Краткая биография одоевцевой. Летние туфельки в мешке

Красивая, обаятельная, м аленькая и миленькая, с непотерянной и в глубокой старости ребячливостью, с неизменными бантами, сумочками, перчатками, шубками. Даже в крайне тяжелые времена жизнерадостная и позитивная. Это Ирина Одоевцева. Последняя поэтесса Серебряного века…

Ее настоящее имя – Ираида Густавовна Гейнике. Родилась в Риге в семье присяжного поверенного. У нее было обычное детство с домашними учителями, гимназией, первой влюбленностью. Необычным были только раннее осознание себя поэтом и внешность героини немого кино. Так вспоминал о ней Георгий Адамович: « Кто, из посещавших тогда петербургские литературные собрания, не помнит на эстраде стройную, белокурую, юную женщину, почти что еще девочку с огромным черным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, заставляя улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших».

И, действительно, ее не всегда воспринимали всерьез. Первую обиду нанес «настоящий поэт» Николай Гумилев, когда поднял на смех уверенную в себе девчонку, имевшую уже круг поклонников своих стихов. Затем будущий муж, поэт Георгий Иванов, услышав «Балладу о толченом стекле» неустанно повторял: «Это вы написали? Действительно вы? Вы сами?.. Простите, мне не верится, глядя на вас». Дмитрий Мережковский, когда Одоевцева выступила с докладом в его литературном салоне «Зеленая лампа», признался: «Не ожидал…». А недвусмысленнее всех выразился Владимир Набоков, с которым она познакомилась в Нью-Йорке: «Такая хорошенькая, зачем она еще пишет...»

А она, начав рано писать, заслужила «звания» «лучшей ученицы» Н.Гумилева, став его другом и лучшим слушателем. Он уважал в любимой ученице ее нежелание подражать кому-либо: на фоне сонма «грибов-подахматовок» Ирина Одоевцева оставалась собой. И все-таки, наверное, больше, чем стихи Одоевцевой, Гумилев ценил ее общество, ее «всегда готовые меня слушать уши». Он рассказывал ей о своем детстве, о путешествиях в Африку, о войне, о сложных взаимоотношениях с Анной Ахматовой — обо всем. А она восторженно слушала и запоминала каждое слово. У них было общее чувство юмора, позволявшее вместе шутить и дурачиться.

Она подарила нам удивительно романтические стихи, создала особый жанр баллад, написала ряд романов. Уже первый ее роман "Ангел смерти" вызвал несомненный интерес и у читателей, и у собратьев по перу. Это история о девочке-подростке, еще не расставшейся с детством, но догадывающейся о том, что ждет впереди. Это история ее души, ее противоречивых желаний и мыслей. После публикации "Ангела смерти" в американской прессе писали: "Это роман юности, полный снов, ужаса, очарования, редкой прелести. Он легок и в то же время чрезвычайно содержателен… Одоевцева создала вещь незабываемой красоты".Роман "Изольда", как и другие прозаические опыты Ирины Одоевцевой, не оставил равнодушным ни соотечественников, оказавшихся за границей, ни зарубежную прессу. Своим названием он отсылает читателя к известной средневековой легенде о Тристане и Изольде - истории любви, которая столь же сильна, как жизнь и смерть. Этот отзвук и окрашивает повествование. Владимир Набоков несколькими штрихами так обрисовал фабулу: "Знаменитый надлом нашей эпохи. Знаменитые дансинги, коктейли, косметика. Прибавьте к этому знаменитый эмигрантский надрыв, и фон готов". Судьба, от которой нельзя уйти, ее слепые удары, разрушающие обыкновенную и понятную жизнь, мир, увиденный таинственными глазами женщины, - все это читатель находит в изысканном и причудливом сочинении Ирины Одоевцевой.

Став женой великого поэта Серебряного века – Г. Иванова, прожив с ним 37 лет совместной жизни, она писала о муже, что так и не смогла понять его до конца. Он казался ей «странным, загадочным» и «одним из самых замечательных» встреченных ею людей. Ей, романтической девочке с бантом, обязаны мы появлением лучших стихов Иванова:

И разве мог бы я, о, посуди сама,
В твои глаза взглянуть и не сойти с ума!

Не говорю – поверь, не говорю - услышь,
Но знаю: ты сейчас на тот же снег глядишь

И за плечом твоим глядит любовь моя
На этот снежный рай, в котором ты и я

***

Распыленный мильоном мельчайших частиц
В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь – отраженьем – в потерянном мире.

И опять, в романтическом Летнем Саду,
В голубой белизне петербургского мая,
По пустынным аллеям неслышно пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая

Ю.Анненков. 1922

И, самой главной заслугой И.Одоевской являются ее воспоминания «На брегах Невы», «На брегах Сены», на станицах которых преподнесла всему миру и России как одну драгоценность за другой живые портреты любимых поэтов: Мандельштама, Блока, Георгия Ива нова, а также многих других, в том числе Зинаиды Гиппиус, Мережковского, Адамовича, живших сначала в России, а затем в эмиграции. Оптимистичная, коммуникабельная, но ни капли не амбициозная, Ирина Одоевцева всегда находилась в гуще тогдашней литературной «тусовки». Ирина Одоевцева хорошо умела слушать, и ей часто рассказывали очень личное, чуть ли не исповедовались. А феноменальная память позволила ей через много десятков лет воспроизвести каждое слово из разговоров, дискуссий, споров тех времен.

Своими книгами мемуаров она вернула в Россию всех умерших вдали от Родины друзей. В предисловии к первой книге “На берегах Невы” она уточняет: “Я пишу не о себе и не для себя, а о тех, кого мне было дано узнать” и просит читателей любить и помнить их.
Эти книги вошли в число лучших лирических мемуаров ХХ века и поражают естественной способностью автора прощать тех, кто сам ее не слишком жаловал.

Ей посвятили стихи Н.Гумилев, Г.Иванов и даже Е.Евтушенко:

Она была такой красавицей,
что невозможно устоять,
и до сих пор меня касается
из-под ее берета прядь.
Та прядь заманчиво щекочется,
и дерзко прыгнуть в глубину
той фотографии
мне хочется,
как в недоступную страну…

Ирина Владимировна Одоевцева (настоящее имя - Ираида Густавовна Гейнике) родилась 23 февраля (по другим сведениям 25 июня, 27 июля, 2 ноября) 1895 года в семье адвоката.

Она родилась в Риге, над устьем Даугавы. Известно, что никакой Ирины Владимировны тогда не было, а была Ираида, дочка присяжного поверенного Густава Гейнике. У нее были домашние учителя, затем она училась в гимназии, все было, как у всех, – и первый муж, некто Попов, не оставивший следа в истории, и переезд в Петербург, и стихи. Когда писание стихов вошло у Ираиды в привычку, она взяла псевдонимом имя матери и стала Ириной Одоевцевой.

Она была ученицей Николая Гумилева и вышла замуж за поэта Георгия Иванова, которого ей представил Николай Гумилев: «Самый молодой член цеха и самый остроумный, его называют «общественное мнение», он создает и губит репутации. Постарайтесь ему понравиться». «Первая ученица» выполнила совет Гумилёва, и даже, можно сказать, перевыполнила. Она понравилась Иванову так сильно, что тот развёлся с первой женой. Иванов и Одоевцева поженились 10 сентября 1921 года, чтобы прожить вместе 37 лет.

В 1923 году Одоевцева эмигрировала из СССР, и большая часть её жизни прошла в Париже. Наследство Густава Гейнике досталось победившему классу, однако в Париже на гонорары можно было жить. Романы Ирины Одоевцевой переводились на несколько языков, но в СССР никто их не издавал. К ней, и к Иванову, который скончался в 1958 году, применимы слова Одоевцевой об эмигрантских писателях: «Более, чем хлеба, им не хватало любви читателя, и они задыхались в вольном воздухе чужих стран».

Все свои стихи Иванов посвятил супруге, которая боготворила его, писала о нём. Заподозрив у себя чахотку, она пыталась умереть и отказываясь от еды, чтобы не быть обузой.

Одоевцева писала мемуары. Будучи активной участницей различных литературных кружков, Одоевцева была знакома со многими деятелями культуры Серебряного века и парижской эмиграции. Героями её воспоминаний были Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Иван Бунин, Ларисса Андерсен и многие другие литераторы.

Фурор произвели две ее мемуарные книги о первой половине двадцатого столетия – «На берегах Невы» в 1967 году и «На берегах Сены», насписанная с 1978–го по 1981-й годы. «Оставшиеся в живых немногие ревнивые свидетели тех лет традиционно обвинили ее в искажениях, неточностях. Тем не менее, обе эти книги являются драгоценными историческими документами, даже если там есть аберрации и чересчур вольная игра фантазии» - рассказывал Евгений Евтушенко.

