История гвардейского мундира вообще - обширная тема, коснуться которой автору хотелось лишь в самых общих чертах, настолько, насколько это относится к основной теме нашего повествования. Форма полков русской Императорской Гвардии претерпевала эволюцию, как и всякая военная форма Российской империи на протяжении всей истории ее существования. На «моду» гвардейского платья от ее начала неизменное влияние оказывали пристрастия российских самодержцев, формируемые иностранным воинским костюмом, если и не полностью, то во многих своих деталях заимствованных из европейских армий. Начало этой тенденции было положено Императором Петром 1, обрядившим свою Гвардию в иноземные мундиры, скроенные по канонам «немецкого платья», как следствие Высочайшего указа о переходе всех подданных с 4 января 1700 года к ношению «европейской одежды». Первое награждение офицеров Преображенского и Семеновского полков за мужество при Нарвском сражении в виде изображения двух скрещенных пальмовых ветвей, нанесенных на офицерские «шейные знаки», было напрямую заимствовано из шведской символики, служившей отличительным знаком штаб-офицеров армии короля Карла XII.

Неизв худ Портрет майора С.Л. Бухвостова. Первая четверть XVIII в.

С течением времени Петр, уделявший достаточно времени обмундированию российской армии, внедрял элементы французской и немецкой формы, а спустя пять лет после указа о «европеиской одежде» вся российская армия была обмундирована под стать армиям Европы. Гардероб гвардейцев составили треуголки, епанчи, двубортные кафтаны с широкими отворотами и обшлагами, штаны до колен (в летнее время), шитые или вязаные чулки и башмаки с пряжками. В 1712 году гренадеры Преображенского и Семеновского полков получили новые головные уборы, заказанные для них у шляпников Великобритании. Одной из примечательностей новых шляп стали султаны, состоявшие из трех перьев страуса, вставленные позади головного убора в специальную металлическую трубку. Новшество, завезенное с Британских островов, сохранялось в головном уборе российского гвардейца еще долгих 84 года.
С 1700 года Гвардия не получила строго регламентированной униформы; приличествующим для гвардейцев полагалось лишь соблюдение «полковых» цветов. В части украшения парадного мундира строгих ограничении не существовало, и состоятельные офицеры Гвардии порой соревновались между собой в количестве золотого шитья и искусно вышитого позумента, за которым едва угадывались фрагменты сукна, на которое наносился причудливыи орнамент, и блестящая галунная отделка, призванная подчеркнуть торжественную парадность платья.

Д. Н. Кардовский. Гренадер лейб-гвардии Преображенского полка 1705-1720 Около 1909 г.

Строевой вариант формы отличался более консервативным видом, на котором присутствовали знаки различия в виде офицерских знаков, цвета темляка или шарфа. Мундирный регламент как таковой появился в Российской империи лишь в 1720 году, определив гвардейскую форму во всех ее мелочах и сохранив ее на протяжении всего XVIII столетия в одном и том же виде: темно-зеленые мундиры, обшитые по галуну, воротнику, обшлагам и клапанам карманов золотом Однако и в царствование Петра образцом одной из наиболее примечательных гвардейских форм являлся кавалергардский мундир, учрежденный императором в 1724 году. Состоявший из темно-зеленого мундира, богато расшитого золотом, с красными обшлагами, красных штанов, вышитых, как и камзол, золотыми галунами, и красного бархатного супервеста с серебряной восьмиконечной Андреевской звездой, он являл собой великолепие, призванное подчеркнуть торжественность церемонии коронования Екатерины I.. На лядунки, «чушки» и черпаки кавалергардов были нанесены императорские вензеля, увенчанные короной. С той поры присутствие кавалергардов стало неотьемлемой частью коронационных и иных торжеств империи.
Великолепие мундиров Гвардии, оттенявших придворные торжества, получило существенное развитие еще в царствование Анны Иоанновны, при которой в 1738-1739 годах гвардейские полки стали отличаться погоном, носимым на левом плече, красного, зеленого или синего цвета. Штаб-офицеры в это царствование получили дополнительный ряд галуна по борту камзола. Анна Иоанновна положила начало и образованию Конной гвардии, переименовав в таковую Лейб-Регимент в своем указе от 4 января 1731 года.
Родившийся Гвардейский Кавалерийский полк был пышно обмундирован «по кирасирскому регламенту», с использованием материи высокого качества и наиболее дорогостоящих элементов отделки.
«Конная гвардия и кавалергарды были единым рыцарским орденом империи, воплощавшим в себе блистательную и грозную красоту Императорской России. Парадные мундиры конногвардейских офицеров в царствование Анны Иоанновны несли оттенок пышного великолепия эпохи: золотые галуны, нашитые в виде петель по борту камзола, сочетались с расшитыми золотом обшлагами рукавов мундира, карманными клапанами, и его задним разрезом. Офицерские шарфы гвардейцев с 1730 года обрели традиционную «кирасирскую» расцветку - в них поразительным образом сочетались желтый и черный цвет.

