Воспоминания тех, кто пережил Холокост

Это очень … невыносимо страшная подборка личных воспоминаний людей, переживших Освенцим и Треблинку, спасшихся из Варшавского и Каунасского гетто, сумевших побороть в себе ненависть и страх и сохранить способность радоваться жизни. Это тяжело, но необходимо читать всем, чтобы знать и помнить, до какого ужаса могут дойти люди в страсти к уничтожению друг друга.

Сэм Ицкович, 1925, Макув, Польша Описывает газовые камеры в Освенциме.

Сначала они запускали туда всех женщин, а потом уже мужчин. Иногда оставалось 20 или 30 человек лишних, которые туда не помещались, так что детей они всегда оставляли на потом. И когда бункер уже заполнялся настолько, что больше людей уже не помешалось, не помещалось… они пускали детей ползти прямо по головам, просто заталкивали их внутрь, чтобы уместить всех. И тогда за ними захлопывалась дверь, толстая дверь, толщиной около шести дюймов… И потом изнутри слышался только громкий стон: “Шма…” (начало иудейского символа веры) и больше ничего. И это занимало от пяти до десяти минут.

Абрахам Бомба, 1913, Германия Рассказывает, как стриг волосы женщинам, которых затем отправляли в газовые камеры Треблинки.

«У нас были ножницы. Мы срезали у них пряди волос. Стригли их. Бросали их на пол, в сторону, и все это должно было занимать не больше двух минут. Даже меньше двух минут, по… потому что сзади была толпа женщин, ожидавших своей очереди. Вот как мы работали. Это было очень тяжело. Тяжело особенно потому, что кое-кто из парикмахеров, они узнавали в этой очереди своих близких, своих жен, матерей, даже бабушек. Только представьте себе: нам приходилось стричь им волосы, но нельзя было даже словом перемолвиться с ними, потому что разговаривать было запрещено. Стоило нам сказать им, что их ждет… ох… что через пять или семь минут их загонят в газовые камеры, как тут же началась бы паника, и всех их все равно убили бы».

Абрахам Левент, 1924, Варшава, Польша Рассказывает об условиях жизни в Варшавском гетто.

Голод в гетто был такой, что люди просто падали на улицах и умирали, маленькие дети попрошайничали и каждое утро, выходя из дома, ты видел покойников, накрытых газетами или какими-нибудь тряпками, которые прохожим удавалось найти, или тебе удавалось найти… люди увозили трупы на тележках, относили их на кладбище и хоронили в общих могилах. Каждый день тысячи и тысячи людей погибали от недоедания, потому что немцы просто не снабжали обитателей гетто продовольствием. Продуктов не было. Ты не мог пойти и купить что-нибудь поесть или получить паек. Ты был обречен. Если у тебя не было еды, тебя ждала голодная смерть, вот и все.

Шарлин Шифф, 1929, Горохов, Польша Рассказывает, как добывала пищу, чтобы выжить в лесах после своего побега из Гороховского гетто.

Я не знаю, но это поразительно, каким изобретательным ты становишься, когда ты голоден и окончательно доведен до отчаяния. Я никогда бы… даже когда я сама произношу это, я не могу поверить. Я ела червяков. Я ела жуков. Ела все, что только можно было положить в рот. И я не знаю, иногда я чувствовала себя ужасно. Там росли какие-то лесные грибы. Я уверена, что среди них были несъедобные, не знаю, ядовитые. Меня тошнило. С желудком творилось что-то кошмарное, но я все равно их ела, потому что мне необходимо было хоть что-нибудь жевать. Я пила воду из луж. Ела снег. Все, до чего только могла дотянуться. … И… ох… мне случалось есть дохлых крыс, да, я их ела.

Доротка (Дора) Гольдштейн Рот, 1932, Варшава, Польша Рассказывает, как женщин наказывали за побег заключенных из Штуттхофа.

И нас наказали, заставили простоять двенадцать часов голыми на холоде, а кроме того, они выбрали четверых или пятерых, я точно не помню, скольких женщин, и на глазах у остальных - нас всех выстроили в ряд, понимаете - они изнасиловали их, да так, что я никогда не читала о таком и не видела, ни в кино, ни по телевизору, хотя, казалось бы, у нас каких только ужасов не показывают по телевизору, все, что только угодно. И вот, смотреть, как немцы насилуют этих молодых женщин, и резиновыми дубинками, и… и моя мама, которая стояла рядом со мной, она взяла и закрыла мне глаза своей ладонью, чтобы я не видела, не увидела там половой акт в первый раз. Раньше я никогда в жизни не видела, как это происходит.

Фрици Вайс Фрицхаль, 1929, Ключарки, Чехословакия Рассказывает о том, как проходила процедура “селекции” в Освенцим.

Мы должны были показать, что у нас еще остались силы - чтобы работать или чтобы прожить еще один день. Я помню, как некоторые женщины, когда у них начинали снова отрастать волосы и в этих волосах была видна седина, и вот они шли и брали маленький кусочек угля из тех пузатых печей, которые были в бараках. И вот они брали этот уголь и подкрашивали им волосы, чтобы… чтобы выглядеть чуть-чуть помоложе. Я хочу сказать, что там, в тех условиях, седина у человека появлялась уже в восемнадцать или, может быть, девятнадцать лет. И вот мы бегали, бегали перед тем, кто должен был проводить эту “селекцию”, чтобы показать ему, что мы в состоянии прожить еще один день. Если у тебя была ссадина или прыщ, если ты бежал недостаточно быстро, если тому конкретному немцу, который проводил “селекцию”, почему-то не нравилось, как ты выглядишь, - они стояли там и показывали дубинкой направо или налево, когда мы пробегали перед ними. И ты никогда не знал, в какой шеренге оказался - хорошей или плохой. Одна из них отправлялась в газовые камеры, а другая возвращалась в лагерь, в бараки, чтобы прожить еще один день.

Лили Аппельбаум Малник, 1928, Антверпен, Бельгия Рассказывает о приеме новоприбывших в Освенцим.

И они сказали: “С этой минуты вы не должны отзываться на свое имя. Отныне вашим именем будет ваш номер”. И я была совершенно сбита этим с толку, подавлена, упала духом; я почувствовала себя так, словно я больше не человек. Потом они обрили нам головы, и это было так стыдно. И еще когда они приказали нам раздеться и помыться, это было… они обращались с нами так, будто мы были животными. Эти мужчины ходили вокруг, смеялись и глазели на нас… только представьте себе молодую девушку в таком возрасте, которая еще никогда не раздевалась на глазах у кого-то, на глазах у мужчины, и которая должна была стоять там совсем голой… мне хотелось провалиться сквозь землю.

Мартин Шпетт, 1928, Тарнов, Польша. Описывает расправу над евреями в Тарнове.

Я… весь день я подглядывал через щели между досками дранки. Отец говорил мне, чтобы я не смотрел, но как бы там ни было, я был ребенком, и любопытство было сильнее. И… ох, с крыши открывался вид на кладбище, и фургоны с телами… с мертвыми телами приезжали туда. И группы… они приводили туда группы евреев, которые должны были рыть котлованы, и тела сваливали туда, а потом тех, кто рыл котлован, их тоже расстреливали, и следующие, кого приводили на их место, сталкивали их трупы в этот котлован и сверху… сверху их заливали известкой, а следующая группа засыпала этот котлован и копала новый. Они приводили туда… они приводили туда беременных женщин и даже не тратили на них пули. Их закалывали штыками. Крики матерей, у которых они… у которых они вырывали из рук детей. И крики этих детей я слышу до сих пор.

Мисо (Михаэль) Вогель, 1923, Яцовце, Чехословакия. Рассказывает о крематориях в Биркенау.

Но сам лагерь - это действительно была настоящая фабрика смерти. В Биркенау было четыре крематория, две газовые камеры, два… два крематория по одну сторону железной дороги, две газовые камеры и два крематория по другую сторону. И рельсы подходили прямо туда, к крематориям. И весь лагерь видел. Вы видели пламя - не только дым - вы видели языки пламени, которые вырывались из труб. Ну конечно, когда они сжигали “мусульман” - так называли тех, от кого остались одни скелеты, - тогда шел только дым. Но когда горели люди, в которых еще оставалось немного жира, то из труб вырывалось пламя.

Пэт Линч, США. Медсестра. Рассказывает о том, в каком состоянии были оставшиеся в живых заключенные во время освобождения лагеря.

Они были крайне истощены. Я не могла поднять ни одного из них. Я пыталась, но если бы мне удалось приподнять их, у них могла порваться кожа. Так что передвигать их нужно было очень, очень осторожно. Их кожа была ужасно тонкой. И вот я звала… ох, нужно было как минимум три человека, чтобы один… один держал голову, другой ноги, и мы очень осторожно поднимали их и выносили за ворота и дальше, подальше от этого места. … И мы не могли делать им уколы [подкожные инъекции] потому что не было места, куда ввести иглу. У них совсем не было кожи… не было мышц, только кожа и кости. Им просто некуда было сделать укол.

Ирена Хизме, 1937, Теплице-Шанов, Чехословакия. Описание медицинских экспериментов в Освенциме.

Еще я вспоминаю, как однажды в кабинете врача у меня брали кровь, и это было очень больно, так как они брали кровь с левой стороны моей шеи. Это так странно вспоминать сейчас. Они также брали у меня кровь из пальца, но это было не так больно. Еще я вспоминаю, что мне приходилось долго сидеть в ожидании измерения, взвешивания или рентгеноскопии. Еще я вспоминаю рентгеноскопию. И уколы. Я помню уколы. После этого я заболела. Поэтому меня отправили в эту больницу Я помню, что меня лихорадило, потому что я знаю, что у меня часто измеряли температуру, кто-то делал это. Я действительно возненавидела врачей Мне было страшно. Я очень боялась врачей – и до сих пор боюсь. Они были кошмарны. Я не могу идти в больницу и просто не могу позволить себе заболеть.

Рут Мейеровиц, 1929, Франкфурт, Германия. Описывает свои воспоминания о крематориях Освенцима.

Крематорий был всего в нескольких минутах ходьбы. Трубы было видно от… ох, их было видно отовсюду, где бы мы ни были, и, конечно, мы слышали запах… сперва запах газа, когда он выходил… когда его выпускали из газовых камер, а потом, потом мы слышали запах горящих тел, горящей человеческой плоти. А потом они чистили решетки печей, и мы слышали этот скрип… это тот самый звук, который раздается, когда вы достаете противень из своей духовки, только гораздо… это было гораздо громче, так что мы все время слышали его, даже из бараков. И… ох, и когда я чищу духовку у себя дома, я и по сей день всегда вспоминаю тот звук – скрип решеток крематория.

Бригитте Фридманн Альтман, 1924, Мемель, Литва. Рассказывает об облаве на детей в Каунасском гетто в марте 1944 года.

Эти грузовики не предвещали ничего хорошего, особенно для маленькой девочки. Потому что к тому времени в гетто уже почти не осталось детей. Бабушка в панике засунула малышку в кровать, которая была одна на троих, а сверху накидала все одеяла и покрывала. Ну, то есть на самом деле она пыталась сделать так, чтобы все это выглядело просто как застеленная кровать. … Немцы все втроем принялись обыскивать комнату, и почти сразу же сдернули белье с кровати и обнаружили малышку. И вытащили ее оттуда. Когда они убедились, что в комнате больше никто не прячется и искать больше нечего, они потащили ее на улицу, к своему грузовику. А бабушка… бабушка выскочила, выскочила за ними… упала, упала на… бросилась на колени, просила, умоляла, кричала и плакала, побежала за ними на мостовую, к грузовику, а там какой-то солдат ударил ее своим ружьем или дубинкой, и она упала на землю, упала посреди улицы. Грузовик дал газ, а она осталась лежать. Они забрали нашу девочку, а в грузовике были другие дети. Я видела это из окна. И после того, как я увидела это, мне хотелось закрыть глаза и больше уже не видеть ничего».

Барт Стерн, 1926, Венгрия Рассказывает, как ему удалось уцелеть и дождаться освобождения Освенцима.

А выжить мне удалось просто чудом. Там была… в передней части каждого барака была такая небольшая будка, отдельное помещение для “блокальтесте”, а “блокальтесте” - это значит начальник, старший по бараку, и вот в этих кабинах лежали хлебные ящики. Хлеб доставляли… его приносили в таком ящике, закрытом на замок, чтобы никто не мог до него добраться. У одного ящика дверца, петля была сорвана, и я спрятался в этом ящике, перевернутом вверх дном. И тут идут обыскивать, и он даже пнул мой ящик ногой, но, к счастью, тот сдвинулся. Я был таким тощим, что он сдвинулся. Я видел его… и я был уверен, что мне конец. Вот так я остался в живых. Но когда они уже ушли, когда немцы ушли, примерно через час, их след простыл, и я хотел вернуться обратно в бараки, но поляки и украинцы, которых не увели на марш смерти, они не впустили меня. И тогда я стал прятаться в груде мертвых тел, потому что в последнюю неделю крематорий уже не работал и трупы просто громоздились один на другом, все выше и выше…Так мне посчастливилось уцелеть.

Томаш (Тойви) Блатт, 1927, Избица, Польша Рассказывает про газовые камеры.

Я уверен, что, когда они попадали в газовые камеры, они не понимали этого. И когда газ только начинал идти, вероятно, они не… не сознавали, что с ними происходит. После того, как я заканчивал стричь им волосы, нам приказывали выйти, и… ох, еще по дороге обратно в мой… в лагерь, где были наши бараки, я уже слышал шум мотора, газового мотора, который работал с таким высоким… Вы понимаете, звук газового мотора, и потом крик. Они начинали… Они начинали кричать, очень громко, вот так: “Аааах…” - очень громко, даже громче, чем шумел мотор. У них там был мощный мотор. Потом, минут через 15, крик становился тише… тише и наконец умолкал.

