О русской повести и гоголя. О русской повести и повестях г

Русская литература, несмотря на свою незначительность, несмотря даже на сомнительность своего существования, которое теперь многими признается за мечту, русская литература испытала множество чуждых и собственных влияний, отличилась множеством направлений. Так как это имеет прямое отношение к предмету моей статьи, то укажу, в кратких очерках, на главнейшие из этих влияний и направлений. Литература наша началась веком схоластицизма, потому что направление ее великого основателя было не столько художественное, сколько ученое, которое отразилось и на его поэзии, вследствие его ложных: понятий об искусстве. Сильный авторитет его бездарных последователей, из коих главнейшими были Сумароков и Херасков, поддержал и продолжил это направление. Не имея ни искры гения Ломоносова, эти люди пользовались не меньшим и еще чуть ли не большим, чем он, авторитетом и сообщили юной литературе характер тяжело-педантический. Сам Державин заплатил, к несчастию, слишком большую дань этому направлению, чрез что много повредил и своей самобытности и своему успеху в потомстве. Вследствие этого направления литература разделилась на "оду" и "эпическую, инако героическую пииму". Последняя, в особенности, почиталась торжественнейшим проявлением поэтического гения, венцом творческой деятельности, альфою и омегою всякой литературы, конечною целию художественной деятельности каждого народа и всего человечества {Это смешное и жалкое направление до того было сильно и так долго продолжалось, что многие литераторы в 1813 году советовали г. Иванчину-Писареву, написавшему довольно фразистую "Надпись на поле Бородинском", написать - что бы вы думали? - _Эпическую поэму_!..}. "Петрияда" произвела достойных себя чад - "Россияду" и "Владимира"; а эти, в свою очередь, нескольких длинных Петров и наконец пресловутую "Александроиду"… Потом только и слышно было, как наши лирики, _упиваясь одопением_, по выражению одного из них, в своих громогласных одах, взапуски заставляли _плясать реки и скакать холмы_… Это было главное, характеристическое направление; еще тогда же и после были и другие, хотя и не столь сильные: Крылов родил тьму баснописцев, Озеров - трагиков, Жуковский - балладистов, Батюшков - элегистов. Словом, каждый замечательный талант заставлял плясать под свою дудку толпы бездарных писателей. Еще век тяжелого схоластицизма не кончился, еще он был, как говорится, во всем своем разгаре, как Карамзин основал новую школу, дал литературе новое направление, которое вначале ограничило схоластицизм, а впоследствии совершенно убило его. Вот главная и величайшая заслуга этого направления, которое было нужно и полезно как реакция и вредно как направление ложное, которое, сделавши свое дело, требовало, в свою очередь, сильной реакции. По причине огромного и деспотического влияния Карамзина и многосторонней его литературной деятельности, новое направление долго тяготело и над искусством, и над наукой, и над ходом идей и общественного образования. Характер этого направления состоял в _сантиментальности_, которая была односторонним отражением характера европейской литературы XVIII века. В то время, когда это _сантиментальное_ направление было во всем цвету своем, Жуковский ввел литературный _мистицизм_, который состоял в _мечтательности_, соединенной с ложным _фантастическим_, но который, в самом-то деле, был не что иное, как несколько возвышенный, улучшенный и подновленный _сантиментализм_, и хотя породил тьму бездарных подражателей, но был великим шагом вперед {Говоря о Жуковском, я имею в виду направление, произведенное им на литературу, а не оценку его литературных заслуг, разумею его баллады и малое число оригинальных пьес, а не переводы вообще, которыми наша литература по справедливости гордится.}. С половины второго десятилетия XIX века совершенно кончилась эта однообразность в направлении творческой деятельности: литература разбежалась по разным дорогам. Хотя огромное влияние Пушкина (который, скажем мимоходом, составляет, на пустынном небосклоне нашей литературы, вместе с Державиным и Грибоедовым, пока единственное поэтическое созвездие, блестящее для веков) и этому периоду нашей словесности сообщило какой-то общий характер, но, во-первых, сам Пушкин был слишком разнообразен в тонах и формах своих произведений, потом, влияние старых авторитетов еще не потеряло своей силы, и, наконец, знакомство с европейскими литературами показало новые роды и новый характер искусства. Вместе с поэмой _пушкинскою_ появились - роман, повесть, драма, усилилась элегия и не были забыты - баллада, ода, басня, даже самая эклога и идиллия.

Теперь совсем не то: теперь вся наша литература превратилась в роман и повесть. Ода, эпическая поэма, баллада, басня, даже так называемая, или, лучше сказать, так называвшаяся _романтическая поэма_, поэма _пушкинская_, бывало наводнявшая и потоплявшая нашу литературу, - все это теперь не больше, как воспоминание о каком-то веселом, но давно минувшем времени. Роман все убил, все поглотил, а повесть, пришедшая вместе с ним, изгладила даже и следы всего этого, и сам роман с почтением посторонился и дал ей дорогу впереди себя. Какие книги больше всего читаются и раскупаются? Романы и повести. Какие книги доставляют литераторам и домы и деревни? Романы и повести. Какие книги пишут все наши литераторы, призванные и непризванные, начиная от самой высокой литературной аристократии до неугомонных рыцарей толкуна и Смоленского рынка? Романы и повести. Чудное дело! но это еще не все: в каких книгах излагается и жизнь человеческая, и правила нравственности, и философические системы и, словом, все науки? В романах и повестях.

Вследствие каких же причин произошло это явление? Кто, какой гений, какой могущественный талант произвел это новое направление?.. На этот раз нет виноватого: причина в духе времени, во всеобщем и, можно сказать, всемирном направлении.

Правда, и здесь было влияние иностранных литератур, что очень естественно, ибо народ, начинающий принимать участие в жизни образованной части человечества, не может быть чуждым никакого общего умственного движения. По крайней мере, это уже не было следствием успеха или сильного авторитета одного какого-нибудь лица, но было следствием общей потребности. Правда, мы еще не забыли, хотя по имени, прадедушку наших романов - "Ивана Выжигина"; но он был их прадедушкою только по времени своего появления, а не по внутреннему достоинству. Не успех его заставил всех писать романы, но он доказал общую потребность. Надобно же было кому-нибудь начать. Притом же, вопрос состоял не в том: будет ли иметь успех на Руси роман? Этот вопрос был уже решен, ибо тогда переводные романы Вальтера Скотта уже начали разливаться по России широким потоком. Вопрос состоял в том: может ли иметь на Руси успех русский роман, написанный по-русски и почерпнутый из русской жизни. Г-ну Булгарину случилось прежде других решить этот вопрос: вот и все.

Роман и теперь еще в силе и, может быть, надолго или навсегда будет удерживать почетное место, полученное, или, лучше сказать, завоеванное им, между родами искусства; но повесть во всех литературах теперь есть исключительный предмет внимания и деятельности всего, что пишет и читает, наш дневной насущный хлеб, наша настольная книга, которую мы читаем, смыкая глаза ночью, читаем, открывая их поутру. Есть еще третий род поэзии, который должен бы, в наше время, разделять владычество с романом и повестью: это драма, хотя ее успехи и заслонены успехом романа и повести. Вследствие этого всеобщего направления и в нашей литературе господствующими родами поэзии сделались роман и повесть, и сделались, повторяю, не столько вследствие слепого подражания или преобладания какого-нибудь сильного дарования, или, наконец, обольщения слишком необыкновенным успехом какого-нибудь творения, сколько вследствие общей потребности и господствующего духа времени.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

В. Г. Белинский, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский, Д. И. Писарев

Статьи о русской литературе

Искусство пристрастного чтения (предисловие)

Сколько существует литературная критика (а в России ей насчитывается уже более двух веков), столько идут споры о том, что она, собственно, такое. Наука или искусство? Приложение к литературе или самостоятельный литературный жанр? Посредничество между писателем и читателем или область свободной мысли и творчества?

Ответы (хотя и не исчерпывающие) на эти вопросы лучше всего искать в истории русской классической критики, взяв за образец ее «золотой век», совпадающий с «золотым веком» всей русской литературы. Это период от 30-х годов ХIХ века до «рубежа веков» (конец ХIХ – начало ХХ).

Русская литературная критика рождалась вместе с русской литературой пушкинской и послепушкинской эпохи. Блестящими критиками были уже Карамзин и Жуковский, но лишь с явлением Белинского наша критика становится тем, чем она и являлась весь свой «золотой век» – не просто «умным» мнением и суждением о литературе, не просто индивидуальной или коллективной «теорией», но самим воздухом литературной жизни, не вдыхая который невозможно было жить в пространстве русской литературы.

Впрочем, некоторым писателям этот воздух казался ядовитым. Например, либеральная критика 60-80-х годов ХIХ века фактически отравила жизнь замечательному поэту Афанасию Фету, преследуя его в печати не только за отчетливо консервативные воззрения, но и за «лирическую дерзость», позволявшую ему писать стихи о розах, соловьях и пурпурных закатах тогда, когда, по мнению критиков, «надлежало» писать о страдании народном. Критика преследовала Тургенева за роман «Отцы и дети», находя в нем карикатуру на новое поколение. Критика мстила Лескову за его «антиреволюционные» романы «На ножах» и «Некуда».

Все это было. Но было и другое. Начиная с Белинского именно критика нередко предвосхищала новые пути развития литературы. После мыслей Белинского о «реальной поэзии» (под словом «поэзия» понималась вся высокая литература в противовес развлекательной беллетристике), высказанных в его ранней статье «О русской повести и повестях г. Гоголя», развитых также в других его статьях, стало возможным рождение реализма середины ХIХ века – Некрасова, Тургенева, раннего Л. Толстого, Гончарова, Островского. Без «славянофильской» критики Константина Аксакова и «органической» критики Аполлона Григорьева и Николая Страхова были бы невозможны (по крайней мере во всей полноте и глубине) ни Достоевский, ни зрелый Лев Толстой. Без философских прозрений Владимира Соловьева о символизме не было бы и феномена русского символизма – Блока, Белого, Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Мережковского...

И писатели сами понимали это. Тургенев завещал похоронить себя рядом с могилой Белинского. Некрасов посвящал стихи Добролюбову. Толстой вел напряженный диалог со Страховым. Островский подлинной глубиной прочтения своих пьес был обязан Григорьеву. Таких примеров можно привести много. Отвечая на вопрос, что же такое русская критика, приходится говорить образно. Это несомненно искусство. Это искусство пристрастного, взволнованного и неслучайного прочтения. Это момент высокой связи двух душ и интеллектов – писателя и читателя, когда они становятся конгениальными друг другу и друг без друга обходиться не могут.

Составитель этой книги стоял перед сложной задачей. Невозможно составить идеальную антологию русской критики «золотого века». Задачи объема заставляют отсекать то, без чего некоторые элементы включенных статей становятся не до конца понятными. Ведь критика – это не отдельные, пусть даже и самые прекрасные имена и статьи, но непрерывный процесс, где все перекликается, все цепляется одно за другое и именно в таком целостном виде и становится живой литературной историей.

Поэтому составитель преследовал более узкие цели. Эта книга окажет несомненную помощь ученику и учителю в изучении школьного курса русской литературы ХIХ – начала ХХ века. В ней собраны наиболее авторитетные, хотя порой и диаметрально противоположные суждения о Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Гончарове, Тургеневе, Толстом, Чехове и Горьком.

Павел Басинский

В. Г. Белинский

(1811-1848)

Родился в морской крепости Свеаборг в Финляндии в семье флотского врача. Детство провел в Пензенской губернии. Учился в Московском университете, откуда был исключен с формулировкой «по слабому здоровью и притом по ограниченности способностей». Начинал как драматург пьесой «Дмитрий Калинин». Несколько лет вел тяжелую жизнь литературного поденщика,зарабатывая в журналах переводами.

В начале тридцатых годов Белинский сблизился с кружком Н. В. Станкевича, который впоследствии и дал ему крылатое прозвище «неистовый Виссарион». Тогда же стал сотрудником журнала «Телескоп» (редактор Н. И. Надеждин), где появился цикл его статей «Литературные мечтания», принесших ему популярность.

Белинский дружил с лучшими писателями своей эпохи – Н. А. Некрасовым, И. С. Тургеневым, А. И. Герценом и другими. От его публичных суждений рушились громкие репутации (характерный пример – поэт В. Бенедиктов) и создавались новые литературные имена (открытие раннего Достоевского). Он единственный в истории русской литературы критик, чья слава не только не уступала писательской популярности, но и нередко превышала ее. Статьи Белинского в журналах читатели открывали в первую очередь.

Мнения Белинского отличались крайней пристрастностью и порой были несправедливы (недооценка Пушкина-прозаика, непонимание позднего духовного кризиса Гоголя). И в то же время именно он заложил основы серьезной социально-философской и эстетической русской критики, подняв ее уровень на небывалую высоту. Статьи Белинского о Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Тургеневе, Достоевском и других и сегодня сохраняют свою остроту и глубину.

О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)

<<...>> Поэзия двумя, так сказать, способами объемлет и воспроизводит явления жизни. Эти способы противоположны один другому, хотя ведут к одной цели. Поэт или пересоздает жизнь по собственному идеалу, зависящему от образа его воззрения на вещи, от его отношений к миру, к веку и народу, в котором он живет, или воспроизводит ее во всей ее наготе и истине, оставаясь верен всем подробностям, краскам и оттенкам ее действительности. Поэтому поэзию можно разделить на два, так сказать, отдела – на идеальную и реальную. Объяснимся.

Поэзия всякого народа, в начале своем, бывает согласна с жизнию, но в раздоре с действительностию, ибо у всякого младенчествующего народа, как и у младенчествующего человека, жизнь всегда враждует с действительностию. Истина жизни недоступна ни для того, ни для другого; ее высокая простота и естественность непонятна для его ума, неудовлетворительна для его чувства. То, что для народа возмужалого, как и для человека возмужалого, кажется торжеством бытия и высочайшею поэзиею, для него было бы горьким, безотрадным разочарованием, после которого уже незачем и не для чего жить. Разоблаченная и обнаженная от своих ложных красок, жизнь представилась бы ему сухою, скучною, вялою и бедною прозою, как будто бы истина и действительность не совместны с поэзиею; как будто бы солнце менее великолепно и лучезарно, когда оно только простой и темный шар, а не торжественная колесница Феба; как будто бы лазурный купол неба менее прекрасен, когда он уже не звездный Олимп, жилище богов бессмертных, а ограниченное нашим зрением беспредельное пространство, вмещающее в себе мириады миров; как будто бы, наконец, земля, жилище человека, менее дивна, когда она лежит не на раменах Атланта, а держится и движется в воздушном океане, не поддерживаемая ничьею рукою, повинующаяся одному простому закону тяготения!.. Таким-то образом первобытное человечество, в лице грека, во всей полноте кипящих сил, во всем разгаре свежего, живого чувства и юного, цветущего воображения, объясняло явления физического мира влиянием высших, таинственных сил. Таким же образом объясняло оно и явления нравственного мира, подчинив их влиянию какой-то грозной и неотразимой силы, которую оно назвало судьбою. Для грека не было законов природы, не было свободной воли человеческой. И вот почему все, входящее в круг обыкновенной жизни, все, объясняющееся простою причиною, почитал он недостойным поэзии, унижением искусства, словом, низкою природою – выражение так глупо понятое, так нелепо принятое французами XVIII столетия. Для него не существовало человека с его свободною волею, его страстями, чувствами и мыслями, страданиями и радостями, желаниями и лишениями, ибо он еще не сознал своей индивидуальности, ибо его я исчезало в я его народа, идея которого трепещет и дышит в его поэтических созданиях. Его лирические песни не носят на себе отпечатка воззрения на мир, следов стремления допытаться его тайн, в них нет унылой думы, грустной мечтательности: это просто или торжественный гимн благодарности, или пламенный дифирамб радости, выражение бессознательной хары , ибо он смотрел на природу взором любовника, а не мыслителя, любил ее, а не исследовал, и вполне был доволен и очарован ею. При взгляде на нее не вопросы, а восторг теснился в его душу, и он изливал этот восторг или в благодарственном гимне, или бешеном дифирамбе, или торжественной оде. Это его лиризм; теперь посмотрим на его эпопею и драму. Что ему жизнь и судьба какого-нибудь частного человека – этот роман, так простой и так обыкновенный? Давайте ему царя, полубога, героя! Что ему картина частной жизни, с ее заботами и хлопотами, с ее высоким и смешным, с ее горем и радостью, любовью и ненавистию – эта повесть, так мелочно подробная, так суетно ничтожная? Разверните перед ним картину борьбы народа с народом, представьте ему зрелище боев и кровопролитий, в которых принимают участие сами небожители и которые оканчиваются по изволу и замыслу судьбы самовластной! Роман и повесть для него пошлы – дайте ему поэму, поэму огромную, величественную, полную чудес, поэму, в которой бы отражалась и виднелась вся жизнь его, со всеми оттенками, как отражается и виднеется в чистом, спокойном зеркале безбрежного океана лазоревое небо с своими облаками, – дайте ему «Илиаду»!..

Но проходит век чудес, волею и неволею, народ сближается с действительною жизнию и, вместо поэмы, требует драмы. Но он и тут не изменяет себе: он только отдалился от прошедшего, но он не забыл его, не охладел к нему, не развыкся с ним. Он уже начинает приглядываться к жизни, но, недовольный ею, не ее хочет перенести в поэзию, но поэзию хочет перенести в нее. Оставляя настоящее, он в прошедшем ищет элементов для своей драмы; и потому его драма не наша, не шекспировская драма, представительница жизни действительной, борьбы страстей с волею человека, – нет: это род таинственного, религиозного обряда, мрачная мистерия, жрица и пророчица судьбы, словом, это трагедия, трагедия высокая и благородная, в царственном, героическом величии, трагедия под маскою и на котурне. Ее героем должен быть царь, полубог, герой, с венцом, венком или шлемом на голове, с скипетром, мечом или щитом в руке, в длинной, волнующейся мантии; ее содержанием должен быть жребий целого поколения царей, полубогов или героев, тесно связанный с судьбой какого-нибудь народа или какого-нибудь великого события, ибо участь простолюдина и подробности частной жизни оскорбили бы ее царственное величие, исказили бы ее религиозный характер, ибо народ хотел видеть на сцене себя, свою жизнь, а не человека, не его жизнь. Для своей драмы, точно так же как и для своей поэмы, выбирает он из жизни одно высокое, благородное и выбрасывает все обыкновенное, повседневное, домашнее, ибо его жизнь на площади, на поле брани, во храме, в судилище, и там его поэзия, а не в домашнем кругу; персонажи его трагедии должны говорить языком высоким, облагороженным, поэтическим, ибо они цари, полубоги, герои; его хор должен выражаться языком таинственным, мрачным и вместе торжественным, ибо он есть орган, истолкователь воли ужасного рока.

Таков бывает характер поэзии первобытных народов; такова была поэзия греков.

Но младенчество не вечно для человека, не вечно для народа, не вечно для человечества; за ним следует юность, потом возмужалость, а там и старость. Поэзия также имеет свои возрасты, которые всегда параллельны возрастам народа. Век поэзии идеальной оканчивается младенческим и юношеским возрастом народа, и тогда искусство должно или переменить свой характер, или умереть. С искусством человечества нашего, новейшего, случилось, как увидим ниже, первое; с искусством человечества древнего случилось последнее, ибо народу, которого поэзия, вначале, была идеальная, вследствие его идеальной жизни, невозможно перейти к поэзии реальной. Упрямо, назло природе, держится он прошедшего и в духе и в формах и, опытный муж, невозвратно утративший веру в чудесное, освоившийся с опытом жизни, силится придать своим поэтическим созданиям колорит идеальный. Но так как у него поэзия не в ладу с жизнию, чего никогда не должно быть, то удивительно ли, что он становится на ходули, за малостию роста, румянится, за неимением природного цвета юности, надувается, за недостатком голоса, что его чудесное переходит в холодную аллегорию, героизм в донкихотство? Такова была поэзия греческая, когда, кончив свой круг, бледною тенью промелькнула в Александрии. Но чаще всего это случается с народами, у которых поэзия развилась не из жизни, а явилась вследствие подражательности: она всегда бывает пародиею на свой образец; ее величие, благородство и идеальность похожи на паяца в мишурной порфире и бумажной короне, важно расхаживающего над входом в балаган. Такова была литература латинская и французская классическая (преимущественно драматическая). Мнимое благородство и возвышенность французской классической трагедии было не что иное, как мещанство во дворянстве, лакей во фраке барина, ворона в павлиных перьях, обезьянское передражниванье греков, ибо оно не согласовалось с жизнию. Но всего разительнее видно это в поэмах. «Илиада» была создана народом, и в ней отражалась жизнь эллинов, она была для них священною книгою, источником религии и нравственности – и эта «Илиада» бессмертна. Но скажите, бога ради, что такое эти «Энеиды», эти «Освобожденные Иерусалимы», «Потерянные рай», «Мессиады»? Не суть ли это заблуждения талантов, более или менее могущественных, попытки ума, более или менее успевшие привести в заблуждение своих почитателей? Кто их читает, кто ими восхищается теперь? Не похожи ли они на старых служивых, которым отдают почтение не за заслуги, не за подвиги, а за старость лет? Не принадлежат ли они к числу тех предрассудков, созданных воображением, которые народ уважает, когда им верит, и которые он щадит, когда уже им не верит, щадит или за их древность, или по привычке, или по лености и неимению свободного времени, чтобы разом рассмотреть их окончательно и расшибить в прах?.. Но это вопрос посторонний: обращаюсь к делу.