В царствование Елизаветы Петровны гвардейские офицерские знаки приобрели окончательную округлость и подковообразную форму. Серебряный позумент на офицерских портупеях с 1745 года заменен золотым, а серебряные крышки гвардейских лядунок стали покрывать позолотой. Во дни «веселой императрицы Елисавет», в 1746 году гвардейские обер-офицеры навсегда попрощались с плюмажами на шляпах, ставших привилегией гвардейских штаб-офицеров и армейских генералов. Особо стоит упомянуть великолепие мундиров чинов Лейб-кампании, гренадер, возведших Елизавету Петровну на трон. Возведенные в дворянство, уравненные в чинах с армейскими поручиками, эти последние гренадеры стали обладателями поражающей своим великолепием формы. Гренадерские шапки их были обтянуты красным сукном, на шапках красовались позолоченные металлические детали, а сами головные уборы венчали пышные султаны из белыx и красных страусовых перьев. Одежду лейб-кампанцев составили зеленые кафтаны с красным подбоем, а также расшитые золотыми галунами красные штаны и камзолы. На шейных знаках их изображался вензель Императрицы в окружении воинской арматуры и тускло поблескивали выбитые даты ее восшествия на престол.

Ф. Москвитин. Присяга Преображенского полка Елизавете

Для торжественных случаев лейб-кампанцев обряжали в кавалергардские алые супервесты с шитыми двуглавыми орлами и двойным золотым галуном и бахромой по краю. В то же время офицеры Конной гвардии немного уменьшили в объеме отделку своих мундиров, выглядевших теперь значительно скромнее против тех, что еще живо помнились всем, видевшим оных во всем великолепии в прежнее царствование.
С кончиной Ее Величества новый Государь, которого притягивало все, что было связано с милой его сердцу Голштинией, немало потрудился, чтобы внести изменения в гвардейскую форму, переделав ее на прусский манер. Так, российские гренадеры получили шапки, форма которых была напрямую заимствована у прусской Лейб-гвардии.

Петр III. Миниатюра на табакерке.

С начала 1762 года Конная гвардия была обряжена в колеты лосиного сукна, С красным прибором, обложенные яркими золотыми галунами. К мундиру конногвардейцев добавились медные кушаки и ташки с золотой галунной выкладкой и красными суконными крышками, отчего вид униформы конногвардейцев не только не потерял, но даже приобрел новые, не менее привлекательные черты.
Воцарившись на троне, Государыня Екатерина II повела войну с прусским влиянием на армейскую и гвардейскую, в частности, моду. В отношении к гвардейскому мундиру здесь сказалось стремление новой Императрицы к некоему консерватизму в сохранении старых форм обмундирования, с возможностью отличия полков по мелким и второстепенным деталям мундира и аксессуаров, что простиралось даже на неоднородность украшения крышек лядунок и гренадерских сумок. Некоторые изменения в цвете обмундирования появились после 1775 года, когда красные штаны были заменены белыми суконными, которые при всех формах одежды носились с белыми полотняными башмаками. В изменяющихся формах военного мундира скользило излишнее щегольство, и проступали черты, формируемые во многом французским влиянием моды на гвардейскую форму. Совершенство головного убора или мундира достигалось нередко в ущерб его практической пользе. С 1775 года, когда гвардейская кавалерия приросла Лейб-гусарским эскадроном и двумя конвойными Казачьими командами, это событие внесло дополнительные знаки отличия и варианты формы.