Йозеф Майер, Лейпциг, Германия. Рассказывает о том, как вел себя во время Нюрнбергского процесса бывший комендант Освенцима Рудольф Гёсс.

Он ничего не чувствовал. Он называл это трудной обязанностью. Никакого удовольствия от этого он не получал. Удовольствия он не испытывал. Я спросил: “Разве вы не забавлялись, делая это?” Я хотел испытать его, проверить, не садист ли он. Но он не был садистом. Он был абсолютно нормален. Он выполнял свой долг. Я действительно верю, что он выполнял свой долг. Он делал это… полагая, что он выполняет свой долг. Он считал это своим долгом, и он закрывал глаза на ненормальность тех поступков, которые совершал; на ту пропасть, немыслимую пропасть, в которую должно опуститься человеческое существо, чтобы выполнять такого рода обязанности. Против которых нормальный человек, по-моему, взбунтовался бы. Скорее сам умер бы, чем совершил такое. Использованы материалы с сайта «Энциклопедия Холокоста» – http://www.ushmm.org/ru/holocaust-encyclopedia

Хотите получать одну интересную непрочитанную статью в день?

(Клара Уинфельд, сестра Рене Файрстоун)

История человечества очень продолжительна. С веками людей становилось все больше, цивилизации развивались, уничтожались, страны вели войны. Одни народы уничтожались, другие выживали, и существовали даже очень долго. Один такой народ — это евреи. По какой-то причине сейчас некоторые считают это слово недостойным и предпочитают называть еврейский народ иудеями. В любом случае, несмотря на череду завоеваний этого народа врагами, последствий его разбросанности по всему миру в течение 2500 лет, он выжил. В России по-прежнему присутствует антисемитизм, который в последнее время, похоже, набирает силу, несмотря на то, что многие евреи эмигрировали в Америку, Канаду, Израиль и Германию.

Этот фильм — рассказ еврейской женщины, пережившей Холокост. Одна судьба на миллион. Известно, что шесть миллионов евреев были уничтожены во время Второй мировой войны. Я осознанно выбрала именно эту историю. Помимо того, что от этой женщины исходит невидимый свет и доброта, на неё хочется смотреть, и её просто приятно слушать. У неё славянская внешность, голубые глаза, светлые волосы… она может спокойно сойти за русскую, полячку, молдаванку. Мой выбор для русского человека, чтобы он смог поставить себя на её место, прочувствовать, что пережила эта женщина в лагере смерти. Я надеюсь, что этот фильм поможет всем нам лучше понять этот народ, а также будет способствовать сокращению антисемитизма, расизма и агрессии в целом по отношению к какой бы то ни было группе, нацменьшинству или этносу. Пусть горький урок чужого горя, сделает нас добрее, чувствительнее и милосерднее к чужому бедствию.

Я родилась и выросла в восточной части Чехословакии, в то время она принадлежала пяти разным странам. Когда я родилась, это была Чехословакия, потом Венгрия. Сейчас этот город называют Ужгород, и он принадлежит Украине. Моя семья относилась к среднему классу, и была очень любящей. Мои родители не были верующими. Но мой дедушка, по фамилии Розенфелд, который погиб в возрасте 96 лет в аварии, каждое утро и вечер ходил в храм. У него было много разных курительных трубок, и меня, ребёнка, это очень занимало. Дедушка был особенным, летом он носил чистые белые костюмы. Когда он встречал нас, детей, он засовывал руку в карман и начинал шелестеть фантиками, и мы знали, что у него для нас конфеты. У моего отца было своё дело, он занимался текстилем, и был отличным портным. Моя мама до замужества занималась торговлей, и с двумя сёстрами они отправились в Вену и открыли там магазин. После замужества, мама стала домохозяйкой. У меня есть брат Фрэнк, он старше меня на 4 года, у нас ещё была сестра Клара, младше меня на 5 лет. Я назвала свою дочь Кларой, в память о сестре. Когда Чехословакия разделилась, мне было 14 лет. Мы жили в маленьком городе, примерно в 30 тысяч, треть жителей были евреями. Я состояла в спортивной организации под названием Сокол, но когда Гитлер решил подарить Чехословакию Венгрии, я присоединилась к спортивной организации Макаби. Я ходила в обычную школу, дома у нас не разделяли кошерную и не кошерную пищу.

Вскоре начали появляться антиеврейские законы, и постепенно мы стали гражданами второго сорта. Какое-то время мы всё ещё были свободными, семья была вместе, но потом начали забирать мужчин в концентрационные лагеря. Забрали отца, но позже он вернулся. Брата забрали после окончания гимназии, позднее он смог убежать из лагеря и стал партизаном. Хочу уточнить, что брата вместе с другими еврейскими мальчиками забрали прямо из школы, и они исчезли. Родители были в отчаянии, власти не хотели раскрывать, где они были. Моя мама наняла адвоката, и тот смог узнать, что мальчиков перевезли в другой город, в один из храмов, который венгры использовали, как место для пыток. Их били, пытали и обвиняли в распространении коммунистической пропаганды. Мой брат никогда не вступал ни в какую политическую организацию, поэтому мы знали, что это обман. В итоге мои родители заплатили и освободили всех мальчиков. Позднее нам приказали носить жёлтые звёзды, был установлен комендантский час, и у отца отняли его бизнес.

В 1940 году тех евреев из нашей местности, которые не могли доказать, что их предки жили там в XVIII веке, депортировали за польскую границу. Некоторые из них вернулись и рассказывали нам об убийстве евреев в Польше, поэтому мы знали, что происходит в Польше. Мы знали об общих могилах, в которые сбрасывали евреев. Но мы не знали о строительстве концентрационных лагерей. В апреле в 1944 года начались депортации. Венгры отправили нас к границе с Польшей, и оттуда немцы на поездах вывезли нас в камеры смерти.

Нас затолкали в вагоны для скота, брата с нами уже не было, он был в венгерском трудовом лагере. Я, мама и сестра ехали в вагоне, в котором было примерно 120 человек. Сама поездка в Аушвиц (Освенцим) была ужасающей. Почти не было воздуха. Стоял смрад от людских испражнений. Мы слышали, как люди задыхались. Конечно, мы не могли ничего поделать. Три дня мы ехали без еды и воды. Ночью нацисты стучали по вагонам и говорили нам, что если у нас всё ещё есть ценности, то мы должны их сдать, иначе нас убьют. Мы слышали выстрелы и знали, что это убивают людей. Я помню, как одна пожилая женщина сидела на краю вагона, отпорола низ подола, вытащила оттуда золотой медальон и заплакала. Я была молодой, оптимистичной и романтичной, и подумала, что, наверное, там фотография её любимых, мужа или внуков. Мы не знали, куда нас везут. Были слухи, что мы едем в Германию на работу, я подумала: «Наверное, она думает, что уже не вернётся, ей под 80; как жестоко, что не дают ей оставить при себе эту маленькую вещь на память». Она закрыла медальон и через щель передала его нацистам. Мне тогда было 19 лет.

Когда открылись двери вагона, я, думая, что нас привезли в Германию на заработки, очень хотела получить хорошую работу, чтобы помочь родителям и младшей сестре. Но когда я выпрыгнула и увидела на километры колючую проволоку и нациста с нацеленным на нас автоматом, я поняла, что мы обречены. Через громкоговорители нацисты велели нам оставить все наши вещи, мол, нам их принесут в лагерь. Из вагона спрыгнула Клара, она плакала и тёрла глаза от яркого дневного света после темноты. Я схватила её за руку и сказала: «Чтобы ни происходило, мы должны быть вместе». Я посмотрела на вагон и не увидела там родителей. Только тогда я увидела, что тысячи и тысячи людей выходили из вагонов, поезд был очень длинным. Стоял хаос, родители искали детей, дети плакали и искали родителей… Я продолжала убеждать сестру, что мы найдём родителей уже в лагере. Людская волна привела нас к воротам лагеря, и я увидела перед собой нациста очень симпатичного, улыбающегося и указывающего людям куда идти. Тогда я начала бояться за будущее, потому что нам обещали, что не будут разлучать семьи. Я видела, как разлучают членов семей. Внезапно сестра увидела, что наша мама идёт в другую сторону, и она хотела убежать, но я упросила её быть со мной, потому что она может потеряться. Нас привели в подземную раздевалку. В окружении солдат и лающих собак нам было приказано раздеваться, чтобы принять душ. Мы ждали, когда солдаты уйдут, чтобы раздеться, но никто не сдвинулся с места. Тогда один солдат подошёл к одной женщине и ударил её по лицу, приказывая раздеваться. Мы поняли, что они не собираются уходить. Нам приказали аккуратно складывать одежду и помнить, куда мы её положили, чтобы потом её найти. Мы были наивны и верили им. После душа мы полдня стояли голыми и мокрыми. Я помню, что мы с сестрой обнимались, чтобы немного согреться. В полночь нас увели в барак, где обрили наши головы и тела. Они брызгали на нас ДДТ против пестицидов. Потом вышли две заключённые; одна дала нам старую одежду, в которую мы облачили наши замёрзшие тела, а вторая жёлтой краской проводила толстую полосу с бритой макушки до середины спины, чтобы обозначить нас, как еврейских заключённых. У нас не было ни обуви, ни чулок. Я помню, как платье прилипло к телу от краски.

(Фото: Рене Файрстоун)

Потом надзиратели (их называли парочкой), они были евреями, приказали нам встать в очередь, и нас распределят по баракам. Сестра начала плакать, и я решила, что спрошу, где наши родители, и когда нас воссоединят. Моя сестра в нашей группе была самой молодой. Я задала свой вопрос парочке, и надзирательница указала на кирпичную трубу и сказала: «Видишь эту трубу? Туда пошли твои родители. Когда ты пройдёшь через трубу, вы воссоединитесь». Я повернулась заключённым и спросила их: «О чём она говорит? Что это означает?» Даже в самом страшном сне я не могла себе представить то, что здесь происходило.

Когда мы шли после душа в барак, моя соседка постучала мне по плечу и, указав на нацистского офицера, сказала, что он меня ищет. Его звали Менгеле. Я посмотрела, и он махал мне. Поймите, мы были полностью нагими, у меня всё ещё были мои светлые волосы. Я отвернулась, делая вид, что не замечаю. Моя подруга опять сказала: «Иди туда». Я этого никогда не забуду… Я родом из семьи, когда даже мой отец никогда не видел меня спящей, не то, чтобы нагой. Я скрестила руки и пошла туда. Он стоял там с врачом. Они отвели меня от группы и подвели к свету. Он поднёс плётку к моему подбородку и поднял его. Я слышала, как они разговаривали друг с другом, и он спросил у меня: «Почему ты тут?» Я немного понимала по-немецки, в школе мы были обязаны изучать немецкий язык, будучи на границе с Чехословакией. Я сказала ему: «Потому что я юда (еврейка)». Он спросили, к какой религии относились мои родители. И я продолжала отвечать «Юда, юда». Он спрашивал меня о моих прабабушках и прадедушках… Я настаивала на том, что они все были евреями. Он очень разозлился и посмотрел на врача и воскликнул: «Это невозможно!» В тот момент я увидела, как бреют мою сестру, я боялась, что потеряю её, поэтому я повернулась и ушла. Один из надзирателей подошёл ко мне и нанёс сильнейший удар по спине, и сказал девочкам на идише, что мне повезло, так как никто просто так не уходил от Менгеле, в того, кто пытался уйти обычно стреляли. Это был мой первый удачный случай удач. Я выжила.

Мы не спали долгое время. Давайте, я вам расскажу о нашей первой ночи. Мы спали на нарах по 12 человек: 6 смотрели в одну сторону, и 6 в другую, и мы пытались уснуть. Мы боялись, мы не знали, что нам принесёт завтрашний день. Тогда одна девушка полячка, начала петь на идише «А идише мама». Я не понимала идиша. Но из звучания песни, я понимала, о чём она поёт. Это было моим первым соприкосновением с моими еврейскими корнями. Мы все проплакали ночь напролёт.

Следующим утром мы проснулись под удары парочки, которая бегала и кричала: «Поднимайтесь! Все на улицу, быстрее!» Мы выстраивались на подсчёт. Было темно, 2-3 часа ночи. Мы стояли там до 10 утра. Мы не знали, что будет дальше. Мы надеялись, что нам позволят вернуться в барак, отдохнуть, но этого не произошло. Нас подсчитывали дважды в день, ночью и днём. Если все были на месте, то нас кормили. Когда нас выстроили в первый раз, то вынесли три одеяла. Я видела, что одеяла двигались. Позже я спросила, что это за одеяла, и мне сказали, что у некоторых людей был диабет, у них забрали инсулин, и оставили медленно умирать. Утром привезли две бочки с так называемой едой, её называли «эрзац». То была жидкость, похожая на чай или кофе, со вкусом воды после мытья посуды, но она была горячей. Мы стояли полночи, мёрзли. Потом я поняла, что не все получат даже эту еду. Кому давали эту жидкость приходилось делиться с пятью другими заключёнными. Сначала мы делились, но потом, из-за голода, когда доходило до 4 и 5 заключённого, уже ничего не было. С тех пор начиналась борьба за еду, за первое место в очереди. Позднее мы узнали, что Менгеле подходил к началу очереди и отбирал людей в газовые камеры. Каждое утро и днём мы выбирали, где мы хотим стоять, впереди очереди, потому что ты такая голодная, что можешь не дожить до дневной очереди, или если ты дожила до дня, то лучше тебе быть в конце очереди, чтобы прятаться от Менгеле.