Младенчество древнего мира кончилось; вера в богов и чудесное умерла; дух героизма исчез; настал век жизни действительной, и тщетно поэзия становилась на подмостки: в ней уже не было этого высокого простодушия, этого простого, благородного, спокойного и гигантского величия, причина которых заключалась прежде в гармонии искусства с жизнию, в поэтической истине. Мир преобразился крестом, и обновленное и одухотворенное человечество пошло другою дорогою. Родилась идея человека, существа индивидуального, отдельного от народа, любопытного без отношений, в самом себе... Унылая песнь трубадура, в которой изливалось горе любви, жалоба тоскующей поселянки или заключенной принцессы, песнь торжества и победы, повесть любви, мщения, подвига чести – все это получило отзыв... Поэма превратилась в роман. Правда, этот роман был рыцарский, мечтательный, смесь бывалого с небывалым, возможного с невозможным, но уже и не поэма, и в нем зрели семена настоящего романа. Наконец, в XVI веке совершилась окончательная реформа в искусстве: Сервантес убил своим несравненным Дон Кихотом ложно-идеальное направление поэзии, а Шекспир навсегда помирил и сочетал ее с действительною жизнию. Своим безграничным и мирообъемлющим взором проник он в недоступное святилище природы человеческой и истины жизни, подсмотрел и уловил таинственные биения их сокровенного пульса. Бессознательный поэт-мыслитель, он воспроизводил в своих гигантских созданиях нравственную природу, сообразно с ее вечными, незыблемыми законами, сообразно с ее первоначальным планом, как будто бы он сам участвовал в составлении этих законов, в начертании этого плана. Новый Протей, он умел вдыхать душу живу в мертвую действительность; глубокий аналист, он умел в самых, по-видимому, ничтожных обстоятельствах жизни и действиях воли человека находить ключ к разрешению высочайших психологических явлений его нравственной природы. Он никогда не прибегает ни к каким пружинам или подставкам в ходе своих драм; их содержание развивается у него свободно, естественно, из самой своей сущности, по непреложным законам необходимости. Истина, высочайшая истина – вот отличительный характер его созданий. У него нет идеалов в общепринятом смысле этого слов; его люди – настоящие люди, как они есть, как должны быть<<...>>

Итак, вот другая сторона поэзии, вот поэзия реальная, поэзия жизни, поэзия действительности, наконец, истинная и настоящая поэзия нашего времени. Ее отличительный характер состоит в верности действительности; она не пересоздает жизнь, но воспроизводит, воссоздает ее и, как выпуклое стекло, отражает в себе, под одною точкою зрения, разнообразные ее явления, выбирая из них те, которые нужны для составления полной, оживленной и единой картины. Объемом и границами содержимого этой картины должны определяться великость и генияльность поэтического создания. Чтобы докончить характеристику того, что я называю реальною поэзиею, прибавлю, что вечный герой, неизменный предмет ее вдохновений, есть человек, существо самостоятельное, свободно действующее, индивидуальное, символ мира, конечное его проявление, любопытная загадка для самого себя, окончательный вопрос собственного ума, последняя загадка своего любознательного стремления... Разгадкою этой загадки, ответом на этот вопрос, решением этой задачи – должно быть полное сознание, которое есть тайна, цель и причина его бытия!..

Удивительно ли после этого, что в наше время преимущественно развилось это реальное направление поэзии, это тесное сочетание искусства с жизнию? Удивительно ли, что отличительный характер новейших произведений вообще состоит в беспощадной откровенности, что в них жизнь является как бы на позор, во всей наготе, во всем ее ужасающем безобразии и во всей ее торжественной красоте, что в них как будто вскрывают ее анатомическим ножом? Мы требуем не идеала жизни, но самой жизни, как она есть. Дурна ли, хороша ли, но мы не хотим ее украшать, ибо думаем, что, в поэтическом представлении, она равно прекрасна в том и другом случае, и потому именно, что истинна, и что где истина, там и поэзия<<...>>

Отличительный характер повестей г. Гоголя составляют – простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность и комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния. Причина всех этих качеств заключается в одном источнике: г. Гоголь – поэт, поэт жизни действительной.

Знаете ли, какой вообще недостаток находится в нашей критике? Она не совсем хорошо приноровлена к нашим потребностям. Критик и публика – это два лица беседующие: надобно, чтобы они заранее условились, согласились в значении предмета, избранного для их беседы. Иначе им трудно будет понять друг друга. Вы разбираете сочинение, с важностию говорите о законах творчества, прилагаете их к разбираемому сочинению и, как 22 = 4, доказываете, что оно превосходно. И что ж? публика восхищена вашею критикою и вполне соглашается с вами, видя, что, в самом деле, пункты эстетических законов подведены правильно и что в сочинении все обстоит благополучно. Но вот что худо: часто случается, что она забывает о превознесенном сочинении еще прежде, чем забудет о вашей критике. Отчего же так? Оттого, что разбираемое вами сочинение была хитрая, галантерейная работа, а не изящное создание, что оно, может быть, имело эстетическую форму, но было лишено духа жизни эстетической. У нас еще так зыбки понятия об изящном и вкус еще в таком младенчестве, что наша критика по необходимости должна отступать, в своих приемах, от европейской. Хотя некоторые досужие наши эстетики и говорят, что будто бы законы изящного определены у нас с математическою точностию, но я думаю иначе, ибо, с одной стороны, собственные изделия этих эстетиков, слишком отличающиеся топорной работою, резко противоречат законам изящного, определенным с математическою точностию, а с другой стороны, законы изящного никогда не могут отличаться математическою точностию, потому что они основываются на чувстве, и у кого нет приемлемости изящного, для того всегда кажутся незаконными. И притом, из чего должны выводиться законы изящного, как не из изящных созданий? А много ли у нас их, этих изящных созданий? Нет, пусть каждый толкует по-своему об условиях творчества и подкрепляет их фактами, это самый лучший способ развивать теорию изящного. Цель русского критика должна состоять не столько в том, чтобы расширить круг понятий человечества об изящном, сколько в том, чтобы распространять в своем отечестве уже известные, оседлые понятия об этом предмете. Не бойтесь, не стыдитесь, что вы будете повторять зады и не скажете ничего нового. Это новое не так легко и часто, как обыкновенно думают: оно едва приметными атомами налипает на глыбы старого. Самое старое будет у вас ново, если вы человек с мнением и глубоко убеждены в том, что говорите: ваша индивидуальность и ваш способ выражения и самому вашему старому должны придать характер новости.

Итак, по моему мнению, первый и главный вопрос, предстоящий для разрешения критика, есть – точно ли это произведение изящно, точно ли этот автор поэт? Из решения этого вопроса сами собою вытекают ответы о характере и важности сочинения.

Способность творчества есть великий дар природы; акт творчества, в душе творящей, есть великое таинство; минута творчества есть минута великого священнодействия; творчество бесцельно с целию, бессознательно с сознанием, свободно с зависимостию: вот основные его законы. Они будут очень ясны, когда выведутся из акта творчества.

Художник чувствует потребность творить. Эта потребность приходит к нему вдруг, нежданно, без спросу и совершенно независимо от его воли, ибо он не может назначить ни дня, ни часа, ни минуты для своей творческой деятельности; вот свобода творчества, вот его независимость от лица творящего! Потребность творить приводит за собою идею, которая залегает в душу художника, овладевает ею, тяготит ее. Эта идея может быть одною из общих человеческих идей, давно уже известных; но художник берет ее не по выбору, но невольно, берет ее не как предмет ума созерцающего, но воспринимает ее в себя своим чувством, обладаемый трепетным предчувствием ее глубокого, таинственного смысла. Это действие прекрасно выражается непереводимым французским словом «concevoir». Художник чувствует в себе присутствие воспринятой (conсue) им идеи, но, так сказать, не видит ее ясно и томится желанием сделать ее осязаемою для себя и других: вот первый акт творчества. Положим, что эта идея есть идея ревности, и будем следить за ее развитием в душе поэта. Заботливо и томительно носит он ее в сокровенном святилище своего чувства, как носит мать младенца в своей утробе; постепенно эта идея проясняется перед его глазами, облекается в живые образы, переходит в идеалы, и ему, как бы в тумане, видится пламенный африканец Отелло, с его челом смуглым и изрытым морщинами, слышатся его дикие вопли любви, ненависти, отчаяния и мщения, видятся пленительные черты кроткой, любящей Дездемоны, слышатся ее тщетные мольбы и стоны среди глухой полуночи. Эти образы, эти идеалы, в свою очередь, вынашиваются, зреют, выясняются постепенно; наконец, поэт уже видит их, говорит с ними, знает их речь, движения, манеры, походку, черты лица, видит их во весь рост, со всех сторон, видит обоими глазами и так ясно, как бы наяву, на самом деле, видит их прежде, нежели его перо дало им формы, точно так же, как Рафаэль видел перед собою небесный, нерукотворенный образ Мадонны прежде, нежели его кисть приковала этот образ к полотну, точно так же, как Моцарт, Бетховен, Гайдн слышали вызванные ими из души дивные звуки прежде, нежели их перо приковало эти звуки к бумаге. Вот второй акт творчества. Потом поэт дает своему созданию видимые, доступные для всех формы: это третий и последний акт творчества. Он не так важен, ибо есть следствие двух первых.

Итак, главный, отличительный признак творчества состоит в таинственном ясновидении, в поэтическом сомнамбулизме. Еще создание художника есть тайна для всех, еще он не брал в руки пера, а уже видит их ясно, уже может счесть складки их платья, морщины их чела, избражденного страстями и горем, а уже знает их лучше, чем вы знаете своего отца, брата, друга, свою мать, сестру, возлюбленную сердца; также он знает и то, что они будут говорить и делать, видит всю нить событий, которая обовьет их и свяжет между собою. Где же он видел эти лица, где слышал об этих событиях и что такое его творчество? следствие долговременного и многостороннего опыта, тонкой наблюдательности, глубокого уменья схватывать сходства и обозначать их резкими чертами? Что же его идеалы? Неужели это различные черты, рассеянные в природе и собранные в одно для образования известных типов, составленных по мерке, заранее взятой, как думали и говорили добрые и почтенные эстетики былых времен?.. О, ничего этого, ровно ничего!.. Он нигде не видел созданных им лиц, он не копировал действительности, или нет: он видел все это в вещем, пророческом сне, в светлые минуты поэтического откровения, в эти минуты, знакомые одному таланту, видел их всезрящими очами своего чувства. И вот почему созданные им характеры так верны, ровны, выдержаны; вот почему завязка, развязка, узлы и ход его романа или драмы так естественны, правдоподобны, свободны; вот почему, прочтя его создание, вы как будто были в каком-то мире, прекрасном и гармоническом, как мир божий; вот почему вы так хорошо освоиваетесь с ним, так глубоко понимаете его и так крепко удерживаете его в своей памяти. Тут нет противоречий, нет подделок и изысканности; ибо тут не было расчета вероятностей, не было соображений, не было старания свести концы с концами; ибо это произведение было не сделано, не сочинено, а создалось в душе художника как бы наитием какой-то высшей, таинственной силы, в нем самом и вне его и находившейся; ибо, в этом отношении, он сам был как бы почвою, воспринявшею в себя плодородное зерно, заброшенное рукою неведомою, прозябшее и разросшееся в ветвистое, широколиственное дерево... Какого бы рода ни было такое произведение – идеальное, реальное, – оно всегда истинно, истинно поэтически. «Буря» Шекспира есть произведение нелепое, есть странная прихоть своего творца; в нем действуют и люди и духи бесплотные, в нем действует Калибан, создание чудовищное, плод любви демона с колдуньею; но и это сочинение истинно, истинно поэтически; ибо, читая его, вы всему верите, все находите естественным; ибо, прочтя его, никогда не забудете его, и перед вашими взорами всегда будут носиться чудные образы Проспера, Миранды, Ариэля, образы воздушные, сотканные из ночных туманов, облитые пурпуром зари, осеребренные лучом месяца. Какого бы рода ни было такое создание, оно всегда совершенно и чуждо недостатков. Но отчего же и в произведениях самых генияльных поэтов находят, при великих красотах, и великие недостатки? Оттого, что такие создания или не выношены в душе, не рождены, а выкинуты, как недоноски, прежде времени, или оттого, что авторы, вследствие своих ложных понятий об искусстве или вследствие целей и расчетов каких-нибудь, хитрили и мудрили или писали иногда в холодные, прозаические минуты, ибо поэтические идеи и идеалы – эти небесные тайны – должны и высказываться в светлые минуты откровения, которые называются минутами вдохновения, художнического восторга. Словом, недостатки всегда там, где окончивается творчество и начинается работа.

Теперь, кажется, легко объяснить, что такое бесцельность с целию, бессознательность с сознанием . Когда поэт творит, то хочет выразить, в поэтическом символе, какую-нибудь идею, следовательно, имеет цель и действует с сознанием. Но ни выбор идеи, ни ее развитие не зависит от его воли, управляемой умом, следовательно, его действие бесцельно и бессознательно.

Теперь, что такое свобода творчества от лица творящего при зависимости от него? – Поэт есть раб своего предмета, ибо не властен ни в его выборе, ни в его развитии, ибо не может творить ни по приказу, ни по заказу, ни по собственной воле, если не чувствует вдохновения, которое решительно не зависит от него: следовательно, творчество свободно и независимо от лица творящего, которое здесь является столько же страдательным, сколько и действующим. Но отчего же в создании художника отражается и век, и народ, и собственная его индивидуальность? Отчего в нем отражается и жизнь, и мнения, и степень образованности художника? Следовательно, творчество зависит от него, следовательно, он столько же и господин его, сколько и раб его? Да – оно зависит от него, как зависит душа от организма, как зависит характер от темперамента. Это всего лучше можно объяснить сном. Сон есть нечто свободное, но вместе с тем и зависящее от нас. Меланхолику снятся сны страшные, фантастические; флегматик и во сне спит или ест; актер слышит рукоплескания, военный видит битвы, подьячий взятки и т. д. Так и художник выражается в своих созданиях. Герои Байрона – это типы гордости, с нечеловеческими страстями, желаниями и страданиями; создания Гофмана – фантастические сны и т. д.

Очень не трудно ко всему этому приложить сочинения г. Гоголя, как факты к теории. Я под этим не разумею, чтобы этот поэт был равен Шекспиру, Байрону, Шиллеру и пр. Но здесь вопрос не о степени, не о великости таланта, а о таланте: для гения и таланта одни законы, несмотря на все их неравенство. Скажите, какое впечатление прежде всего производит на вас каждая повесть г. Гоголя? Не заставляет ли она вас говорить: «Как все это просто, обыкновенно, естественно и верно и, вместе, как оригинально и ново!» Не удивляетесь ли вы и тому, почему вам самим не пришла в голову та же самая идея, почему вы сами не могли выдумать этих же самых лиц, так обыкновенных, так знакомых вам, так часто виденных вами, и окружить их этими самыми обстоятельствами, так повседневными, так общими, так наскучившими вам в жизни действительной и так занимательными, очаровательными в поэтическом представлении? Вот первый признак истинно художественного произведения. Потом, не знакомитесь ли вы с каждым персонажем его повести так коротко, как будто вы его давно знали, долго жили с ним вместе? Не дополняете ли вы своим воображением его портрета, и без того уже нарисованного автором во весь рост? Не в состоянии ли прибавить к нему новые черты, как будто забытые автором, не в состоянии ли вы рассказать об этом лице несколько анекдотов, как будто бы опущенных автором? Не верите ли вы на слово, не готовы ли вы побожиться, что все рассказанное автором есть сущая правда, без всякой примеси вымысла? Какая этому причина? Та, что эти создания ознаменованы печатию истинного таланта, что они созданы по непреложным законам творчества. Эта простота вымысла, эта нагота действия, эта скудость драматизма, самая эта мелочность и обыкновенность описываемых автором происшествий – суть верные, необманчивые признаки творчества; это поэзия реальная, поэзия жизни действительной, жизни, коротко знакомой нам. Я нимало не удивляюсь, подобно некоторым, что г. Гоголь мастер делать все из ничего, что он умеет заинтересовать читателя пустыми, ничтожными подробностями, ибо не вижу тут ровно никакого уменья: уменье предполагает расчет и работу, а где расчет и работа, там нет творчества, там все ложно и неверно при самой тщательной и верной копировке с действительности. И чем обыкновеннее, чем пошлее, так сказать, содержание повести, слишком заинтересовывающей внимание читателя, тем больший талант со стороны автора обнаруживает она. Когда посредственный талант берется рисовать сильные страсти, глубокие характеры, он может стать на дыбы, натянуться, наговорить громких монологов, насказать прекрасных вещей, обмануть читателя блестящею отделкою, красивыми формами, самым содержанием, мастерским рассказом, цветистою фразеологию – плодами своей начитанности, ума, образованности, опыта жизни. Но возьмись он за изображение повседневных картин жизни, жизни обыкновенной, прозаической – о, поверьте, для него это будет истинным камнем преткновения, и его вялое, холодное и бездушное сочинение уморит вас зевотою. В самом деле, заставить нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, насмешить нас до слез глупостями, ничтожностью и юродством этих живых пасквилей на человечество – это удивительно; но заставить нас потом пожалеть об этих идиотах, пожалеть от всей души, заставить нас расстаться с ними с каким-то глубоко грустным чувством, заставить нас воскликнуть вместе с собою: «Скучно на этом свете, господа!» – вот, вот оно, то божественное искусство, которое называется творчеством; вот он, тот художнический талант, для которого где жизнь, там и поэзия! И возьмите почти все повести г. Гоголя: какой отличительный характер их? что такое почти каждая из его повестей? Смешная комедия, которая начинается глупостями, продолжается глупостями и оканчивается слезами и которая, наконец, называется жизнию. И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно! И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно! Сколько тут поэзии, сколько философии, сколько истины!..

В каждом человеке должно различать две стороны: общую, человеческую, и частную, индивидуальную; всякий человек прежде всего человек и потом уже Иван, Сидор и т. д. Точно так же и в художественных созданиях должно различать два характера: характер творчества, общий всем изящным произведениям, и характер колорита, сообщенный индивидуальностию автора. Я уже коснулся, в общих чертах, первого характера в повестях г. Гоголя; теперь рассмотрю его подробнее; потом буду говорить об индивидуальном характере его созданий и, наконец, заключу мою статью беглым взглядом на те из его повестей, о которых можно будет сказать что-нибудь в частности.

Я уже сказал, что отличительные черты характера произведений г. Гоголя суть простота вымысла, совершенная истина жизни, народность, оригинальность – все это черты общие; потом комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния, – черта индивидуальная.

Простота вымысла, в поэзии реальной, есть один из самых верных признаков истинной поэзии, истинного и притом зрелого таланта. Возьмите любую драму Шекспира, возьмите, например, его «Тимона Афинского»: эта пьеса так проста, так немногосложна, так скудна путаницею происшествий, что, право, невозможно и рассказать ее содержания. Люди обманули человека, который любил людей, наругались над его святыми чувствованиями, лишили его веры в человеческое достоинство, и этот человек возненавидел людей и проклял их: вот вам и все тут, больше ничего нет. И что ж? Составили ли вы себе, по моим словам, какое-нибудь понятие об этом великом создании великого гения? О, верно, никакого! ибо эта идея слишком обыкновенна, слишком известна всем, каждому, слишком истерта и истреплена в тысячах сочинений, хороших и дурных, начиная от Софоклова Филоктета, обманутого Улиссом и проклинающего человечество, до «Тихона Михеевича», обманутого вероломною женою и плутом-родственником. Но форма, в которой выражена эта идея, но содержание пьесы и ее подробности? Последние так мелочны, так пусты и притом так всякому известны, что я наскучил бы вам смертельно, если бы вздумал их пересказывать. И однако ж у Шекспира эти подробности так занимательны, что вы не оторветесь от них, и однако ж у него мелочность и пустота этих подробностей приготовляет ужасную катастрофу, от которой волосы встают дыбом – сцену в лесу, где Тимон в бешеных проклятиях, в горьких, язвительных сарказмах, с сосредоточенною, спокойною яростию рассчитывается с человечеством. И потом, как выразить вам то чувство, которое возбуждает в душе известие о смерти добровольного отверженца от людей! И вся эта ужасная, хотя и бескровная, трагедия, ужасная даже в своей простоте, в своем спокойствии, приготовляется глупою комедиею, отвратительною картиною, как люди обжирают человека, помогают ему разориться и потом забывают о нем, эти люди, которые

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей!