Эриксен Вигилиус. Екатерина II в гвардейском мундире. не ранее второй половины 1762 г.

Царствие Павла 1 внесло некоторое унылое однообразие в прежнее многоцветие гвардейской формы, осужденное постфактум многими подданными Императора. Гренадеры получили новые головные уборы прусского образца; мундиры Гвардии остались темно-зеленого цвета с синеватым отливом и красным подбоем. Унтер-офицеры получили в качестве рангового аксессуара трость, а в строю они маршировали с алебардами, выкрашенными в «полковой» цвет. Офицеры Гвардии получили эпонтоны в дополнение к шпаге, придававшие большую эффектность внешнему виду офицерства во время плац-парадов. Офицерский мундир стал одного покроя с таковым для нижних чинов. С самого начала 1796 года началось внедрение нового офицерского двубортного мундира с красным подбоем для нижних чинов и зеленым для офицеров. Были введены красные галстуки для рядовых и для офицерства. С 16 декабря 1798 года, в связи с восприятием Государем титула Великого Магистра ордена Св. Иоанна Иерусалимского, мальтийский белый крест на красном поле стал неотъемлемой атрибутикой на головном уборе гренадеров. Спустя 8 месяцев гренадерские налобники были украшены большим двуглавым орлом со щитом в центре, на котором располагался белый крест на красном поле. Над орлом был вензель Государя, и лента, на которой появилось слово «Благодать» в честь Анны Лопухиной, любимицы Государя, чье имя переводилось именно таким образом с древнееврейского языка.