Днём нас кормили той же жидкостью, которую они называли супом, и нам выдавали по куску хлеба. В воскресенье, нам давали, либо кусок копчёной конины, либо немного маргарина. Нужно было протягивать руку и на неё небрежно бросали кусок. Иногда давали кусочек мармелада, сделанного из чего-то чёрного. Никогда не забуду, как когда впервые нам выдали этот липкий чёрный мармелад, моя сестра заплакала, выбросила его и вытерла руку об одежду. Она никогда не прикасалась и к супу, не могла пить из миски, к которой прикасались четверо других людей. Она голодала и съедала только кусок хлеба.

У нас не было мыла, это было самым худшим. Поэтому у нас появились вши. Не было и доступа к воде; когда нам позволяли пользоваться туалетом, коллективно, раз в два-три дня, из-за ограниченного времени, мы решали что нам делать: опорожняться, пить воду или стирать платье. Вокруг стояли солдаты нацисты, смеялись над нами, над женщинами которые мыли себя, или пользовались туалетом. Этот позор остался со мной на всю жизнь. Я смущаюсь, когда кто-то смущается. Такое унижение уничтожает в вас человечность. Ощущаешь себя полностью нагой, беззащитной. Ты знала, идя туда, что у них есть власть делать с тобой, что им угодно.

Если кого-то ловили опорожняющегося за бараком… В барак нам позволялось заходить только вечером, когда готовились ко сну, а так мы всё время находились на улице, в пыли, в дождь, в снег. Аушвиц не был трудовым лагерем, это был лагерь уничтожения. Мы знали, почему мы там и мы это принимали.

Менгеле перевёл меня в другой лагерь. В то время в этом лагере находились лилипуты, не еврейской национальности. Туда приводили целые семьи, родителей и детей… и мы им завидовали, что они могут оставаться вместе, так как нас разделяли. Однажды, когда мы возвращались вечером в барак, нам было сказано, что нам не позволяется выходить и смотреть, что бы мы ни услышали. Той ночью мы слышали вопли и выстрелы. На следующие утро, мы видели всех этих лилипутов, разложенных стопкой у входа в их бараки, как кирпичи. Это было середина сентября, крематорий работал круглые сутки. Для этих людей не было места в крематории, поэтому их задушили газом ночью. Трупы лежали три дня, пока их не забрали в крематорий для сжигания тел.

Потом меня забрали в другой лагерь и отсоединили от сестры Клары. Когда Менгеле указал мне идти в другую сторону, я пыталась вернуться, потому что сестра была очень худой и слабой, и я понимала, что она не выживет, и побежала к ней, но Менгеле поймал меня и передал парочке. Парочка меня жестоко избила. Мы договорились с сестрой, что будем встречаться у колючей проволоки каждое утро в определённом месте, чтобы помахать друг другу и сообщать, что всё ещё живы. Кстати многие люди кончали жизнь самоубийством у этой проволоки, так как она была под большим напряжением. Нацисты всегда что-то устраивали на еврейские праздники. В Йом Кипур 1944 года я подошла к проволоке, но моей сестры не было. Когда она не появилась на третий день, я знала, что что-то с ней произошло. После войны, я узнала, что в тот день был большой досмотр, и её отобрали, чтобы убить.

Потом привозили греческих евреев из Салоники, из Италии, потом датских евреев — это уже были последние эшелоны. В Аушвице ускорялся темп уничтожения людей. Спустя пару месяцев, нам сказали, что нас эвакуируют.

В сентябре, перед смертью моей сестры над нами уже летали американцы. Мы видели маленькие серебряные точки в лучах солнца и все кричали: «Американцы! Американцы!» Звучали сирены и метались нацисты. Мы надеялись, что американцы разбомбят всё это место, включая нас — нам уже было всё равно. Но они нас не бомбили, они облетели нас, а потом вдали мы услышали взрыв, и мы предположили, что они бомбили аушвицкий завод.

Интервьюер: Им дали чёткие указания, не бомбить Аушвиц.

Да, я знаю, даже если бы они просто разбомбили железную дорогу, то можно было бы спасти ещё тысячи и тысячи евреев и других людей. Моим большим потрясением после войны было, когда я узнала, что очень много других людей, не евреев, также были уничтожены в Аушвице. Мы не знали, когда закончится война, но мы знали, что американцы в ней участвуют. Кто-то знал, что это были именно американские самолёты, всё же там была подпольная [разведка].

Позднее у меня был контакт с поляком, диссидентом, доктором. В 1944 году был взорван один из крематориев, и женщину партизанку, которая пронесла динамит, вместе с несколькими другими повесили. Мы надеялись, что подойдут русские.

Нам было сказано, что лагерь будет уничтожен, и меня отправили на марш мертвецов. Нас опять завели в душ… Мы не знали, есть ли разница между душем и газовыми камерами, и каждый раз, когда нас вели в душ, мы не знали, что с нами будет. Поэтому мы боялись. Шёл ледяной дождь. Нас вывели обнажённых на улицу, и мы стояли с утра до 4 дня под ледяным дождём. Тогда произошло второе чудо. В ночь до этого у меня началась горячка. Со мной была одна венгерка по имени Фаркаш с дочкой, я не знаю, что с ними было потом, но она где-то раздобыла для меня одеяло, обернула меня в него и вытащила на пересчёт. Если бы она это не сделала, меня бы тем утром уже убили. Так что я прошла через ледяную воду, дождь, потом марш мертвецов (60 километров) опять до вагона для скота, где другие женщины меня окружили, чтобы согреть теплом их тел, и я приехала в следующий лагерь полностью выздоровевшей. Ледяной холод снял мою температуру, но я бы не рекомендовала бы это людям сегодня (смеется).

Путешествие опять длилось 3 дня. Я болела, была в бреду. Когда мы приехали, я обнаружила, что могу стоять, ходить… Мы прошли через маленький городок, где жители никогда раньше не видели евреев. Нас было 200 человек, и нас направили работать на фабрике. Я помню, что мой начальник, которому я нравилась, позднее сказал мне, что жители говорили: «Теперь мы знаем, как выглядят евреи». Мы были бритыми, истощёнными, в лохмотьях — они думали, что все евреи вот так и выглядят. И кто-то спросил: «А где рога?» Они действительно верили пропаганде и карикатурам на евреев, которая распространялась в газетах тогда.

Это был комплекс из 4 заводов: один производил оружие, второй — ящики для оружия; мы делали цепи для танков. Мы работали с украинскими рабочими рабами. Рядом находилась французская тюрьма, и эти мальчики французы тоже там работали. Французы знали, что происходило на войне. Мы знали, что война подходит к концу.

Я помню, как однажды поймали трёх датских девочек на заводе, не работающих, и наша командир СС, она была невысокого роста и очень жестокая, связала этих трёх девушек на улице, облила их водой, и они замёрзли до смерти. После этого никто не прогуливал.

В последние дни до освобождения ночью мы слышали взрывы бомб и видели «зажжённые свечи» — русские парашюты с подсветкой, которые освещали всё вокруг. Опять мы надеялись, что они взорвут наши заводы, так как мы не знали, что будет дальше. Это длилось несколько ночей. Следующей ночью была сильная бомбёжка, и на утро нас не позвали на циляп (подсчёт). Мы боялись выходить наружу, были уверены, что нацисты нас просто так не отпустят, и думали, что, может быть, они стоят снаружи с автоматами. Мы оставались внутри, пока одна женщина не решилась пойти посмотреть. Мы наблюдали за ней через окно, и она начала махать нам руками, что мы свободны. Оказывается, что соседи заключённые французы, привязали белую рубаху к трубе и маршировали по лагерю, и кричали, чтобы мы могли их услышать «Наци капут, наци капут!». Мы выбежали, и увидели, что нацисты сбежали ночью. Но мы не знали, а вдруг они вернутся. Позднее днём прискакал на коне русский офицер казак и закричал: «Вы евреи?» Мы не знали, что нам отвечать, опасно ли было говорить правду. Тогда одна девушка закричала: «Да, да, евреи!», тогда офицер спустился с лошади, начал плакать, обнимать нас и целовать и говорил: «Я тоже еврей». Он сказал: «Это то, что они сделали с моими людьми». Потом французские солдаты перед нами застрелили лошадь и приготовили из неё гуляш, и мы впервые ели картошку с мясом. Потом казак велел нам не уходить из лагеря, потому что русские солдаты скитаются и насилуют женщин. Он вернулся через пару дней и сказал нам, что мы можем теперь уходить.
Мы были предоставлены самим себе. Мы понимали, что нам придётся вернуться в мир, который нас не хотел. Было опасно… Я попросила командира дать нам несколько велосипедов. Мы знали, что находимся поблизости с границей Чехословакии. Я знала чешский и думала, что всё поменяется, когда мы пересечём границу. Нам дали три велосипеда с бумажкой, что они нам принадлежат, но через шесть километров русские солдаты нас остановили, я им смело показала бумажку, улыбаясь, они сказали: «Хорошо» и забрали наши велосипеды. Мы пошли пешком.

Интервьюер: Они вас не насиловали?

Рене: Нет, мы так плохо выглядели с бритыми головами, наверное, мы были очень непривлекательны. Позднее было очень опасно для молодых девушек ходить одним. Мне очень повезло, даже когда опасность была очевидной.

Мы перешли границу, нас было трое, и пришли в маленький городок, и я зашла в ресторан, и хозяин поинтересовался, откуда мы. Я сказала ему, что я из Чехословакии, и что мы возвращаемся из концентрационного лагеря, хотя он это понимал по нашим бритым головам… Жаль, что я уничтожила свою одежду с жёлтой полоской… Она осталась у меня в памяти на всю жизни. Этот мужчина был очень добрым, и спросил нас, где мы думаем ночевать, и я ответила, что ещё не знаю, и он сказал, что вернётся в пять утра. Он нас покормил и сказал, что позволяет нам поспать в ресторанных будках. Это была наша первая ночь на свободе. На утро он дал нам поесть, и мы продолжили наш путь. Мы обнаружили, что почти не было общественного транспорта, всё было занято военными. Было опасно, мы просили русских солдат везти нас на их грузовиках, не зная, куда они едут. Мы надеялись, что, может быть, повстречаем других заключенных, возвращающихся из лагерей. Мы странствовали по Европе.

Мы очутились в Брно. Мы остановились в Красном Кресте, потом мы спали в парках, на улице, просили у людей еду как милостыню. Люди нас узнавали и были относительно добры к нам; некоторые были более гуманны, чем другие. В Брно нам дали несколько крон, поэтому у нас было немного карманных денег. Оттуда мы отправились в Словакию, в Братиславу. Там также Красный Крест нам помогал пару дней. Потом нам кто-то сказал, что в Будапеште, есть школа, где люди регистрируются после лагерей.

Хочу рассказать одну показательную историю в отношении того, как русские вели себя в Европе. Мы напросились в поезд, и кондуктор был добр по отношению к нам и позволил нам сесть на паровоз. Мы видели, что происходило в поезде. Вагоны были забиты русскими солдатами, но там также были девушки американки, солдатки. Они были одеты во всё американское, и у них были большие мешки с разными вещами: сигаретами, шоколадками… Они сидели и ели перед нами, ни разу ничего не предлагая. Той ночью мы не спали, были очень возбуждены, думали, найдём ли кого-нибудь в Будапеште. Ночью мы обратили внимание, что большие мешки, на которых сидели американки, становились всё меньше и тоньше, и к утру они уже сидели на полу. Мы обратили внимание, что русские солдаты ходили вдоль поезда, оказывается, это они опустошили эти мешки. Это был горький смех, мы не хотели быть к ним жестокими, но они действительно вели себя не очень хорошо.

Мы приехали рано утром, и я узнала одного мальчика из моего городка, и он меня тоже узнал, мы обнялись и были рады встретить кого-то из родного места. Он повёл нас в школу, в которой стены были обклеены бумагой, и в алфавитном порядке все подписывали свои имена. Я прошлась по списку, и не нашла никого из своих родственников. Уже становилось поздно, и я начала плакать, он меня подбадривал, что завтра кого-нибудь найдём. Я хотела выйти, но дверь не открылась, потому что за ней кто-то стоял. Оказалось, что это был мой брат. Он рассказал мне, что сбежал из лагеря и стал партизаном. Он был в горах Татр, и там также скрывались евреи, которым они помогали. Среди партизан также были евреи, но они себя не выдавали из-за сильного антисемитизма, но между собой они знали, что они евреи. Это меня очень огорчило, потому что даже те, кто ненавидели немцев, ненавидели нас ещё больше.

Потом мы отправились в городок под названием Кошице, где была подруга моего брата. Во время войны она скрывалась в Будапеште с поддельными документами. Она сильно заболела, когда скрывалась. В первый раз мы с подругой брата вместе вернулись в Ужгород. Когда я вошла в свой дом, там находился русский офицер. Я вошла и сказала, что я хозяйка, и что это мой дом. Тогда он сказал: «Хорошо, можете занять одну из комнат». Я поняла, что они не собираются уходить из моего дома. Также я увидела нашу старую горничную, которая сделала вид, что очень рада нашему возвращению, потому что, вероятно, успела забрать какие-то наши вещи, хотя я и не собиралась на них претендовать. Она спросила, что нам приготовить. Я попросила её взять дюжину яиц и приготовить нам из них пельмени, потом взять ещё дюжину и приготовить яичницу. Мы поели и вернулись. Я забрала несколько памятных вещей.

Случайно кто-то нам сказал, что видел нашего отца в госпитале. Брат искал машину, что перевезти отца из госпиталя в Прагу. Снова «случайно» брат встретил своего друга Бернарда, теперь моего мужа, с которым они вместе находились в трудовом лагере. Они обнялись, очень обрадовавшись, увидев друг друга. У моего мужа был доступ к грузовику. Мы приехали туда, и имя отца действительно было в списке. Мы ходили по всем палатам, но не могли его найти. Когда он выходил, кто-то позвал его по имени, он повернулся, и мы увидели человека-скелет, умирающего от туберкулёза. Спустя пару месяцев отец скончался.