И вот вам жизнь, или, лучше сказать, прототип жизни, созданный величайшим из поэтов! Тут нет эффектов, нет сцен, нет драматических вычур, все просто и обыкновенно, как день мужика, который в будень ест и пашет, спит и пашет, а в праздник ест, пьет и напивается пьян. Но в том-то и состоит задача реальной поэзии, чтобы извлекать поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни. И как сильна и глубока поэзия г. Гоголя в своей наружной простоте и мелкости! Возьмите его «Старосветских помещиков»: что в них? Две пародии на человечество в продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а потом, как водится исстари, умирают. Но отчего же это очарование? Вы видите всю пошлость, всю гадость этой жизни, животной, уродливой, карикатурной, и между тем принимаете такое участие в персонажах повести, смеетесь над ними, но без злости, и потом рыдаете с Филемоном о его Бавкиде, сострадаете его глубокой, неземной горести и сердитесь на негодяя-наследника, промотавшего достояние двух простаков! И потом, вы так живо представляете себе актеров этой глупой комедии, так ясно видите всю их жизнь, вы, который, может быть, никогда не бывал в Малороссии, никогда не видал таких картин и не слыхал о такой жизни! Отчего это? Оттого, что это очень просто и, следовательно, очень верно; оттого, что автор нашел поэзию и в этой пошлой и нелепой жизни, нашел человеческое чувство, двигавшее и оживлявшее его героев: это чувство – привычка. Знаете ли вы, что такое привычка, это странное чувство, о котором Пушкин сказал:

Привычка небом нам дана:

Замена счастия она!

Можете ли вы предположить возможность мужа, который рыдает над гробом своей жены, с которой сорок лет грызся, как кошка с собакою? Понимаете ли вы, что можно грустить о дурной квартире, в которой вы жили много лет, к которой вы привыкли, как душа к телу, и с которою у вас соединяются воспоминания о простой, однообразной жизни, о живом труде и сладком досуге и, может быть, о нескольких сценах любви и наслаждения, и которую вы меняете на великолепные палаты? Понимаете ли вы, что можно грустить о собаке, которая десять лет сидела на цепи и десять лет вертела хвостом, когда вы мимо ее проходили?.. О, привычка великая психологическая задача, великое таинство души человеческой. Холодному сыну земли, сыну забот и помыслов житейских, заменяет она чувства человеческие, которых лишила его природа или обстоятельства жизни. Для него она истинное блаженство, истинный дар провидения, единственный источник его радостей и (дивное дело!) радостей человеческих! Но что она для человека в полном смысле этого слова? Не насмешка ли судьбы! И он платит ей свою дань, и он прилепляется к пустым вещам и пустым людям и горько страдает, лишаясь их! И что же еще? Г-н Гоголь сравнивает ваше глубокое, человеческое чувство, вашу высокую, пламенную страсть с чувством привычки жалкого получеловека и говорит, что его чувство привычки сильнее, глубже и продолжительнее вашей страсти, и вы стоите перед ним, потупя глаза и не зная, что отвечать, как ученик, не знающий урока, перед своим учителем!.. Так вот где часто скрываются пружины лучших наших действий, прекраснейших наших чувств! О бедное человечество! жалкая жизнь! И однако ж вам все-таки жаль Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны! вы плачете о них, о них, которые только пили и ели и потом умерли! О, г. Гоголь истинный чародей, и вы не можете представить, как я сердит на него за то, что он и меня чуть не заставил плакать о них, которые только пили и ели и потом умерли!Совершенная истина жизни в повестях г. Гоголя тесно соединяется с простотою вымысла. Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее; он рад выставить наружу все, что есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же время не скрывает нимало и ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени. Она у него настоящий портрет, в котором всё схвачено с удивительным сходством, начиная от экспрессии оригинала до веснушек лица его; начиная от гардероба Ивана Никифоровича до русских мужиков, идущих по Невскому проспекту, в сапогах, запачканных известью; от колоссальной физиономии богатыря Бульбы, который не боялся ничего в свете, с люлькою в зубах и саблею в руках, до стоического философа Хомы, который не боялся ничего в свете, даже чертей и ведьм, когда у него люлька в зубах и рюмка в руках. «Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. Это его любимое кушанье. Как только отобедает и выйдет в одной рубашке под навес, сейчас приказывает Гапке принести две дыни. И уже сам разрежет, соберет семена в особую бумажку и начинает кушать. Потом велит принести Гапке чернилицу, и сам, собственною рукою, сделает надпись над бумажкою с семенами: сия дыня съедена такого-то числа. Если при этом был какой-нибудь гость, то: участвовал такой-то...» «Иван Никифорович чрезвычайно любит купаться и, когда сядет по горло в воду, велит поставить также в воду стол и самовар и очень любит пить чай в такой прохладе». Скажите, бога ради, можно ли язвительнее, злобнее и, вместе с тем, добродушнее и любезнее наругаться над бедным человечеством?.. И все оттого, что слишком верно! А вот посмотрите на жизнь Филемона и Бавкиды: «Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы: «вы, Афанасий Иванович»; «вы, Пульхерия Ивановна». – «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» – «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я»... Или: «После этого Афанасий Иванович возвращался в покои и говорил, приблизившись к Пульхерии Ивановне: «А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь» – «Чего же бы теперь закусить, Афанасий Иванович? разве коржиков с салом или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых!» – «Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков», – отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками. За час до обеда Афанасий Иванович закусывал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в двенадцать часов. За обедом обыкновенно шел разговор о предметах самых близких к обеду. «Мне кажется, будто эта каша, – говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, – немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?» – «Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет пригорелою, или вот возьмите этого соуса с грибками и подлейте к ней». – «Пожалуй, – говорил Афанасий Иванович и подставлял свою тарелку: – попробуем, как оно будет...» – «Вот попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз». – «Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный, – говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть, – бывает, что и красный, да не хороший». Замечаете ли вы здесь всю тонкость Афанасия Ивановича, который хочет разными околичностями отвести глаза своей сожительницы от своего ужасного аппетита, которого он как будто сам стыдится? Но посмотрим на его дальнейшие подвиги. «После этого Афанасий Иванович съедал еще несколько груш и отправлялся погулять по саду вместе с Пульхериею Ивановной. Пришедши домой, Пульхерия Ивановна отправлялась по своим делам, а он садился под навесом... Немного погодя он посылал за Пульхерией Ивановной и говорил: „Чего бы такого поесть мне, Пульхерия Ивановна?“ – „Чего же бы такого? – говорила Пульхерия Ивановна: – разве я пойду скажу, чтобы вам принесли вареников с ягодами, которых приказала я нарочно для вас оставить!“ – „И то добре“, – отвечал Афанасий Иванович... „Или, может быть, вы съели бы киселику?“ – „И то хорошо“, – отвечал Афанасий Иванович. После чего все это немедленно было приносимо и, как водится, съедаемо. Перед ужином Афанасий Иванович еще кое-чего закушивал. В половине десятого садились ужинать... Ночью иногда Афанасий Иванович, ходя по спальне, стонал. Тогда Пульхерия Ивановна спрашивала: «Чего вы стонете, Афанасий Иванович?» – «Бог его знает, Пульхерия Ивановна, так как будто немного живот болит», – говорил Афанасий Иванович. «Может быть, вы бы чего-нибудь съели, Афанасий Иванович?..» – «Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! впрочем, чего ж бы такого съесть?» – «Кислого молочка или жиденького узвару с сушеными грушами». -«Пожалуй, разве только попробовать», – говорил Афанасий Иванович. Сонная девка отправлялась рыться по шкапам, и Афанасий Иванович съедал тарелочку. После чего он обыкновенно говорил: «Теперь так как будто сделалось легче».

Как вы думаете об этом? По-моему, так в этом очерке весь человек, вся жизнь его, с ее прошедшим, настоящим и будущим! А супружеская любовь двух старцев, а насмешечки Афанасия Ивановича над своею сожительницею касательно внезапного пожара в их доме или, что еще ужаснее, касательно его намерения идти на войну; страх доброй Пульхерии Ивановны, ее возражения, ее легкая досада и, наконец, чувство самодовольствия, испытываемое Афанасием Ивановичем при мысли, что ему удалось подшутить над своею дражайшею половиною! О, эти картины, эти черты – суть такие драгоценные перлы поезии, в сравнении с которыми все прекрасные фразы наших доморощенных Бальзаков настоящий горох!.. И все это не придумано, не списано с рассказов или с действительности, но угадано чувством, в минуту поэтического откровения! Если бы я вздумал выписывать все места, доказывающие, что г. Гоголь уловил идею описываемой жизни и верно воспроизвел ее, то мне пришлось бы списать почти все его повести, от слова до слова.

Повести г. Гоголя народны в высочайшей степени; но я не хочу слишком распространяться о их народности, ибо народность есть не достоинство, а необходимое условие истинно художественного произведения, если под народностию должно разуметь верность изображения нравов, обычаев и характера того или другого народа, той или другой страны. Жизнь всякого народа проявляется в своих, ей одной свойственных, формах, следовательно, если изображение жизни верно, то и народно. Народность, чтобы отразиться в поэтическом произведении, не требует такого глубокого изучения со стороны художника, как обыкновенно думают. Поэту стоит только мимоходом взглянуть на ту или другую жизнь, и она уже усвоена им. Как малороссу, г. Гоголю с детства знакома жизнь малороссийская, но народность его поэзии не ограничивается одною Малороссиею. В его «Записках сумасшедшего», в его «Невском проспекте» нет ни одного хохла, всё русские и, вдобавок, еще немцы; а каково изображены им эти русские и эти немцы! Каков Шиллер и Гофман? Замечу здесь мимоходом, что, право, пора бы нам перестать хлопотать о народности, так же как пора бы перестать писать, не имея таланта; ибо эта народность очень похожа на Тень в басне Крылова: г. Гоголь о ней нимало не думает, и она сама напрашивается к нему, тогда как многие из всех сил гоняются за нею и ловят – одну тривияльность.

Почти то же самое можно сказать и об оригинальности: как и народность, она есть необходимое условие истинного таланта. Два человека могут сойтись в заказной работе, но никогда в творчестве, ибо если одно вдохновение не посещает двух раз одного человека, то еще менее одинаковое вдохновение может посетить двух человек. Вот почему мир творчества так неистощим и безграничен. Поэт никогда не скажет: «О чем мне писать? уж все переписано!» или:

О боги, для чего я поздно так родился?

Один из самых отличительных признаков творческой оригинальности, или, лучше сказать, самого творчества, состоит в этом типизме, если можно так выразиться, который есть гербовая печать автора. У истинного таланта каждое лицо – тип, и каждый тип, для читателя, есть знакомый незнакомец. Не говорите: вот человек с огромною душою, с пылкими страстями, с обширным умом, но ограниченным рассудком, который до такого бешенства любит свою жену, что готов удавить ее руками при малейшем подозрении в неверности – скажите проще и короче: вот Отелло! Не говорите: вот человек, который глубоко понимает назначение человека и цель жизни, который стремится делать добро, но, лишенный энергии души, не может сделать ни одного доброго дела и страдает от сознания своего бессилия – скажите: вот Гамлет! Не говорите: вот чиновник, который подл по убеждению, зловреден благонамеренно, преступен добросовестно – скажите: вот Фамусов! Не говорите: вот человек, который подличает из выгод, подличает бескорыстно, по одному влечению души – скажите: вот Молчалин! Не говорите: вот человек, который во всю жизнь не ведал ни одной человеческой мысли, ни одного человеческого чувства, который во всю жизнь не знал, что у человека есть страдания и горести, кроме холода, бессонницы, клопов, блох, голода и жажды, есть восторги и радости, кроме спокойного сна, сытного стола, цветочного чаю, что в жизни человека бывают случаи поважнее съеденной дыни, что у него есть занятия и обязанности, кроме ежедневного осмотра своих сундуков, анбаров и хлевов, есть честолюбие выше уверенности, что он первая персона в каком-нибудь захолустье; о, не тратьте так много фраз, так много слов – скажите просто: вот Иван Иванович Перерепенко, или: вот Иван Никифорович Довгочхун! И поверьте, вас скорее поймут все. В самом деле, Онегин, Ленский, Татьяна, Зарецкий, Репетилов, Хлестова, Тугоуховский, Платон Михайлович Горич, княжна Мими, Пульхерия Ивановна, Афанасий Иванович, Шиллер, Пискарев, Пирогов: разве все эти собственные имена теперь уже не нарицательные? И, боже мой! как много смысла заключает в себе каждое из них! Это повесть, роман, история, поэма, драма, многотомная книга, короче: целый мир в одном, только в одном слове! Что перед каждым из этих слов ваши заветные: «Qu"il mourût!», «Moi!», «Ax, я Эдип!»? И какой мастер г. Гоголь выдумывать такие слова! Не хочу говорить о тех, о которых и так уже много говорил, скажу только об одном таком его словечке, это – Пирогов!.. Святители! да это целая каста, целый народ, целая нация! О единственный, несравненный Пирогов, тип из типов, первообраз из первообразов! Ты многообъемлющее, чем Шайлок, многозначительнее, чем Фауст! Ты представитель просвещения и образованности всех людей, которые «любят потолковать об литературе, хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове». Да, господа, дивное словцо этот – Пирогов! Это символ, мистический миф, это, наконец, кафтан, который так чудно скроен, что придет по плечам тысячи человек! О, г. Гоголь большой мастер выдумывать такие слова, отпускать такие bons mots! А отчего он такой мастер на них? Оттого, что оригинален. А отчего оригинален? Оттого, что поэт.

Но есть еще другая оригинальность, проистекающая из индивидуальности автора, следствие цвета очков, сквозь которые смотрит он на мир. Такая оригинальность у г. Гоголя состоит, как я уже сказал выше, в комическом одушевлении, всегда побеждаемом чувством глубокой грусти. В этом отношении русская поговорка: начал во здравие, а свел за упокой – может быть девизом его повестей. В самом деле, какое чувство остается у вас, когда пересмотрите вы все эти картины жизни, пустой, ничтожной, во всей ее наготе, во всем ее чудовищном безобразии, когда досыта нахохочетесь, наругаетесь над нею? Я уже говорил о «Старосветских помещиках» – об этой слезной комедии во всем смысле этого слова. Возьмите «Записки сумасшедшего», этот уродливый гротеск, эту странную, прихотливую грезу художника, эту добродушную насмешку над жизнию и человеком, жалкою жизнию, жалким человеком, эту карикатуру, в которой такая бездна поэзии, такая бездна философии, эту психическую историю болезни, изложенную в поэтической форме, удивительную по своей истине и глубокости, достойную кисти Шекспира: вы еще смеетесь над простаком, но уже ваш смех растворен горечью; это смех над сумасшедшим, которого бред и смешит и возбуждает сострадание. Я уже говорил также и о «Ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем» в сем отношении; прибавлю еще, что, с этой стороны, эта повесть всего удивительнее. В «Старосветских помещиках» вы видите людей пустых, ничтожных и жалких, но по крайней мере добрых и радушных; их взаимная любовь основана на одной привычке: но ведь и привычка все же человеческое чувство, но ведь всякая любовь, всякая привязанность, на чем бы она ни основывалась, достойна участия, следовательно, еще понятно, почему вы жалеете об этих стариках. Но Иван Иванович и Иван Никифорович существа совершенно пустые, ничтожные и притом нравственно гадкие и отвратительные, ибо в них нет ничего человеческого; зачем же, спрашиваю я вас, зачем вы так горько улыбаетесь, так грустно вздыхаете, когда доходите до трагикомической развязки? Вот она, эта тайна поэзии! вот они, эти чары искусства! Вы видите жизнь, а кто видел жизнь, тот не может не вздыхать!..

Комизм или гумор г. Гоголя имеет свой, особенный характер: это гумор чисто русский, гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком. Г-н Гоголь с важностию говорит о бекеше Ивана Ивановича, и иной простак не шутя подумает, что автор и в самом деле в отчаянии оттого, что у него нет такой прекрасной бекеши. Да, г. Гоголь очень мило прикидывается; и хотя надо быть слишком глупым, чтобы не понять его иронии, но эта ирония чрезвычайно как идет к нему. Впрочем, это только манера, и истинный-то гумор г. Гоголя все-таки состоит в верном взгляде на жизнь и, прибавлю еще, нимало не зависит от карикатурности представляемой им жизни. Он всегда одинаков, никогда не изменяет себе, даже и в таком случае, когда увлекается поэзиею описываемого им предмета. Беспристрастие его идол. Доказательством этого может служить «Тарас Бульба», эта дивная эпопея, написанная кистию смелою и широкою, этот резкий очерк героической жизни младенчествующего народа, эта огромная картина в тесных рамках, достойная Гомера. Бульба герой, Бульба человек с железным характером, железною волею: описывая подвиги его кровавой мести, автор возвышается до лиризма и, в то же время, делается драматиком в высочайшей степени, и все это не мешает ему по местам смешить вас своим героем. Вы содрогаетесь Бульбы, хладнокровно лишающего мать детей, убивающего собственною рукою родного сына, ужасаетесь его кровавых тризн над гробом детей, и вы же смеетесь над ним, дерущимся на кулачки с своим сыном, пьющим горелку с своими детьми, радующимся, что в этом ремесле они не уступают батюшке, и изъявляющим свое удовольствие, что их добре пороли в бурсе. И причина этого комизма, этой карикатурности изображений заключается не в способности или направлении автора находить во всем смешные стороны, но в верности жизни. Если г. Гоголь часто и с умыслом подшучивает над своими героями, то без злобы, без ненависти; он понимает их ничтожность, но не сердится на нее; он даже как будто любуется ею, как любуется взрослый человек на игры детей, которые для него смешны своею наивностию, но которых он не имеет желания разделить. Но тем не менее это все-таки гумор, ибо не щадит ничтожества, не скрывает и не скрашивает его безобразия, ибо, пленяя изображением этого ничтожества, возбуждает к нему отвращение. Это гумор спокойный и, может быть, тем скорее достигающий своей цели. И вот, замечу мимоходом, вот настоящая нравственность такого рода сочинений. Здесь автор не позволяет себе никаких сентенций, никаких нравоучений; он только рисует вещи так, как они есть, и ему дела нет до того, каковы они, и он рисует их без всякой цели, из одного удовольствия рисовать. После «Горя от ума» я не знаю ничего на русском языке, что бы отличалось такою чистейшею нравственностию и что бы могло иметь сильнейшее и благодетельнейшее влияние на нравы, как повести г. Гоголя. О, пред такою нравственностию я всегда готов падать на колена! В самом деле, кто поймет Ивана Ивановича Перерепенко, тот верно рассердится, если его назовут Иваном Ивановичем Перерепенком. Нравственность в сочинении должна состоять в совершенном отсутствии притязаний со стороны автора на нравственную или безнравственную цель. Факты говорят громче слов; верное изображение нравственного безобразия могущественнее всех выходок против него. Однако ж не забудьте, что такие изображения только тогда верны, когда бесцельны, когда созданы, а создавать может одно вдохновение, а вдохновение может быть доступно одному таланту, следовательно, только один талант может быть нравственным в своих произведениях!