Живой свидетель эпохи, участница совместного рукописного альманаха Гумилева, Георгия Иванова, Мандельштама, среди прочего литературного наследия оставила блестящие воспоминания. В Париже она вышла замуж во второй раз, но бедствовала. Узнав о её положении, Союз Писателей пригласил Ирину Одоевцеву в СССР. Весной 1987 года на волнах «перестройки» Одоевцева (похоронившая уже и третьего мужа, писателя Якова Горбова) вернулась на берега Невы. После чего ее мемуарами, которые были изданы огромным тиражом, зачитывалась вся Россия. Третья книга мемуаров – «На берегах Леты» – осталась недописанной.

Ирина Одоевцева скончалась 14 октября 1990 года, и была похоронена в Санкт-Петербурге на Волковском кладбище.

Текст подготовил Андрей Гончаров

«МАЛЕНЬКАЯ ПОЭТЕССА С ОГРОМНЫМ БАНТОМ».

«Кто из посещавших тогда петербургские литературные собрания не помнит на эстраде стройную, белокурую, юную женщину, почти что еще девочку с огромным черным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, заставляя улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших», - вспоминал поэт Георгий Адамович. Оптимистичная, коммуникабельная, но ни капли не амбициозная, Ирина Одоевцева всегда находилась в гуще тогдашней литературной «тусовки». Гумилев, Ахматова, Блок, Мандельштам, Белый, а впоследствии, в эмиграции - Бальмонт, Цветаева, Северянин, Есенин, Тэффи, Бунин и многие другие «светила» Серебряного века стали героями ее мемуарных книг - «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Ирина Одоевцева хорошо умела слушать, и ей часто рассказывали очень личное, чуть ли не исповедовались. А феноменальная память позволила ей через много десятков лет воспроизвести каждое слово из разговоров, дискуссий, споров тех времен.

Красивая, обаятельная, всегда со вкусом одетая, увенчанная «огромным бантом» - неотъемлемой деталью «поэтического имиджа», выглядевшая настолько юной, что и через пять лет после замужества блюстители порядка в казино сомневались в ее совершеннолетии… Наверное, можно понять современников, которым было трудно воспринимать всерьез поэта и прозаика Ирину Одоевцеву. «Это вы написали? Действительно вы? Вы сами?.. Простите, мне не верится, глядя на вас», - повторял ее будущий муж, поэт Георгий Иванов, услышав «Балладу о толченом стекле». Дмитрий Мережковский, когда Одоевцева выступила с докладом в его литературном салоне «Зеленая лампа», признался: «Не ожидал…». А недвусмысленнее всех выразился Владимир Набоков, с которым она познакомилась в Нью-Йорке: «Такая хорошенькая, зачем она еще пишет...»

«Я пишу не о себе и не для себя…, а о тех, кого мне было дано узнать «На берегах Невы», - подчеркивала Ирина Одоевцева в предисловии к своей первой мемуарной книге. И сдержала слово: в книге начисто отсутствуют как неизбежные в классических мемуарах главы «детства-отрочества», так и кокетливое самолюбование на тему «великие и я». И тем не менее, рискну утверждать, что наиболее обаятельным и живым среди массы ярких героев «Берегов Невы» стал именно «образ автора» - самой Ирины Одоевцевой, юной девушки, которая в ноябре 1918 года пришла записываться на поэтическое отделение института «Живое слово».

Из биографической справки, которых сама поэтесса на дух не переносила («Ни биографии, ни библиографии. Я их, как правило, избегаю», - вот все, что написала она в разделе «Поэты о себе» американской антологии русской эмиграционной поэзии), можно узнать, что родилась она в 1895 году в Риге, в семье присяжного поверенного, а звали ее на самом деле Ираида Густавовна Гейнике.

Она с детства хотела быть поэтом. И к моменту поступления в «Живое слово» уже считала себя таковым, даже имела круг поклонников своих стихов. Одно из ее ранних стихотворений - к счастью, неподписанное, - на первой лекции вытащил наугад из общей пачки преподаватель, «настоящий поэт» Николай Гумилев.

Это потом он так часто будет с гордостью представлять Одоевцеву знакомым: «Моя ученица!», что Корней Чуковский предложит ей повесить на спину плакат «ученица Гумилева». А на той лекции критика учителя была язвительной и безжалостной; метр буквально «стер в порошок» анонимного новичка. Ирина прибежала домой в слезах и с твердым намерением навсегда бросить поэзию; позже, чуть успокоившись, снова взялась писать «в прежнем стиле, назло Гумилеву». Как раз тогда родилось ее ироническое стихотворение:

Нет, я не буду знаменита,
Меня не увенчает слава,
Я, как на сан архимандрита,
На это не имею права.

Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.

Николай Гумилев, заметив отсутствие на лекциях яркой, запоминающейся девушки, однажды догнал ее в коридоре и попросил «непременно прийти в следующий четверг». Вскоре она стала его любимой ученицей, перешла из «Живого слова» в гумилевскую Литературную студию. Учитель спорил с приведенными строчками ученицы: «Предсказываю вам - вы скоро станете знаменитой…».

Это случилось в апреле 1920 года, когда на одном из литературных приемов Ирина прочла свою «Балладу о толченом стекле». Жутковатая история о солдате, который решил подзаработать на толченом стекле, подмешанном в соль, и был мистически покаран за смерть односельчан, потрясла присутствующих и содержанием, и оригинальной формой предельно упрощенного стиха. Одоевцеву объявили первооткрывателем жанра современной баллады; впоследствии она написала их еще несколько. «Теперь вас каждая собака знать будет», - резюмировал Гумилев.

Он уважал в любимой ученице ее нежелание подражать кому-либо: на фоне сонма «грибов-подахматовок» Ирина Одоевцева оставалась собой. И все-таки, наверное, больше, чем стихи Одоевцевой, Гумилев ценил ее общество, ее «всегда готовые меня слушать уши». Он рассказывал ей о своем детстве, о путешествиях в Африку, о войне, о сложных взаимоотношениях с Анной Ахматовой - обо всем. А она восторженно слушала и запоминала каждое слово. У них было общее чувство юмора, позволявшее вместе шутить и дурачиться. Однажды во время октябрьской демонстрации Николай Гумилев втянул Одоевцеву в довольно рискованный по тем временам маскарад: он - в макинтоше, она - в клетчатом «шотландском» пальто, по-английски заговаривая с прохожими, они изображали иностранную делегацию. Могли и за шпионов принять!

Но их отношения, очень доверительные, так и не переросли в настоящую дружбу: он оставался метром, она - восхищенной ученицей. И тем более нет оснований говорить о любви, хотя некоторые биографы тщательно выискивают в воспоминаниях Одоевцевой о Гумилеве и в его стихах, посвященных ей, намеки на «что-то все-таки было». Сама Ирина Владимировна уже в почтенном возрасте в разговоре с одним российским литературоведом опровергла все слухи: «Если бы… я бы так и сказала. Как мужчина он был для меня не привлекателен».

А свою любовь Ирина Одоевцева встретила в тот же день, когда к ней пришла литературная слава - на упомянутом приеме у Гумилева: «Я молча подаю руку Георгию Иванову. В первый раз в жизни. Нет. Без всякого предчувствия».

Они поженились в 1922-м и в том же году выехали из страны. Порознь: Ирина отправилась к отцу в Ригу, Георгий - по делам в Европу. Встретились в Париже, в эмиграции.

Книга «На берегах Невы» имела огромный успех, что вдохновило Ирину Владимировну на написание второй части мемуаров, посвященной жизни поэтов в эмиграции. В предисловии она пишет: «Я согласна с Мариной Цветаевой, говорившей в 1923 году, что из страны, в которой стихи ее были нужны, как хлеб, она попала в страну, где ни ее, ни чьи-либо стихи никому не нужны. Даже русские люди в эмиграции перестали в них нуждаться. И это делало поэтов, пишущих на русском языке, несчастными».