Перед смертью отец рассказал очень интересную историю. Он спросил моего брата, в какой именно день тот убежал из трудового лагеря. Брат назвал дату. Оказывается, отцу в ту ночь приснился сон, что он находился в лесу, и перед ним бежала чёрная лошадь. У брата были очень тёмные волосы. Он ухватился за лошадь, но она ускользнула от него и убежала. И когда он проснулся следующим утром, он понял, что его сын сбежал из лагеря. После смерти отца, мы оба решили, что не хотим оставаться в Европе. Бернард продолжал приходить к нам и сказал нам, что обещал моему отцу, что будет заботиться обо мне, и поэтому ему нужно на мне жениться. Мы поженились, позднее у брата родился первенец, потом у меня, и мы решили уехать из Праги. У моего мужа была студенческая виза в Америку, но нацисты его поймали, и ему пришлось пройти через опыт трудового лагеря. Американские власти признали его документы, но моему брату пришлось ехать во Францию, и позднее они переехали в Палестину, которая сейчас является государством Израиль. И хотя мы нашли друг друга, мы вновь разъединились на 15 лет. Потом они сумели получить документы, и теперь, мы все вместе.

Вторая часть интервью:

«Я вынесла один очень важный урок из Холокоста — никогда не судить людей коллективно. Я поняла, что каждый отдельный человек должен быть судьей своих собственных действий, кто он, что он делает, как он себя ведёт». Рене Файрстоун

В силу ограничения времени, на данный момент не представляется возможным добавить субтитры для второй части интервью. Если говорить вкратце, Рене открыла свою собственную фабрику в Америке и стала очень известной в своей сфере — в модном деле. Спустя много лет, её попросили рассказать о её опыте Холокоста. Сначала она отказалась, но когда стало известным, что вновь разрушаются еврейские кладбища и рисуются свастики на синагогах, услышав слово «свастика», она сказала: «Мне нужно подумать». Той ночью ей опять снился Аушвиц. Рене начала делиться своими воспоминаниями с разными людьми о том, как пережила Холокост, чем она не делилась даже со своими детьми. В сфере моды у неё начались проблемы (так как связь с Холокостом влияет на «имидж бренда»). Она оставила свою работу. Её дочь Клара начала движение «Второе поколение, переживших Холокост», целью которого является просвещение людей об этой истории и извлечение из неё уроков.

Рене учит своих детей, что они могу менять мир своими действиями. И надеется, что следующий век не будет таким жестоким, как век XX. Она надеется, что подобная история никогда не повторится. Как ни жаль, на наших глазах она вновь повторяется, только на этот раз в Китае. Там миллионы мирных практикующих Фалуньгун - духовную практику совершенствования по принципу «Истина, Доброта, Терпение» уже более 16 лет подвергаются гонениям, пыткам. У этих ещё живых людей извлекают органы только за их веру. Вскоре мир узнает, сколько именно миллионов практикующих погибли в трудовых лагерях Китая.

(Рене с мужем, Бернардом)

Тут можно посмотреть видео клип с молодой Рене, когда она работала известным дизайнером.

Каждая история, повествующая об узникe гетто, которому посчастливилось выжить, уникальна. Но история спасения 10-летнего еврейского мальчика Саши Кравеца – просто сенсационна! Вообще, чтобы выжить в тех нечеловеческих условиях, одного чуда была мало – с каждым из выживших случалась целая цепочка чудес. Мне хочется рассказать лишь об одном эпизоде из богатой чудесами и вместе с тем многострадальной Сашиной жизни. Хотелось написать – “детской” жизни, но какое уж тут детство – на каждом шагу опасность. Kругом горы трупов. Отец погиб. Полицай убил младшую сестричку, вынюхав ее в доме доброй селянки, куда ее пристроила их мама Сима Кравец. Сколько было пережито! Сколько раз Саша с мамой были на волосок от гибели! Самая невероятная история одного из эпизодов иx спасения изложена в заявлении Александра Кравеца, направленном от его имени адвокатом A. Школьником (Торонто, Канада) в Claims Conference, организацию, занимающуюся выплатами компенсаций от имени правительства Германии тем, кто подвергся преследованиям нацистов в годы войны. Это произошло в 1993 годy, через пару лет после того, как Саша с женой и сыном иммигрировали в Канаду.

Оккупированый Проскуров, 1941 г. (ред.)

Сима Кравец

…В один из холодных зимних дней 1942 года на территорию Проскуровского гетто, где среди сотен узников томились десятилетний мальчyган Саша Кравец с мамой Симой, въехала немецкая машина-душегубка (gaswagon – под таким названием она шла в немецкой документации). Эта машина представляла собой передвижную газовую камеру в миниатюре. Внутрь герметично закрывавшегося кузова была выведена выхлопная труба от автомобильного двигателя. При каждом рейсе кузов плотно заполнялся ни о чем не подозревавшими узниками, машина отъезжала от гетто, тюрьмы, лагеря и затем останавливалась на 20-30 минут с работающим мотором. Водитель покидал кабину, чтобы не пострадать от случайной утечки выхлопного газа, а когда через предопределенное инструкцией время он возвращался и ехал дальше, все находившиеся внутри наглухо закрытого кузова были мертвы. Погибали от удушья. Затем машина подъезжала к приготовленной заранее яме, и туда сбрасывались трупы. Душегубкa былa советским изобретением. Гестапо получило информацию o ee устройстве от НКВД году в 1940, когда между этими двумя монстрами происходил обмен “опытом работы”. Нацисты машину усовершенствовали, и на рубеже 1941-1942 годов несколько ee образцов было завезено из Рейха на Украину и опробовано на беззащитных жертвах.

Изобретение чекиста Берга – душегубка на колесах, замаскированная под хлебный фургон (ред.)

Немцы могли использовать вот такую машину. Это австрийский Заурер – коммерческий фургон фирмы Мартин Флатц. Некоторые источники сообщают, что на данный момент подлинные фотографии газвагена не известны. (ред.)

Вернемся к нашему рассказу. Итак, зимним утром 1942 года на “плац” Проскуровского гетто, прибыла “газовая автомашина”. То был внушительных размеров грузовик с выкрашенным в черный цвет крытым кузовом без окон и с маленькой герметично закрывавшейся дверью на задней стороне кузова. Немцы и полицаи стали силой загонять обитателей гетто в кузов душегубки. Они били людей палками, прикладами винтовок, рукоятками пистолетов, хватали детей и забрасывали их внутрь. Следом заталкивали их матерей. Вcкоре кузов был набит битком. Внутри можно было только стоять впритык друг к другу, в полной темноте. Даже после мученической смерти мертвые продолжали стоять. Сашу впихнули последним. Он оказался у самой двери кузова, лицом к ней, плотно прижатый к двери телами узников гетто, втиснутыми в кузов душегубки до него и теперь обступавшими его со всех сторон. Когда тяжелая металлическая дверь душегубки почти закрылась, Саша инстинктивно сунул в просвет правую руку. Ужасная боль пронзила его – тяжелая дверь отсекла его пальцы. Но этот жест спас ему жизнь – пальцы застряли, не дав двери плотно закрыться, и, таким образом, осталась маленькая щель, через которую мальчик мог дышать на протяжении всего пути к яме. Правда, он потерял сознание от боли, но продолжал стоять. Падать было некуда. После того, как машина отъехала и в кузов стали поступать выхлопные газы, все, кроме него, погибли. Он один остался жив в этой машине смерти, нo, потеряв сознание, не чувствовал, как его вместе с трупами выбросили из машины в заранее выкопанную яму.

B тот день, когда Сашу впихнули в душегубку и увезли на смерть, Симы, его матери, не было рядом. Ранним утром ее увeли на работу. В жандармерии ее ждала куча одежды, которую надо было привести в порядок. Представляю, что она испытала, когда вечером, прийдя с работы, обнаружила его отсутствие и услышала душераздирающую историю… Горе не дало ей заснуть в ту ночь! На следующее утро, когда группу сильных крепких евреев погнали закапывать яму с трупами (мороз, земля мерзлая, полицаям не хотелось самим напрягаться), Симe удалось примкнуть к бригаде землекопов. Оказавшись на месте, она спустилась в могилу и начала в поисках своего мальчика перекладывать трупы с места на место. И обнаружила своего сыночка – живого! Он уже пришел в себя. Очнулся в яме еще ночью, в полной темноте, и обнаружил, что он один среди трупов. И не может пошевелиться. Ужас! Но через какое-то время появилась его мама. Не нахожу слов для описания ее чувств, когда она увидела, что он живой! Она оcвободила его, помогла выбраться из ямы. Им удалось скрыться. Они бродили, неприкаянные, скитались по оккупированной территории. Ситуация казалась безнадежной. Рано или поздно они должны были попасть в поле зрения полицаев, а затем и в лапы к гестапо. Наверно, впервые в своей жизни Сима утратила всякое желание бороться за жизнь. Но есть Б-г на свете!

Укрытие

Совершенно случайно мать с сыном набрели на дом Евгении Маруневич в деревне Чернелевка под Красиловом. Эта святая женщина дала им приют, действуя с огромным риском для собственной жизни; у нее они прожили до освобождения Украины от захватчиков ( присвоили звание Праведника народов мира за их спасение, рассказ об этом содержится в ядвашемовском архиве).

Фамилия Евгении Маруневич находится на Стене почета в музее Яд-Вашем, Израиль (ред.)

Как такое может быть?

Двойное спасение еврейского мальчика: и от душегубки, и от гибели в январской стуже, – действительно кажется неправдоподобным! Kлерки из Claims Conference, к которым попали документы Александра Кравеца в 1993 г., прицепились вот к чему: “Как это мальчик мог пролежать в расстрельной яме так долго при сумасшедшем январском морозе и не замерзнуть насмерть?” Их позиция понятна. Перед ними стояла задача отсеивать ложных заявителей. Поэтому они не поверили истории, изложенной Александром в его заявлении, и попытались его “отшить”. Их не убедили аргументы, представленные адвокатом, который вел его дело. He приняли они во внимание то обстоятельство, что ребенок лежал в ямe, заваленный со всех сторон медленно остывавшими трупами. Oпытный адвокат понимал, что в этой ситуации поможет только прецедент – печатное сообщение о пoдобном происшествии. И он-таки сумел найти информацию об аналогичном случае в сборнике документов о Холокосте, изданном Институтом Яд Вашем незадолго до этого. Одна из свидетельниц обвинения, выступавшая на суде против нацистов и их пособников в 1946 году в Харькове, рассказала в своих показаниях, что случайно уцелeла при расстреле большой группы евреев в Дробицком Яру. Hе задетая пулями, она упала в ямy и пролежала там с самого утра до ночи! Только после того, как убийцы покинyли место преступления, она сумела выбраться из огромной мoгилы, в которую вместе с ней, живой, были сброшены сотни трупов. И это происходило тоже в зимнее время, в январе. Медленно остывавшиe тела не дали ей замерзнуть! Mертвые евреи помогли ей выжить. Естественно, все происходившее в зале суда стенографировалось. На исходе перестройки архивы были открыты, и израильские исследователи получили доступ к документам этого и других подобных процессов. Так они попали в Яд Вашем и были опубликованы.

Адвокат A. Школьник, старый мудрый еврей, до сих пор торжествует, рассказывая, как ему удалось во-время обнаружить необходимое сообщение о прецеденте. Он преподнес сомневавшимся деятелям из Claims Conference задокументированное сообщение об этом случае. И подействовало! Документ оказался сильнее устного слова.

Перед тобой, читатель, фотография 1944 года. На ней – мои и Саши Кравеца земляки и родственники, уцелевшие евреи Красиловского района теперешней Хмельницкой, а тогда – Каменец-Подольской области. Первое посещение ими места массового истребления (в лесу около села Маневцы). Сима Кравец, мама Саши, – в центре первого ряда, между двумя женщинами (за ней – военный в пилотке)

Помнить и передавать дальше

Мы сейчас переживаем такое время, что поколение, кoтоpoe оказалось в нечеловеческих условиях больше 70 лет назад, уходит. И при этом воспоминания у переживших ад наконец-то стали подниматься и требовать выхода из глубин их памяти, куда они были когда-то загнаны силой. Kак ни тривиально это звучит, каждое новое свидетельство бесценно. Саша Кравец – мой дальний родственник. Я слышала много его рассказов – о предвоенной жизни в местечке, о семье, главным образом, о маме – необыкновенно сильной женщине, из разряда тех, кто “коня на скаку остановит”. Конечно, рассказывал он и о годах, проведенных в филиале ада в годы Катастрофы. Одним словом, у него было что рассказать. Но эту историю – о душегубке – я только недавно услыхала от него, впервые. Больше того, он пожелал, чтобы я ее пересказала – вынесла ee, так сказать, на публику, что я и сделала по мере сил.

Другой эпизод

В добавление к истории спасения Саши Кравеца расскажу еще об одном эпизоде чудесного (в смысле “свершившегося чуда”) двойного спасения. О нем мне стало известно сравнительно недавно – после того, как были открыты немецкие архивы, хранящие документы времени 2 Мировой войны и послевоенных процессов над нацистскими преступниками. Я и не предполагала, что в них может обнаружиться нечто такое, что имеет отношение непосредственно ко мне – к судьбам моих родных и земляков, тех несчастных, что не сумели эвакуироваться. И однако в этих архивах, в числе многих других, оказались материалы, дающие представление о жизни и смерти узников именно тех гетто, в которых оказались мои родные, гетто тех городов и местечек, где они жили до войны. Но сперва преамбула. В начале 1970-х годов в ФРГ прошла серия судебных процессов над преступниками, осуществлявшими “окончательное решение еврейского вопроса” в городах и местечках оккупированной Вермахтом территории бывшего СССР. Почему так поздно? Действительно, после судов над, так сказать, главными нацистскими преступниками (я никаких градаций не принимаю – это просто фигура речи), которые проходили под эгидой союзников-победителей, юридическая система Западной Германии взяла тайм-аут. Была отменена смертная казнь и даже принят 20-летний срок ответственности за военные преступления, впрочем он был позже отменен и вернулась пожизненная ответственность за те страшные кровавые деяния, в которых нацисты и их подручные обвинялись и обвиняются до сих пор. Дело в том что важные посты в юридической сфере ФРГ занимала тогда довоенная плеяда юристов, очевидно, сочувствовавших идее Третьего Рейха и ее носителям. В этой сфере осели и многие нацисты. Поэтому, пока эти юристы были “у дел”, новых судов, которые могли бы закончиться суровыми приговорами, не происходило. Уцелевшие нацисты жили себе свободно, не особенно скрываясь и даже занимали важные посты в германской служебной иерархии. Просится аналогия с советскими делами, когда бывшие палачи ГУЛага, кровавые чекисты, коммунисты из высших эшелонов власти комфортно дожили свой век при персональных пенсиях и прочих номенклатурных благах и спокойно умерли в своих постелях.