Итак, гумор г. Гоголя есть гумор спокойный, спокойный в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукавстве. Но в творчестве есть еще другой гумор, грозный и открытый; он кусает до крови, впивается в тело до костей, рубит со всего плеча, хлещет направо и налево своим бичом, свитым из шипящих змей, гумор желчный, ядовитый, беспощадный. Хотите ли видеть его? Я покажу вам его – смотрите: вот бал, куда собралась толпа мишурных знаменитостей, ничтожного величия, чтобы убить время, своего всегдашнего врага, убийцу, толпа бледная, чудовищная, утратившая образ и подобие божие, позор людей и бессловесных; вот бал: «Между толпами бродят разные лица, под веселый напев контрданса свиваются и развиваются тысячи интриг и сетей; толпы подобострастных аэролитов вертятся вокруг однодневной кометы; предатель униженно кланяется своей жертве; здесь послышалось незначащее слово, привязанное к глубокому долголетнему плану; здесь улыбка презрения скатилась с великолепного лица и оледенила какой-то умоляющий взор; здесь тихо ползут темные грехи и торжественная подлость гордо носит на себе печать отвержения...» Но вдруг бал приходит в смущение, кричат: «Вода! вода!» «В другом конце залы играет еще музыка, там еще танцуют, там еще говорят о будущем, там еще думают о вчера сделанной подлости, о той, которую надо сделать завтра, там еще есть люди, которые ни о чем не думают... Но вскоре достигла страшная весть, музыка прервалась, все смешалось... Отчего же побледнели все эти лица?.. Как, мм. гг., так есть на свете мечта, кроме ваших ежедневных интриг, происков, расчетов? Неправда! пустое! все пройдет! опять наступит завтрашний день! опять можно будет продолжать начатое! свергнуть своего противника, обмануть своего друга, доползти до нового места!.. Но вы не слушаете, вы трепещете, холодный пот обдает вас, вам страшно! И подлинно – вода все растет – вы отворяете окошко, зовете о помощи, вам отвечает свист бури, и белесоватые волны, как разъяренные тигры, кидаются в светлые окна! – Да! в самом деле ужасно! еще минута, и взмокнут эти роскошные, дымчатые одежды ваших женщин! еще минута – и честолюбивые украшения на груди вашей лишь прибавят к вашей тяжести и повлекут на холодное дно. – Страшно! страшно! Где же все мощные средства науки, смеющейся над усилиями природы? Мм. гг., наука замерла под вашим дыханием. – Где же сила молитвы, двигающей горы? – Мм. гг., вы потеряли значение этого слова. – Что же остается вам! – смерть! смерть! смерть ужасная! медленная! Но ободритесь, что такое смерть? – вы люди мудрые, благоразумные, как змии! неужели то, о чем посреди глубоких рассуждений ваших вы никогда и не помышляли, может быть делом столь важным? Призовите на помощь свою прозорливость, испытайте над смертью ваши обыкновенные средства: испытайте, нельзя ли подкупить ее, оклеветать? не испугается ли она вашего холодного, грозного взгляда?..»

Я не буду решать, которому из этих двух видов гумора должно отдать преимущество. Вопрос о подобном превосходстве был бы так же нелеп, как вопрос о превосходстве оды над элегиею, романа над драмою, ибо изящное всегда равно самому себе, в каких бы видах ни проявлялось. Есть вещи, столь гадкие, что стоит только показать их в собственном их виде или назвать их собственным их именем, чтобы возбудить к ним отвращение; но есть еще вещи, которые, при всем своем существенном безобразии, обманывают блеском наружности. Есть ничтожество грубое, низкое, нагое, неприкрытое, грязное, вонючее, в лохмотьях; есть еще ничтожество гордое, самодовольное, пышное, великолепное, приводящее в сомнение об истинном благе самую чистую, самую пылкую душу, ничтожество, ездящее в карете, покрытое золотом, умно говорящее, вежливо кланяющееся, так что вы уничтожены перед ним, что вы готовы подумать, что оно-то есть истинное величие, что оно-то знает цель жизни и что вы-то обманываетесь, вы-то гоняетесь за призраками. Для того и другого рода ничтожества нужен свой, особенный бич, бич крепкий, ибо то и другое ничтожество покрыто тройною бронею. Для того и другого рода ничтожества нужна своя Немезида, ибо надобно же, чтобы люди иногда просыпались от своего бессмысленного усыпления и вспоминали о своем человеческом достоинстве; ибо надобно же, чтобы гром иногда раздавался над их головами и напоминал им о их творце; ибо надобно же, чтобы, за пиршественным столом, посреди остатков безумной роскоши, среди утех беснующейся масленицы, унылый и торжественный звук колокола возмущал внезапно их безумное упоение и напоминал о храме божием, куда всякий должен предстать с раскаянием в сердце, с гимном на устах!..

Г-н Гоголь сделался известным своими «Вечерами на хуторе». Это были поэтические очерки Малороссии, очерки, полные жизни и очарования. Все, что может иметь природа прекрасного, сельская жизнь простолюдинов обольстительного, все, что народ может иметь оригинального, типического, все это радужными цветами блестит в этих первых поэтических грезах г. Гоголя. Это была поэзия юная, свежая, благоуханная, роскошная, упоительная, как поцелуй любви... Читайте вы его «Майскую ночь», читайте ее в зимний вечер у пылающего камелька, и вы забудете о зиме с ее морозами и метелями; вам будет чудиться эта светлая, прозрачная ночь благословенного юга, полная чудес и тайн; вам будет чудиться эта юная, бледная красавица, жертва ненависти злой мачехи, это оставленное жилище с одним растворенным окном, это пустынное озеро, на тихих водах которого играют лучи месяца, на зеленых берегах которого пляшут вереницы бесплотных красавиц... Это впечатление очень похоже на то, которое производит на воображение «Сон в летнюю ночь» Шекспира. «Ночь пред Рождеством Христовым» есть целая, полная картина домашней жизни народа, его маленьких радостей, его маленьких горестей, словом, тут вся поэзия его жизни. «Страшная месть» составляет теперь pendant к «Тарасу Бульбе», и обе эти огромные картины показывают, до чего может возвышаться талант г. Гоголя. Но я никогда бы не кончил, если бы стал разбирать «Вечера на хуторе»! «Арабески» и «Миргород» носят на себе все признаки зреющего таланта. В них меньше этого упоения, этого лирического разгула, но больше глубины и верности в изображении жизни. Сверх того, он здесь расширил свою сцену действия и, не оставляя своей любимой, своей прекрасной, своей ненаглядной Малороссии, пошел искать поэзии в нравах среднего сословия в России. И, боже мой, какую глубокую и могучую поэзию нашел он тут! Мы, москали, и не подозревали ее!..

«Невский проспект» есть создание столь же глубокое, сколько и очаровательное; это две полярные стороны одной и той же жизни, это высокое и смешное о бок друг другу. На одной стороне этой картины бедный художник, беспечный и простодушный, как дитя, замечает на Невском проспекте женщину-ангела, одно из тех дивных созданий, которые могло производить только его художническое воображение; он следит за нею, он дрожит, он не смеет дохнуть, ибо он еще не знает ее, но уже обожает ее, а всякое обожание робко и трепетно; он замечает ее благосклонную улыбку, и «кареты казались ему недвижны, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка и алебарда часового, вместе с золотыми словами и нарисованными ножницами, блестела, казалось, на самой реснице его глаз». Задыхаясь от упоения и трепетного предчувствия блаженства, он входит за нею в третий этаж большого дома, и что же представляется ему?.. Она, все так же прекрасная, очаровательная, она смотрит на него глупо, нагло, как бы говоря ему: «Ну! что же ты?..» Он бросается вон. Я не хочу пересказывать его сна, этого дивного, драгоценного перла нашей поэзии, второго и единственного, после сна Татьяны Пушкина: здесь г. Гоголь поэт в высочайшей степени. Кто читает эту повесть в первый раз, для того, в этом дивном сне, действительность и поэзия, реальное и фантастическое так тесно сливаются, что читатель изумляется, узнавши, что все это только сон. Представьте себе бедного, оборванного, запачканного художника, потерянного в толпе звезд, крестов и всякого рода советников: он толкается между ними, уничтожающими его своим блеском, он стремится к ней, и они беспрестанно разлучают его с ней, они, эти кресты и звезды, которые смотрят на нее без всякого упоения, без всякого трепета, как на свои золотые табакерки... И какое пробуждение после этого сна! и как можно жить после такого пробуждения? И он точно не живет более в действительности, он весь в грезах... Наконец, в его душе блеснул обманчивый, но радужный луч надежды: он решается на самоотвержение, он хочет принести ей в жертву, как Молоху, даже честь свою... «А я только что теперь проснулась, меня привезли в семь часов утра, я была совсем пьяна», – это говорит ему она, все так же прекрасная, очаровательная... После этого можно ли было жить даже и в грезах?.. И нет художника, он сошел в темную могилу, никем не оплаканный, и мир не знал, какая высокая и ужасная драма была разыграна в этой грешной, страдальческой душе...

На другой стороне этой картины вы видите Пирогова и Шиллера, того Пирогова, о котором я уже говорил, того Шиллера, который хотел отрезать себе нос, чтобы избавиться от излишних расходов на табак; того Шиллера, который говорит с гордостью, что он швабский немец, а не русская свинья и что у него есть король в Германии; того Шиллера, который «еще с двадцатилетнего возраста, с того времени, которое русский живет на фуфу, измерил всю свою жизнь и положил себе, в течение 10 лет, составить капитал из 50 тысяч и у которого это было уже так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее чиновник позабудет заглянуть в швейцарскую своего начальника, нежели немец решится переменить свое слово»; наконец, того Шиллера, который «положил целовать жену свою в сутки не более двух раз, и чтобы как-нибудь не поцеловать лишний раз, никогда не клал перцу более одной ложечки в свой суп». Чего вам еще? Тут весь человек, вся история его жизни!.. А Пирогов?.. О, об нем об одном можно написать целую книгу!.. Вы помните его волокитство за глупою блондинкою, с которою он составляет такую отличную пару, его ссору и отношения с Шиллером; помните, какие ужасные побои претерпел он от флегматического Отелло, помните, каким негодованием, какою жаждою мести закипело сердце поручика, и помните, как скоро прошла его досада от съеденных кондитерских пирожков и прочтения «Пчелы»?.. Чудные пирожки! Чудная «Пчела»! Пискарев и Пирогов – какой контраст! Оба они начали, в один день, в один час, преследования своих красавиц, и как различны для обоих них были следствия этих преследований! О, какой смысл скрыт в этом контрасте! И какое действие производит этот контраст! Пискарев и Пирогов, один в могиле, другой доволен и счастлив, даже после неудачного волокитства и ужасных побоев!.. Да, господа, скучно на этом свете!..

«Портрет» есть неудачная попытка г. Гоголя в фантастическом роде. Здесь его талант падает, но он и в самом падении остается талантом. Первой части этой повести невозможно читать без увлечения; даже, в самом деле, есть что-то ужасное, роковое, фантастическое в этом таинственном портрете, есть какая-то непобедимая прелесть, которая заставляет вас насильно смотреть на него, хотя вам это и страшно. Прибавьте к этому множество юмористических картин и очерков во вкусе г. Гоголя; вспомните квартального надзирателя, рассуждающего о живописи; потом эту мать, которая привела к Черткову свою дочь, чтобы снять с нее портрет, и которая бранит балы и восхищается природою, – и вы не откажете в достоинстве и этой повести. Но вторая ее часть решительно ничего не стоит: в ней совсем не видно г. Гоголя. Это явная приделка, в которой работал ум, а фантазия не принимала никакого участия.

Вообще надо сказать, фантастическое как-то не совсем дается г. Гоголю, и мы вполне согласны с мнением г. Шевырева, который говорит, что «ужасное не может быть подробно: призрак тогда страшен, когда в нем есть какая-то неопределенность; если же вы в призраке умеете разглядеть слизистую пирамиду, с какими-то челюстями вместо ног и языком вверху, тут уж не будет ничего страшного, и ужасное переходит просто в уродливое». Но зато картины малороссийских нравов, описание бурсы (впрочем, немного напоминающее бурсу Нарежного, портреты бурсаков и особенно этого философа Хомы, философа не по одному классу семинарии, но философа по духу, по характеру, по взгляду на жизнь. О несравненный dominus Хома! как ты велик в своем стоистическом равнодушии ко всему земному, кроме горелки! Ты натерпелся горя и страху, ты чуть не попался в когти к чертям, но ты все забываешь за широкою и глубокою ендовою, на дне которой схоронена твоя храбрость и твоя философия; ты, на вопрос о виденных тобою страстях, машешь рукою и говоришь: «Много на свете всякой дряни водится!»; у тебя половина головы поседела в одну ночь, а ты оттопываешь тропака, да так, что добрые люди, смотря на тебя, плюют и восклицают: «Вот это как долго танцует человек!» Пусть судит всякий как хочет, а по мне так философ Хома стоит философа Сковороды! Потом, помните ли вы невольное путешествие философа Хомы, помните ли попойку в шинке, этого Дороша, который, нагрузившись пенником, вдруг захотел узнать, непременно узнать, чему учат в бурсе (шуточное дело!), этого резонера, который божился, что «все должно оставить так, как есть, что бог знает, как нужно», и, наконец, этого казака с седыми усами, который рыдал о том, что остался круглым сиротою... А эти поучительные беседы на кухне, где «обыкновенно говорилось обо всем, и о том, кто пошил себе новые шаровары, и что находится внутри земли, и кто видел волка»? А суждения этих умных голов о чудесах в природе? А портрет пана сотника, и кто перечтет?.. Нет, несмотря на неудачу в фантастическом, эта повесть есть дивное создание. Но и фантастическое в ней слабо только в описании привидений, а чтения Хомы в церкви, восстание красавицы, явление Вия бесподобны.

Я еще мало говорил о «Тарасе Бульбе» и не буду слишком распространяться о нем, ибо, в таком случае, у меня вышла бы еще статья, не менее самой повести... «Тарас Бульба» есть отрывок, эпизод из великой эпопеи жизни целого народа. Если в наше время возможна гомерическая эпопея, то вот вам ее высочайший образец, идеал и прототип!.. Если говорят, что в «Илиаде» отражается вся жизнь греческая в ее героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?.. И в самом деле, разве здесь не все козачество, с его странною цивилизациею, его удалою, разгульною жизнию, его беспечностию и ленью, неутомимостью и деятельностию, его буйными оргиями и кровавыми набегами?.. Скажите мне, чего нет в этой картине? чего недостает к ее полноте? Не выхвачено ли все это со дна жизни, не бьется ли здесь огромный пульс всей этой жизни? Этот богатырь Бульба с своими могучими сыновьями; эта толпа запорожцев, дружно отдирающая на площади тропака, этот козак, лежащий в луже, для показания своего презрения к дорогому платью, которое на нем надето, и как бы вызывающий на драку всякого дерзкого, кто бы осмелился дотронуться до него хоть пальцем; этот кошевой, поневоле говорящий красноречивую, витиеватую речь о необходимости войны с бусурманами, потому что «многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет»; эта мать, которая является как бы мимоходом, чтобы заживо оплакать детей своих, как всегда являлась в тот век женщина и мать в козацкой жизни... А жиды и ляхи, а любовь Андрия и кровавая месть Бульбы, а казнь Остапа, его воззвание к отцу и «слышу» Бульбы и, наконец, героическая гибель старого фанатика, который не чувствовал своих ужасных мук, потому что чувствовал одну жажду мести к враждебному народу?.. И это не эпопея?.. Да что же такое эпопея?.. И какая кисть, широкая, размашистая, резкая, быстрая! какие краски, яркие и ослепительные!.. И какая поэзия, энергическая, могучая, как эта Запорожская сечь, «то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы, откуда разливается воля и козачество на всю Украину!..»

Что еще сказать вам? может быть, вы мало удовлетворены и тем, что я уже сказал: что делать? Гораздо легче чувствовать и понимать прекрасное, нежели заставлять других чувствовать и понимать его! Если одни из читателей, прочтя мою статью, скажут: «Это правда» или по крайней мере: «Во всем этом есть и правда»; если другие, прочтя ее, захотят прочесть и разобранные в ней сочинения, – мой долг выполнен, цель достигнута.

Но какой же общий результат выведу я из всего сказанного мною? Что такое г. Гоголь в нашей литературе? Где его место в ней? Чего должно ожидать нам от него, от него, еще только начавшего свое поприще, и как начавшего? Не мое дело раздавать венки бессмертия поэтам, осуждать на жизнь или смерть литературные произведения; если я сказал, что г. Гоголь поэт, я уже все сказал, я уже лишил себя права делать ему судейские приговоры. Теперь у нас слово «поэт» потеряло свое значение: его смешали с словом «писатель». У нас много писателей, некоторые даже с дарованием, но нет поэтов. Поэт высокое и святое слово; в нем заключается неумирающая слава! Но дарование имеет свои степени; Козлов, Жуковский, Пушкин, Шиллер: эти люди поэты, но равны ли они? Разве не спорят еще и теперь, кто выше: Шиллер или Гете? Разве общий голос не назвал Шекспира царем поэтов, единственным и несравненным? И вот задача критики: определить степень, занимаемую художником в кругу своих собратий. Но г. Гоголь еще только начал свое поприще: следовательно, наше дело высказать свое мнение о его дебюте и о надеждах в будущем, которые подает этот дебют. Эти надежды велики, ибо г. Гоголь владеет талантом необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере в настоящее время он является главою литературы, главою поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным. Предоставим времени решить, чем и как кончится поприще г. Гоголя, а теперь будем желать, чтобы этот прекрасный талант долго сиял на небосклоне нашей литературы, чтобы его деятельность равнялась его силе.

В «Арабесках» помещены два отрывка из романа. Об этих отрывках нельзя судить как об отдельном и целом создании; но о них можно сказать, что они вполне могут служить залогом тех надежд, о которых я говорил. Поэты бывают двух родов: одни только доступны поэзии, и она у них бывает более способностию, чем даром или талантом, и много зависит от внешних обстоятельств жизни; у других дар поэзии есть нечто положительное, нечто составляющее нераздельную часть их бытия. Первые, иногда один раз в целую жизнь, выскажут какую-нибудь прекрасную поэтическую грезу и, как будто обессиленные тяжестью свершенного ими подвига, ослабевают и падают в последующих своих произведениях; и вот отчего у них первый опыт, по большей части, бывает прекрасен, а последующие постепенно подрывают их славу. Другие с каждым новым произведением возвышаются и крепнут; г. Гоголь принадлежит к числу этих последних поэтов: этого довольно!

Я забыл еще об одном достоинстве его произведений; это лиризм, которым проникнуты его описания таких предметов, которыми он увлекается. Описывает ли он бедную мать, это существо высокое и страждущее, это воплощение святого чувства любви – сколько тоски, грусти и любви в его описании! Описывает ли он юную красоту – сколько упоения, восторга в его описании! Описывает ли он красоту своей родной, своей возлюбленной Малороссии – это сын, ласкающийся к обожаемой матери! Помните ли вы его описание безбрежных степей днепровских? Какая широкая, размашистая кисть! Какой разгул чувства! Какая роскошь и простота в этом описании! Черт вас возьми, степи, как вы хороши у г. Гоголя!..

В одном журнале было изъявлено странное желание, чтобы г. Гоголь попробовал своих сил в изображении высших слоев общества: вот мысль, которая в наше время отзывается ужасным анахронизмом! Как! неужели поэт может сказать себе: дай опишу то или другое, дай попробую себя в том или другом роде?.. И притом, разве предмет делает что-нибудь для достоинства сочинения? Разве это не аксиома: где жизнь, там и поэзия? Но мои «разве» никогда бы не кончились, если бы я захотел высказать их все, без остатка. Нет, пусть г. Гоголь описывает то, что велит ему описывать его вдохновение, и пусть страшится описывать то, что велят ему описывать или его воля, или гг. критики. Свобода художника состоит в гармонии его собственной воли с какою-то внешнею, не зависящею от него волею, или, лучше сказать, его воля есть вдохновение!..

Герой нашего времени

<<...>>В то время как какие-нибудь два стихотворения, помещенные в первых двух книжках «Отечественных записок» 1839 года, возбудили к Лермонтову столько интереса со стороны публики, утвердили за ним имя поэта с большими надеждами, Лермонтов вдруг является с повестью «Бэла», написанною в прозе. Это тем приятнее удивило всех, что еще более обнаружило силу молодого таланта и показало его разнообразие и многосторонность. В повести Лермонтов явился таким же творцом, как и в своих стихотворениях. C первого раза можно было заметить, что эта повесть вышла не из желания заинтересовать публику исключительно любимым ею родом литературы, не из слепого подражания делать то, что все делают, но из того же источника, из которого вышли и его стихотворения, – из глубокой творческой натуры, чуждой всяких побуждений, кроме вдохновения. Лирическая поэзия и повесть современной жизни соединились в одном таланте. Такое соединение по-видимому столь противоположных родов поэзии не редкость в наше время. Шиллер и Гете были лириками, романистами и драматургами, хотя лирический элемент всегда оставался в них господствующим и преобладающим. Сам «Фауст» есть лирическое произведение в драматической форме. Поэзия нашего времени по преимуществу роман и драма; но лиризм все-таки остается общим элементом поэзии, потому что он есть общий элемент человеческого духа. С лиризма начинает почти каждый поэт, так же, как с него начинает каждый народ. Сам Вальтер Скотт перешел к роману от лирических поэм. Только литература Северо-Американских Штатов началась романом Купера, и это явление так же странно, как и общество, в котором оно произошло. Может быть, это оттого, что североамериканская литература есть продолжение английской.