Константин Бальмонт, которого начал «сбрасывать с корабля современности» Маяковский, а завершили это дело собратья по эмиграции; Игорь Северянин, которому редакция одной газеты выплачивала «пенсию за молчание»; Марина Цветаева, признавшаяся перед возвращением в СССР, что эмиграция ее «выперла». Многие из растерянных, отчаявшихся людей литературного круга, являвшего собой этакий «серпентарий единомышленников», находили утешение именно у Ирины Одоевцевой. Она не потеряла в эмиграции своего природного оптимизма и была готова выслушать и морально поддержать каждого. Так, она отменила поездку в гости ради того, чтобы послушать Северянина, принесшего ей свои новые, больше никому не нужные стихи. Случалось, ее помощь была вполне материальной: однажды Ирина отыграла в казино проигранные деньги Георгия Адамовича, который, впрочем, тут же снова их спустил. Иван Бунин подолгу беседовал с Одоевцевой о самых разных вещах и как-то рассказал ей душераздирающую историю из своего детства: в лютый мороз он отдал гимназическую шинель нищему мальчику, тяжело заболел и поклялся матери «больше не быть добрым». Одоевцева была потрясена; Бунин, смеясь, признался, что все это выдумал: «Вы так трогательно, умилительно слушали меня…». Но Ирина Одоевцева снисходительна ко всем своим товарищам по эмиграции: «Более, чем хлеба, им не хватало любви читателя, и они задыхались в вольном воздухе чужих стран».

Сама же она, живя во Франции, параллельно со стихами начинает писать прозу. Первый ее роман «Ангел смерти» был издан в 1927 году и вызвал восторженные отклики как читателей, так и солидной зарубежной прессы: «…Изысканный и очаровательный аромат романа нельзя передать словами», - писала «Times». «На книге Одоевцевой лежит безошибочная печать очень большого таланта. Мы даже осмеливаемся поставить ее на один уровень с Чеховым…» («Gastonia Gazette»). Ирина Одоевцева написала еще несколько романов: «Изольда», «Зеркало», «Оставь надежду навсегда», «Год жизни» (не закончен).

Романы Ирины Одоевцевой переводились на несколько языков, но так и не были изданы на родине. Учитывая это, канадская поэтесса Элла Боброва в своей монографии о писательнице подробно пересказывает сюжеты книг, дает крупные цитаты - и этого вполне достаточно, чтобы возникло жгучее желание прочесть их. Возможно, у российских издателей, которые вроде бы не бедствуют, когда-нибудь дойдут руки до произведений Одоевцевой.

После войны, когда Ирина Одоевцева лишилась отцовского наследства, гонорары за романы стали главным источником их с мужем существования. Георгий Иванов нигде не работал, писал стихи только по вдохновению, любил поспать до полудня и читать детективы. Тем не менее, как поэт он был очень популярен, его даже собирались выдвинуть на Нобелевскую премию. А Ирина Одоевцева настолько трепетно относилась к мужу, что заслужила от желчного Бунина ярлык «подбашмачной жены».

После 37 лет совместной жизни она писала о муже, что так и не смогла понять его до конца. Он казался ей «странным, загадочным» и «одним из самых замечательных» встреченных ею людей. А Георгий Иванов посвящал жене стихи о начале их любви:

Ты не расслышала, а я не повторил.
Был Петербург, апрель, закатный час,
Сиянье, волны, каменные львы…
И ветерок с Невы
Договорил за нас.

Ты улыбалась. Ты не поняла,
Что будет с нами, что нас ждет.
Черемуха в твоих руках цвела…
Вот наша жизнь прошла.
А это не пройдет.

Георгий Иванов умер в 1958 году в городе Иере на юге Франции. Через двадцать лет Ирина Владимировна опять вышла замуж за писателя Якова Горбова, с которым прожила четыре года, до его смерти. И снова осталась одна.

Мемуары Ирины Одоевцевой появились в СССР в начале 1980-х годов - сначала как подпольная, «диссидентская» литература. После перестройки, когда появилась возможность поездок за рубеж, журналистка и писательница Анна Колоницкая отправилась в Париж с единственной целью - разыскать Ирину Одоевцеву, если, конечно, та еще жива. В последнем не были уверены многие литераторы-эмигранты, с которыми общалась Колоницкая. Она уже потеряла всякую надежду, когда вдруг оказалась обладательницей телефона Одоевцевой: «Я - Анна Колоницкая, я - никто, я очень люблю вашу поэзию и хочу вас увидеть». - «Приходите, только не забудьте достать ключ из-под коврика у дверей».

Советская журналистка нашла девяностодвухлетнюю поэтессу прикованной к креслу после перелома бедра. Однако Ирина Владимировна с восторгом восприняла довольно опрометчивое, как признавалась потом Колоницкая, с ее стороны предложение вернуться в Россию. Анна пообещала сделать для этого все возможное. По возвращении в Союз она опубликовала в «Московских новостях» и «Литературной газете» очерки об Ирине Одоевцевой. В прессе пошла волна воспоминаний, и поэтессу пригласили вернуться на Родину. Она приняла предложение немедленно, чем вызвала бурю в эмигрантских кругах. В апреле 1987 года самолетным рейсом Париж-Ленинград (на предложение Колоницкой ехать поездом Одоевцева возразила: «Анна, я еще прекрасно летаю!») поэтесса вернулась в город своей молодости.

В Ленинграде Одоевцевой дали квартиру на Невском, обеспечили медицинский уход, организовали несколько встреч с читателями. Пользовались успехом ее мемуары, переизданные в СССР куда большим, чем в эмиграции, тиражом. «Живу я здесь действительно с восхищением», - писала Ирина Владимировна подруге Элле Бобровой, перефразируя строку-рефрен одного из своих стихотворений. Затем энтузиазм советского руководства иссяк, издание стихов и романов Одоевцевой аккуратно спустили на тормозах, престарелая поэтесса оказалась оторвана от литературного мира. Состояние ее здоровья ухудшалось, не давая возможности вернуться к начатой еще во Франции рукописи третьей книги мемуаров - «На берегах Леты». В этой книге Одоевцева собиралась рассказать «… с полной откровенностью о себе и других».

Ирина Владимировна Одоевцева умерла в Петербурге 14 октября 1990 года. И Серебряный век окончательно остался в прошлом.

Ольга Кучкина. Эссе «Над розовым морем».

Над розовым морем вставала луна,
Во льду холодела бутылка вина.
И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары…

Зима 1920 года. Холодный и голодный Петербург, переименованный в Петроград, но новое имя пока не приживается. В сгущающихся сумерках по нечищеным улицам спешит хорошенькая женщина в шубке, шапке и валенках. В руках мешочек с летними - вместо бальных - туфлями. Когда снимет шубку, под ней обнаружится роскошное парижское платье, доставшееся от покойной матери. Когда снимет шапку - большой бант в волосах.

Ирина Одоевцева явилась на бал. Сама о себе она сочинит шутливое:

Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я - маленькая поэтесса
С огромным бантом.

На самом деле Гумилев говорил ей: «У вас большие способности».

Под именем Ирины Одоевцевой входила в русскую литературу Рада Густавовна Гейнике, дочь состоятельного латышского буржуа, владельца доходного дома в Риге.

В Питере люди ее круга жили в просторных, не отапливаемых квартирах - в отличие от Москвы, где всех уплотняли. Донашивали красивую одежду - остатки былой роскоши. Даром получали тяжелый, мокрый хлеб, нюхательный табак и каменное мыло.

Ирина Одоевцева, голодая, как все, о голоде не думает. Она живет веселыми балами, какие устраивались, несмотря ни на что; встречами в Доме литераторов, где каждого могли подкормить похлебкой с моржатиной и где читали стихи; литературной студией, где царила поэзия. Главное чувство, которое ею владеет, - чувство счастья.

Уезжая через два года из Петербурга за границу на время и еще не зная, что навсегда, она сядет ночью на постели и трижды произнесет громко, как заклинание: «Я всегда и везде буду счастлива!».

«Ученица Гумилева» было второе звание Одоевцевой.

Начиная с лета 1919 года, Николай Гумилев вел занятия в литературной студии. Очаровательная Одоевцева среди студиек недавно. Возглавлявший цех поэтов, признанный мэтр поэзии к тому времени разошелся со своей знаменитой женой Анной Ахматовой и женился на незнаменитой Ане Энгельгардт. Обожавшую его жену Аню он, однако, сослал вместе с маленькой дочкой в город Бежецк, к родне, а сам вел холостяцкий образ жизни.

Отныне Ирина Одоевцева занимает в ней свое место.

Они обитают по соседству. Он - в доме №5 по Преображенской, она - на Бассейной, в доме №60. Он часто провожает ее после занятий. Между ними происходят такие диалоги:

«Гумилев: Я несколько раз шел за вами и смотрел вам в затылок. Но вы ни разу не обернулись. Вы, должно быть, не очень нервны и не очень чувствительны.

Одоевцева: Я нервна.

Гумилев: Я ошибся. Вы нервны. И даже слишком».