Свидетельские показания

Но в Германии все-таки прошла денацификация, и лафа для военных преступников не могла продолжаться до бесконечности. Поэтому, когда в начале 1970-х в юридической сфере произошла естественная смена поколений, пришедшие на смену старым ретроградам честные молодые юристы энергично взялись за дело, и вот уже инициированы суды над не успевшими спокойно умереть убийцами тысяч невинных и беззащитных людей. Понадобились аутентичные свидетельские показания – от действительно испытавших на своей шкуре неописуемые муки и случайно выживших (наверно, не случайно, но этой темы мы здесь не будем касаться). Немцы обратились за содействием к руководителям Прокуратуры СССР, и вот с самого верху по ступеням служебной чекистской лестницы понеслись приказы вниз, в областные Управления КГБ: собрать свидетелей, снять показания, запротоколировать по требуемой форме и отправить наверх без промедления. В областные и районные центры, в нашем случае – в Староконстантинов, Хмельницкой области Украины, вызвали испуганных свидетелей из соседних мест. Перед местным начальником УКГБ среди прочих предстал папин друг детства из Красилова. Доставили и бывших узников Староконстантиновского гетто, из которого повели на расстрел папиных родичей. Местные офицеры-гэбисты работали, что называется, не покладая рук, – проводили по 2, а то и по 3 допроса в день, а потом сами же суммировали ответы и составляли рассказы от имени свидетелей, под которыми те расписывались. Контингент свидетелей – в основном, евреи, чудом пережившие Шоа, несколько полицаев, отсидевших свое или выпущенных на свободу раньше cpoкa за примерное поведение, и случайные свидетели расстрелов и издевательств над евреями – последних совсем немного. Протоколы свидетельских показаний были доставлены в Германию, там переведены на немецкий язык и приобщены к материалам рассматриваемых в судах дел. А после судов – отправлены в архив. В частности, немецкие “Протоколы допросов” (так прямолинейно. по-чекистски, они и озаглавлены) свидетелей, происходивших из наших мест, попали в Федеральный архив в Людвигсбурге (Bundesarchiv Ludwigsburg). Оттуда – в недавнем прошлом в Америку, в Музей Холокоста в Вашингтоне. Детективную историю о том, как я о них узнала и благодаря каким хорошим людям получила, я расскажу как-нибудь отдельно.

Свидетельское показание Назарчук Анны

После затянувшегося вступления – к моей теме. Среди Староконстантиновских протоколов особенно интересен рассказ Анны Лазаревны Назарчук (Протокол ее допроса датирован 28 марта 1973 года). Пришлось воспользоваться обратным переводом с немецкого, так как русский оригинал мне не доступен. Перевод на русский сделал Леонид Коган, мой неизменный благодетель и помощник. Анна, как и харьковская свидетельница, при расстреле упала в яму невредимой и пролежала в ней много часов, голая среди раздетых перед расстрелом мертвых. А температура воздуха снаружи ямы была ниже нуля. Это если рассказать историю ее спасения совсем кратко и сухо. Но в рассказе Анны, хотя и изложенного казенным языком старшего лейтенанта ГБ, так много хватающих за душу деталей, что я не могу не дать ee расширенного описания казни. Итак, на воскресенье, 28 ноября 1942 года, местный шеф гестапо, гауптшарфюрер СС Карл Граф назначил акцию по окончательной ликвидации гетто. Ноябрь в том году был исключительно холодным. Уже выпал и не таял снег. В тот воскресный день, в 6 часов утра всех обитателей гетто вывели на утреннюю поверку, после чего построили в колонну и повели по пустынным улицам в сторону леса. Было очень холодно. Падал снег. Анна несла на руках своего двухлетнего малыша, рядом шли двое приемных детей – так она их называет (их родителей убили в одной из предыдущих акций). Рядом с колонной шло много полицаев. Они были не местные. Местных Анна знала в лицо, а эти были ей не знакомы. В лесу около огромной ямы всех разделили на десятки. Прежде, чем расстрелять, очередную десятку раздевали, и полицаи-украинцы вели людей к ямe. Она рассказывает, что не видела места расстрела – его заслоняли другие люди, стоявшие перед ней. И выстрелов она не слыхала – их заглушал невыносимый крик. Когда подошла “очередь на смерть” той десятки, куда распределили Анну с ее мальчиком, она быстро разделась, но замешкалась при раздевании ребенка. Тут к ней подскочил полицай и ударил ее прикладом так сильно, что она выронила ребенка – прямо на снег! “Подняв его, я пошла с ним к краю ямы, – рассказывает Анна. – В саму яму я старалась не смотреть. Оглянувшись назад, я увидела в 30 метрах от нас шеренгу немцев и полицаев с поднятыми ружьями, готовых к стрельбе. Услышала звуки выстрелов. Что-то ударило меня в левое плечо. Я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, было совсем темно. Я не понимала, где нахожусь. Кто-то тряс меня за плечо и спрашивал мое имя и адрес. Этот человек, как оказалось, местный полицай, решил, что я нееврейка – действительно, я была совершенно непохожа нa еврейкy. Он спросил у меня: “Как же ты здесь оказалась?” Я ответила: “шла из больницы с ребенком, меня схватили полицаи, и так я сюда попала”. Попросила найти ребенка. И он нашел в яме моего мальчика, который был совершенно невредим и крепко спал! Этот человек подозвал еще одного полицая. Тот сразу вскинул ружье. “Она наша”, – сказал ему первый. Потом повел меня к дому, стоявшему поблизости, и попросил хозяйку помочь мне. Он дал мне справку, в которой значилось, что я была схвачена по ошибке”.

Заключение

Еще раз скажу в заключение, что каждая история спасения уникальна! Но почему их так мало, этих историй?

Евгения Шейнман,
Индианаполис, США

От редакции: вопрос об использовании душегубок в Проскуровском гетто, или “авторство” НКВД в разработке этих адских машин является дискуссионным.

После ее нападения на Советский Союз массовое уничтожение евреев началось на всех оккупированных территориях, однако способы и масштабы убийств нередко различались. В то время как в странах Западной Европы евреев депортировали в лагеря смерти (как в самой Германии, так и на оккупированных ею территориях), на территории СССР, в том числе и на землях, присоединенных к Советскому Союзу в 1939-1940 годах, евреи уничтожались на месте, во многих случаях — с привлечением для этой «работы» местного населения.

В качестве примера исследователи, как правило, называют Литву, Латвию и Западную Украину. Эти территории по неоднозначно объяснимым причинам послужили нацистам неким испытательным «полигоном» в «окончательном решении» еврейского вопроса, курс на которое был взят на Ванзейской конференции в Берлине только в начале 1942 года, когда подавляющее большинство еврейского населения на названных территориях уже было уничтожено. Во многих местах, особенно в небольших населенных пунктах, полиция из числа местного населения и другие коллаборационисты уничтожали евреев даже без участия немцев или при акции уничтожения присутствовали один-два представителя оккупантов — для организации.

На территорию Латвии Вторая мировая война пришла 22 июня 1941 года с нападением гитлеровской Германии на Советский Союз. По последней предвоенной переписи населения Латвии (1935 год) в Латвии насчитывалось 93 тысячи евреев. К началу войны эта цифра вряд ли существенно изменилась, только за вычетом депортированных сталинским режимом. Имеющимися в распоряжении историков архивными документами подтверждается депортация из Латвии 14 июня 1941 года 1771 еврея, что составляет 11,7 % всех депортированных при доле евреев в составе населения страны 4,8 %.

В связи со стремительным продвижением немецких войск период времени, в течение которого можно было уйти в советский тыл, оказался очень коротким: оборона Лиепаи началась уже 23 июня, 26 июня пал Даугавпилс, 1 июля гитлеровцы заняли Ригу, а 8 июля в их руках уже была вся территория Латвии.

Следует отметить, что после включения Латвии в состав СССР в 1940 году граница между нею и Российской Федерацией продолжала оставаться закрытой, и для поездок в обоих направлениях требовалось получать специальное разрешение. Такое положение сохранялось вплоть до 3 июля 1941 года, поэтому не все желавшие уйти в советский тыл смогли это сделать. Довольно многие были вынуждены вернуться. Эвакуироваться (фактически это была не эвакуация, а бегство) удалось около 40 тысячам жителей Латвии, из которых, по некоторым оценкам, половину составляли евреи. На момент оккупации всей территории Латвии нацистской Германией, по немецким данным, здесь находилось около 70 тысяч евреев.

Главная роль в уничтожении евреев отводилась четырем специальным группам службы безопасности СД (Einsatzgruppen ). Из этих четырех групп Прибалтика входила в сферу деятельности эйнзацгруппы A, которой командовал бригаденфюрер СС Вальтер Шталеккер (Stahlecker ) и которая насчитывала 990 человек. Однако эта группа не была единственным организатором и исполнителем Холокоста в своем ареале деятельности. В том или ином виде в это были вовлечены все германские вооруженные подразделения и гражданские оккупационные учреждения. В частности, это некоторые подразделения германской армии — вермахта (особенно полевые комендатуры — Feldkommandantur ), морские пехотинцы, полиция — полицейские батальоны и гражданские полицейские. В ряде случаев они демонстрировали местным коллаборационистам, как следует выполнять эту «работу». Оккупационное «гражданское» управление преуспело в использовании евреев в качестве рабской рабочей силы. Именно оно руководило изоляцией евреев в гетто и формально осуществляло управление ими (хотя реально там распоряжалось СД).

Жители оккупированных нацистами стран иногда помогали нацистам, иногда были индифферентны, иногда симпатизировали нацистам или их жертвам. Хотя Холокост в Латвии в целом соответствует отмеченной выше его специфике на оккупированных нацистской Германией территориях СССР, российский историк И. А. Альтман на обширном сравнительном материале приходит к выводу, что по степени вовлеченности местного населения уничтожение евреев в Прибалтике носило беспрецедентный характер (при этом он отмечает, что помимо представителей коренных народов среди этих людей были и люди других национальностей): «Именно на этих территориях нацистский геноцид евреев впервые стал тотальным. <…> Открытое и зверское уничтожение евреев… было одной из особенностей Холокоста в Прибалтике».

Воспоминания переживших Холокост иногда создают впечатление, что не немцы, а представители местного населения развязали массовые убийства евреев, ибо нацистская политика геноцида была выстроена таким образом, что в первый период Холокоста в Латвии (до ноября 1941 года) евреи уничтожались руками местных коллаборационистов, поэтому в качестве своих мучителей и убийц евреи видели латышей, а не немцев.

Вопрос о конкретных мотивах, побудивших значительное число представителей местного населения по собственной воле не только пойти в услужение к нацистам, но и стать соучастниками творимых ими кровавых преступлений еще не вполне ясен. Чем они руководствовались в большей степени: ксенофобскими настроениями, местью евреям за якобы чрезмерное сотрудничество с советской властью (еще один развенчанный миф о том, что с советской властью в большей мере сотрудничали инородцы, а не латыши), жадностью к еврейскому имуществу, желанием выслужиться перед новыми хозяевами (ведь в Латвии хорошо знали немецкий язык, и из передач германского радио было известно, «откуда дует ветер»)?

Во многих случаях (и это убедительно прослеживается в ряде архивных документов) стимулом для вступления в «силы самоохраны», участия в арестах, охране, конвоировании, а затем и расстреле евреев были не столько антисемитские настроения, сколько чувства вседозволенности, безнаказанности и алчности а в ряде случаев — и стремление «загладить вину» за сотрудничество с советской властью в 1940-1941 годах.

Нравственные аспекты нацистского коллаборационизма в Латвии связаны с трагическими коллизиями всего лишь неполного полувека: прокатившиеся по этой территории несколько волн террора — революция 1905-1907 годов, Первая мировая война, революция 1917 года, Гражданская война и иностранная интервенция с их сначала красным, а затем белым террором, наконец, сталинский террор 1940-1941 годов — в значительной мере способствовали одичанию нравов, когда обесценивалась человеческая жизнь.

Точка зрения, высказанная пережившим Холокост в Риге Исааком Клейманом, сводится к тому, что почву для Холокоста подготовили патологические изменения в общественном сознании, деформированные мораль и система ценностей. В этой связи он говорит о «предосвенцимском менталитете» — в таком же значении, как в медицине говорят о «предынфарктном состоянии». Господствовавший в довоенной Европе национализм был деформированным, агрессивным и шовинистическим. Националистической идеологии в Латвии после советских репрессий был нужен образ врага, и в такого коллективного врага было превращено еврейское меньшинство.

Схема антиеврейской пропаганды нацистов была простой, но эффективной. Она использовала следующие особенности Восточной Европы (в отличие от Западной):

— еврейские общины в Восточной Европе жили намного более замкнутой, обособленной жизнью, и местные жители считали, что евреи — «другие»;

— в сознании восточноевропейцев Холокост был как бы затенен террором, осуществлявшимся советской системой.