Наша литература представляет тоже совершенно особенное явление: мы вдруг переживаем все моменты европейской жизни, которые на Западе развивались последовательно. Только до Пушкина наша поэзия была по преимуществу лирическою. Пушкин недолго ограничивался лиризмом и скоро перешел к поэме, а от нее – к драме. Как полный представитель духа своего времени, он также покушался на роман: в «Современнике» 1837 года помещено шесть глав (с началом седьмой) из неконченого романа его под названием «Арап Петра Великого», из которых четвертая глава была первоначально помещена в «Северных цветах» 1829 года. Повести Пушкин начал писать уже в последние годы своей недоконченной жизни. Однако ж очевидно, что настоящим его родом был лиризм, стихотворная повесть (поэма) и драма, ибо его прозаические опыты далеко не равны стихотворным. Самая лучшая его повесть, «Капитанская дочка», при всех ее огромных достоинствах, не может идти ни в какое сравнение с его поэмами и драмами. Это не больше, как превосходное беллетрическое произведение с поэтическими и даже художественными частностями. Другие его повести, особенно «Повести Белкина», принадлежат исключительно к области беллетристики. Может быть, в этом заключается причина того, что и роман, так давно начатый, не был кончен. Лермонтов и в прозе является равным себе, как и в стихах, и мы уверены, что, с большим развитием его художнической деятельности, он непременно дойдет до драмы. Наше предположение не произвольно: оно основывается сколько на полноте драматического движения, заметного в повестях Лермонтова, столько же и на духе настоящего времени, особенно благоприятного соединению в одном лице всех форм поэзии. Последнее обстоятельство очень важно, ибо и у искусства всякого народа есть свое историческое развитие, вследствие которого определяется характер и род деятельности поэта. Может быть, и Пушкин был бы таким же великим романистом, как лириком и драматургом, если бы явился позже и имел подобного себе предшественника.

«Бэла», заключая в себе интерес отдельной и оконченной повести, в то же время была только отрывком из большого сочинения, равно как и «Фаталист» и «Тамань», впоследствии напечатанные в «Отечественных же записках». Теперь они являются, вместе с другими, с «Максимом Максимычем», «Предисловием к журналу Печорина» и «Княжною Мери», под одним общим заглавием «Героя нашего времени». Это общее название – не прихоть автора; равным образом, по названию не должно заключать, чтобы содержащиеся в этих двух книжках повести были рассказами какого-нибудь лица, на которого автор навязал роль рассказчика. Во всех повестях одна мысль, и эта мысль выражена в одном лице, которое есть герой всех рассказов. В «Бэле» он является каким-то таинственным лицом. Героиня этой повести вся перед вами, но герой – как будто бы показывается под вымышленным именем, чтобы его не узнали. Из-за отношений его по «Бэле» вы невольно догадываетесь о какой-то другой повести, заманчивой, таинственной и мрачной. И вот автор тотчас показывает вам его при свидании с Максимом Максимычем, который рассказал ему повесть о Бэле. Но ваше любопытство не удовлетворено, а только еще более раздражено, и повесть о Бэле все еще остается для вас загадочною. Наконец, в руках автора журнал Печорина, в предисловии к которому автор делает намек на идею романа, но намек, который только более возбуждает ваше нетерпение познакомиться с героем романа. В высшей степени поэтическом рассказе «Тамань» герой романа является автобиографом, но загадка от этого становится только заманчивее, и отгадка еще не тут. Наконец, вы переходите к «Княжне Мери», и туман рассевается, загадка разгадывается, основная идея романа, как горькое чувство, мгновенно овладевшее всем существом вашим, пристает к вам и преследует вас. Вы читаете наконец «Фаталиста», и хотя в этом рассказе Печорин является не героем, а только рассказчиком случая, которого он был свидетелем, хотя в нем вы не находите ни одной новой черты, которая дополнила бы вам портрет «героя нашего времени», но, странное дело! вы еще более понимаете его, более думаете о нем, и ваше чувство еще грустнее и горестнее.<<...>>

Что же за человек этот Печорин? – Здесь мы должны обратиться к «Предисловию», написанному автором романа к журналу Печорина.

Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою громом упреков, советов, насмешек и сожалений.

Несмотря на всю софистическую ложность этой горькой выходки, – самая ее желчность свидетельствует уже, что в ней есть своя истинная сторона. В самом деле, и дружба, подобно любви, есть роза с роскошным цветом, упоительным ароматом, но и с колючими шипами. Каждая индивидуальность как бы по природе своей враждебна другой и силится пересоздать ее по-своему, и в самом деле, когда сходятся две субъективности, они, так сказать, чрез взаимное трение друг о друга сглаживаются и изменяются, заимствуя одна от другой то, чего им недостает. Отсюда это взаимное цензорство в дружбе, эта страсть разражаться над головою друга градом упреков, насмешек и сожалений. Самолюбие тут играет свою роль, но если дружба основана не на детской привязанности или какой-нибудь внешней связи, – истинная привязанность, внутреннее человеческое чувство всегда играет тут свою роль. Автор видит в дружбе одни шипы – и его ошибка не в ложности, а в односторонности взгляда. Он, видимо, находится в том состоянии духа, когда в нашем разумении всякая мысль распадается на свои же собственные моменты, до тех пор, пока дух наш не созреет для великого процесса разумного примирения противоположностей в одном и том же предмете. Вообще, хотя автор и выдает себя за человека, совершенно чуждого Печорину, но он сильно симпатизирует с ним, и в их взгляде на вещи – удивительное сходство. Следующее место из «Предисловия» еще более подтверждает нашу мысль:

Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина. Мой ответ – заглавие этой книги. – «Да это злая ирония!..» – скажут они. – Не знаю.

Итак – «Герой нашего времени» – вот основная мысль романа. В самом деле, после этого весь роман может почесться злою ирониею, потому что большая часть читателей наверное воскликнет: «Хорош же герой!» – А чем же он дурен? – смеем вас спросить.

Зачем же так неблагосклонно

Вы отзываетесь о нем?

За то ль, что мы неугомонно

Хлопочем, судим обо всем,

Что пылких дум неосторожность,

Себялюбивую ничтожность

Иль оскорбляет, иль смешит,

Что ум, любя простор, теснит,

Что слишком часто разговоры

Принять мы рады за дела,

Что глупость ветрена и зла,

Что важным людям важны вздоры

И что посредственность одна

Нам по плечу и не страшна?

Вы говорите против него, что в нем нет веры. Прекрасно! но ведь это то же самое, что обвинять нищего за то, что у него нет золота; он бы и рад иметь его, да не дается оно ему. И притом, разве Печорин рад своему безверию? разве он гордится им? разве он не страдал от него? разве он не готов ценою жизни и счастия купить эту веру, для которой еще не настал час его?.. Вы говорите, что он эгоист? – Но разве он не презирает и не ненавидит себя за это? разве сердце его не жаждет любви чистой и бескорыстной?.. Нет, это не эгоизм: эгоизм не страдает, не обвиняет себя, но доволен собою, рад себе. Эгоизм <<не>> знает мучения: страдание есть удел одной любви. Душа Печорина не каменистая почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля, пусть взрыхлит ее страдание и оросит благодатный дождь, – и она произрастит из себя пышные, роскошные цветы небесной любви... Этому человеку стало больно и грустно, что его все не любят, – и кто же эти «все»? – пустые, ничтожные люди, которые не могут простить ему его превосходства над ними. А его готовность задушить в себе ложный стыд, голос светской чести и оскорбленного самолюбия, когда он за признание в клевете готов был простить Грушницкому, человеку, сейчас только выстрелившему в него пулею и бесстыдно ожидавшему от него холостого выстрела? А его слезы и рыдания в пустынной степи, у тела издохшего коня? – нет, все это не эгоизм! Но его – скажете вы – холодная расчетливость, систематическая рассчитанность, с которою он обольщает бедную девушку, не любя ее, и только для того, чтобы посмеяться над нею и чем-нибудь занять свою праздность? – Так, но мы и не думаем оправдывать его в таких поступках, ни выставлять его образцом и высоким идеалом чистейшей нравственности: мы только хотим сказать, что в человеке должно видеть человека и что идеалы нравственности существуют в одних классических трагедиях и морально-сентиментальных романах прошлого века.

Судя о человеке, должно брать в рассмотрение обстоятельства его развития и сферу жизни, в которую он поставлен судьбою. В идеях Печорина много ложного, в ощущениях его есть искажение; но все это выкупается его богатою натурою. Его во многих отношениях дурное настоящее – обещает прекрасное будущее. Вы восхищаетесь быстрым движением парохода, видите в нем великое торжество духа над природою? – и хотите потом отрицать в нем всякое достоинство, когда он сокрушает, как зерно жернов, неосторожных, попавших под его колеса: не значит ли это противоречить самим себе? Опасность от парохода есть результат его чрезмерной быстроты; следовательно, порок его выходит из его достоинства. Бывают люди, которые отвратительны при всей безукоризненности своего поведения, потому что она в них есть следствие безжизненности и слабости духа. Порок возмутителен и в великих людях; но, наказанный, он приводит в умиление вашу душу. Это наказание только тогда есть торжество нравственного духа, когда оно является не извне, но есть результат самого порока, отрицание собственной личности индивидуума в оправдание вечных законов оскорбленной нравственности. Автор разбираемого нами романа, описывая наружность Печорина, когда он с ним встретился на большой дороге, вот что говорит о его глазах: «Они не смеялись, когда он смеялся... Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей? Это признак – или злого нрава, или глубокой, постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен». – Согласитесь, что как эти глаза, так и вся сцена свидания Печорина с Максимом Максимычем показывают, что если это порок, то совсем не торжествующий, и надо быть рожденным для добра, чтоб так жестоко быть наказану за зло?.. Торжество нравственного духа гораздо поразительнее совершается над благородными натурами, чем над злодеями...

А между тем этот роман совсем не злая ирония, хотя и очень легко может быть принят за иронию; это один из тех романов,

В которых отразился век,

И современный человек

Изображен довольно верно

С его безнравственной душой,

Себялюбивой и сухой,

Мечтанью преданной безмерно,

С его озлобленным умом,

Кипящим в действии пустом.

«Хорош же современный человек!» – воскликнул один нравоописательный «сочинитель», разбирая, или, лучше сказать, ругая седьмую главу «Евгения Онегина». Здесь мы почитаем кстати заметить, что всякий современный человек, в смысле представителя своего века, как бы он ни был дурен, не может быть дурен, потому что нет дурных веков, и ни один век не хуже и не лучше другого, потому что он есть необходимый момент в развитии человечества или общества.

Пушкин спрашивал самого себя о своем Онегине:

Чудак печальный и опасный,

Созданье ада иль небес,

Сей ангел, сей надменный бес,

Что ж он? Ужели подражанье,

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон, -

Уж не пародия ли он?

И этим самым вопросом он разрешил загадку и нашел слово. Онегин не подражание, а отражение, но сделавшееся не в фантазии поэта, а в современном обществе, которое он изображал в лице героя своего поэтического романа. Сближение с Европою должно было особенным образом отразиться в нашем обществе, – и Пушкин гениальным инстинктом великого художника уловил это отражение в лице Онегина. Но Онегин для нас уже прошедшее, и прошедшее невозвратно. Если бы он явился в наше время, вы имели бы право спросить, вместе с поэтом:

Все тот же ль он, иль усмирился?

Иль корчит так же чудака?

Скажите, чем он возвратился?

Что нам представит он пока?

Чем нынче явится? – Мельмотом,

Космополитом, патриотом,

Гарольдом, квакером, ханжой

Иль маской щегольнет иной.

Иль просто будет добрый малый,

Как вы да я, как целый свет?

Печорин Лермонтова есть лучший ответ на все эти вопросы. Это Онегин нашего времени, герой нашего времени. Несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою. Иногда в самом имени, которое истинный поэт дает своему герою, есть разумная необходимость, хотя, может быть, и не видимая самим поэтом...

Со стороны художественного выполнения нечего и сравнивать Онегина с Печориным. Но как выше Онегин Печорина в художественном отношении, так и Печорин выше Онегина по идее. Впрочем, это преимущество принадлежит нашему времени, а не Лермонтову. Что такое Онегин? – Лучшею характеристикою и истолкованием этого лица может служить французский эпиграф к поэме: «Petri de vanite, il avait encore plus de cette espèce d"orgueil qui fait avouer avec la même indifference les bonnes comme les mauvaises actions suite d"un sentiment de superiorite, peut-être imaginaire». Мы думаем, что это превосходство в Онегине нисколько не было воображаемым, потому что он «вчуже чувства уважал» и что в «его сердце была и гордость и прямая честь». Он является в романе человеком, которого убили воспитание и светская жизнь, которому все пригляделось, все приелось, все прилюбилось и которого вся жизнь состояла в том,

Что он равно зевал

Средь модных и старинных зал.

Не таков Печорин. Этот человек не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нем неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет их разрешения: подсматривает каждое движение своего сердца, рассматривает каждую мысль свою. Он сделал из себя самый любопытный предмет своих наблюдений и, стараясь быть как можно искреннее в своей исповеди, не только откровенно признается в своих истинных недостатках, но еще и выдумывает небывалые или ложно истолковывает самые естественные свои движения. Как в характеристике современного человека, сделанной Пушкиным, выражается весь Онегин, так Печорин весь в этих стихах Лермонтова:

И ненавидим мы, и любим мы случайно.

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

«Герой нашего времени» – это грустная дума о нашем времени, как и та, которою так благородно, так энергически возобновил поэт свое поэтическое поприще и из которой мы взяли эти четыре стиха...

Но со стороны формы изображение Печорина не совсем художественно. Однако причина этого не в недостатке таланта автора, а в том, что изображаемый им характер, как мы уже слегка и намекнули, так близок к нему, что он не в силах был отделиться от него и объектировать его. Мы убеждены, что никто не может видеть в словах наших желание выставить роман г. Лермонтова автобиографиею. Субъективное изображение лица не есть автобиография: Шиллер не был разбойником, хотя в Карле Мооре и выразил свой идеал человека. Прекрасно выразился Фарнгаген, сказав, что на Онегина и Ленского можно бы смотреть, как на братьев Вульта и Вальта у Жан-Поля Рихтера, то есть как на разложение самой природы поэта, и что он, может быть, воплотил двойство своего внутреннего существа в этих двух живых созданиях. Мысль верная, а между тем было бы очень нелепо искать сходных черт в жизни этих лиц с жизнию самого поэта.

Вот причина неопределенности Печорина и тех противоречий, которыми так часто опутывается изображение этого характера. Чтобы изобразить верно данный характер, надо совершенно отделиться от него, стать выше его, смотреть на него как на нечто оконченное. Но этого, повторяем, не видно в создании Печорина. Он скрывается от нас таким же неполным и неразгаданным существом, как и является нам в начале романа. Оттого и самый роман, поражая удивительным единством ощущения, нисколько не поражает единством мысли и оставляет нас без всякой перспективы, которая невольно возникает в фантазии читателя по прочтении художественного произведения и в которую невольно погружается очарованный взор его. В этом романе удивительная замкнутость создания, но не та высшая, художественная, которая сообщается созданию чрез единство поэтической идеи, а происходящая от единства поэтического ощущения, которым он так глубоко поражает душу читателя. В нем есть что-то неразгаданное, как бы недоговоренное, как в «Вертере» Гете, и потому есть что-то тяжелое в его впечатлении. Но этот недостаток есть в то же время и достоинство романа г. Лермонтова: таковы бывают все современные общественные вопросы, высказываемые в поэтических произведениях: это вопль страдания, но вопль, который облегчает страдание...

Это же единство ощущения, а не идеи, связывает и весь роман. В «Онегине» все части органически сочленены, ибо в избранной рамке романа своего Пушкин исчерпал всю свою идею, и потому в нем ни одной части нельзя ни изменить, ни заменить. «Герой нашего времени» представляет собою несколько рамок, вложенных в одну большую раму, которая состоит в названии романа и единстве героя. Части этого романа расположены сообразно с внутреннею необходимостию; но как они суть только отдельные случаи из жизни хотя и одного и того же человека, то и могли б быть заменены другими, ибо вместо приключения в крепости с Бэлою, или в Тамани, могли б быть подобные же и в других местах, и с другими лицами, хотя при одном и том же герое. Но тем не менее основная мысль автора дает им единство, и общность их впечатления поразительна, не говоря уже о том, что «Бэла», «Максим Максимыч» и «Тамань», отдельно взятые, суть в высшей степени художественные произведения. И какие типические, какие дивно художественные лица – Бэлы, Азамата, Казбича, Максима Максимыча, девушки в Тамани! Какие поэтические подробности, какой на всем поэтический колорит!

Но «Княжна Мери», и как отдельно взятая повесть, менее всех других художественна. Из лиц один Грушницкий есть истинно художественное создание. Драгунский капитан бесподобен, хотя и является в тени, как лицо меньшей важности. Но всех слабее обрисованы лица женские, потому что на них-то особенно отразилась субъективность взгляда автора. Лицо Веры особенно неуловимо и неопределенно. Это скорее сатира на женщину, чем женщина. Только что начинаете вы ею заинтересовываться и очаровываться, как автор тотчас же и разрушает ваше участие и очарование какою-нибудь совершенно произвольною выходкою. Отношения ее к Печорину похожи на загадку. То она кажется вам женщиною глубокою, способною к безграничной любви и преданности, к геройскому самоотвержению; то видите в ней одну слабость, и больше ничего. Особенно ощутителен в ней недостаток женственной гордости и чувства своего женственного достоинства, которые не мешают женщине любить горячо и беззаветно, но которые едва ли когда допустят истинно глубокую женщину сносить тиранство любви. Она любит Печорина, а в другой раз выходит замуж, и еще за старика, следовательно, по расчету, по какому бы то ни было; изменив для Печорина одному мужу, изменяет и другому, и скорее по слабости, чем по увлечению чувства. Она обожает в Печорине его высшую природу, и в ее обожании есть что-то рабское. Вследствие всего этого она не возбуждает к себе сильного участия со стороны автора и, подобно тени, проскользает в его воображении. Княжна Мери изображена удачнее. Это девушка неглупая, но и не пустая. Ее направление несколько идеально, в детском смысле этого слова: ей мало любить человека, к которому влекло бы ее чувство, непременно надо, чтобы он был несчастен и ходил в толстой и серой солдатской шинели. Печорину очень легко было обольстить ее: стоило только казаться непонятным и таинственным и быть дерзким. В ее направлении есть нечто общее с Грушницким, хотя она и несравненно выше его. Она допустила обмануть себя; но, когда увидела себя обманутою, она, как женщина, глубоко почувствовала свое оскорбление и пала его жертвою, безответною, безмолвно страдающею, но без унижения, – и сцена ее последнего свидания с Печориным возбуждает к ней сильное участие и обливает ее образ блеском поэзии. Но, несмотря на это, и в ней есть что-то как будто бы недосказанное, чему опять причиною то, что ее тяжбу с Печориным судило не третье лицо, каким бы должен был явиться автор.

Однако, при всем этом недостатке художественности, вся повесть насквозь проникнута поэзиею, исполнена высочайшего интереса. Каждое слово в ней так глубоко знаменательно, самые парадоксы так поучительны, каждое положение так интересно, так живо обрисовано! Слог повести – то блеск молнии, то удар меча, то рассыпающийся по бархату жемчуг! Основная идея так близка сердцу всякого, кто мыслит и чувствует, что всякий из таких, как бы ни противоположно было его положение положениям, в ней представленным, увидит в ней исповедь собственного сердца.

Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе. В моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света, но теперь я не могу взять на себя эту ответственность.

Благодарим автора за приятное обещание, но сомневаемся, чтоб он его выполнил: мы крепко убеждены, что он навсегда расстался с своим Печориным. В этом убеждении утверждает нас – признание Гете, который говорит в своих записках, что, написав «Вертера», бывшего плодом тяжелого состояния его духа, он освободился от него и был так далек от героя своего романа, что ему смешно было видеть, как сходила от него с ума пылкая молодежь... Такова благородная природа поэта, собственною силою своею вырывается он из всякого момента ограниченности и летит к новым, живым явлениям мира, в полное славы творенье... Объектируя собственное страдание, он освобождается от него; переводя на поэтические звуки диссонансы духа своего, он снова входит в родную ему сферу вечной гармонии... Если же г. Лермонтов и выполнит свое обещание, то мы уверены, что он представит уже не старого и знакомого нам, о котором он уже все сказал, а совершенно нового Печорина, о котором еще можно много сказать. Может быть, он покажет его нам исправившимся, признавшим законы нравственности, но, верно, уж не в утешение, а в пущее огорчение моралистов: может быть, он заставит его признать разумность и блаженство жизни, но для того, чтобы увериться, что это не для него, что он много утратил сил в ужасной борьбе, ожесточился в ней и не может сделать эту разумность и блаженство своим достоянием... А может быть и то: он сделает его и причастником радостей жизни, торжествующим победителем над злым гением жизни... Но то или другое, а во всяком случае искупление будет совершено через одну из тех женщин, существованию которых Печорин так упрямо не хотел верить, основываясь не на своем внутреннем созерцании, а на бедных опытах своей жизни... Так сделал и Пушкин с своим Онегиным: отвергнутая им женщина воскресила его из смертного усыпления для прекрасной жизни, но не для того, чтобы дать ему счастие, а для того, чтобы наказать его за неверие в таинство любви и жизни и в достоинство женщины...