Бенуа А.Н. Парад при Павле I

Семеновские и измайловские офицеры получили новые шитые петлицы, расположенные дополнительно еще и по борту, на карманных клапанах и на лифе. Рисунок петлиц оставался неизменным до последних дней этих полков в XX веке. Шитье, установленное для формы преображенцев, также осталось неизменным до конца существования Императорской Гвардии.
И в царствование Павла Лейб-гвардии Конный полк не остался без внимания. Конногвардейцам было присвоено обмундирование армейского кирасирского образца, красные виц-мундиры с синими обшлагами и воротником для офицеров. Кушаки различались цветами по эскадронам: оранжевые, бирюзовые, алые, фиолетовые и др. В 1797 году в ходе подготовки к коронационным торжествам по распоряжению готовящегося стать Государем Павла Петровича Кавалергардский корпус был снова сформирован.
Высочайшим указом кавалергардам были пожалованы мундиры кирасирского образца с подколетником и красным прибором. Для торжеств, одним из которых предполагалась быть предстоящая коронация, поверх кавалергардского колета надевался черный супервест с красной обшивкой; в частности для предстоящих торжеств кавалергарды собирались добавить к существующему платью кирасу с изображением черного двуглавого орла на груди и спине, а также такие экзотичные атрибуты формы, как наручи и набедренники. Головным убором становился серебряный шлем с султаном из белых страусовых перьев. В дополнение кавалергардам полагался шарф с бахромой, носимый через плечо. Впрочем, когда через полгода Кавалергардский корпус был расформирован, часть его доспехов перешла в виде церемониальной униформы в Лейб-гвардии Конный полк. Через полтора года после коронации Государя кавалергардам суждено было стать почетным конвоем Его Величества, принявшего на себя бремя Великого Магистра ордена Св. Иоанна Иерусалимского, в связи с чем униформа этих стражей вновь претерпела некоторые качественные изменения. Для парадных случаев теперь супервесты почетной стражи стали малинового цвета с мальтийским крестом в центре и серебряными галунами. По углам подобного супервеста были расположены золотые лилии с золотой короной. Теперь на торжествах кавалергарды носили черные лакированные каски с накладным золоченым двуглавым орлом. Каски были украшены султанами, как всегда красными для нижних чинов и белыми - для офицерства. Одной из замечательных церемоний, в которых участвовали кавалергарды, в царствование Павла 1 в качестве гвардии-Магистра Мальтийского ордена был обряд возжигания костров накануне Иванова дня, с особым торжеством исполнявшийся у мальтииских рыцарей.
С 11 января 1801 года Кавалергардский полк был уравнен с остальными гвардейскими полками, утеряв прежнее преимущество. Они поступили в общий состав войск, удерживая первое место в ряду кавалерииских полков и сохранив дарованное полку Петром 1 преимущество - иметь из своих офицеров стражу у трона во время священного обряда венчания на царство монархов российских. Для внеслужебного ношения чинам корпуса полагался вицмундир красного цвета с черным прибором и белым подбоем Сей вицмундир имел белые пyгoвицы; в довершение всего к нему полагался золотой аксельбант и эполет на левом плече. Офицерский вицмундир имел еще и бархатный прибор, а также широкий золотой галун. Перемена в гвардейской моде дошла и до других полков: лейб-гусарам присвоили зеленые ментики с соболиной опушкой. Для лейб-гусарского офицерства предусматривалось ношение барсовой шкуры с красным подбоем и обшивкой из серебряного галуна.
Этот новый, по существу декоративный, атрибут лейб-гусарского платья носился наискосок через правое плечо. Скреплялись задняя и передняя лапы барса на груди серебряным медальоном с накладным золотым императорским вензелем Вместо прежних меховых шапок голову гусара отныне украшал кивер с желтыми шнурами.
После цареубийства в ночь с 11 на 12 марта 1801 года взошедший на престол Государь Александр 1 приложил немало усилий по дальнейшему украшению гвардейской формы, проводя множество часов в разработке новых моделей обмундирования, вникая в самые незначительные детали и конструируя новые образцы. Прически Гвардии тоже не были обойдены монаршим вниманием. 9 апреля 1801 года Высочайше повелено было всем военным чинам обрезать букли, а косу укоротить до 4 вершков. Покрой мундира подвергся дальнейшим изменениям, что окончательно закреплено было новыми регламентациями - «мундирными штатами» в 1802 году. В Гвардию, да и в целом в армию пришли новомодные мундиры фрачного покроя, с отсутствующими лацканами, новым высоким стоячим воротничком взамен устоявшейся традиции кафтана, пришедшего в армию из ХVIII столетия. Казалось, александровская эпоха стремилась изо всех сил- наверстать упущенные в прежние, павловские, времена новшества в армейской моде, в частности от державших марку первых щеголей европейских армий - британцев.
Уже в конце 1802 года были утверждены новые гвардейские штаты, в соответствии с которыми мундиры стали короче, французский покрой обшлагов вытеснил прусский, галунные петлицы гвардейской пехоты были упразднены, изменился покрой солдатской шинели. Офицеры также получили в качестве обмундирования шинель для холодного времени года точно такого же покроя, как и солдатская, но с широкой и круглой пелериной. Каски сохранялись какое-то время, но с 19 октября 1804 года для повседневного ношения были введены цилиндрические суконные шапки, или кивера, с пристяжными козырьками, украшенные широкими султанами, высотой до полуметра, вставлявшимися в особый кармашек, обшитый кожей. Под султаном крепился и репеек цвета, присвоенного данному батальону.
17 сентября 1807 года были введены эполеты, которые до 1809 года носились лишь на левом плече, сохраняя место на правом для аксельбантов, и новый покрой генеральских мундиров, над которыми российские военные иронизировали, говоря, что они скорее похожи на ливрею камердинера, нежели на мундир военачальника.