Местное население подводилось к мысли:

— если евреи — «другие», то они не должны иметь тех же прав, что и мы;

— если они не пользуются теми же правами, что и мы, то их лучше изолировать от нас;

— если они лишены прав и изолированы, то для чего им жить вообще?

Такова была политика нацистского оккупационного режима, свет на которую проливает, в частности, телеграмма шефа немецкой полиции безопасности и СД Рейнхарда Гейдриха командирам эйнзацгрупп на оккупированных Германией территориях от 29 июня 1941 года о том, что «не следует чинить препятствий самостоятельным стремлениям антикоммунистических и антиеврейских кругов к чисткам во вновь занятых областях. Напротив, их [чистки] надо интенсифицировать и там, где это требуется, направить в нужное русло, но не оставляя никаких следов, чтобы эти местные "круги самообороны" не могли позже сослаться на какое-либо распоряжение или данное им политическое обещание».

Массовое уничтожение евреев в Латвии нацистский оккупационный режим начал только после того, как на всей ее территории была создана так называемая латышская «самоохрана» (Selbstschutz ) с целью уничтожить евреев руками местных жителей и создать впечатление, что они это делали сами по собственной инициативе. С середины августа по октябрь 1941 года отряды «самоохраны» были ликвидированы по мере того, как была выполнена их главная задача — в малых городах и сельской местности Латвии евреи были почти полностью уничтожены. Дольше вех просуществовал отряд «самоохраны» в Вентспилсе — до начала октября и был ликвидирован только после убийства всех вентспилсских евреев.

Ряд историков, соглашаясь с тем, что беспрецедентная по своим масштабам политика геноцида стала возможной только при условии ее организации и поддержки всей нацистской государственной машиной, в то же время документированно относят целый ряд акций на счет собственной инициативы коллаборационистов.

На наш взгляд, сторонники обеих точек зрения недостаточно учитывают еще одно обстоятельство, а именно: существование в предвоенной Латвии «пятой колонны» нацистов, которое ярко проявилось в деятельности так называемых «национальных партизан» — пронацистского подполья, включавшего вооруженные отряды местных националистов, делавших ставку на неминуемый военный конфликт между фашистской Германией и Советским Союзом и готовивших в этой связи восстание в тылу Красной армии.

Организация и деятельность подполья координировалась германскими спецслужбами. В Латвии его организаторами и инициаторами активизации при отступлении Красной армии были агенты абвера (германской военной разведки) — бывшие офицеры латвийской армии полковник А. Пленснерс (бывший латвийский военный атташе в Германии) и полковник-лейтенант (подполковник) В. Деглавс (бывший латвийский военный атташе в Литве).

Некоторые отряды (в Латвии их было до 20) насчитывали несколько десятков боевиков. Эти отряды нападали на отступавших красноармейцев и расправлялись с пытавшимися эвакуироваться в советский тыл мирными жителями или передавали их гитлеровцам. Возомнив себя «национальными партизанами», в действительности никаких «национальных» задач они не решали, а были всего лишь инструментом в руках германских секретных служб, по замыслу которых, деятельность этих вооруженных формирований должна была быть кратковременной и ограничиться еврейскими погромами, однако какой-либо роли в завоевании и контроле территории для них предусмотрено не было. Поэтому 8 июля 1941 года, когда Германией была оккупирована вся территория Латвии эти отряды были расформированы как самочинные и им было приказано сдать оружие. Вместо них из тех же боевиков была организована вспомогательная полиция порядка (Hilfspolizei ), теперь уже под полным контролем СД.

Требует изучения вопрос о связи упомянутых отрядов с группами террористов, на действия которых указывают не только историки, но они прослеживаются и в воспоминаниях очевидцев тех событий — как уже ушедших из жизни, так и ныне здравствующих. Речь в них, в частности, идет об обстреле с крыш и чердаков домов мирных жителей Риги, пытавшихся эвакуироваться в советский тыл. Череда огневых точек у Центрального вокзала и вдоль главной магистрали города — улицы Бривибас недвусмысленно свидетельствовала о том, что в те дни велась организованная охота на людей.

Уничтожение евреев началось уже на второй день немецкого вторжения в Латвию, 23 июня, в Гробине, где людьми из эйнзацгруппы А на еврейском кладбище были убиты шестеро местных евреев. Однако массовое уничтожение еврейского населения в латвийской провинции началось несколькими неделями позднее. Для его начала оккупанты сочли важными две предпосылки: установление и укрепление оккупационного режима и обеспечение участия местного населения в уничтожении евреев.

Внедрялась следующая схема обращения с евреями:

— выявление (местной латышской администрации было поручено зарегистрировать всех проживавших на соответствующий административной территории евреев). Без этого нацисты не могли бы идентифицировать евреев, а следовательно, не смогли бы уничтожить столь большое число людей в такие короткие сроки (бόльшая их часть была уничтожена к концу 1941 года);

— стигматизация, т. е. «клеймение» (принуждение евреев к ношению на одежде определенного опознавательного знака, преимущественно желтой шестиконечной звезды. В Лиепае это были сначала желтые прямоугольники, а в Прейли — пятиконечные звезды);

— геттоизация, т. е. изоляция в специально выделенных для этого кварталах города, — по аналогии со средневековым гетто (части города в средневековой Европе, выделенной для изолированного проживания евреев);

— уничтожение (для этого была создана упомянутая «самоохрана» и специальные подразделения СД, набранные из местных жителей).

В постсоветской историографии Латвии обычно говорится о существовании в Латвии трех еврейских гетто — в Риге, Даугавпилсе и Лиепае, гетто имели характерную для таких мест «полную структуру» (еврейский совет (юденрат), биржа труда, еврейская полиция, медицинская и социальная службы и т. д.). Однако вопрос о числе гетто на территории Латвии не однозначен. По данным, восходящим к советской Чрезвычайной государственной комиссии, здесь их насчитывалось 18. Места изоляции евреев на специально отведенной территории в населенном пункте с целью их последующего уничтожения имелись в Айзпуте, Бауске, Балвах, Вараклянах, Вентспилсе, Виляке, Даугавпилсе (Гриве), Елгаве, Зилупе, Карсаве, Краславе, Крустпилсе (ныне часть г. Екабпилса), Лиепае, Лудзе, Прейли, Резекне, Риге, Яунелгаве.

Среди созданных для убийства евреев вспомогательных подразделений СД первой была команда Мартиньша Вагуланса в Елгаве (создана 29 июня и распущена уже в середине августа, когда она выполнила свою задачу). Второй и самой известной была команда Виктора Арайса, которая убивала евреев самое малое в 19 местах оккупированной Латвии и число жертв которой по меньшей мере 26 тысяч человек; она участвовала в карательных операциях и за пределами Латвии и уничтожила в общей сложности примерно 60 тысяч человек; третьей была группа Греберта Тейдеманиса в Валмиере.

В качестве кругов, из которых рекрутировались нацистские коллаборационисты, можно назвать ряд категорий лиц: избежавшие сталинских массовых репрессий 14 июня 1941 года; уволенные в конце июня из-за недоверия военнослужащие 24-го территориального (латвийского) стрелкового корпуса Красной армии (в него в августе 1940 года была преобразована латвийская армия); бывшие советские активисты, стремившиеся «искупить грехи»; лица (их было особенно много), склонные без промедления менять свою политическую ориентацию в условиях частой смены власти; лица, связанные с германскими спецслужбами.

Первыми в массовом порядке были убиты евреи латвийской провинции — в малых городах и сельской местности (около 30 тысяч). Это произошло до конца лета 1941 года. Если в крупных городах — Риге, Даугавпилсе и Лиепае — в первые месяцы оккупации уничтожение носило в некоторой степени избирательный характер и здесь существовала какая-то вероятность спасения, то в малых городах, местечках и сельской местности оно было тотальным.

Наблюдалось два подхода к убийству евреев. Иногда убийства происходили в несколько этапов: прежде всего уничтожались мужчины, а позднее — женщины и дети, а иногда одновременно уничтожались все. Первый случай тотального уничтожения имел место в Ауце 11 июля 1941 года, когда одновременно были убиты все евреи, включая женщин и детей.

После уничтожения большей части латвийских евреев перед нацистскими пропагандистами была выдвинута новая задача: тесно привязать латышскую нацию к гитлеровскому Третьему рейху. Надо сказать, что во многом это тогда удалось, если принять во внимание число бежавших из Латвии вместе с гитлеровцами и успешность реэкспорта в Латвию возникших в их среде исторических мифов. Эти мифы, к сожалению, не были критически восприняты рядом местных, латвийских авторов, которые в период кризиса и крушения советского режима, а также в постсоветский период действовали «от противного»: охотно подхватывали все, что шло вразрез с советской историографией.

Психологическая природа подобных мифов понятна: воевавшие за неправое дело и проигравшие в этой борьбе искали для себя оправдания в собственных глазах. Однако живучесть мифов не только в массовом сознании, но даже в трудах историков оказалась велика. Некоторые из таких мифов даже перекочевали в школьные учебники. Дело в том, что ученые-историки, даже на будучи политически ангажированными, не всегда способны абстрагироваться от представлений, бытующих в обществе на уровне обыденного сознания. Конкретно в условиях Латвии это усугубляется еще и числом воевавших на стороне нацистской Германии (оценивается от 146 до 150 тысяч человек). Если учесть, что к началу войны население Латвии составляло около 2 миллонов (около 80 % были латыши), то это могло затронуть большинство латышских семей. К тому же, нацистский оккупационный режим на территории Латвии (если исключить его отношение к евреям) в целом был мягче, чем на ряде других оккупированных Германией территорий.

Особенности Холокоста в Латвии в разные отрезки времени позволяют провести некоторую его периодизацию.

Первый период можно назвать этапом эйнзацгрупп, когда нацисты уничтожали евреев в основном руками местных коллаборационистов, а руководили убийствами и частично осуществляли их подразделения эйнзацгруппы А. Он продолжался с июля до конца августа 1941 года, когда были убиты несколько тысяч евреев в Лиепае и Риге (в основном это были мужчины) и подавляющее большинство евреев в малых городах и сельской местности.

С прибытия в Ригу назначенного высшим руководителем полиции и СС в Остланде обергруппенфюрера СС Ф. Еккельна (Jeckeln ) 16 ноября 1941 года начинается второй этап Холокоста в Латвии, который связан с убийством рижских евреев в Румбульском лесу и лиепайских евреев в дюнах Шкеде.

Еккельн лично спланировал и собрал подразделения для обеспечения убийства. В двух румбульских акциях 30 ноября и 8 декабря 1941 года погибли около 25 тысяч рижских евреев и 1000 евреев, привезенных из Германии. В дюнах Шкеде вблизи Лиепаи 15-17 декабря 1941 года было убито более 3500 евреев. Одновременно с уничтожением рижских евреев в Румбуле на станцию Шкиротава в Риге стали прибывать железнодорожные составы с «евреями из рейха», которых предусматривалось уничтожить в Латвии. Прибытие таких составов продолжалось вплоть до декабря 1942 года.

На начало 1942 года в живых оставались только 6000 латвийских евреев, которых продолжали использовать как рабскую рабочую силу. С этим связан третий этап Холокоста в Латвии, когда убийства евреев продолжались в гораздо меньших масштабах, а в целом этот этап характеризуется функционированием трудовых лагерей. Это были «малые гетто» в Риге и Даугавпилсе; в Лиепае гетто было создано позднее, чем в других городах Латвии (1 июля 1942 года). Своеобразной формой трудового лагеря у нацистов были казернирунги (нем. Kasernierung — казарменное положение) — поселение узников в доме-казарме вблизи места работы. К ноябрю 1943 года все евреи из латвийских гетто были переведены в построенный в Риге концлагерь Кайзервальд и 11 его филиалов (в Риге и за ее пределами).

Четвертый этап Холокоста латвийских евреев — это вывоз тех из них, которые остались в живых, с приближением к Риге Красной армии начиная с 6 августа 1944 года в концлагеря на территории Польши и Германии и их гибель там. Особенностью Латвии по сравнению с другими территориями СССР, оккупированными нацистской Германией, было то, что нацистская оккупация продолжалась здесь с первого дня войны — 22 июня 1941 года и вплоть до капитуляции Германии 8 мая 1945 года. Хотя бóльшая часть территории Латвии оказалась в руках Красной армии уже осенью 1944 года, до самого конца войны существовал «Курляндский котел», где в лесах скрывались несколько десятков евреев (около 50 человек), из которых половины были пойманы и убили. В Лиепае до марта 1945 года находилось точно не выясненное число евреев, которых в октябре 1944 года вывезли из Риги. Часть осталась в Лиепае до капитуляции Германии, а часть в марте 1945 года была перевезена в Гамбург. Для тех евреев, которых с 6 августа до начала октября 1944 года вывезли из концентрационного лагеря Кайзервальд в Риге в концлагерь Штутгоф на территории Польши и далее в лагеря в Германии, Холокост закончился только после капитуляции Германии. Из евреев, депортированных из оккупированной Латвии и в Латвию, выжили только 1182 человека.

Установлено более 400 попыток спасения евреев годы нацистской оккупации Латвии их нееврейскими согражданами — удачных, как это сделали, например, рижанин Жанис Липке (более 50 человек) и лиепайчанин Роберт Седолс, и неудачных — например, рижанка Алма Полис, погибшая от рук нацистов.