3. "Миргород"

4. "Петербургские повести"

1. Характеристика творчества Н.В. Гоголя

Творчество Николая Васильевича Гоголя (1809-1852) представляет собой важный этап в развитии русской литературы первой половины XIX в. Его творчество очень тесно связано с украинской культурой, и в нем преобладает ее тематика и сюжеты, так как писатель родился на Украине. Творчество Гоголя включает следующие основные произведения :

✓ сборник повестей "Вечера на хуторе близ Диканьки";

✓ сборник повестей "Миргород";

✓ сборник "Петербургские повести";

✓ комедию "Ревизор";

✓ роман-поэму " Мертвые души".

2. "Вечера на хуторе близ Диканьки"

Сборник "Вечера на хуторе близ Диканьки" является первым в его творчестве, и повести, входящие в этот сборник, принесли Гоголю популярность. Сборник состоит из двух книг и включает в себя следующие повести:

✓ в первой книге :

. "Ночь перед рождеством";

. "Майская ночь";

. "Сорочинская ярмарка";

. "Пропавшая грамота";

✓ во второй книге :

. "Ночь перед рождеством" (перенесенная автором из первого издания);

. "Страшная месть";

. "Заколдованное место";

. "Иван Федорович Шпонька и его тетушка".

Сборник "Вечера на хуторе близ Диканьки" как литературное произведение можно охарактеризовать следующим образом:

✓ передается поэтический образ Украины, ее природы;

✓ используются и по-новому преподносятся народные украинские сказки, легенды, предания, традиции;

✓ ярко и интересно описывается народный украинский деревенский быт;

✓ используются фольклорные приемы художественной выразительности;

✓ в героях воплощаются лучшие черты народного характера, гармонически соединяется внешний облик и нравственное здоровье;

✓ пробуждает интерес российского читателя того времени к Малороссии;

✓ является примером романтического направления в русской литературе того времени, и романтизм в сборнике выражен следующим образом:

Реальная жизнь народа имеет черты поэзии, устремления к прекрасному и возвышенному;

Прозе и неустроенности жизни противопоставляется идеальный мир;

Фольклор и приемы, используемые в произведении, имеют следующие черты романтизма:

Сказочные сюжеты;

Поэтика таинственного и загадочного, наполняющая легенды;

Обращенность к прошлому страны, которое наполнено героическими подвигами;

Реальность сплетается с вымыслом, а эпическое — с лирическим;

✓ особо важное место занимает фантастическое, которое имеет в повести следующие особенности:

Окрашено бытовыми чертами;

Изображено как пошлое, мелкое;

Представлено в комическом свете;

✓ носит комический характер, что выражается в юморе, шутках и смехе, которые сопровождают героев на протяжении всего повествования.

3. "Миргород"

Сборник "Миргород" (1835) объединяет в себе ряд повестей, написанных в Петербурге, и в его состав входят следующие повести:

✓ "Старосветские помещики";

✓ "Тарас Бульба";

✓ "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем";

✓ "Вий".

Сборник "Миргород" как литературное произведение можно охарактеризовать следующим образом:

✓ повести, вошедшие в данный сборник, разительно отличаются друг от друга по следующим моментам:

Содержание;

Тональность произведения;

Жанр;

Художественная форма;

✓ несмотря на столь явные отличия, повести объединяются авторским взглядом на назначение человека, который выражен в подтексте;

✓ каждая повесть своеобразна по своему характеру и стилю: присутствует и идиллический оттенок, и героические черты, сатирическое начало, и фантастические элементы;

✓ сборник является новой фазой творчества писателя, в которой активно развивается реалистический метод изображения действительности, который выражен в повестях следующим образом:

Более объемные и многогранные характеристики характеров;

Убедительно реалистичное изображение быта, обстоятельств жизни героев и самой действительности;

Богатая речевая характеристика героев, их диалогов;

✓ более глубокое и основательное проникновение в историческое прошлое украинского казачества (Повесть "Тарас Бульба").

Повесть "Старосветские помещики

✓ своеобразие авторского отношения к героям, которое заключается в двойственности оценки героев и иронии по отношению к ним;

✓ отрицание и осуждение патриархального уклада жизни, изолированности от общественной жизни, отсутствия общественных интересов.

Повесть "Тарас Бульба " имеет следующие особенности:

✓ геройское начало, выраженное в описании автором борьбы украинского народа за свою свободу;

✓ историзм, соединенный с художественным вымыслом, когда описываются события XV - XVII вв., но при этом персонажи часто не имеют реальных исторических прототипов;

✓ элемент идеализации демократического равенства;

✓ обилие украинского фольклора, выраженного в различных народных преданиях, песнях, изображении сражений в духе подвигов былинных героев;

✓ гиперболы, преувеличения при построении образа Тараса Бульбы;

✓ жанр народно-героической эпопеи;

✓ своеобразие композиционной структуры, которая организована как чередование ярких батальных и мирных сцен с постепенным отрывом от мирной жизни и переходом всех участников повествования в мир борьбы;

✓ доминирование романтического метода в изображении действительности.

4. "Петербургские повести"

"Петербургские повести" (1835-1842) Гоголя представляют собой важный тип в творчестве писателя по следующим причинам:

✓ именно в этом сборнике автором активно разрабатывается метод реализма, впоследствии нашедший свое отражение в великой поэме Гоголя "Мертвые души";

✓ существенно расширяется картина изображения российской жизни, так как место действия повестей переносится из провинции в столицу Российской Империи.

Сборник включает в себя следующие повести:

✓ "Невский проспект";

✓ "Записки сумасшедшего";

✓ "Портрет";

✓ "Нос";

✓ "Коляска";

✓ "Шинель";

✓ "Рим" (не окончена автором).

Сборник "Петербургские повести" можно охарактеризовать следующим образом:

✓ все повести объединены по следующим критериям:

Одно место действия (исключая "Рим");

Общая проблематика, главным мотивом которой является господство в современном мире чина и денег;

Родственность деятельности и характеристик основных героев, которые, как правило, предстают как "маленькие люди";

Близкая идейная направленность, которая выражается в раскрытии несправедливости тех общественных отношений, которые сложились в обществе;

Похожая художественная манера;

✓ обнажают жизнь Петербурга со всеми ее социальными противоречиями и несправедливостью, контрастом духовного и материального;

✓ в изображении столицы продолжаются многие мотивы "Станционного смотрителя" и "Медного всадника" Пушкина, когда изображается не пышность дворцов, а убогость окраин, не богатство, а бедность;

✓ носят новый характер фантастики и гротеска, использование которого было обусловлено обращением Гоголя к таким приемам изображения петербургской действительности, как фантастические метаморфозы, обман и "чудеса" с целью ее наиболее точного и правдивого отображения.

Повесть "Нос " (1836) представляет собой яркий образец таланта Гоголя, и ее можно охарактеризовать следующим образом:

✓ сюжет, который носит фантастический характер и реализует богатые художественные возможности;

✓ внешняя романтичность, обусловленная фантастическими элементами, перетекает в реалистический характер повествования;

✓ фантастические элементы — используются для реалистического изображения и обнажения пороков, парадоксальности окружающего мира, и именно это отличает Гоголя от его предшественников, для которых фантастический сюжет интересен сам по себе;

✓ приемы сатиры и гротеск в форме несовмещения необходимых друг другу элементов - лица и носа и их гротескное разъединение; многие приемы предваряют пьесу "Ревизор", и к таким элементам относятся:

Социальное описание мира чиновников;

Принятие ничтожества за важную значимую персону;

Включение обычных событий в мир необычного.

Повесть "Шинель " (1842) занимает особое место в сборнике и имеет следующие художественные особенности:

✓ сюжет основан на будничном анекдоте, который был пересказан Анненковым в "Литературных воспоминаниях", но у Гоголя имеет глубокий социально-психологический смысл, который заключается в рассмотрении психологии одинокого "маленького" человека, и этот сюжет уже не раз разрабатывался Гоголем и другими русскими писателями первой половины XIX в. (Пушкин, Лермонтов);

✓ присутствует острый гротеск — совмещение несовмещаемого, когда изначально тихий герой после приобретения шинели начинает жить активно и "шумно";

✓ особенности построения повести обеспечивают ее художественное своеобразие, и композиция характеризуется постепенным раскрытием характера главного героя и сгущением вокруг него трагических ситуаций;

✓ жанр своеобразен, что обеспечивается тесной связью в повести комического, трагического и лирического, которое дается самим автором;

✓ тема "маленького человека" оказала влияние на многих русских писателей, в частности на Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Тургенева, Бунина, Чехова.

Тема урока: Вн.чт.1 Н.В.Гоголь. «Портрет». Место повести в сборнике «Петербургские повести». В.Г.Белинский «О русской повести и повестях Н.Гоголя»

Цель урока:

- обобщить ранее полученные знания о «петербургских повестях»;

- определить место повести «Портрет» в данном цикле.

Задачи:

Образовательные :

Проанализировать повесть «Портрет» и осмыслить одну из центральных для писателя тем: содержание и назначение искусства.

Развивающие:

- формировать умение глубокого анализа текста;

- вырабатывать коммуникативные навыки в обсуждении проблемных вопросов урока;

- развивать творческие способности, монологическую речь.

Воспитательные:

- вызвать интерес к творчеству Н. В. Гоголя;

- формировать нравственные ценности личности.

Тип урока: комбинированный урок

Форма урока: проблемно- поисковый семинар с опережающими заданиями

Используемые педагогические технологии :

Традиционная педагогическая технология;

Технология метода проекта;

Информационно – коммуникационная технология;

Элементы технологии исследовательской деятельности обучающихся и элементы дифференцированного подхода к обучению.

Продолжительность: 45 мин

Средства обучения: проектор, компьютеры, иллюстрации к произведениям, портрет Гоголя

Подготовительная работа:

1 группа - Образ Петербурга (повесть «Невский проспект»).

2 группа - Тема «маленького человека» (повесть «Шинель»).

3 группа - Видение мира через фантастику (повесть «Нос»).

Этапы подготовительной работы:

собрать материал по теме;

составить мини-презентацию;

создать слайды.

Ход урока

Сообщение темы и цели урока. Вступительное слово учителя.

Тема урока: Н. В. Гоголь. «Петербургские повести ». Место повести «Портрет» в сборнике

Цель нашего урока: исходя из темы урока, сформулируйте цель урока

Обобщить ранее полученные знания о « петербургских повестях» , определить место повести «Портрет» в цикле «петербургские повести», осмыслить одну из центральных для писателя тем – назначение искусства.

«Петербургские повести»- третий цикл произведений Гоголя, объединенных общим идейным замыслом. Через все повести проходит образ столицы русского государства.

В сборник Н. В. Гоголя «Арабески» (1835) наряду с критическими статьями по истории, литературе и искусству вошли произведения: «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего». Позже в журнале «Современник» появился рассказ «Нос» (1836). Повесть «Шинель» впервые была опубликована в собрании сочинений Гоголя в 1842 г.

Все эти произведения объединяются в одно целое общей темой, определенной писателем как «столкновение мечты с существенностью» (действительностью). События происходят в Петербурге – столице Российского государства.

На этом основании произведения Гоголя стали называться «Петербургскими повестями». (Такое название появилось в критике уже после смерти писателя.)

Гоголь жил в Петербурге с 1828 г. «Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал», – сообщал он матери. Гоголь вынужден был поселиться на Гороховой улице в одном из мрачных домов. «Жить здесь не по-свински… несравненно дороже, нежели предполагал», – писал он родным. Глубоко отрицательные впечатления, вызванные жизнью писателя на берегах Невы, в значительной мере сказались в «Петербургских повестях».

Тема Петербурга не являлась в 1830-е годы чем-то новым и неожиданным.

В поэме «Медный всадник» Пушкин изобразил Петербург как город русской славы (чтение учащимся отрывка:

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!)

и одновременно как город социальных контрастов (чтение отрывка из поэмы:

Итак, домой пришел, Евгений

Стряхнул шинель, разделся, лег,

Но долго он заснуть не мог

В волненье разных размышлений.

О чем же думал он? О том,

Что был он беден, что трудом

Он должен был себе доставить

И независимость и честь…)

Тема Петербурга, наметившаяся в творчестве Пушкина, была расширена и углублена Гоголем. Каким же видит Гоголь Петербург?

Когда Николай Васильевич приехал в 1829 году в Петербург, он написал матери о том представлении, которое у него сложилось о городе: «Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, все служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их». Значительную часть своей жизни Гоголь провел в Петербурге. Это не могло не отразиться на его произведениях. Петербург у Гоголя - это царство роскоши и власти, где богатая часть города полностью подчиняет себе бедную.

По словам Набокова, «Петербург обнаружил всю свою причудливость, когда по его улицам стал гулять самый причудливый человек во всей России».

Работа по теме урока.

Учитель:

Сегодня на уроке, углубляясь в содержание «петербургских повестей», попытаемся понять гоголевское видение мира.

- Из презентации 1 группы учащихся узнаем, каким предстает образ Петербурга на страницах повести «Невский проспект».

1.Сообщение учащихся по теме «Образ Петербурга в повести

«Невский проспект» »

-Каким предстает гоголевский Петербург?

Вывод: За парадной пышностью Петербурга скрывается холодный, жестокий мир человеческого бесправия. Город равнодушен к судьбе «маленького человека».

Гоголь от истории маленького человека подводит читателя к сознанию трагизма пребывания человека в мире, независимо даже от его «значительности»: на героя «нестерпимо обрушилось несчастье, как обрушивалось на царей и повелителей мира».

2. Учитель:

Петербург Гоголя - это город, в котором фантастическое и реальное находятся в неразрывном единстве. Здесь возможны самые необыкновенные происшествия.

-Каков характер фантастики повести «Нос», вы узнаете из сообщения 2 группы.

- Какой художественный прием применяет Гоголь для показа абсурдности Петербурга? (гротеск)

- Почему иллюстратор Алимов не показывает лица носа?

(Нос- это существо пустое, это даже не существо, а носитель мундира, чина. Лицо обретает личность.)

Вывод: Повесть «Нос»- пародия на чинолюбцев, для которых характерна пустота. Это главная нелепость, показанная через фантастику: поклонение не уму, а пустышке в мундире.

Анализ текста художественного произведения.

Учитель:

- Все сдвинуто в мире. Всюду царит хаос, рушатся привычные представления о добре и зле. Что же может противостоять злу?

-Обратимся к повести «Портрет». Анализ этого произведения будете проводить в группах, после чего мы должны определить место повести «Портрет» в цикле «петербургские повести», осмыслить одну из центральных для писателя тем – назначение искусства.

. Впервые повесть «Портрет» напечатан в сборнике «Арабески» в 1835 году.

Повесть начата одновременно с «Невским проспектом» в 1831 году. На первую редакцию Повести в 1834 году критик Белинский написал резко отрицательный отзыв: «Портрет» есть неудачная попытка господина Гоголя в фантастическом роде. Здесь его талант падает, но и в самом падении остается талантом. Первой части этой повести невозможно читать без увлечения…Но вторая ее часть решительно ничего не стоит; в ней совсем не видно господина Гоголя. Это явная приделка, в которой работал ум, а фантазия не принимала никакого участия».

Позже Гоголь значительно переработал повесть. В письме к издателю журнала «Современник» П.А. Плетневу он писал: «Посылаю повесть мою «Портрет». …Вы увидите, что осталась одна только канва прежней повести, что все вышито по ней вновь». Вторая редакция повести была впервые опубликована в третьей книжке «Современника» за 1842 год.

-Почему повесть называется «Портрет»? (События происходящие в повести связаны с портретом некоего человека с живыми глазами)

- Сколько частей в повести? (две)

- Кто главный герой 1 части? ( художник Чартков)

-Кто главный герой 2 части? (художник –самоучка)

Задания

Первая группа. Выпишите из текста произведения цитаты, отражающие моральное падение Чарткова.

Вторая группа.

Сжато перескажите историю создания таинственного портрета и его влияния на людей(ответ)

Третья группа:

Дайте сопоставительную характеристику двух художников – Чарткова и художника, создавшего портрет ростовщика

Вывод: Писатель создает два типа художника. Первый, талантливый художник Чартков, под влиянием власти денег и жажды быстрой славы проходит путь деградации, а другой - создатель дьявольского портрета - путь восхождения

Четвертая группа.

Внимательно прочитайте отрывок из статьи В.Г. Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя»: «Портрет» есть неудачная попытка г.Гоголя в фантастическом роде … Первой части этой повести невозможно читать без увлечения… Но вторая часть решительно ничего не стоит: в ней совсем не видно г.Гоголя. Это явная приделка, в которой работал ум, а фантазия не принимала никакого участия».

Подумайте, прав ли В . Г.Белинский. Подтвердите или опровергните мнение критика, доказывая свою точку зрения цитатами из второй части повести.

Ответ четвертой группы

– Мы считаем, что В.Г.Белинский прав. Страстное стремление Гоголя найти пути борьбы со злом приводит его к утопии. Вторая часть повести – это проповедь нравственного очищения, которую можно представить в виде свода нравоучительных правил:

«Талант есть драгоценнейший дар бога - не погуби его».

«Исследуй, изучай все, что ни видишь, покори все кисти, но во всем умей находить внутреннюю мысль и пуще всего старайся постигнуть высокую тайну созданья».

«Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою».

Учитель:

«…если сочинение заключает в себе две, три еще не сказанные истины, то уже автор не вправе скрывать его от читателя, и за две, три верные мысли можно простить несовершенство целого», - так заявляет Н.В.Гоголь в ответ на критику В.Г.Белинского относительно второй части повести « Портрет».

-Какие верные мысли на может скрывать Гоголь?

IY . Подведение итогов урока.

Слово учителя :

1) - Как в повести Н.В. Гоголь формулирует предназначение искусства : «…для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое созданье искусства. Оно не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к Богу».

-С чем писатель сравнивает истинное произведение? (с молитвой.) Действительно, смысл того и другого в идее спасения. Но Гоголь себе противоречит: в окончательном тексте повести портрет ростовщика исчезает, и зло опять пошло бродить по свету. Миропониманию Гоголя свойственны противоречия.

-Каково место повести «Портрет» в цикле «петербургские повести»?

К каким же размышлениям подводит Гоголь современного читателя своими повестями?

(Вечное противостояние добра и зла, их бесконечная борьба в человеческой душе. Человек ответственен за содеянное зло.

Перед каждым всегда открыт путь, ведущий к духовной победе над злом. Право выбора остается за человеком.

Нельзя ставить материальные ценности превыше духовных.

К сожалению, на сегодняшний день остается актуальной проблема «маленького человека».)

2) Рефлексия: Оценки!

Y . Домашнее задание.

Сопоставьте повесть Н.В.Гоголя «Портрет» с повестью Оноре де Бальзака «Гобсек».

Искусство – 1) Творческое отражение, воспроизведение действительности в художественных образах. (Искусство – одна из форм общественного сознания.) 2) Умение, мастерство, знание дела. (Владеть искусством шитья.) 3) Самое дело, требующее такого умения, мастерства. (Военное искусство)

Творчество – Создание новых по замыслу культурных, материальных

ценностей. Художественное творчество. Народное творчество. Творчество Пушкина.

Талант - выдающиеся способности, которые открываются с приобретением опыта, формируя навык, и приводят к наибольшему успеху в той или иной области. Талантливый человек, как правило, проявляет себя сразу в нескольких видах деятельности, но часто ограничен одним направлением или жанром в них, в отличие от гения.

Палитра – небольшая дощечка, пластинка, на которой живописец смешивает краски.

Мольберт – подставка, на которой помещается подрамник с холстом, картон или доска для работы художника.

Тщеславие – (от тщетный (напрасный) + слава ) - стремление хорошо выглядеть в глазах окружающих, а также ложные высказывания, потребность в подтверждении своего превосходства, иногда сопровождающаяся желанием слышать от других людей .

Смежные понятия: , спесь, , , кичливость.

Гений – . Высшая творческая способность. Литературный г.Толстого. 2. Человек, обладающий такой способностью. Творения гениев.Непризнанный г. (о том, кто чересчур высоко оценивает свои способности;ирон.). 3. В древнеримской мифологии: дух - покровитель человека, позже -вообще олицетворение добрых или злых сил. Добрый г. (тот, кто помогаеткому-н., оказывает на кого-н. благотворное влияние).