Патерсен Б. Парад в присутствии Александра I. 1810-е гг.

В 1808 году кивер российского нижнего чина приобрел характерные черты кивера Французской пехоты двухлетней давности. В том же году гвардейские офицеры получили новые знаки, отличные от тех, что бытовали в их обмундировании в прежнее царствование. Знаки эти были меньшими по размеру и имели более округлую форму в сопоставлении с прежними.
Успехи российского оружия в Отечественной войне 1812 года сделали образ русского солдата весьма популярным в союзнических армиях, постаравшихся заимствовать даже некоторые элементы обмундирования у российской Императорской армии, в частности переняв даже форму кивера, который был введен в армии прусской, а затем и некоторых других европейских армиях. И хотя в минувшей войне французская арМИЯ потерпела поражение, даже спустя пять лет после нее в российской« армии и гвардии продолжались «нововведения» вроде пехотного кивера, напоминавшего его французский оригинал.
1813 год стал временем, когда изрядно дополненная новыми полками (Лейб-кирасирским, Лейб-гренадерским и Павловским) российская Императорская Гвардия была разделена, подобно Французской на «Старую» и «Молодую», однако окончательно их гвардейский статус был закреплен спустя два года, в феврале 1815 года. Офицерам «Молодой гвардии» были пожалованы знаки гвардейского образца и Андреевские звезды на черпаки и чушки. Изначальна «Молодая гвардия» имела преимущества перед армейскими в один чин, в то время как «Старая» - в целых два. Нижние чины «Молодой гвардии» носили басонные петлицы белого цвета, а не желтого. Лейб-гвардии Павловский полк сохранил в качестве награды за Фридландский бой с Французскими войсками старые гренадерские шапки образца 1802 года. Через пять лет после победоносного окончания Отечественной войны дошла очередь и до модификаций униформы «Старых гвардейцев» - чинов Преображенского, Семеновского, Измайловского и Егерских полков. В 1818 году у офицеров гвардейской пехоты и кавалерии были заменены шейные знаки, по образу своему приближенные к французским. Эти знаки имели форму полумесяца с расположенным в центре российским государственным гербом - двуглавым орлом, восседающим на воинской арматуре. Обер-офицеры Преображенского и Семеновского полков получили привилегию сохранить по сторонам орла прежнюю надпись «1700/№ 19).

В начале царствования Государя Александра Павловича мундиры главных кавалерийских полков Гвардии - Кавалергардского и Конного - остались без изменений. Сменили лишь головные уборы и покрой воротничков мундира, однако затем перемены в обмундировании последовали довольно часто. Сначала летом 1801 года были отменены кирасы, годом позже кавалергарды получили, колеты с высоким красным воротником, красным обшлагом и отворотами фалд. В 1803 году всем строевым чинам Кавалергардского и Конного полков в виде парадного головного убора было предписано носить кожаные каски с гребнем, с плотным волосяным плюмажем, белым у офицерства и черным - у рядовых. Все каски имели на медном налобнике Андреевскую звезду. В конце 1803 года кавалергарды получили такие же колеты, как и конногвардейцы, с тои лишь разницей, что пуговицы колетов были белыми, а не желтыми, как в дружественном полку. В 1807 году кавалергардам было указано носить на левом плече серебряный эполет, в отличие от конногвардейцев, носивших золотой. В 1808 году плюмажи на кавалергардских и конногвардейских кирасах уступили место подстриженным гребням конского волоса черного цвета, кроме музыкантов полков, имевших гребни красного цвета. В 1812 году оба полка получили черные лакированные кирасы, скреплявшиеся на плечах ремнями с латунной фигурной чешуей, на поясе - ремнями из красной кожи.