Гуляя, одолевали в день верст по пятнадцать. Потом шли к нему, сидели у камина, смотрели на огонь. 19-летняя поэтесса любит спрашивать, 34-летний поэт любит отвечать. Они переговорили обо всем и обо всех. Об Ахматовой, Блоке, Мандельштаме, Кузмине, Северянине. Имена, звучащие как серебряный колокол, и был гумилевский круг. Она вошла в него. Он ввел.

Рождественским вечером он попросит ее: напишите обо мне балладу. Она выполнит просьбу в Париже, в 1924-м, когда он уже погибнет в застенках ЧК, обвиненный в контрреволюционном заговоре, которого не было:

На пустынной Преображенской
Снег кружился и ветер выл.
К Гумилеву я постучалась.
Гумилев мне двери открыл.
В кабинете топилась печка.
За окном становилось темней.
Он сказал: «Напишите балладу
Обо мне и жизни моей».

Не очень умная Аня Энгельгардт после гибели Гумилева не найдет ничего лучше чем сказать: я вдова, а она всего лишь первая ученица.

Мы оставляем за скобками степень близости учителя и ученицы. Мы только знаем, что однажды, идя вдвоем с ним, Одоевцева увидит на противоположной стороне улицы торопящегося человека, высокого, тонкого, с удивительно красным ртом на матово-бледном лице и челкой, спускающейся до бровей; под черными, резко очерченными бровями сверкнут живые, насмешливые глаза. Сорвав с головы клетчатую, похожую на жокейскую, шапочку, он крикнет: «Николай Степаныч, прости, лечу!». И пропадет из глаз.

Но я боюсь, что раньше всех умрет
Тот, у кого тревожно-красный рот
И на глаза спадающая челка,

Напишет о нем Осип Мандельштам, его друг. Одно время у них даже была визитная карточка на двоих: «Георгий Иванов и О. Мандельштам» - эта идея пришла в голову Мандельштаму.

Он ошибется. Его друг умрет позже. В эмиграции. Сам Мандельштам - раньше. В лагерной больнице.

Гумилев представит Георгия Иванова Ирине Одоевцевой: «Самый молодой член цеха и самый остроумный, его называют «общественное мнение», он создает и губит репутации. - И предложит: - Постарайтесь ему понравиться».

«Наверное, высмеет мою молодость, мой бант, мои стихи, мою картавость, мои веснушки», - подумает Ирина Одоевцева. Две-три случайные встречи ни к чему не приведут. И она решит, что он, с его снобизмом и язвительностью, не в ее вкусе.

Пройдет зима. Ранней весной Гумилев вдруг объявит ей: «А вы нравитесь Жоржику Иванову. - Правда, тут же и охладит возможный пыл: - Но не надейтесь. Он ленивый и невлюбчивый мальчик - ухаживать за вами он не станет».

30 апреля 1920 года на квартире Гумилева происходит прием-раут в честь прибывшего в Петербург Андрея Белого. Трое студийцев читают стихи. В их числе - Ирина Одоевцева. Появляется запоздавший Георгий Иванов. Гумилев заставляет заново читать одну Одоевцеву. Она трусит и не знает, что выбрать. Гумилев предлагает «Балладу о толченом стекле». Но он же сам забраковал ее несколько месяцев назад и спрятал в папку с надписью «Братская могила неудачников»! Она больше не волнуется. Волноваться нечего. Она уже умерла, а мертвые сраму не имут. Георгий Иванов не отрывает от нее глаз.

И случается невероятное. Он, «разрушитель и создатель репутаций», провозглашает «Балладу» «литературным событием» и «новым словом в поэзии». В десятках рукописных отпечатков «Баллада» расходится по Петербургу. Автора объявляют «надеждой русской поэзии». Теперь она не понимает, как могла быть равнодушна к нему. Он и только он - в ее мыслях. Она картавит, он шепелявит - может быть, это судьба?

Гумилев просит ее не выходить замуж за Георгия Иванова. И не понять, в шутку или всерьез.

Считалось, что Георгий Иванов в совершенстве владеет стихотворной формой, а содержание ускользает. Стихи объявлялись бессодержательными, поскольку жизнь казалась лишенной страданий - пищи поэзии. Петербургская косточка, он никого не пускал в свой внутренний мир, всегда выглядел благополучным, тотальная ирония создавала барьер.

Репутация безжалостного острослова сыграла свою роль. Его мемуарная проза - «Петербургские зимы» и «Китайские тени» - не понята и не принята. Последовали обиды и ссоры. Ахматова не пожелала и слышать о нем больше.

Что ж он пишет, в частности, об Ахматовой?

«Она - всероссийская знаменитость. Ее слава все растет. Папироса дымится в тонкой руке. Плечи, укутанные в шаль, вздрагивают от кашля. Усталая улыбка: это не простуда, это чахотка...». Желание обидеть?

О встрече ночью на мосту: думал, что чекист, оказалось - Блок. Блок спросил: «Пшено получили?» «Десять фунтов».- «Это хорошо. Если круто сварить и с сахаром...» Далее текст автора: «Одаренный волшебным даром, добрый, великодушный, предельно честный с жизнью, с людьми и с самим собой, Блок родился с «ободранной кожей»...».

О смерти Гумилева - разговор с футуристом и кокаинистом Сергеем Бобровым, близким к ЧК, когда тот, «дергаясь своей скверной мордочкой эстета-преступника, сказал, между прочим, небрежно, точно о забавном пустяке: «Да... Этот ваш Гумилев... Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу...».

Разве в этих описаниях что-то оскорбительное? Разве не пропитано каждое слово болью и любовью?

Воспоминания пишут о мертвых. Георгий Иванов писал о живых. А живые смотрят на вещи по-разному. Несовпадения - оценок и самооценок - ранят живых.

Он сказал о себе: «талант двойного зренья», который «исковеркал жизнь». Двойное зренье - лиризм и насмешка. Закрытый человек, насмешкой отгораживался от мира, скрывая собственные душевные раны.

Предостережения Николая Гумилева не помогли. Ирина Одоевцева и Георгий Иванов смертельно влюблены и уже не видят жизни друг без друга. Отныне не Гумилев, а Георгий Иванов провожает Одоевцеву домой.

Он был женат. Он женился в 1915 или 1916 году на француженке по имени Габриэль. Француженка училась вместе с сестрой поэта Георгия Адамовича Таней. Адамовичу принадлежала затея: его друг Георгий Иванов женится на Габриэль, а Николай Гумилев разводится с Анной Ахматовой и женится на его сестре Тане, в то время подруге Гумилева. Осуществилась ровно половина странного замысла. Габриэль родила Георгию Иванову дочь Леночку, после чего развелась с ним и уехала с дочерью во Францию. Георгий Иванов сделался свободен.

10 сентября 1921-го Ирина Одоевцева выходит за него замуж. Она проживет с ним 37 лет до его последнего дня.

Даже когда его не станет, она, знавшая его вдоль и поперек, будет думать о нем как о необыкновенном создании природы. «В нем было что-то совсем особенное, - напишет она, - не поддающееся определению, почти таинственное... Мне он часто казался не только странным, но даже загадочным, и я, несмотря на всю нашу душевную и умственную близость, становилась в тупик, не в состоянии понять его, до того он был сложен и многогранен».

Счастлив муж, которого так оценивает жена. Но мог ли человек подобного склада испытывать постоянное счастье? Откуда тогда алкоголизм?

Выпустив две замечательные мемуарные книги - «На берегах Сены» и «На берегах Невы», нарисовав великолепные литературные портреты современников, Ирина Одоевцева ухитрилась оставить в тени самое себя и свой брак. «О нашей с ним общей жизни мне писать трудно - это слишком близко касается меня, а я терпеть не могу писать о себе», - скажет она, и это не фраза.

«Я всегда и везде буду счастлива!» - заказала она себе когда-то и упрямо держалась избранного пути.

Ирина Одоевцева переехала со своей Бассейной на его Почтамтскую, в квартиру, которую Георгий Иванов делил с другим Георгием - Адамовичем. Днем Адамович бродил по комнатам, отчаянно скучая. «Господи, какая скука!» - было его привычное восклицание. Оба Георгия целыми днями ничего не делали. Она не понимала, как и когда они работают. Гумилев приучал ее к стихотворному труду, сродни труду чернорабочего. А эти уверяли, что стихи рождаются сами собой и специально делать ничего не надо.

В один прекрасный день, за утренним чаем, ее муж вдруг скажет «постой-постой» и проговорит вслух:

Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу,
Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.