В течение всех послевоенных лет в научной литературе и публицистике актуальным был вопрос о розыске и наказании нацистских преступников, который был связан главным образом с тем, что в условиях «холодной войны» тогдашнее руководство стран Запада последовательно не придерживалось принципов ряда международных соглашений (начиная с Декларации об ответственности гитлеровцев за совершаемые зверства от 30 октября 1943 года и т. д.), и фильтрация перемещенных лиц была поставлена у них из рук вон плохо. Ни для кого не секрет, что среди этих лиц были отнюдь не только люди, бежавшие от сталинского режима или угнанные нацистами насильно (так, перед отступлением гитлеровцы устроили настоящую охоту на людей в Риге), но и лица, каким-либо образом запятнавшие себя сотрудничеством с гитлеровцами, а также соучастники их преступлений. В результате именно такой политики очень многие преступники ушли от ответственности вообще либо наказание настигло их только спустя многие годы.

В то же время в Советском Союзе в первое двадцатилетие после Второй мировой войны было проведено большое число судебных процессов над нацистскими преступниками и их местными сообщниками. Если в первые послевоенные годы эти процессы носили во многом присущий сталинской «юстиции» шаблонный характер, то в период хрущевской «оттепели» уже имела место состязательность обвинения и защиты. Однако в любом случае следственные материалы этих процессов содержат множество часто весьма подробных показаний, являющихся, несмотря на отпечаток времени и обстоятельства их получения, важными историческими источниками, на сегодняшний день иногда единственными, которые позволяют (разумеется, при соответствующем критическом отношении) восстановить подлинную картину происшедшего.

P.S. сайт. В январе 2015 года председательствующая в Евросоюзе Латвия заблокировала проведение в ЮНЕСКО историко-документальной выставки о Холокосте и нацистских карательных операциях.

На центральной фотографии: Беженцы, не успевшие эвакуироваться и возвращенные «пятой колонной» в оккупированную Ригу. Июль 1941 года.

Известному экономисту, профессору Борису Сребнику, каждую ночь снится война. «Выстрелы, крики, я куда-то бегу и все ощупываю себя: не ранен ли?». Борис Владимирович посещал психотерапевтов, но все бесполезно — говорят, эти воспоминания не вытравить ничем.

Жертва Холокоста Борис Сребник.

Больше двух лет он прожил в минском гетто — самом крупном на территории бывшего СССР. Оккупанты разместили там больше ста тысяч российских и немецких евреев. Постепенно уничтожили всех, за редкими исключениями.

Погром начинается с кладбища

В комнате Бориса Сребника стоит старая фотография — молодой, улыбчивый парень, одетый в театральный костюм. Это практически начало его семейного архива — снимков родных или собственного детства у него не осталось. Когда началась война, Борису было семь.

Жертва Холокоста Борис Сребник в молодости. Фото: АиФ / Людмила Алексеева
Немецкая армия заняла Минск уже в конце июня. Сразу же издали приказ коменданта: всем евреям собрать носильные вещи и пройти в дома на указанных в письме улицах. В случае неповиновения — расстрел. После переселения оккупанты приказали обнести район стеной — строить ее должны сами узники нового гетто. Выходить из гетто не разрешалось. Остатки ценностей и одежды тайком меняли у местных жителей, подходивших с другой стороны колючей ограды. На картошку, муку — они уже стали предметом роскоши.

Осенью начались погромы — оккупанты выбирали один из районов и полностью уничтожали всех его жителей. Первый погром провели 7 ноября, но слухи о нем появились гораздо раньше. Борис с родными жил в большом доме у старинного еврейского кладбища. Старшие члены семьи рассудили, что погромы должны начаться именно отсюда: чтобы трупы далеко не везти. Семья отправилась ночевать к знакомым, на Хлебную улицу. Но, оказалось, начать решили именно оттуда.

«Рано утром нас всех выгнали во двор старого хлебозавода, выстраивали в длинные очереди, сажали в машины и увозили в неизвестном направлении. Автомобили возвращались пустыми».

Узники концлагеря. Фото: Федеральный архив Германии

«Я помню эту очередь, помню, каким был уставшим, и мне очень хотелось сесть уже в машину, покататься. Я просил об это маму, но как только подходил наш черед, она кричала, что ее муж работает в лагере специалистов. Мужчин „с профессией“ из гетто забрали и поселили отдельно. По колонне прошел слух, что членов их семей не будут забирать. Мама кричала, ее били прикладами, но она мужественно оттаскивала меня в хвост очереди. И так несколько раз. А потом начало темнеть, закончился рабочий день и немцы остановили погром. Они народ основательный — работали четко по расписанию».

Из тех, кого увезли на машинах, в гетто больше никто не вернулся.

Жизнь в «малинах»

Скоро не стало и мамы Бориса — она тайно отправилась в русский квартал, к знакомым: уговорить, чтобы они забрали сына. На тот момент он был светловолосым и почти не имел выраженных еврейских черт. В гетто его мама не вернулась — ее узнал полицейский, выдал немецким солдатам. Помимо погромов, существовали и облавы: вламывались в дом, забирали выборочно, по определенным признакам. Например, только подростков. Так Борис лишился старшего брата.

В гетто не отмечали праздников — все позабыли о собственных днях рождения. Главной радостью были встречи после погрома, люди выбегали на улицу, приветствовали знакомых, оставшихся в живых. Трогали друг друга, поздравляли.

Фото: АиФ / Людмила Алексеева

Очень скоро немцы потребовали отдать все теплые вещи — единственную валюту, на которую можно было купить продукты у местных жителей. В домах стали организовывать «малины» — вырывали в полу ямы, куда прятали всю целую одежду, сверху накидывали тряпья, задвигали кроватью — часто единственной на комнату. А проживало там обычно 15-20 человек. Там же в случае погромов прятались. Вход присыпали махоркой. «Я помню, однажды все в очередной раз сидели в таком убежище, вырытым под кладбищем, в страхе, панике и жуткой тишине.

У кого-то начал плакать ребенок, все начали шикать. Но младенец очень быстро замолчал. Не уверен, но кажется, его задушили. Ради спасения других».

Есть хотелось больше, чем жить

К концу 41 года вещей не осталось, есть было нечего. Начинался голод, который вкупе с суровой зимой работал не хуже организованных погромов. «Идет человек, от голода весь опухший, раздувшийся, и на ходу как бревно какое-то падает. Секунда — и его не стало», — вспоминает Борис. Мальчишками они прятались за кладбищенскими памятниками и смотрели, как расстреливают военнопленных. Однажды рядом с пленными внезапно упала и умерла лошадь: измученные люди бросились к ней, руками раздирали и поедали плоть. Немцы стреляли, угрожали, но от лошади никто не отошел по своей воле.

Фото: Федеральный архив Германии

Борис показывает следы на руках — шрамы от колючей проволоки. Вместе с другом Маиком они начали совершать вылазки из гетто. Это было запрещено под страхом смерти, но есть хотелось больше, чем жить. Побирались у местного населения, искали на помойках. Добывали гнилые картофелины, вялые капустные листы — кому-то мусор, а кому-то — щи.

«Страшнее всего было, что выдадут. Мы пробирались по разрушенному Минску, за нами бежали белорусские мальчики и кричали „Жидята!“. К нам тут же подходили полицейские и требовали снять штаны. Спасало то, что мы были не обрезанные. Нас отпускали».

Местное население евреев своими союзниками не считали — первый еврейский партизанский отряд появился только в 1942 году. Наоборот, оголодавшие белорусы устраивали набеги на гетто — требовали драгоценности, потому что «у жидов же всегда есть золото». Чтобы защититься, рядом с каждым домом вешали рельс, при появлении мародеров с его помощью били тревогу, вызывали охрану гетто. С мародерами немецкие солдаты расправлялись беспощадно — право на насилие они признавали только за собой. Военная ревность. «А одного мародера, захваченного прямо в нашем доме, было ужасно жалко», — вспоминает Борис.

Фото: Из личного архива

На его глазах ежедневно кого-нибудь убивали. Он жил рядом с кладбищем. Трупы привозили и сбрасывали в огромные ямы. Иногда среди них были еще живые, но раненые люди. Ямы, чуть присыпанные землей, шевелились. Подойти, найти, помочь — страшно и почти непосильно.

Еврейские партизаны

Люди умирали, гетто сужалось, выживших переселяли в другие дома. Отдельно поселили около 30 тысяч евреев из Германии, местные называли их «гамбургскими»: говорили, им пообещали, что депортируют в Палестину, сказали, взять с собой только ценности. Это гетто не просуществовали и года — всех уничтожили за короткий срок.

В белорусском гетто погромы устраивали все чаще. Борис никогда не ходил за территорию гетто один, только с другом Маиком, но однажды утром Маик идти отказался: у него была порвана обувь. «Мне ужасно не хотелось уходить просит милостыню, я чувствовал, что иду, как на Голгофу, — вспоминает Борис Владимирович. - Но еда была нужна, не мог отказаться. Вернулся вечером на пустое место — гетто уничтожили окончательно, всех, кто там был, убили».

Партизаны. Фото: Федеральный архив Германии

Восьмилетний Борис был в отчаянии, шел по городу с твердым намерением сдаться: не представлял, как и где жить одному. Внезапно встретил знакомых, Иосифа Левина и его младшую сестру Майю, переживших погром гетто. Иосиф знал, как пройти к партизанам. Три дня они искали по городу выживших евреев — набралось 10 человек, все - дети и подростки. Направились в лес. Придумали даже стратегию: идти попарно, на отдалении друг от друга, оккупантам говорить, что направляются в деревню к родным. Шли босые, голодные, скоро остались почти без одежды — забирали деревенские мальчики, у них не было и того. Ссорились и между собой. «Мы же были дети», — вспоминает Борис. Однажды после ночевки отряд ушел, оставив его спящим — самого маленького воспринимали как обузу. Борис проснулся, кричал, плакал. Потом побежал. Чудом оказалось, что в верном направлении. Догнал.

Фото: Из личного архива

«Когда мы через трое суток подошли к партизанской зоне, был конец дня, уже заходило солнце, — вспоминает Борис. — Внезапно из кустов выходят полицейские в форме, молодые ребята, мы начинаем им рассказывать свои басни, они в ответ: знаем, вы жиды, сейчас будем вас расстреливать. И поставили к кустарникам лицом, начали щелкать затворами. Никто не плакал, не просил отпустить. Помню только свою горькую детскую обиду: на кой-черт было столько лет мучиться, чтобы вот так закончить. А потом они сказали: шутка, ребята, мы партизаны. Никто из нас не повернулся. Потом они достали селедку, спросили, есть ли у нас хлеб, и уже тогда мы им поверили».

Воспоминания о еде — самые приятные. Картошка с молоком, которой кормили партизаны в первый вечер в отряде, гороховый суп в доме, куда Бориса как-то пустили на постой. Пора было уходить, но там начали готовить еду. Мальчик прятался на печи, «манкировал», искал способы остаться. Гороховый суп он любит до сих пор, хотя тот — так и не попробовал.

Холокост, которого не было

Разрушенный бомбардировками город. Фото: Федеральный архив Германии

Уже после победы через село, где размещался патризанский отряд, проходила советская воинская часть. Русский танкист спросил ребенка, откуда он. Узнал, что из Минска и забрал с собой - было по пути их наступления. Вместе с другими детьми Борис добрался до разрушенного города. «Помню, как мы стояли посреди развалин, к нам подошел мужчина, сказал: «Лучше бы на Украину поехали, там хотя бы хлеб есть». Где находилась эта Украина никто из детей, конечно, не знал. Пошли искать советскую власть, набрели на военкомат. Получили направления в детский дом: борьба за выживание продолжилась уже там. Голод, холод: «бывает, спишь под тоненьким одеялом, в помещении без отопления, в одежде. Просыпаешься голым: все сняли товарищи по несчастью».

Фото: Из личного архива

«Когда я узнал про закон Димы Яковлева, мне захотелось лично встретиться с этими депутатами, рассказать им, что такое детский дом, потому что они, кажется, не в курсе», — рассуждает Борис Владимирович, сейчас — работник Высшей школы Российской Федерации, член Нью-Йоркской академии наук. Тогда — обычный беспризорник. Никакой компенсации и льгот дети из минского гетто не получили — вплоть до перестройки явление Холокоста в СССР не признавали. Да и сознаться, что жил в гетто, было страшно. Узников концлагерей иногда репрессировали уже на Родине.

Борис Сребник. Фото: Из личного архива

«В 1990м году я был инициатором создания „Ассоциации несовершеннолетних узников гетто“, — рассказывает Борис Владимирович. — Чтобы хоть как-то сберечь память обо всем, что было. Зачем? Ответ очень банальный. Если мы забудем, все может повториться снова. Я по долгу службы работаю со студентами, и они про войну 1812 года знают больше, чем про Великую Отечественную. После ВОВ мы растеряли много важных воспоминаний: потому что о них запрещалось говорить». Борис Владимирович рос в то поколение, когда фраза "20 лет без войны" казалась мечтой — Русско-Японская, Первая Мировая, Советско-Финская, Халкин-Голл. «Сейчас живут люди, которых ни одна война не коснулась. И мне немного страшно, что они ценят мир гораздо меньше, чем мы».

Фото: АиФ / Людмила Алексеева

На столе — написанные им учебники по экономике, и «История города Глупова» любимого писателя Салтыкова-Щедрина. «Читаешь, и понимаешь, в стране столько всего происходит, победы, поражения, но, по сути, в сознании ничего за 200 лет не поменялось. И антисемитизм, кстати, до сих пор живет и здравствует — то, что культивировалось тысячелетиями, не так-то просто изжить».

В огне войны под Польшей

Для профессора, кандидата технических наук, заведующего кафедрой автоматики МГУДТ Анатолия Кочерова война началась в три года. Июнь 1941 года они с матерью Риммой Финкенфельд встретили в огне боевых действий в Польше, под Белостоком. В течение трех лет, пройдя лагеря и тюрьму гестапо, оказывая посильную помощь партизанским отрядам, мать и сын пытались выжить.

Жертва Холокоста Анатолий Кочеров.