Идеал - ( idealis от ἰδέα - образ, идея) - высшая , наилучшее, завершенное состояние того или иного - образец личных качеств, способностей; высшая нравственной (личностный идеал); высшая степень нравственного представления о и должном (аксиологический идеал); совершенство в отношениях между людьми (этический идеал); наиболее совершенное устройство (социальный идеал).

Ростовщик – тот, кто дает деньги в долг под большие проценты.

ВОПРОСЫ К ПОВЕСТИ «ПОРТРЕТ»

1. Какие события: реальные или вымышленные отразились в повести?

2 . Какой портрет он купил однажды?

3 . Что узнаем мы об этом художнике в начале повести?

4.О чем предупреждал Чарткова профессор живописи?

5. О чем раздумывает Чартков, когда видит деньги, найденные в раме портрета?

6 . Первый путь – это Добро, второй – зло. Какой путь выбрал художник?

7.Каким живописцем он стал, угождая неразборчивой публике, рисуя «портретики за деньги»?

8. Как Гоголь говорит о том, что он стал терять талант, мастерство?

9. Понимал ли это сам художник?

10. Какую картину он увидел в Академии художеств, куда его однажды пригласили?

11.Что почувствовал художник, когда понял, что потерял свой талант?

12. Какое намерение родилось в его душе? Удалось ли ему привести его в исполнение?

13. Как закончил жизнь Чартков?

14. Как отзывались люди о портрете ростовщика?

16.Какую картину он написал в конце жизни?

17.Какое напутствие дал этот художник своему сыну?

18.Это идеалы, достойные человека?

План пересказа

Бедный художник Чартков покупает портрет.

Повесть начинается с описания картинной лавочки на Щукином дворе.

Он сначала «внутренне смеялся над этими уродливыми картинами», затем задумался, «кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение?»

Чартков так долго застоялся, что проворный купец уже принялся связывать вместе несколько картин, чтобы продать ему. Художнику показалось неудобным уходить ни с чем, и он стал рыться в куче старого хлама в надежде что-нибудь отыскать.

Когда хозяин обратился к Чарткову снова, тот уже стоял неподвижно перед одним портретом. «Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым... Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию странною живостью». Хозяин буквально навязал ему этот портрет. Чартков купил его, не понимая, зачем он это сделал. Настроение его тут же испортилось, «досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту». Усталый, он притащился в очень бедное и грязное жилище.

Казалось бы, Чарткова ждало прекрасное будущее, он должен был стать великим художником, потому что у него было главное - талант, на что ему указывал еще и его профессор. Но профессор предупреждал Чарткова: «...у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь... Берегись; тебя уже начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Обдумывай всякую работу, брось щегольство - пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет».

2. Сны Чарткова. Появление в реальности того, что он видел во сне.

Живые» глаза старика смотрели с картины, пугали. От портрета исходила необъяснимая зловещая сила. Перед сном Чартков вновь глянул на портрет. Ему в который раз показалось, что глаза старика, освещенные луной, пристально смотрят в душу. Художник в страхе набросил на портрет простыню, но это не помогло. Материя начала шевелиться, а взгляд старика был повсюду.

Вдруг Чартков увидел, что простыня лежит на полу, а старик вышел из рамы и сел к нему на кровать. В руке азиата был мешочек с деньгами, на нем надпись: «1000 червонцев». Внезапно мешочек выпал из рук старика и откатился в сторону. Чартков попытался незаметно взять деньги, но в этот миг проснулся. В руке он еще долго ощущал приятную тяжесть мешочка с деньгами.

Запершись в комнате, он пересчитал деньги и стал думать, откуда они могли там взяться. Он решает: «Теперь я обеспечен, по крайней мере, на три года, могу запереться в комнату, работать... И если поработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я зашибу их всех, и могу быть славным художником». Но «извнутри раздавался другой голос, слышнее и звонче», словом, в Чарткове проявились человеческая слабость, жажда блеснуть, щегольнуть, пожить в свое удовольствие. И этот второй голос постепенно одерживает верх.

3.Художник становится тщеславным. Его работы все более бездарны.

Снял шикарную квартиру на Невском. Чартков начал жить по-новому. Стал модно одеваться, дал объявление в газету об услугах художника. Первой пришла дама и заказала портрет дочери. В спешке Чартков не успел хорошо запомнить черты лица дочери и потому портрет не получился. Заказчице не понравилась желтизна лица и круги под глазами. Тогда Чартков отдал ей свою старую работу под названием «Психея», немного обновив картину. Небольшой конфликт был улажен.

Но вместе с богатством меняется и сам молодой человек, становится жестким, циничным. О других мастерах он отзывается резко и высокомерно. Чартков критикует всех, не признает ни одного таланта.

4.Потерявший талант художник видит гениальную картину, присланную из Италии.

5. Он скупает лучшие произведения искусства и уничтожает их. Смерть Чарткова.

Злость и ненависть отныне становятся верными спутниками Чарткова.

Однажды молодого человека пригласили в Академию художеств посмотреть полотно старого друга, присланное из Италии. И тогда Чартков понял, как низко пал, насколько ничтожны его картины в сравнении с работами других художников.

Чартков закрывается в мастерской и пытается исправить ситуацию. Он погружается в работу, но вынужден постоянно прерывать ее из-за элементарных пробелов в знаниях, которыми пренебрег в начале художественной карьеры . Мастера захлестывают зависть и злость. Чартков начинает скупать лучшие произведения со всего мира, но вскоре умирает от чахотки. Кончина художника была ужасна – ему везде мерещились глаза старика-азиата. Позже выяснилось, что все шедевры, на которые Чартков потратил огромное состояние, были им уничтожены.

У Чарткова стали появляться припадки бешенства и безумия. Все это вылилось в ужасную болезнь. За три дня он умер, «труп его был страшен». В комнате ничего не осталось от его огромных богатств, но обнаружили только изрезанные куски высоких произведений искусства.

Чартков был буквально атакован посетителями, которые постепенно погубили его талант. Они не понимали настоящего искусства. Каждый стремился удовлетворить свое самолюбие. И, презирая их, художник начинает им угождать: «Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса, кто метил в Байрона, он давал ему байроновское положенье и поворот...»

Скоро он уже сам начал дивиться чудной быстроте и бойкости своей кисти. Все были в восторге и провозглашали его гением. Скоро в Чарткове нельзя было узнать скромного художника. Он позволял себе теперь изъясняться резко о других художниках и об искусстве, он возомнил себя гением, имеющим право ругать великих художников -

6.Аристократ рассказывает об известном ростовщике. Истории о несчастьях людей, бравших у него деньги взаймы.

В одном из домов богатых любителей искусств происходила аукционная продажа вещей.

Один из присутствующих не сказал, что он имеет право на этот портрет как никто другой: «Все меня уверяет, что портрет есть тот самый, которого я ищу».

В окружающих разыгралось любопытство. Господин начал свой рассказ.

В подтверждение он рассказал историю, которая произошла с его отцом в Коломне. Когда-то там жил ростовщик-азиат. Он был огромный и страшный, как демон. Его условия казались весьма выгодными, но когда приходило время платить, по странным арифметическим подсчетам проценты оказывались огромными, вырастали в несколько раз

Был среди них один ростовщик, который очень отличался от других жителей Коломны. Это был старик азиатской внешности, высокого роста, с пронзительными глазами. Отец рассказчика, завидев его, не мог не сказать: "Дьявол!". Об этом ростовщике ходили жуткие слухи. Будто бы с теми, кто брал у него в долг, в скором времени случалось какое-нибудь несчастье.

К примеру, был один меценат, человек высоких достоинств и стремлений. О его выдающихся качествах стало известно самой Екатерине II, которая предоставила ему место, соответствующее его достоинствам. Этот меценат активно покровительствовал наукам и искусствам, и однажды сильно поиздержался. Он решил занять денег у того злополучного ростовщика. После этого в меценате проснулась подозрительность. Во всем ему начала мерещиться Французская революция. Много людей сделал он несчастными. В конце концов императрица узнала об этом. Мецената отстранили от должности, всеобщее презрение обрушилось на него. Он сошел с ума и вскоре умер.

Была еще история об одном молодом человек знатного происхождения. Юноша хотел жениться на первой красавице Петербурга. Он был страстно влюблен в нее, и она отвечала взаимностью. Однако родители девушки были против их брака, так как претендент был не очень богат. Тогда жених отправился в Коломну к тому ростовщику и сделал у него большой заем. Он начал устраивать роскошные приемы, и в конце концов родители девушки, видя, что у жениха есть деньги, согласились на их свадьбу.

Но после свадьбы молодой человек сильно изменился. Он начал ревновать свою супругу, кричать на нее, дошло даже до побоев. Та не выдержала и заговорила о разводе. В припадке ярости муж набросился на нее с ножом и, вероятно, зарезал бы, если бы его не остановили. Тогда он вонзил нож в себя. Так закончилась его жизнь.

7. Портрет делает несчастным другого обладателя, затем еще многих людей.

художник-самоучка, самородок. Ему давали заказы в церкви. Одна из работ заняла его очень сильно: нужно было поместить на картине духа тьмы. Часто размышлял он о том, что нужно бы написать дьявола с ростовщика. Однажды ростовщик явился к художнику сам и попросил нарисовать с него портрет: « Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить». Художник согласился и стал писать портрет.

Художник с радостью взялся за работу, но чем лучше у него получалась внешность старика, тем страшнее и тяжелее становилось на душе. Художник чувствовал непонятный страх, который исходил от портрета.

Вскоре от ростовщика пришла старуха и принесла портрет, сказав, что «хозяин не хочет портрета и не дает за него ничего». Вечером того же дня ростовщик умер.

8. Рассказ художника о дьявольской силе портрета.

После случая с портретом странная перемена произошла в характере художника. В нем появилась зависть к достижениям других.

Отец рассказчика, вернувшись домой, вознамерился уничтожить злополучный портрет. Но его остановил друг, который попросил его отдать ему эту картину. Однако через некоторое время друг сообщил ему, что избавился от картины, так как ему начали сниться странные сны. Он отдал портрет своему племяннику, но и с тем стали происходить странные вещи. Племянник продал его собирателю картин.

Отец рассказчика решил уйти в монастырь. Там ему предложили написать образ, но художник сказал, что пока недостоин. Он долго молился, совершал различные аскезы в пустыне. Лишь после этого он взялся за работу. Рождество Иисуса, изображенное на его картине, поразило всех. Вся братья встала на колени перед новым образом.

Окончив Академию, рассказчик решил повидаться с отцом. Тот попросил его отыскать злополучный портрет и уничтожить.

Тут взгляды рассказчика и слушателей устремились в сторону портрета. Но его уже не было на стене. Вероятно, кто-то, воспользовавшись вниманием слушателей, украл картину. На этом завершается повесть Гоголя "Портрет" (краткое содержание по частям).

Отец рассказал сыну о происшествии, случившемся в его жизни, завещал беречь свой талант: «Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою». И просил исполнить просьбу: «Если тебе случится увидеть где-нибудь тот портрет,., во что бы то ни было истреби его...»

Пока все завороженно слушали этот рассказ, портрет со стены исчез: «Кто-то успел уже стащить его...»

Когда отец художника Б. вновь взялся за кисть, то целый год писал одну работу – «Рождество Иисуса», которая была полна святости и света. Он хотел искупить вину за роковой портрет.

Художник Б. окончил Академию художеств и перед путешествием в Италию заехал в гости к отцу. Тот рассказал сыну страшную историю про ростовщика. Он попросил наследника найти и уничтожить портрет.

На поиски смертельного полотна ушло пятнадцать лет. Художник Б. попросил отдать ему портрет, чтобы уничтожить его навсегда. Люди, выслушав эту жуткую историю, согласились.

Когда же все повернулись к стене, где висел портрет, то с ужасом увидели, что картина исчезла. Может, ее просто украли. Но кто знает...

«Станцио́нный смотри́тель» - повесть Александра Сергеевича Пушкина из цикла «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина», оконченная 14 сентября 1830 года и изданная в 1831 году.

«Смотритель» связан с «дорожной» темой - одной из стержневых в творчестве Пушкина середины 1820-х - начала 1830-х годов и особенно активизировавшейся под влиянием путешествия в Арзрум. Из лирики, где она поначалу возникла, эта тема в 1829 г. переходит в прозу, в роман в стихах. В лирике «дорожная» тема обращена по преимуществу к путнику, к его навеянным отъединенностью от мира сосредоточенным чувствованиям и размышлениям, насыщена философско-символическими ассоциациями и перерастает в тему жизненного пути. «Путевые записки 1829 года» с их географическим и тематическим диапазоном согласно законам и возможностям жанра перемещают акцент с личности путешествующего на его дорожные впечатления - встречи с замечательными людьми, наблюдения быта и нравов экзотических народностей, картины величественной дикой природы, памятники человеческой истории. Путевые впечатления поэта сложным образом преломились и в повести о смотрителе. И все же в предыстории этой повести особенно существенны писанные, по-видимому, одновременно и связанные между собой «Путешествие Онегина» (первоначальная восьмая глава романа в стихах) и прозаический набросок, который в рукописи «Станционного смотрителя» Пушкин определил как «Записки молодого человека», что как нельзя более соответствует внутреннему пафосу, творческой задаче осуществленной части этого замысла.

Заговорив о титулярном советнике А. Г. Н., мы коснулись вопроса, настолько существенного для повествовательной ткани «Смотрителя», что фигура рассказчика определилась как конструктивно значимая в первых же скупых рубриках предварительного плана повести. Именно в связи с проблемой рассказчика высказывалось мнение, что во второй болдинской повести означился принципиальный перелом в искусстве пушкинского повествования. По мысли Р. Н. Поддубной, социальный по своей природе «конфликт „Станционного смотрителя“ дал „угол зрения“ («меру и отношение») на демократический мир и его социально-этическое положение в системе современных общественных связей, т. е. приобрел детерминирующий смысл. Идейно-художественное значение этих детерминант настолько принципиально, что они не могли оставаться скрытыми в законах поэтической конструкции, но должны были быть выявленными, выведенными в „текст“. А поскольку детерминанты лежат вне самосознания демократического героя, то необходима внеположная этому сознанию, но близко прикосновенная к нему фигура, отношение которой к происходящему, кроме прочего, выполняет функции означенных выше „меры и отношения“. Так в „Станционном смотрителе“ появляется жестко обусловленный рассказчик». Р. Н. Поддубная точно подметила связь между типом повествования, с одной стороны, типом героя и конфликта - с другой. Однако при всей классической полноте, с которой связь эта осуществлена в «Станционном смотрителе», вряд ли справедливо видеть в этой повести первое произведение Пушкина-прозаика, где сказалась взаимообусловленность основных содержательных и формальных элементов. Скорее следует говорить о «Смотрителе» с явившейся в нем фигурой рассказчика как о частном проявлении более общего принципа, характерного для поэтики пушкинского повествования вообще. Принципа, который по-своему осуществился уже в «Гробовщике», написанном за несколько дней до «Смотрителя», и, более того, явственно прослеживается в незавершенных произведениях 1828-1829 гг.Можно полагать, что в момент составления плана «история дочери» мыслится уже сходно с историей Дуни «Станционного смотрителя», хотя нельзя не заметить, что план молчит о соблазнителе девушки; он либо просто остаетсяненазванным, либо - что, думается, менее вероятно - обстоятельства бегства дочери из отчего дома представлялись поначалу как-то иначе. Зато в плане есть персонаж - писарь, влюбленный в дочь смотрителя, - которого нет уже в черновике повести, где сюжетные функции его переданы самому смотрителю. Причины этой существенной перемены в первоначальном замысле объясняли по-разному, то связывая ее с процессом кристаллизации повествовательной структуры «Смотрителя», то задумываясь над тем, какие стороны характера Дуни выступали на первый план при разработке линии писаря или при ее устранении. Можно добавить, что поначалу писарь, а не отец должен был рассказать проезжему историю Дуни. Между тем степень и характер заинтересованности влюбленного в происходящем делали его точку зрения исключительной, а свидетельства пристрастными. Для замысла Пушкина нужен был рассказ Вырина с его исповедальным тоном и отцовским альтруизмом.

Важнее, однако, другое. Линия писаря привлекает внимание к сходству фабулы, зафиксированной в предварительном плане «Смотрителя», с романической фабулой «Полтавы» - поэмы, которая писалась двумя годами ранее. И сходство это весьма существенно, ибо оно позволяет уловить родство, связывающее этический комплекс поэмы и нравственную проблематику болдинской повести, причем расхождения между ними не менее показательны для пушкинского понимания законов жанра и для эволюции его творческой системы в целом, нежели сходство.

Барышня –крестьянка(кратко о повести)

В одной из отдалённых губерний в имении своём Тугилове живёт отставной гвардеец Иван Петрович Берестов, давно овдовевший и никуда не выезжающий. Он занимается хозяйством и почитает себя «умнейшим человеком во всем околотке», хотя ничего не читает, кроме «Сенатских ведомостей». Соседи любят его, хотя и считают гордым. Лишь ближайший его сосед Григорий Иванович Муромский не ладит с ним. Муромский завёл у себя в имении Прилучине дом и хозяйство на английский манер, консервативный же Берестов не любит нововведений и критикует англоманию соседа.

Сын Берестова, Алексей, кончив курс в университете, приезжает в деревню к отцу. Уездные барышни заинтересовываются им, и более всех - дочь Муромского Лиза, но Алексей остался холоден к знакам внимания, и все объяснили это его тайной влюблённостью. Наперсница Лизы, крепостная девушка Настя, отправляется в Тугилово в гости к знакомым, дворовым Берестовых, и Лиза просит ее хорошенько разглядеть молодого Берестова. Вернувшись домой, Настя рассказывает барышне, как молодой Берестов играл с дворовыми девушками в горелки и как целовал каждый раз пойманную, как он хорош, статен и румян. Лизой овладевает желание увидеть Алексея Берестова, но сделать это по-простому нельзя, и Лизе приходит в голову идея нарядиться крестьянкой. На другой же день она приступает к осуществлению плана, приказывает шить себе крестьянское платье и, примерив наряд, находит, что он очень к лицу ей. На рассвете следующего дня Лиза в крестьянском наряде выходит из дому и направляется в сторону Тугилова. В роще на неё с лаем бросается легавая собака, подоспевший молодой охотник отзывает пса и успокаивает девушку. Лиза прекрасно играет свою роль, молодой человек вызывается ее проводить и называет себя камердинером молодого Берестова, но Лиза распознает в нем самого Алексея и уличает его. Себя она выдаёт за дочь прилучинского кузнеца Акулину. Сметливая крестьянка очень нравится Алексею Берестову, он хочет увидеть ее опять и собирается посетить ее отца-кузнеца. Перспектива быть уличённой пугает Лизу, и она предлагает молодому человеку встретиться на следующий день на этом же самом месте.

Вернувшись домой, Лиза почти раскаивается, что дала Берестову опрометчивое обещание, но боязнь того, что решительный молодой человек явится к кузнецу и там найдёт его дочь Акулину, толстую и рябую девку, страшит ещё больше. Воодушевлён новым знакомством и Алексей. Раньше назначенного времени приходит он на место свидания и с нетерпением ожидает Акулину, которая является в подавленном состоянии и пытается убедить Алексея, что знакомство следует прекратить. Но Алексей, очарованный крестьянкой, не хочет этого. Лиза берет с него слово, что он не будет разыскивать ее в деревне и добиваться других встреч с нею, кроме тех, что она сама назначит. Два месяца продолжаются их встречи, пока одно обстоятельство едва не разрушило этой идиллии. Выехав на верховую прогулку, Муромский встречает старого Берестова, охотящегося в этих местах. Сброшенный понёсшей лошадью Муромский оказывается в доме Берестова. Отцы молодых людей расстались во взаимной симпатии и с обещанием Берестова посетить Муромских вместе с Алексеем. Узнав об этом, Лиза приходит в смятение, но вместе с Настей вырабатывает план, который, по ее мнению, должен спасти ее от разоблачения. Взяв с отца обещание ничему не удивляться, Лиза выходит к гостям густо набелённая и насурьмлённая, нелепо причёсанная и экстравагантно одетая. Алексей не узнает в этой жеманной барышне простую и естественную Акулину.

На другой день Лиза мчится на место свиданий. Ей не терпится узнать, какое впечатление произвела на Алексея прилучинская барышня. Но Алексей говорит, что барышня по сравнению с ней - урод уродом. Между тем знакомство стариков Берестова и Муромского перерастает в дружбу, и они решают поженить детей. Алексей встречает сообщение отца об этом с душевным содроганием. В душе его возникает романтическая мечта о женитьбе на простой крестьянке. Он едет к Муромским, чтобы решительно объясниться с ними. Войдя в дом, встречает он Лизавету Григорьевну и считает, что это его Акулина. Недоразумение разрешается ко всеобщему удовлетворению.