«Молебен накануне Бородинского сражения»
Цветная литография с рисунка Н. Самокиша.
Военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи на сайте http://www.museum.ru/1812/Painting/Borodino/index.html

Новый 1813 год прибавил к семье тяжелой гвардейской кавалерии новый полк, названный Лейб-гвардии Кирасирским. Через пять лет в Варшаве сформировался Лейб-гвардии Подольский Кирасирский полк. Весна 1814 года принесла новшества в гвардейский мундир: двубортные колеты всех чинов и офицерские виц-мундиры заменили однобортные на 9 пуговиц, в таком виде просуществовавшие до конца царствования Государя Императора Николая 1.

Незадолго до конца александровского правления взоры Государя были обращены на определение полковых различий по мастям лошадей. Произошло это знаменательное событие в 1823 году, когда, например, Кавалергардскому полку Высочайше назначено было иметь лошадей гнедой масти, Конному - вороных, а Лейб-гвардии Кирасирскому - рыжих. Отбором лошадей для обер и штаб-офицеров в кавалерийских полках заведовал особо назначенный на эту должность офицер, заведующий конюшней, тщательно следящий за тем, чтобы в полковой конюшне кони соответствовали учрежденной для полка масти. Обычай этот благополучно дожил и до ХХ века.
Август 1825-го, последнего года правления Александра 1, внес изменения в высоту султанов на киверах гвардейской пехоты, которые были заменены круглыми шерстяными султанами желтого цвета для солдат и из канители серебряного цвета - для офицерства.
Последовавшее за исчезновением Императора в декабре 1825 года царствование его младшего брата, Николая Павловича, не было столь «бурным» для гвардейского мундира. Во-первых, основные перемены уже были сделаны в прежние годы, во-вторых, практической необходимости в частом изменении фасона и покроя, а также цвета и иных свойств гвардейского мундира не было. Перемены происходили главным образом в соответствии с эстетическими воззрениями на военный мундир нового Государя. Именно в эту эпоху образ русского военного мундира меняется в значительной мере в сторону «французских» образцов ушедшей эпохи Наполеона Бонапарта. Государь, подолгу размышлял о переменах в гвардейской униформе, которые виделись ему необходимыми, и лично создавал акварельные эскизы, навеянные его юношескими восторгами перед медвежьими шапками гренадеров «Старой гвардии» Бонапарта и кирасирскими касками с круглым плюмажем кавалеристов маршала Сен-Сира. Уже в 1826 году пехота получила темно-зеленые штаны с выпушкой по шву, взамен прежних зимних панталон с крагами. Еще год спустя ряд гвардейских полков получили эполеты с чешуйчатой шейкой, прямой для солдат и изогнутой для офицерства, и пятиконечными золочеными звездочками для серебряных эполет и серебряными - для золотых. По прошествии двух лет перемены наконец коснулись и мундирных пуговиц, получивших отныне рельефное изображение государственного герба Российской империи. Покрой мундиров гвардейской пехоты оставался неизменным все царствование Николая Павловича. Гвардейская пехота, получила в 1828 году еще одну модификацию кивера, который отличался от устаревшего оригинала своей высотой и шнуровым этишкетом иной формы вокруг верхнего края. У нового кивера наличествовали два плетешка с кистями. Небольшие изменения претерпел и рисунок киверного герба.