Она задрожит. «То, что эти гениальные стихи были созданы здесь, при мне, мгновенно, - признается она, - казалось мне чудом».

В сумерки, в час между собакой и волком, она забиралась с ногами на диван, слева - один Георгий, муж, в своей излюбленной позе, с подогнутой ногой, справа - второй, Адамович, она молчком, они - размышляя вслух о вещах, исполненных мистики. Ее это завораживало, она чувствовала себя приобщенной к высшему духовному знанию.

Командировка Георгия Иванова в Берлин имела целью: «составление репертуара государственных театров на 1923 год».

Шел 1922 год. В августе 21-го гроб Блока весь в цветах на Смоленском кладбище.

Георгий Иванов выдвинет свою версию смерти Блока. «Он умер от «Двенадцати», как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца», - напишет, имея в виду роковую ошибку Блока, принявшего революцию.

Через две недели - панихида по расстрелянному Гумилеву в Казанском соборе.

Гумилев когда-то предложил Одоевцевой клятву: кто первый умрет - явится другому и расскажет, что т а м. Гумилев клятвы не сдержал: он так никогда и не явился ей.

Молодая пара решает ехать за границу. Командировка была безденежная и вообще липовая. Но тогда можно было получить самые фантастические бумаги. Он вправе был возобновить свое литовское подданство: отцовское имение, где родился, находилось в Ковенской губернии, в Литве. Ему, однако, представлялось, что стать литовцем, хотя бы по паспорту, означало изменить России.

Прощался с Мандельштамом: «Полно, Осип... Скоро все кончится, все переменится. Я вернусь...». «Ты никогда не вернешься», - отвечал Мандельштам.

Он уплыл торговым пароходом в Германию летом 1922 года. Жена не сопровождает его. Она сослалась на свое латвийское гражданство, и ее оформление задерживается. Слава богу, через две недели документы готовы, и она отправится поездом - сначала в Ригу, где живет отец, а спустя месяц - в Берлин.

В Берлине она - одна. Муж - в Париже, навещает первую жену и дочь Леночку. Вторая жена не ревнива. Она наслаждается заграницей, она свободна и может делать, что хочет. У нее спальня и приемная в немецком пансионе. Она упоительно проводит дни. С утра - по магазинам, после обед в ресторане «Медведь» или «Ферстер», вечером кафе, «сборные пункты беженцев», как она именует со смехом.

Опять балы, опять встречи с поэтами, Северяниным, Есениным, санатория в Браунлаге, в Гарце, лыжи, санки, горы в Брокене, где можно почувствовать себя брокенской ведьмой, переезд во Францию, в Париж, жизнь в самом прекрасном городе мира.

Во Франции случается трагикомическая история. Приезжает Георгий Адамович. Их охватывают ностальгические воспоминания. И вдруг богатая тетка Адамовича предлагает племяннику деньги на квартиру, с тем чтобы друзья опять могли поселиться вместе. Все предвкушают новое счастье. Находят: четыре больших комнаты в новом элегантном доме с внутренним двориком и голубями. Адамович появляется с деньгами и почему-то страшно нервничает. Георгий Иванов и Ирина Одоевцева не могут понять, в чем дело. Объяснение приходит поздно: он играет и уже проиграл часть денег. Он умоляет Одоевцеву поехать с ним в Монте-Карло и сесть вместо него за карточный стол: вы выиграете, вы же выиграли однажды и спасли жизнь человеку! Действительно, был случай.

Некто в Петербурге проиграл казенные деньги и собрался стреляться. Ирина Одоевцева, действуя, как сомнамбула, пошла, отыграла проигрыш и вернула все деньги молодому человеку. На этот раз она решительно отказывается. Адамовичу, однако, удается уговорить ее. Втроем садятся в поезд и едут в Монте-Карло. По дороге Адамович сорит деньгами, уверенный в счастливой руке Одоевцевой. Отправляются в игорный зал, и она отыгрывает часть суммы. На следующий день повторяется то же самое. Сумма выигрыша растет. Но когда она готова отыграть все, Адамович резко отстраняет ее: сам. И все спускает…

В Париже на рю Колонель Боннэ занимают апартаменты покинувшие Россию Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Они желают видеть Георгия Иванова с женой. Хозяйка наводит на гостью монокль. Гостья запоминает набеленное и нарумяненное лицо без рельефа, плоский лоб, большой нос, мутно-болотистые бесцветные глаза, узкие, кривящиеся губы, крашеные волосы, большая часть которых фальшива. Для Георгия Иванова все неважно - он любит Зинаиду Николаевну, с ее мужским саркастическим умом и декадентскими манерами. Зинаида Николаевна платит ему тем же. Она называет его «поэтом в химически чистом виде».

Георгий Иванов назначается бессменным председателем «Зеленой лампы», основанной Мережковскими во имя спасения если не мира, то России, или, по крайней мере, ее филиала - русской эмиграции. Первое заседание - 5 февраля 1927 года. Делаются доклады, звучат реплики, иногда острые, как удары шпаги. Тэффи прерывает спорящих: «Довольно, теперь займемся литературными делами, поговорим о романах, кто с кем разводится, кто на ком собирается жениться и кто кому с кем изменяет».

Русская эмиграция напоминает клубок змей. Неизменная близость Ирины Одоевцевой и Георгия Иванова - им двоим опора. Они живут на ежемесячную пенсию, присылаемую ее отцом. Осенью 1932 года Густав Гейнике просит дочь навестить его, он умирает.

После смерти отца Ирина Одоевцева становится богатой наследницей. Нельзя избежать печали сиротства, но ведь рядом - Георгий Иванов.

Они снимают квартиру в фешенебельном районе Парижа, возле Булонского леса, заводят роскошную обстановку и лакея, покупают золото. И - тоска.

«Тоска по родине - давно разоблаченная морока», - писал другой эмигрант, не любимый Георгием Ивановым Владимир Набоков.

Россия - счастье. Россия - свет.
А может быть, России вовсе нет…

Георгий Иванов пристально всматривается в черты русского, бежавшего из советской России, нового гомо советикуса, пытаясь поймать очертания новой общности: «Материализм - и обостренное чувство иррационального. Марксизм - и своеобразный романтизм. «Сильная Россия» - и «благословим судьбу за наши страдания». Отрицание христианства - «спасение в христианстве»… Достоевский, Достоевский, Достоевский…».

Вторая мировая война приходит во Францию. Оставаться в Париже опасно, они перебираются в Биарриц, живут у моря, их можно отнести к местным сливкам, они попадают в газетные светские новости, она играет в бридж, устраивает приемы, он - пьет.

В его письме, за четыре года до смерти: «Я бывший пьяница, от последствий чего упорно, но не особенно успешно лечусь» (еда дорога, дешево только вино, но…)».

Большие беды начнутся с небольшого недоразумения. Один из приятелей опишет Георгию Адамовичу великосветский образ жизни знакомой ему пары. Георгий Адамович - на войне, письма идут долго, когда он получит письмо, немцы оккупируют Францию, и он решит, что все увеселения Ирина Одоевцева вместе с мужем устраивают для немецкого генералитета. Слух облетит российскую диаспору. От них отвернутся. Особенно обидно, что отвернется Керенский, бывавший у них с женой и всякий раз при расставании целовавший и крестивший их.

Купленное золото украдено. Немцы реквизируют дом в Огретте под Биаррицем. В парижский дом попадет бомба и разрушит его. Достаток стремительно оскудеет.

«Это была еще «позолоченная бедность», - признается Ирина Одоевцева, - и мы себе плохо представляли, что с нами случилось, надеясь на то, что скоро все пойдет по-прежнему и даже лучше прежнего».

Основания для надежд имелись. Немцы изгнаны из Парижа, война кончена, люди празднуют победу, Георгий Иванов объявлен первым поэтом эмиграции. А поскольку в СССР и поэзии нет, он просто первый русский поэт. Он по-прежнему легко пишет, он дышит стихами, хотя часто рвет написанное - чтобы не быть утомительным в самоповторах. Полоса известности наступает и для Одоевцевой. Она работает на износ, сочиняя пьесы, сценарии, романы по-французски, получая повышенные авансы и гонорары.

Они снимают номер в отеле «Англетер» в Латинском квартале. Один из сценариев Одоевцевой принят Голливудом. Планы - самые радужные. Но голливудский контракт так и не будет подписан. Георгию Иванову сообщают, что Америка собирается представить его на Нобелевскую премию - «если будет благоприятствовать политическая конъюнктура». Конъюнктура не благоприятствует. Премию получает французский писатель Мартен дю Гар.