В 1936 году еврейка по национальности Римма Финкенфельд вышла замуж за русского военного Василия Кочерова. Через два года родился сын Толя. В 1940 году Василий получил назначение замкомполка по технике и отбыл в восточную часть Польши — местечко Крынки, под Белостоком, занятое русскими войсками. Спустя год его жена с ребенком из Москвы выехали вслед за ним.

Сослуживцы Анатолия Кочерова. Фото: АиФ / Кристина Фарберова

«Чем-то встревожен. Не буду спрашивать, — так хоть на время забыть плохое, быть вместе, как я могла так долго быть в разлуке, — пишет в своих дневниках, которые позже будут опубликованы в книге "Каждый день мог стать последним..." Римма Финкенфельд. — Не вытерпела, спросила, что случилось. «На улице с утра были вывешены фашистские флаги. Прости меня», — тихо промолвил он. За что простить? Молчание. Только потом поняла.

Семейные фотографии Анатолия Кочерова. Фото: АиФ / Кристина Фарберова

Тревожно, кругом незнакомое, чужое. На базаре сегодня крестьянка отказалась продавать масло старой женщине, «прочь, жиды», говорит. Обратилась ко мне: а вот пани продам. Я убежала. Если бы она знала, что я за «пани». Страшно. «В 8 вечера пришел Вася. «Собирай, Римок, вещи - война!» Я в тот момент почему-то ничего не почувствовала, стала молча одеваться. Вася подошел, обнял: прости, я знал, что будет война, но не думал, что так скоро. Пожить хотел с вами хоть лето, а осенью отправил бы вас к отцу. Будут эвакуировать семьи всех офицеров».

Долгая дорога в Крынки

Но пожили Кочеровы совсем немного. «В середине июня уже все знали, что начнется война. Семьям офицеров уезжать было неприлично. Это считалось паникерством, — рассказывает Анатолий. — Мама была убежденной коммунисткой, и попытки эвакуировать ее ни к чему не привели. Последний раз они с отцом виделись в конце июня. А потом все».

На газогенераторной машине Финкенфельд с маленьким сыном и еще несколько человек двинулись на восток, в Барановичи. Ехали ночью под непрерывной бомбежкой, периодически оставляя машину и скрываясь в лесу. «Осколок бомбы рикошетом отскочил от дерева и ранил меня в грудь. Мама меня перевязывала. У меня шрам до сих пор остался, - говорит Кочеров.

Анатолий Кочеров. Фото: АиФ / Кристина Фарберова
Я помню, как мы вышли на Волковыскское шоссе — это было самое страшное. По обочине вдоль дороги тянулась вереница раскуроченных машин. Горючее кончилось, и водители просто бросили их здесь. Рядом вповалку лежали раненые с раздробленными конечностями, в грязи и крови, посиневшими губами просившие смерти: пожалей меня, добей, чтоб не мучился. А потом немцы высадили десант. Германские солдаты в нашей военной форме пристреливали русских раненых. Мы ушли с этого шоссе в лес».

Анатолий Кочеров бережно достает из конверта свернутый лист пожелтевшей от времени бумаги. «На станции Барановичи нас задержал немецкий патруль комендатуры. Это мамино временное удостоверение. Датировано 24 июля 1941 года. Оргкомендатура Барановичей. Здесь написано, что мама должна содержаться в лагере и выполнять все работы.

В Барановичах ее гоняли на разбор разрушенных домов. Так было где-то до сентября. А потом посадили в теплушку и под конвоем целый эшелон отправили на Запад, в Польшу, в лагерь. На станции Берестовица нам с мамой удалось уйти. Тогда у немцев еще не было такой охраны. Они были уверены, что все закончится победой. Мама дошла до ближайшей станции и пошла обратно в Крынки. Дорога туда - 26 км пешком».

Временной удостоверение матери Анатолия Кочерова. Фото: АиФ / Кристина Фарберова

«Я никогда не забуду этой картины: мы идем вдвоем по лесу - только я и мама. И вдруг прямо на нас — три танка. Мама замерла и прижала меня к себе. Встала перед надвигающимися боевыми машинами, лицо мне закрыла. Вдруг, не дойдя до нас каких-то 30 метров, танки разворачиваются и съезжают на шоссе. Спасло только то, что она не побежала. Иначе нас бы срезали пулеметами».

В пустые карманы кладу патроны

В октябре 1941 года Финкенфельд с сыном добирается до имения Рудава. Хозяева дома - Анна и Ян Гутаковские - оставляют их у себя. Поселили женщину с ребенком во флигельке, рядом с костелом. Через месяц приехали немецкие солдаты — охранять оставленный русскими склад с оружием. Финкенфельт, посоветовавшись с Гутаковскими, идет к ним работать уборщицей и поварихой. Там она знакомится с немцев Матиасом Доренкампом.

«Думаю, как попасть на склад, — размышляет в дневнике Римма. — Мне подсказывают: предложи немцам откармливать гусей к рождеству, это делается вручную, две недели такой кормежки и гусь готов. Уговорила. Два раза в день, надев пальтишко с карманами, полными гороха, кормлю гусей: руками раскрываю клюв и вкладываю горох. В пустые карманы кладу патроны».

«Матиас ненавидел Гитлера. При первой встрече он сказал моей матери: Москау гут, Гитлер капут! Это был 1941 год. Да, среди немцев были люди, которые понимали, что Гитлер ведет Германию к гибели. С помощью Матиаса мама смогла доехать до Крынок, чтобы взять там теплую одежду».

Фото: АиФ / Кристина Фарберова

«Мороз за 30 градусов. Крынки. Перед нами два двухэтажных дома без окон, темно, но слышно какое-то пение, — пишет Финкенфельд в дневнике. — Страшное зрелище: сидят, лежат, стоят люди, но они в большинстве своем уже мертвые, обледенели — это гетто, еврейское гетто Крынок. Ледяной дом, в молитвах немногих живых только одна просьба — послать смерть».

В январе 1942 сменился состав немецкой вахты. Римму с сыном на санях повезли сначала в Хомутовцы, а затем в Берестовицу — «на опознание».

«Когда я родился, мамин отец сделал мне обрезание, как и положено еврейским детям. Таким образом, я стал для мамы опасным. Меня выследили и донесли, — вспоминает Анатолий. — В Берестовицах нас привели к врачу. Он посмотрел меня, дождался, пока немцы выйдут из кабинета, и сказал моей маме: откажитесь от сына! Он опасен для вас, он вас выдаст! Но мама взяла меня на руки, крепко прижала к себе и заявила, что никогда этого не сделает. Когда немец вернулся, врач сказал ему, что это родовая травма и никакого отношения к евреям мы не имеем. Позже я узнал, что Ян Гутаковски пошел к немцу и дал ему золотую пятерку и кольцо. Он выкупил нас. Маму выпустили. Но нужно было уходить, стало известно, что составлен список подозрительных лиц, и мы в него входим».

Толя капут!

У Гутаковских были родственники в Белоруссии. В марте 1942 Финкенфельт с сыном садится в поезд на Белосток, оттуда пешком до Вильнюса и дальше — до железнодорожной станции Бигосово. Здесь Римма Финкенфельд осталась работать уборщицей.

«Однажды я взобрался на крышу вагона и начальник станции Хоппе толкнул его. Я упал, к счастью, не на рельсы, но все же сильно разбил голову, глаза заплыли кровью. А маме Хоппе крикнул: Толя капут»!

Фото: АиФ / Кристина Фарберова

«Привезли евреев в Дриссу, заставили вырыть ров, заживо сбросили всех - с детьми, стариков, женщин, — засыпали ров землей, земля двигалась, стонала, тогда пустили грузовики по этой стонущей земле. На эту казнь согнали местных жителей, — пишет в своем дневнике мать Анатолия.

Римма Финкенфельд получала за работу на станции два кг отрубей в неделю. Стирала дополнительно белье немцам — за сахарин, мыло, безделушки. В воскресенье вместе с другими женщинами отправлялась за Двину, в Латвию, и там меняла свои услуги уборщицы на хлеб, картошку, горох. Поскольку она блестяще знала немецкий, ее обязали переводить пленным приказы шефа депо и его охраны, а потом к ней стали обращаться и местные жители, которым нужно было о чем-то поговорить с военными.

«Бигосово — это очень важная узловая станция: днем и ночью шли составы на фронт и обратно, — поясняет Анатолий. — Моя мама была большим патриотом. Через несколько недель она установила в Бигосово связь с партизанами. Поезда подрывали, составы шли под откос. Немцы заподозрили ее в связях с партизанским движением.

В декабре 1943 года за мамой пришли гестаповцы. Подозревали, что она еврейка, и что помогает партизанам. Нас предал кто-то из своих. Местные, которые служили немцам. Хуже немцев они были. Посадили в грузовую машину и привезли в Дриссенскую тюрьму. Помню большую холодную комнату с решетчатыми окнами без стекол».

Все на мне было мокрым от крови

«Накануне второго вызова приснился сон: ко мне на свидание пришел отец, — пишет Римма в своем дневнике. — В добрых глазах — жалость и грусть, в украинской соломенной корзине — еда, сверху лежал большой пучок зеленого лука. Рассказала женщинам, истолковали однозначно: будут слезы. В полдень вызвали на допрос».

Семья Анатолия Кочерова. Фото: АиФ / Кристина Фарберова

«Мама подверглась страшным пыткам, - нехотя вспоминает Анатолий Кочеров. — Меня подвесили в петле перед ней, чтобы она призналась. У меня после этого было растяжение позвонка, даже след остался. Мне было всего пять лет. Но мама — железный человек».

«Увели меня в другую комнату, заставили принять таблетку (я поняла, чтобы не слышать моего крика), — описывает эту сцену в своем дневнике Финкенфельд. — Острая боль, темнота, кровь потекла к ногам. Но самое страшное было впереди. Схватили Толю, накинули петлю на тоненькую шейку… Увидела его глаза, услышала: «Мамочка, не хочу!» Бросилась к нему, сильный удар, снова темнота. Пришла в себя от ударов, — лежала на полу, рядом плакал сын, живой, увидела тоненькую струйку крови, которая текла из носика сына. В камере женщины помогли лечь. Все на мне было мокрое от крови, на шее вздулся рубец, болела поясница и раненая грудь. У Толи была рассечена бровь, разбит нос».

Финкенфельд заверила немцев, что она не еврейка, и что у нее есть друзья в Германии — женщина сослалась на адрес и контактные данные Матиаса Доренкампа. Кроме того, директор депо, в котором она работала, написал письмо с просьбой отпустить ее, потому что «без пани Риммы плохо — работа останавливается». Ее отпустили утром 10 февраля 1943 года, выдав временное удостоверение личности.

«Мама была невысокого роста, худенькая блондинка с голубыми глазами. Носила такую белокурую корону на голове. С рыжинкой, — улыбаясь, добавляет Кочеров. — И блестяще знала немецкий язык. Никто не принимал ее за еврейку, это нас и спасло».

Фото: АиФ / Кристина Фарберова

В феврале 1943 в Бигосово пришел карательный отряд по борьбе с партизанами. Сжигали целые деревни: загоняли в сараи стариков, малышей, больных, женщин, запирали и жгли. Часть населения пригнали на станцию — за колючую проволоку. Близлежащие к Росице, Сарии деревни были полностью сожжены, погибли все. «После ухода карателей наша соседка Стефа Колосовская попросила мою маму проводить ее в Росицу — найти и похоронить останки ее родителей. Глазам предстало страшное зрелище: пепедище, трубы, обгоревшие равалины. Стефа нашла какой-то лоскуток, который приняла за платье матери, собрала горсть земли, вырыла небольшую ямку и закопала. Маме Стефы было всего 54 года.

В апреле - мае мама вместе со мной ушла в лес. Несколько месяцев мы жили в шалаше под Бигосово. 18 июня 1944 года в эти места пришли наши войска. Мы вышли. После мамой сильно заинтересовалось КГБ. Единственная еврейка, которая осталась живой в этом районе. Кроме того, она работала у немцев. Маму вызывали на допросы. Но партизаны дали все документы, подтверждающие, что мама была своим разведчиком».

Кочеровы-Финкенфельд вернулись в Москву в конце 1944 года. Уже здесь до них дошло письмо от некого Прокопа Войтовича, который утверждал, что в начале ноября 1941 года в его дом в деревне Кончицы, недалеко от Пинска, зашли под вечер трое русских военных, бежавшие из лагеря. «Один из этих военных был мой муж, он оставил в семье адрес своей мамы — в городе Егорьевске. Ушли они на юно-восток, вскоре после ухода в той стороне началась перестрелка. Это все, что я знаю о своем муже», - заканчивает историю своего дневника Финкенфельд.

Фото: АиФ / Кристина Фарберова

Шесть лет назад, в сентябре 2006 года Риммы Финкенфельд не стало. Небольшую книгу «Каждый день мог стать последним» сын Анатолий подготовил и опубликовал по ее дневнику. В тот же год он подал документы в иерусалимский мемориальный комплекс катастрофы Холокоста — Яд-ва-Шем на признание Анны и Яна Гутаковских «Праведниками мира». В 2007 году он получил письмо, в котором сообщалось, что звание и присвоено «за спасение еврейки Кочеровой Риммы с сыном».

«Это история о том, как мы выиграли войну не только силами наших солдат, но и силами женщин, которые боролись с захватчиками и смогли вынести на своих плечах все это, — в заключении говорит Кочеров. — Мы с мамой спаслись за счет того, что люди помогали нам. Говорят, что русские такие, сякие — ничего подобного. В большинстве своем — очень добрые люди.

Фото: АиФ / Кристина Фарберова

Я рассказывал о своей истории студентам. Они внимательно выслушали меня, затем повисла тишина и раздался вопрос: Анатолий Васильевич, а вот сейчас вы себя чувствуете евреем или русским? Я ответил, что если я вижу, что несправедливо обижают еврея — я еврей. Если русского — я русский. Араба — значит, я араб. Нормальный человек будет реагировать только так».