Гебенс Адольф Иванович
Лейб-гвардии сапёрный батальон. 1853

В конце царствования Николая 1 для офицеров и генералов Гвардии в дополнение к парадной шинели с пелериной была введена и шинель походная. Покроем своим она походила на солдатскую, сшитую только лишь из очень плотного сукна. В качестве отличительных признаков чина на шинели гвардейскими модельерами были приделаны на суконной основе галунные погоны. Чин, носимый владельцем шинели, определялся количеством просветов между полосками галуна, а на полковую принадлежность его указывал цвет бокового канта погона. Генеральский погон полностью покрывался широким галуном с зигзагообразным рисунком.
Надобно заметить, что лет за пять до внесения изменений в металлические, декоративные детали формы гвардейских кавалеристов для несения внутренней дворцовой службы чины Кавалергардского и Конного полков получили красные супервесты. Были супервесты сшиты из сукна средней толщины, на груди и спине кавалергардам полагалось иметь восьмиконечные звезды с вензелем «А», расположенным по центру, а конногвардейцам - двуглавых орлов.
Новое царствование Государя Александра Второго ознаменовалось подлинно революционным отказом от колетов и мундиров фрачного типа. На смену им в марте 1855 года были введены двубортные длиннополые полукафтаны, с воротниками, срезанными так называемым тупым углом, и лацканами, эволюционировавшими в настежной пластрон, надеваемый при определенных формах одежды. В 1858 году изменился покрой солдатской шинели, получившей отложной воротник и карманы в полах, оставшейся по-прежнему одноборной. В конце мая 1857 года изменился государственный герб империи, что нашло свое отражение и в смене рисунка на гвардейских головных уборах. Орел теперь выглядел несколько иначе.

«...Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошедшему, я нахожу в нем значительно больше теплоты. Разница в обоих моментах выражается одним словом: любили. Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь ради любви к отечеству было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель этому...», – писал на склоне лет в своих воспоминаниях декабрист М. И. Муравьев-Апостол .
115 будущих декабристов были участниками войны России с наполеоновской армией. Среди них и А. Ф. фон дер Бриген.
16-летним юношей он вступил в лейб-гвардии Измайловский полк. С этим полком связана вся его военная служба, которую он начал подпрапорщиком 14 декабря (символическая дата для будущего декабриста!) 1808 года. Военная карьера Бригена продвигалась довольно быстро: через год он уже портупей-прапорщик, спустя почти два года – прапорщик, через полгода, в апреле 1812 года, произведен в подпоручики, в этом чине и встретил войну с Францией. 7 декабря 1813 года Александру Федоровичу присвоено звание поручика, спустя почти три года он стал штабс-капитаном, в феврале 1819 года – капитаном, а 3 мая 1820 года произведен в полковники. Тогда ему не было еще и 28 лет. В чине полковника Бриген в 1821 году вышел в отставку. Сведения о его продвижении по военной лестнице содержатся в «Формулярном списке о службе лейб-гвардии Измайловского полка полковника фон дер Бригена» .

Со своим полком Александр Федорович принимал участие в основных сражениях времен войны с наполеоновской Францией в 1812 – 1814 г. г. Особо отличились измайловцы в Бородинской битве 26 августа 1812 года. Сначала они были в резерве, но потом их (вместе с Литовским и Финляндским полками) выдвинули на Семеновские высоты. Не успели полки построиться, как их внезапно атаковали французские кирасиры, которых Наполеон называл «железными».