Они перебираются в самый дешевый отель. Окно их комнаты выходит в темный дворик, похожий на колодец. У нее - глубокий кашель, врачи ставят диагноз: чахотка. «Только, ради бога, не говорите Жоржу», - просит больная. Жорж целыми днями бегает по Парижу в поисках денег и еды. Ту еду, что все-таки добывает, она тайком выбрасывает. Она решила умереть, чтобы не быть ему в тягость.

Диагноз оказывается ошибкой. У нее - воспаление легких и малокровие от переутомления. Ее выхаживают. Отныне их мечта - не шикарный особняк в Париже или у моря, а всего-навсего старческий дом в Йере, на юге Франции. Они прикладывают неимоверные усилия, чтобы попасть туда. И хотя по возрасту не подходят, им удается там поселиться. Сад с розовыми кустами, окружающий дом, видится им райским. Но выясняется, что южный климат вреден для Георгия Иванова. Он страдает повышенным давлением. И они вынуждены покинуть приют. Устраиваются в «Русском доме» в пригороде Монморанси, к северу от Парижа.

- Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой,
И слишком устали, и слишком мы стары
И для этого вальса, и для этой гитары.

Знаменитый романс написан на стихи Георгия Иванова.

Больше никто не мог бы упрекнуть его в слишком благополучной жизни и отсутствии страданий.

В книге «Курсив мой» Нина Берберова писала о нем: «Г.В. Иванов, который в эти годы писал свои лучшие стихи, сделав из личной судьбы (нищеты, болезней, алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения, где, перешагнув через наши обычные границы добра и зла, дозволенного (кем?), он далеко оставил за собой всех действительно живших «проклятых поэтов»…

Портрет поэта кисти Берберовой: «Котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, легкий запах аптеки, пробор до затылка».

Они воротятся в «богомерзкий Йер», по словам Георгия Иванова. Там напишет он последние стихи, которые образуют «Посмертный дневник», равного ему нет в русской поэзии. Почти все будут обращены к той, кого любил до самой смерти. «Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была…»

Он умер на больничной койке, чего всегда боялся.

«Если бы меня спросили, - писала Ирина Одоевцева, - кого из встреченных в моей жизни людей я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить - слишком их было много. Но я твердо знаю, что Георгий Иванов был одним из самых замечательных из них».

«Маленькая поэтесса с большим бантом» проживет 32 года без него и умрет в Ленинграде в 1990 году.

Публикуется в сокращении.

Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости , не могут оставлять комментарии к данной публикации.

Ирина Одоевцева

«Я маленькая поэтесса с огромным бантом»

Поэтесса Ирина Владимировна Одоевцева (настоящее имя – Ираида Густавовна Гейнике) родилась в Риге 15 (27) июля 1895 года в семье адвоката. Она была участницей «Цеха поэтов» и ученицей Николая Гумилёва. В 1921-м, если верить ее воспоминаниям, вышла замуж за Георгия Иванова. По другой информации, официально они поженились только в 1931 году, в Риге. В 1922 году поэтесса эмигрировала и большую часть жизни провела в Париже. Одоевцева была знакома со многими деятелями культуры Серебряного века и парижской эмиграции. Герои ее воспоминаний – Николай Гумилёв, Осип Мандельштам, Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Иван Бунин и многие другие. В 1987 году Ирина Одоевцева вернулась в СССР, в Ленинград. Скончалась 14 октября 1990 года. Похоронена на Волковском православном кладбище в Петербурге.

В молодости, да и на протяжении всей жизни, Ирина Одоевцева была исключительно сильной и при этом совершенно очаровательной женщиной – тонкой, изящной блондинкой. Мужчины ею восхищались и обожали, а некоторые дамы поэтического мира – недолюбливали, попросту – завидовали. После смерти отца, известного рижского адвоката, Ирина Одоевцева получила значительное наследство. Жена поэта Осипа Мандельштама (по слухам!) как-то обмолвилась, что Георгий Иванов женился на ней из-за денег. Впрочем, Ирина Владимировна говаривала, что Надежда Мандельштам была единственным человеком, кого она не очень жаловала!

Не особо нежно отзывалась об Одоевцевой и едкая Зинаида Гиппиус. По словам одного из крупнейших специалистов творчества Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой Андрея Ардова, «явная нелюбовь Гиппиус к Одоевцевой (перешедшая заодно и на ее мужа) имела в ту пору подкладку куда как „неинтересную“». 1 декабря 1939 года Гиппиус писала из Биаррица близкой знакомой, шведской художнице-теософке Греете Герелл: «Признаюсь тебе, что я иногда завидую Иванову и Пигалице, богатой и никчемной, завидую, презирая себя, равно как и ее саму». Зависть, обыкновенная зависть.

30 апреля 1920 года на квартире Николая Гумилёва имел место литературный прием-раут в честь прибывшего в Петроград Андрея Белого. В числе приглашенных – Ирина Одоевцева, а вскоре появился и запоздавший Георгий Иванов. Гумилёв попросил Одоевцеву прочитать ее стихи. Она, взволнованная, не знала, что выбрать. Тогда Гумилёв предложил «Балладу о толченом стекле». Несколько месяцев назад он сам забраковал ее и спрятал в папку с надписью «Братская могила неудачников»! Но волнение прошло, и Одоевцева начала читать. Жутковатая история о солдате, который решил подзаработать на толченом стекле, подмешанном в соль, и был мистически покаран за смерть односельчан, потрясла присутствующих и содержанием, и оригинальной формой предельно упрощенного стиха. «Теперь вас каждая собака знать будет», – резюмировал Гумилёв.

На том приеме, когда к Ирине Одоевцевой пришла ее литературная слава, она впервые увидела Георгия Иванова, ставшего ее любовью. Иванова Одоевцевой представил сам Николай Гумилёв: «Самый молодой член „Цеха поэтов“ и самый остроумный, его называют „общественное мнение“, он добросовестно создает и губит репутации. Постарайтесь ему понравиться». Одоевцева писала об их первой встрече: «Я молча подаю руку Георгию Иванову. В первый раз в жизни. Нет. Без всякого предчувствия». Ученица выполнила и даже перевыполнила совет Гумилёва. Она понравилась Иванову так сильно, что тот, «разрушитель и создатель репутаций», провозгласил «Балладу» «литературным событием» и «новым словом в поэзии», а саму Одоевцеву объявил первооткрывателем жанра современной баллады.

Они соединились в Петрограде 10 сентября 1921 года, чтобы прожить вместе 37 лет, до последнего его дня. Ирина Одоевцева переехала с Бассейной к нему на Почтамтскую, в квартиру, которую Георгий Иванов невольно делил с поэтом Георгием Адамовичем. Вечерами она забиралась с ногами на диван, слева – один Георгий, муж, в своей излюбленной позе, с подогнутой ногой, справа – второй, Адамович. Она – молчком, они – размышляя вслух о вещах, глубоко исполненных мистики. Ее это завораживало, она чувствовала себя приобщенной к высшему духовному знанию.

C Гумилёвым же, своим литературным учителем, Ирина Одоевцева познакомилась значительно раньше, на лекциях «Живого слова», проходивших в Тенишевском училище. Позднее, когда Ирина стала уже «Одоевцевой, его ученицей», как Гумилёв с гордостью называл ее, он со смехом признавался, каким страданием была для него эта первая в его жизни «злосчастная» лекция по поэзии! Одоевцева не считала свои стихи чем-то выдающимся, никогда не мечтала о славе. Самым большим успехом пользовалось ее стихотворение, кончавшееся строфой:

Ни Гумилёв, ни злая пресса

Не назовут меня талантом,

Я маленькая поэтесса

С огромным бантом.

Из воспоминаний Одоевцевой «На берегах Невы»: «Как началась наша дружба с Гумилёвым? Но можно ли наши отношения назвать дружбой? Ведь дружба предполагает равенство. А равенства между нами не было и быть не могло. Я никогда не забывала, что он мой учитель, и он сам никогда не забывал об этом. Я иду рядом с Гумилёвым. Я думаю только о том, чтобы не споткнуться, не упасть. Мне кажется, что ноги мои невероятно удлинились, будто я, как в детстве, иду на ходулях. Крылья за плечами? Нет, я в тот первый день не чувствовала ни крыльев, ни возможности лететь. Все это было, но потом, не сегодня, не сейчас». Гумилёв тогда провожал Одоевцеву до дома в первый раз. Она так разнервничалась, что раскраснелась и была не в силах пошевелиться от ужаса! «Вы нервны, и даже слишком», – сказал он тогда.