Белинский «О русской повести и повестях Гоголя»(коротко…)

О русской повести и повестях г. Гоголя
("Арабески" и "Миргород")
…Русская литература испытала множество чуждых и собственных влияний,
отличилась множеством направлений.
Главнейшие из этих влияний и направлений:
Литература наша началась веком _схоластицизма_,
потому что направление ее великого основателя было не столько
художественное, сколько ученое, которое отразилось и на его поэзии,
вследствие его ложных: понятий об искусстве.
Сильный авторитет его бездарных последователей, из коих главнейшими были Сумароков и Херасков, поддержал и продолжил это направление.
(Не имея ни искры гения Ломоносова, эти люди
пользовались не меньшим и еще чуть ли не большим, чем он, авторитетом и
сообщили юной литературе характер _тяжело-педантический).
Сам Державин заплатил, к несчастию, слишком большую дань этому направлению, чрез что много повредил и своей самобытности и своему успеху в потомстве.
Вследствие этого направления литература разделилась на "оду" и "эпическую, инако героическую пииму". (Последняя, в особенности, почиталась торжественнейшим проявлением поэтического гения, венцом творческой деятельности, альфою и омегою всякой литературы, конечною целию художественной деятельности каждого народа и всего человечества)
Крылов родил тьму баснописцев,
Озеров - трагиков,
Жуковский - балладистов,
Батюшков - элегистов.
Словом, каждый замечательный талант заставлял плясать под свою дудку толпы бездарных писателей.
Карамзин основал новую школу, дал литературе новое направление,
(…)которое долго тяготело и над искусством, и над
наукой, и над ходом идей и общественного образования. Характер этого
направления состоял в _сантиментальности_, которая была односторонним
отражением характера европейской литературы XVIII века.
Жуковский ввел литературный _мистицизм_, который состоял в _мечтательности_, соединенной с ложным _фантастическим_, но который, в самом-то деле, был не что иное, как несколько возвышенный, улучшенный и подновленный _сантиментализм
С половины второго десятилетия XIX века совершенно кончилась эта однообразность в направлении творческой деятельности: литература разбежалась по разным дорогам.
Теперь совсем не то: теперь вся наша литература превратилась в роман и повесть.
Пространный отрывок про поэзию. ---- Итак, поэзию можно разделить на _идеальную_ и _реальную_. Трудно было бы решить, которой из них должно отдать преимущество. Но кажется, что последняя, родившаяся вследствие духа нашего положительного времени, более удовлетворяет его господствующей потребности. Но, как бы то ни было, в наше время та и другая равно возможны, равно доступны и понятны всем;
Когда-то и где-то было прекрасно сказано, что "_повесть есть эпизод
из беспредельной поэмы судеб человеческих_".
В русской литературе повесть еще гостья, но гостья, которая, подобно
ежу, вытесняет давнишних и настоящих из их законного жилища.
Повесть наша началась недавно, очень недавно, а именно с двадцатых
годов текущего столетия. До того же времени она была чужеземным растением,
перевезенным из-за моря по прихоти и моде и насильственно пересаженным на
родную почву. Может быть, поэтому она и не принялась. Карамзин первый,
впрочем с помощию Макарова, призвал эту гостью, набеленную и нарумяненную,как русская купчиха, плаксивую и слезливую, как избалованное дитя-недотрога, высокопарную и надутую, как классическая трагедия, скучно-поучительную иприторно-нравственную, как лицемерная богомолка, воспитанницу мадам Жанлис, крестницу добренького Флориана. К такому роду повестей принадлежат все повести, писавшиеся до двадцатых годов, да их, к счастию, и немного было написано: "Марьина роща" Жуковского, несколько повестей покойного В. Измайлова и... право не помню, какие еще.
В двадцатых годах обнаружились первые попытки создать истинную повесть.
Это было время всеобщей литературной реформы, явившейся вследствие
начинавшегося знакомства с немецкою, английскою и новою французскою
литературами и с здравыми понятиями о законах творчества.
г. Марлинский был первым нашим повествователем, был творцом, или, лучше сказать, зачинщиком русской повести.
(Г-н Марлинский владеет неотъемлемым и заметным талантом, талантом рассказа, живого, остроумного, занимательного; но он не измерил своих сил, не сознал своего направления и потому, доказавши, что имеет талант, не сделал почти ничего).
Следуя хронологическому порядку, я должен теперь говорить о повестях г.
Погодина. (Ни одна из них не была историческою, но все были народными, или,
лучше сказать, _простонародными. Ему так хорошо известны их образ мыслей и чувств, их домашняя и общественная жизнь, их обычаи, нравы и отношения, и он изображает их с особенною любовию и с особенным успехом. Его "Нищий", так естественно, верно и простодушно рассказывающий о своей любви и своих страданиях, может служить типом благородно чувствующего простолюдина. В "Черной немочи" быт нашего среднего сословия, с его полудиким, получеловеческим образованием, со всеми его оттенками и родимыми пятнами, изображен кистью мастерскою. (…) Самый язык этой
повести, равно как и "Нищего", отличается отсутствием тривиальности,
обезображивающей прочие повести этого писателя.
Итак, "Черная немочь" есть повесть совершенно народная и поэтически нравоописательная - но здесь и конец ее достоинству.
Одно из главнейших, из самых видных мест между нашими повествователями
(которых, впрочем, очень немного) занимает г. Полевой. Отличительный
характер его произведений составляет удивительная многосторонность, так что
трудно подвести их под общий взгляд, ибо каждая его повесть представляет
совершенно отдельный мир. Что есть общего или сходного между "Симеоном
Кирдяпою" и "Живописцем", между "Рассказами русского солдата" и "Эммою",
между "Мешком с золотом" и "Блаженством безумия"? Правда, этих повестей
немного, и они не все одинакового достоинства, но можно сказать
утвердительно, что каждая из них ознаменована печатию истинного таланта, а
некоторые останутся навсегда украшением русской литературы.(…)
Прежде нежели перейду к повестям г. Гоголя, главному предмету моей
статьи, я должен остановиться еще на одном авторе повестей, недавно успевшем
обратить на себя общее внимание, - г. Павлове, сколько потому, что его
повести суть явление приятное, столько и потому, что о них почти нигде
ничего не сказано.
Трудно судить о повестях г. Павлова, трудно решить, что они такое: дума
умного и чувствующего человека, плод мгновенной вспышки воображения,
произведение одной счастливой минуты, одной благоприятной эпохи в жизни
автора, порождение обстоятельств, результат одной мысли, глубоко запавшей в
душу, - или создания художника, произведения безусловные, безотносительные,
свободное излияние души, удел которой есть творчество?.. Меня поймут, если я
скажу, что эти повести еще первый опыт г. Павлова на новом для него поприще;
а как часто в нашей литературе второй роман, вторые повести уничтожали славу
первого романа, первых повестей!.. Поприще г. Павлова еще только начато, но
начато так хорошо, что не хочется верить, чтобы оно кончилось дурно... Но
предоставим времени решить этот вопрос, а теперь постараемся откровенно и
беспристрастно высказать наше мнение по тем немногим данным, которые уже
имеются.
Все три повести г. Павлова ознаменованы одним общим характером, и
только их содержание придает им чрезвычайное наружное несходство.
Итак - Марлинский, Одоевский, Погодин, Полевой, Павлов, Гоголь - здесь
полный круг истории русской повести.

Мне кажется, что для надлежащей оценки всякого замечательного автора нужно определить характер его творений и место, которое он должен занимать в литературе. Первый можно объяснить не иначе, как теориею искусства (разумеется, сообразно с понятиями судящего); второе - сравнением автора с другими, писавшими или пишущими в одном с ним роде.
Мы видели, что у нас еще нет повести, в собственном смысле
этого слова.
(перед этим пространные размышления по поводу критики и творчества.
Скажите, какое впечатление прежде всего производит на вас
каждая повесть г. Гоголя? Не заставляет ли она вас говорить: "Как все это
просто, обыкновенно, естественно и верно и, вместе, как оригинально и ново!"
Не удивляетесь ли вы и тому, почему вам самим не пришла в голову та же самая
идея, почему вы сами не могли выдумать этих же самых лиц, так обыкновенных,
так знакомых вам, так часто виденных вами, и окружить их этими самыми
обстоятельствами, так повседневными, так общими, так наскучившими вам в
жизни действительной и так занимательными, очаровательными в поэтическом
представлении? Вот первый признак истинно художественного произведения. (…) эти создания ознаменованы печатию истинного таланта, что они созданы по непреложным законам творчества. Эта простота вымысла, эта нагота действия, эта скудость драматизма, самая эта мелочность и обыкновенность описываемых автором происшествий - суть верные, необманчивые признаки творчества; это поэзия реальная, поэзия жизни действительной, жизни, коротко знакомой нам.
Я нимало не удивлюсь, подобно некоторым, что г. Гоголь мастер делать все из ничего, что он умеет заинтересовать читателя пустыми, ничтожными подробностями, ибо не вижу тут ровно никакого уменья: уменье предполагает расчет и работу, а где расчет и работа, там нет творчества, там все ложно и неверно при самой тщательной и верной копировке с действительности. И чем обыкновеннее, чем пошлее, так сказать, содержание повести, слишком заинтересовывающей внимание читателя, тем больший талант со стороны автора обнаруживает она.
Я уже сказал, что отличительные черты характера произведений г. Гоголя
суть простота вымысла, совершенная истина жизни, народность, оригинальность
- все это черты общие; потом комическое одушевление, всегда побеждаемое
глубоким чувством грусти и уныния, - черта индивидуальная.
_Простота вымысла_ в поэзии реальной есть один из самых верных
признаков истинной поэзии, истинного и притом зрелого таланта. Возьмите
любую драму Шекспира, возьмите, например, его "Тимона Афинского": эта пьеса
так проста, так немногосложна, так скудна путаницею происшествий, что,
право, невозможно и рассказать ее содержания. Люди обманули человека,
который любил людей, наругались над его святыми чувствованиями, лишили его
веры в человеческое достоинство, и этот человек возненавидел людей и проклял
их: вот вам и все тут, больше ничего нет. И что ж? Составили ли вы себе, по
моим словам, какое-нибудь понятие об этом великом создании великого гения?
О, верно, никакого! ибо эта идея слишком обыкновенна, слишком известна всем,
каждому, слишком истерта и истреплена в тысячах сочинений, хороших и дурных,
начиная от Софоклова Филоктета, обманутого Улиссом и проклинающего
человечество, до "Тихона Михеевича", обманутого вероломною женою и
плутом-родственником {"Пиюша", повесть г. Ушакова, в "Библиотеке для
чтения".}. Но форма, в которой выражена эта идея, но содержание пьесы и ее
подробности? Последние так мелочны, так пусты и притом так всякому известны,
что я наскучил бы вам смертельно, если бы вздумал их пересказывать. И однако
ж у Шекспира эти подробности так занимательны, что вы не оторветесь от них,
и однако ж у него мелочность и пустота этих подробностей приготовляет
ужасную катастрофу, от которой волосы встают дыбом - сцену в лесу, где Тимон
в бешеных проклятиях, в горьких, язвительных сарказмах, с сосредоточенною,
спокойною яростию, рассчитывается с человечеством. И потом, как выразить вам
то чувство, которое возбуждает в душе известие о смерти добровольного
отверженца от людей!
И вот вам жизнь, или, лучше сказать, прототип жизни, созданный
величайшим из поэтов! Тут нет эффектов, нет сцен, нет драматических вычур,
все просто и обыкновенно, как день мужика, который в будень ест и пашет,
спит и пашет, а в праздник ест, пьет и напивается впьян. Но в том-то и
состоит задача реальной поэзии, чтобы извлекать поэзию жизни из прозы жизни
и потрясать души верным изображением этой жизни. И так сильна и глубока
поэзия г. Гоголя в своей наружной простоте и мелкости! Возьмите его
"Старосветских помещиков": что в них? Две пародии на человечество в
продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а потом, как
водится исстари, умирают. Но отчего же это очарование? Вы видите всю
пошлость, всю гадость этой жизни, животной, уродливой, карикатурной, а между
тем принимаете такое участие в персонажах повести, смеетесь над ними, но без
злости, и потом рыдаете с Филемоном о его Бавкиде {5}, сострадаете его
глубокой, неземной горести и сердитесь на негодяя-наследника, промотавшего
состояние двух простаков! И потом, вы так живо представляете себе актеров
этой глупой комедии, так ясно видите всю их жизнь, вы, который, может быть,
никогда не бывал в Малороссии, никогда не видал таких картин и не слыхал о
такой жизни! Отчего это? Оттого, что это очень просто и, следовательно,
очень верно; оттого, что автор нашел поэзию и в этой пошлой и нелепой жизни,
нашел человеческое чувство, двигавшее и оживлявшее его героев: это чувство -
привычка.
_Совершенная истина жизни_ в повестях г. Гоголя тесно соединяется с
простотою вымысла. Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее; он рад
выставить наружу все, что есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же
время не скрывает нимало и ее безобразия. В том и другом случае он верен
жизни до последней степени.
Повести г. Гоголя народны в высочайшей степени; но я не хочу слишком
распространяться о их народности, ибо народность есть не достоинство, а
необходимое условие истинно художественного произведения, если под
народностию должно разуметь верность изображения нравов, обычаев и характера
того или другого народа, той или другой страны.
Почти то же самое можно сказать и об оригинальности: как и народность,
она есть необходимое условие истинного таланта. Два человека могут сойтись в
заказной работе, но никогда в творчестве, ибо если одно вдохновение не
посещает двух раз одного человека, то еще менее одинаковое вдохновение может
посетить двух человек. Вот почему мир творчества так неистощим и
безграничен.
Один из самых отличительных признаков творческой оригинальности, или,
лучше сказать, самого творчества, состоит в этом типизме, если можно так
выразиться, который есть гербовая печать автора. У истинного таланта каждое
лицо - тип, и каждый тип, для читателя, есть знакомый незнакомец.
Но есть еще другая оригинальность, проистекающая из индивидуальности
автора, следствие цвета очков, сквозь которые смотрит он на мир. Такая
оригинальность у г. Гоголя состоит, как я уже сказал выше, в комическом
одушевлении, всегда побеждаемом чувством глубокой грусти. В этом отношении
русская поговорка: "начал во здравие, а свел за упокой" - может быть девизом
его повестей. В самом деле, какое чувство остается у вас, когда пересмотрите
вы все эти картины жизни, пустой, ничтожной, во всей ее наготе, во всем ее
чудовищном безобразии, когда досыта нахохочетесь, наругаетесь над нею?
Комизм или гумор г. Гоголя имеет свой, особенный характер: это гумор
чисто русский, гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы
прикидывается простачком. Г-н Гоголь с важностью говорит о бекеше Ивана
Ивановича, и иной простак не шутя подумает, что автор и в самом деле в
отчаянии оттого, что у него нет такой прекрасной бекеши. Да, г. Гоголь очень
мило прикидывается; и хотя надо быть слишком глупым, чтобы не понять его
иронии, но эта ирония чрезвычайно как идет к нему. Впрочем, это только
манера, и истинный-то гумор г. Гоголя все-таки состоит в верном взгляде на
жизнь, и, прибавлю еще, нимало не зависит от карикатурности представляемой
им жизни. Он всегда одинаков, никогда не изменяет себе даже и в таком
случае, когда увлекается поэзиею описываемого им предмета. Беспристрастие
его идол. Доказательством этого может служить" "Тарас Бульба", эта дивная
эпопея, написанная кистию смелою и широкою, этот резкий очерк героической
жизни младенчествующего народа, эта огромная картина в тесных рамках,
достойная Гомера. Бульба герой, Бульба человек с железным характером,
железною волею: описывая подвиги его кровавой мести, автор возвышается до
лиризма и, в то же время, делается драматиком в высочайшей степени, и все
это не мешает ему по местам смешить вас своим героем. Вы содрогаетесь
Бульбы, хладнокровно лишающего мать детей, убивающего собственною рукою
родного сына, ужасаетесь его кровавых тризн над гробом детей, и вы же
смеетесь над ним, дерущимся на кулачки с своим сыном, пьющим горелку с
своими детьми, радующимся, что в этом ремесле они не уступают батюшке, и
изъявляющим свое удовольствие, что их добре пороли в бурсе. И причина этого
комизма, этой карикатурности изображений заключается не в способности или
направлении автора находить во всем смешные стороны, но в верности жизни.
Если г. Гоголь часто и с умыслом подшучивает над своими героями, то без
злобы, без ненависти; он понимает их ничтожность, но не сердится на нее; он
даже как будто любуется ею, как любуется взрослый человек на игры детей,
которые для него смешны своею наивностию, но которых он не имеет желания
разделить. Но тем не менее это все-таки гумор, ибо не щадит ничтожества, не
скрывает и не скрашивает его безобразия, ибо, пленяя изображением этого
ничтожества, возбуждает к нему отвращение. Этот гумор спокойный и, может
быть, тем скорее достигающий своей цели. И вот, замечу мимоходом, вот
настоящая нравственность такого рода сочинений. Здесь автор не позволяет
себе никаких сентенций, никаких нравоучений; он только рисует вещи так, как
они есть, и ему дела нет до того, каковы они, и он рисует их без всякой
цели, из одного удовольствия рисовать. После "Горя от ума" я не знаю ничего
на русском языке, что бы отличалось такою чистейшею нравственностию и что бы
могло иметь сильнейшее и благодетельнейшее влияние на нравы, как повести г.
Гоголя. О, пред такою нравственностию я всегда готов падать на колена! В
самом деле, кто поймет Ивана Ивановича Перерепенко, тот верно рассердится,
если его назовут Иваном Ивановичем Перерепенком. Нравственность в сочинении
должна состоять в совершенном отсутствии притязаний со стороны автора на
нравственную или безнравственную цель. Факты говорят громче слов; верное
изображение нравственного безобразия могущественнее всех выходок против его.
Однако ж не забудьте, что такие изображения только тогда верны, когда
бесцельны, когда созданы, а создавать может одно вдохновение, а вдохновение
может быть доступно одному таланту, следовательно, только один талант может
быть нравственным в своих произведениях!
Итак, гумор г. Гоголя есть гумор спокойный, спокойный в самом своем
негодовании, добродушный в самом своем лукавстве. Но в творчестве есть еще
другой гумор, грозный и открытый; он кусает до крови, впивается в тело до
костей, рубит со всего плеча, хлещет направо и налево своим бичом, свитым из
шипящих змей, гумор желчный, ядовитый, беспощадный.
Г-н Гоголь сделался известным своими "Вечерами на хуторе". Это были
поэтические очерки Малороссии, очерки, полные и жизни и очарования.
"Портрет" есть неудачная попытка г. Гоголя в фантастическом роде. Здесь
его талант падает, но он и в самом падении остается талантом. Первой части
этой повести невозможно читать без увлечения; даже, в самом деле, есть
что-то ужасное, роковое, фантастическое в этом таинственном портрете, есть
какая-то непобедимая прелесть, которая заставляет вас насильно смотреть на
него, хотя вам это и страшно. Прибавьте к этому множество юмористических
картин и очерков во вкусе г. Гоголя; вспомните квартального надзирателя,
рассуждающего о живописи; потом эту мать, которая привела к Черткову свою
дочь, чтобы снять с нее портрет, и которая бранит балы и восхищается
природою, - и вы не откажете в достоинстве и этой повести. Но вторая ее
часть решительно ничего не стоит: в ней совсем не видно г. Гоголя. Это явная
приделка, в которой работал ум, а фантазия не принимала никакого участия.

В "Арабесках" помещены два отрывка из романа. Об этих отрывках нельзя
судить как об отдельном и целом создании; но о них можно сказать, что они
вполне могут служить залогом тех надежд, о которых я говорил. Поэты бывают
двух родов: одни только доступны поэзии, и она у них бывает более
способностию, чем даром или талантом, и много зависит от внешних
обстоятельств жизни; у других дар поэзии есть нечто положительное, нечто
составляющее нераздельную часть их бытия. Первые, иногда один раз в целую
жизнь, выскажут какую-нибудь прекрасную поэтическую грезу и, как будто
обессиленные тяжестью свершенного ими подвига, ослабевают и падают в
последующих своих произведениях; и вот отчего у них первый опыт, по большей
части, бывает прекрасен, а последующие постепенно подрывают их славу. Другие
с каждым новым произведением возвышаются и крепнут: г. Гоголь принадлежит к
числу этих последних поэтов: этого довольно!