Они часто встречались, обсуждали литературу, поэзию и философию. Гумилёв нередко подтрунивал над начинающей поэтессой. Как-то, собираясь на литературный вечер, он сказал: «Я надену фрак, чтобы достойно отметить Пушкинское торжество». На удивленный взгляд Одоевцевой продолжил: «Сейчас видно, что вы в Париже не бывали. Там на литературных конференциях все более или менее во фраках и смокингах». Одоевцева задумалась: «Ведь мы не в Париже, а в Петербурге. Да еще в какое время. У многих даже приличного пиджака нет. В театр и то в валенках ходят». На что Гумилёв самодовольно заметил: «А у меня вот имеется лондонский фрак и белый атласный жилет. Я и вам советую надеть вечернее, декольтированное платье. Ведь у вас их после вашей покойной матушки много осталось».

Незадолго до смерти Гумилёв после их длинной беседы сказал Одоевцевой: «Клянусь, где бы и когда бы я ни умер, явиться к вам после смерти и все рассказать». Эта фраза долго преследовала поэтессу, но «он так и не сдержал своего обещания, не являлся». Не остался на память и маленький толстый альбом из пергамента, который Гумилёв подарил поэтессе в начале «ее ученичества». Альбом был куплен в Венеции и предназначался, по словам Гумилёва, для того, чтобы «записывать туда стихи, посвященные Одоевцевой». После ареста Гумилёва в августе 1921 года родные Ирины Одоевцевой уничтожили альбом вместе с черновиком его автобиографии и всеми книгами с подписями. Это было сделано против воли поэтессы из страха возможного обыска.

После отъезда во Францию Георгий Иванов и Ирина Одоевцева жили в Париже. Когда началась Вторая мировая война, оба поняли, что оставаться в столице опасно. Они перебрались в приморский Биарриц, где жили ни в чем себе не отказывая. Она играла в бридж, устраивала приемы, он – пил.

Время шло. В один прекрасный день немцы реквизировали дом под Биаррицем, а в их парижский дом попала бомба. Достаток стремительно оскудевал. «Это была еще „позолоченная бедность“, – признается Ирина Одоевцева, – и мы себе плохо представляли, что с нами случилось, надеясь на то, что скоро все пойдет по-прежнему, и даже лучше прежнего». Основания для надежд имелись: немцы изгнаны из Парижа, война окончена. Георгий Иванов объявлен первым поэтом эмиграции. А поскольку в СССР поэзии нет, он просто первый русский поэт. Он по-прежнему легко писал, прямо-таки дышал стихами, хотя часто уничтожал написанное. Полоса известности наступила и для Одоевцевой. Она работала на износ, сочиняя пьесы, сценарии, романы по-французски и получая повышенные авансы и гонорары.

После войны, когда денег от наследства у Одоевцевой не осталось, гонорары за романы стали главным источником их с мужем существования. Они снимали номер в парижском отеле «Англетер» в Латинском квартале. Один из сценариев Одоевцевой принял Голливуд, планы строились самые радужные. Но голливудский контракт так и не был подписан. Георгий Иванов нигде не работал, писал стихи только по вдохновению, любил спать до полудня и читать детективы. Тем не менее как поэт он был очень популярен, его даже собирались выдвинуть на Нобелевскую премию. Ирина Одоевцева настолько трепетно относится к мужу, что получила от желчного Бунина ярлык «подбашмачной жены».

Им пришлось перебраться в самый дешевый отель, окно их комнаты выходило в темный дворик, похожий на колодец. У Одоевцевой появился глубокий кашель, и врачи поставили диагноз: чахотка. «Только, ради бога, не говорите Жоржу», – просила больная. Иванов же целыми днями бегал по Парижу в поисках денег и еды. Но ту еду, которую он все-таки добывал, Одоевцева тайком выбрасывала. Она твердо решила умереть, чтобы не быть ему в тягость. К счастью, диагноз оказался ошибочным, у нее – лишь воспаление легких и малокровие от переутомления. Ее выходили, и отныне мечта знаменитой поэтической пары – не шикарный особняк в Париже или у моря, а всего-навсего старческий приют в Йере, на юге Франции. И хотя они по возрасту не подходили (обоим не было шестидесяти), им с невероятным трудом удалось в нем поселиться. Там Георгий Иванов написал свои последние стихи, вошедшие в «Посмертный дневник», равного которому, пожалуй, нет в русской поэзии. Его не оставляла депрессия и страх смерти, которой он боялся до отчаяния. Но почти все стихи Иванов посвятит той, которую любил до последнего дня: «Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была…» – писал он о начале их любви.

Георгий Иванов умер в 1958 году в том самом приюте для стариков в Йере. Он умер на больничной койке, чего так боялся. Перед смертью он написал завещание, в котором, обращаясь к эмиграции просил позаботиться о его вдове.

После смерти мужа Ирина Владимировна поселилась в очередной богадельне, на сей раз под Парижем. Лишь через двадцать лет она вышла замуж. Ее мужем стал писатель Яков Горбов. Бывший русский офицер, бывший вольнонаемный французской армии, даже в лагере военнопленных, попав туда тяжелораненым, он не расставался с ее романом «Изольда». Причем пуля поранила и книгу, которую он всегда носил на груди. Горбов окончил во Франции два инженерных вуза, но стал парижским таксистом и одновременно писателем. Один за другим увидели свет три его романа, написанные на французском языке. С Яковом Горбовым Одоевцева прожила четыре года, до самой его смерти. И снова она осталась одна, наедине со своими рукописями.

После перестройки Ирина Владимировна с восторгом приняла довольно опрометчивое, как признавалась потом, решение вернуться в Россию. Союз писателей СССР официально пригласил ее вернуться на родину. Одоевцева приняла предложение немедленно, чем вызвала бурю в эмигрантских кругах. Эмигранты обвинили ее ни много ни мало в предательстве. И только Андрей Седых, секретарь Бунина, сказал: «Одоевцева едет? Ай да девка, молодец!»

В Ленинграде Одоевцевой дали квартиру на Невском проспекте, 13, обеспечили медицинский уход, организовали несколько встреч с читателями. Ее бережно возили с эстрады на эстраду, как говорящую реликвию. Ее мемуары наконец-то были изданы в СССР двухсоттысячным тиражом, который превзошел общий тираж всех ее книг за годы эмигрантской жизни. Она все-таки успела увидеть издание своих произведений на родине. «Живу я здесь действительно с восхищением», – писала Одоевцева подруге Элле Бобровой, перефразируя строку одного из своих стихотворений. Состояние ее здоровья ухудшалось, не давая возможности вернуться к начатой еще во Франции рукописи третьей книги мемуаров «На берегах Леты». В этой книге Одоевцева собиралась рассказать «с полной откровенностью о себе и других», но книга осталась недописанной.

Ирина Владимировна Одоевцева умерла в Ленинграде 14 октября 1990 года в возрасте 95 лет. Ее похоронили на Волковском православном кладбище. И Серебряный век окончательно остался в прошлом.

В своих воспоминаниях «На берегах Сены» и «На берегах Невы» Одоевцева не написала практически ни одного слова о себе. Эти книги о современниках были написаны с любовью, уважением, нежностью: «Я пишу о них и для них. О себе я стараюсь говорить как можно меньше и лишь то, что так или иначе связано с ними…

…Да, я восхищалась ими. Я любила их. Но ведь любовь помогает узнать человека до конца – и внешне и внутренне. Увидеть в нем то, чего не могут разглядеть равнодушные, безучастные глаза… Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог».

Первый очерк мы решили посвятить Ирине Владимировне Одоевцевой - "зеркалу века", "любимой ученице Николая Гумилева", музе многих поэтов и талантливой писательнице. Ее самые значительные произведения - две великолепные книги воспоминаний о закате Серебряного века и о русской литературе в эмиграции - "На берегах Невы" и "На берегах Сены". Волей судьбы Ирина Одоевцева стала не только "гением места", но и его летописцем. Прожив в Петербурге до эмиграции всего 27 лет, она успела захватить последнюю вспышку угасающего Серебряного века и навсегда сохранить в своих мемуарах, написанных уже за границей, удивительно живые портреты Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, Андрея Белого, Блока, Лозинского.

Литературоведы, услышав имя Одоевцевой, тут же вспоминают другую известную мемуаристку - Нину Берберову. Книга писательницы и переводчицы Берберовой "Курсив мой", повествующая о тех же самых временах и людях, традиционно противопоставляется "Берегам Невы" Одоевцевой. О разных нестыковках между ними (вроде того - хорошие ли зубы были у поэта Георгия Иванова или все же нет) пишутся статьи и диссертации.

Мы на сравнительном анализе мемуаров останавливаться не будем, но отметим одну особенность Одоевцевой-мемуаристки, которая бросается в глаза. В отличие от той же Берберовой Ирина Владимировна практически не писала о себе, оставаясь в своих книгах сторонним наблюдателем, ретранслятором, если угодно. Николай Гумилев говорил ей: "А во мне Бог послал Ваши уши, всегда готовые меня слушать уши. Это очень приятно. Ведь все хотят говорить не обо мне, а о себе. Слушать никто никого не желает". Этот дар слушания вкупе с отличной памятью подарил нам на ее страницах откровения Ивана Бунина, Андрея Белого, Игоря Северянина... Впрочем, Ирина Одоевцева была не только умелой пересказчицей - ее романами зачитывались в России и за границей, а о стихах критики высказывались в том духе, что "Одоевцева - единственная поэтесса из своего поколения, которой удалось полностью избежать влияния Ахматовой". Но кроме всего прочего, судьба самой Ирины Владимировны вполне заслуживает отдельного рассказа.

Вначале - живое слово

Настоящее имя Ирины Одоевцевой - Ираида Густавовна Гейнике. Происходила она из остзейских немцев, а родилась 27 июля 1895 года в Риге в семье крупного адвоката. "Семья наша была очень состоятельной, я этого даже немного стыдилась перед подружками, - вспоминала она. - Нарочно протирала дырки на локтях, но мои платья тут же заменяли. Заплатка поярче на сапожке была просто мечтой". Одоевцева - фамилия матери, ставшая позже псевдонимом.

В начале Первой мировой войны семья Гейнике переселилась в Петербург, где занимала целый этаж на Бассейной улице, 60 (ныне улица Некрасова). Этот темно-серый дом в стиле позднего модерна в 1921 году стал героем одной из самых известных баллад Одоевцевой, вошедших в книгу "Двор чудес":

К дому по Бассейной, шестьдесят,
Подъезжает извозчик каждый день,
Чтоб везти комиссара в комиссариат -
Комиссару ходить лень.
Извозчик заснул, извозчик ждет,
И лошадь спит и жует,
И оба ждут, и оба спят:
Пора комиссару в комиссариат...

Воспоминания Одоевцевой о времени, прожитом в Петербурге, открываются 1918 годом. Тогда, голодной темной зимой, она пришла робкой золотоволосой девочкой записываться в недавно открытый Институт живого слова на литературное отделение. Поначалу лекции проходили в Тенишевском училище. Именно там состоялась и первая лекция Николая Гумилева - уже тогда знаменитого поэта и путешественника. Современники вспоминали, что никому не удалось сохранить его образ таким живым, непосредственным и точным. Хотя Одоевцева ему совсем не льстила: "Все в нем особенное и особенно некрасивое. Продолговатая, словно вытянутая вверх голова с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженые под машинку, неопределенного цвета. Жидкие, будто молью траченные брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза". Не правда ли, мало похоже на того изящного офицера и томного поэта, которого мы видим на фотографиях? Такими и предстают на страницах воспоминаний Одоевцевой люди-легенды: живыми, слабыми, милыми, хотя и бесконечно талантливыми. О самой себе поэтесса в 1918 году писала:

Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я - как на сан архимандрита
- На это не имею права.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я - маленькая поэтесса
С огромным бантом.

Триумф и прощание

Этот "огромный бант" надолго - до самой эмиграции - стал частью поэтического образа Одоевцевой. Как и букеты, которые покупала сама себе, чтобы бродить по любимым улицам (Бассейной, Преображенской, Спасской) и вдыхать аромат цветов. В остальном она, конечно, лукавила - уже к 1919 году Гумилев неизменно представлял ее: "Ирина Одоевцева, моя ученица", а ее стихам делали комплименты Блок, Белый, Чуковский. Тогда весь Петербург с восхищением перечитывал ее "Балладу о толченом стекле", тогда же она познакомилась с будущим мужем, поэтом Георгием Ивановым. Вместе они, спустя три года, уедут в эмиграцию, откуда она вернется уже одна.

Летом 1919 года Одоевцева уже занималась в литературной студии в доме Мурузи на Литейном (там прежде жили Мережковские, а позже поселятся Бродские). В то время разнообразные кружки, студии, школы появлялись в огромном количестве - своеобразное эхо революции. Одновременно с Одоевцевой в студию поступили Лев Лунц, Раиса Блох и школьник Коля Чуковский, сын Корнея Чуковского.

Это было время, когда искусство стало важнее всего, потому что только поэзия, музыка, театр заглушали голод, холод и тревогу. "В кооперативных лавках выдавали мокрый, тяжелый хлеб, нюхательный табак и каменное мыло - даром, - вспоминала Одоевцева. - На Бассейной мешочники и красноармейцы предлагали куски грязного сахара". Все это не мешало устраивать поэтические, исторические, театральные вечера, на которых было не протолкнуться: в Доме литераторов на Бассейной, 11, с бешеным успехом выступали Чуковский, Кони, Кузмин, Мандельштам. После этих встреч Гумилев, иногда вдвоем с Осипом Мандельштамом или другим спутником, провожал Одоевцеву (уже не ученицу, а взрослого самостоятельного поэта) до дома, где прощался, и иногда брал обещание прогуляться вместе по Летнему или Таврическому саду. Сам же возвращался в свою квартиру на Преображенской, 5 (ныне улица Радищева), что было совсем рядом. Летний сад стал для Одоевцевой в эмиграции местом почти ритуальным - там происходили важные свидания, судьбоносные встречи после томительного ожидания. Летний сад, Фонтанка, Нева - эти места стали символом родины для многих эмигрантов, покинувших Петербург. В 1922 году Одоевцева писала:

Он сказал: - Прощайте, дорогая!
Я, должно быть, больше не приду.
По аллее я пошла, не зная,
В Летнем я саду или аду.

Одно из самых "петербургских" стихотворений Ирины Одоевцевой датировано 1964 годом - к тому времени уже 42 года она не видела родного города. Оно посвящено Георгию Иванову, который умер в 1958 году в доме престарелых близ Ниццы, так и не приняв французского гражданства, пожелав "остаться русским":

Но была ли на самом деле
Эта встреча в Летнем саду
В понедельник, на Вербной неделе,
В девятьсот двадцать первом году?

Я пришла не в четверть второго,
Как условлено было, а в пять.
Он с улыбкой сказал: - Гумилёва
Вы бы вряд ли заставили ждать.

Я смутилась. Он поднял высоко,
Чуть прищурившись, левую бровь.
И ни жалобы, ни упрёка.
Я подумала: это любовь.

Я сказала: - Я страшно жалею,
Но я раньше прийти не могла.
Мне почудилось вдруг - на аллею
Муза с цоколя плавно сошла.

И бела, холодна и прекрасна,
Величаво прошла мимо нас,
И всё стало до странности ясно
В этот незабываемый час.

Мы о будущем не говорили,
Мы зашли в Казанский собор
И потом в эстетическом стиле
Мы болтали забавный вздор.

А весна расцветала и пела,
И теряли значенья слова,
И так трогательно зеленела
Меж торцов на Невском трава.

Встреча через полвека

До эмиграции Одоевцева успела выпустить только один сборник - "Двор чудес" - и несколько раз опубликоваться в поэтических альманахах. Уезжая из Петербурга в 1923-м, Одоевцева говорила: "Такой счастливой, как здесь, на берегах Невы, я уже нигде и никогда не буду". Немного ошиблась - испытать счастье пребывания в Петербурге ей вновь доведется через 65 лет, когда в 1987 году она примет предложение советской стороны вернуться из Парижа. В 93 года - с переломом бедра, в инвалидной коляске - она решается на это путешествие. Несколько последних лет своей жизни Ирина Одоевцева провела в квартире на Невском, 13.

За годы эмиграции Ирина Одоевцева опубликовала романы "Ангел смерти" (1927), "Изольда" (1931), "Оставь надежду навсегда" (1954). В послевоенное время выпустила несколько стихотворных сборников, в начале 1960-х, в доме престарелых на юге Франции, начала работу над мемуарной дилогией "На берегах Невы" и "На берегах Сены". В предисловии значилось: "Я пишу эти воспоминания с тайной надеждой, что вы, мои читатели, полюбите, как живых, тех, о ком я вспоминаю. <…> Вы, мои современники, и вы, те, кто будет читать - я и на это самоуверенно надеюсь - "На берегах Невы", когда меня давно уже не будет на свете". Ирина Одоевцева умерла 14 октября 1990 года и была похоронена на Литераторских мостках в Петербурге.