Натиск «непобедимой кавалерии» Мюрата удалось отбить, но спустя некоторое время латники, усиленные конными гренадерами, снова пошли в атаку. Русские войска стройными залпами отбросили неприятеля, понесшего огромные потери. Когда кавалерийские атаки наполеоновской армии захлебнулись, французы открыли по русским полкам многочасовой огонь из 400 орудий. Засвистела вражеская картечь, многие гвардейцы были убиты и ранены, контужен в грудь и 20-летний подпоручик Александр фон дер Бриген. После мощного артиллерийского обстрела французы снова атаковали ослабленных защитников Семеновских высот, пытаясь разгромить левый фланг русских войск. Но гвардейцы и на этот раз выдержали атаку. Потерпев третью неудачу, Мюрат не решился вновь отправлять свою кавалерию на верную гибель. Французы ограничились лишь высылкой отдельных стрелков. К вечеру на подмогу гвардейцам прибыли русские кавалеристы, вместе с которыми французов обратили в бегство. «Неприятель, с крайним уроном, прогнан огнем и штыком, – писал в донесении М. И. Кутузову генерал Д. С. Дохтуров, командовавший левым крылом русской армии. – Одним словом, полки Измайловский и Литовский покрыли себя, в виду всей армии, неоспоримою славою». 176 измайловцев погибли в Бородинской битве, 73 пропали без вести, 528 гвардейцев получили ранения. Все офицеры полка получили награды, подпоручик фон дер Бриген «за отличную храбрость награжден золотой шпагой с надписью «За храбрость» .
После Бородинской битвы Измайловский полк отступил через Москву к Тарутинскому лагерю, где отдыхал до начала октября. Бриген, несмотря на контузию, остался в строю.
В октябре вместе с русской армией измайловцы двинулись в контрнаступление. В декабре они вошли в Вильно, где стали готовиться к заграничному походу. 1 января 1813 года гвардейцы преодолели Неман и вступили на территорию Пруссии. Через три месяца они уже были в Дрездене. Но в апреле–мае антинаполеоновская коалиция потерпела поражение под Люценом и Бауценом. Понесли потери и измайловцы. После непродолжительного перемирия союзные войска в начале августа снова развернули наступление.
К середине августа русско-прусско-австрийские войска оказались в опасном положении. Потерпев поражение под Дрезденом, союзная армия вынуждена была отступать. Но обстановка, сложившаяся на театре военных действий, грозила антинаполеоновской коалиции окружением и разгромом, а то и полным уничтожением при отступлении. Тогда на военном совете было принято решение прикрыть отход армии союзников силами русских гвардейских полков: «Гвардии не предстоит славнейшего подвига как принести себя в жертву для спасения всей остальной армии». Гвардейцы с честью выполнили эту задачу. Вместе с лейб-егерями измайловцы взяли Цегист и защищали захваченные позиции в течение 10 часов. Это дало возможность основным силам союзной армии дойти до Кульма (город в Богемии, ныне это территория Чехии).
В 10 часов утра 17 августа 1813 года началась знаменитая Кульмская битва. Французы атаковали деревни Пристен и Страден. Защищали их гвардейские полки. Несколько часов бой продолжался с переменным успехом, деревни переходили из рук в руки. Русские полки несли огромные потери. Под угрозой оказался прорыв позиций русских войск. А в резерве оставалось лишь несколько гвардейских батальонов. Именно в тот момент генерал Ермолов заявил, что «гвардия уничтожается», а это неизбежно приведет к гибели всей армии. Но, учитывая опасность, в бой все-таки бросили два резервных батальона измайловцев.

«Все поле сражения покрылось неприятельскими трупами, ближайшие французские колонны обратились в бегство, вся линия русских войск подалась вперед; со всех батарей, стоявших на позиции, была открыта сильная канонада». Французы, не выдержав атаки, бежали в рощу. Гвардейцы преследовали их и добивали штыками. Бой продолжался до 8 часов вечера.
Гвардейцы спасли всю армию. Перелом в той битве стоил измайловцам многих жертв – погибли 53 и ранены около 500 гвардейцев. Командир полка Храповицкий получил несколько штыковых ударов и ранен картечью в ногу. Подпоручик Александр фон дер Бриген был ранен пулей в голову, но поле боя не покинул.
18 августа обессиленная гвардия в бою не участвовала, а только преследовала отступавших наполеоновские войска. Французский корпус был окружен, в плен взяли маршала Вандама, пять генералов, 12 тысяч солдат и офицеров, захватили французские орудия и обоз.
«Кульмское сражение решительно положило предел успехам Наполеона. С того времени все военные предприятия его были неудачны», – отмечал А. И. Михайловский-Данилевский. Измайловскому полку за проявленное мужество пожалованы две серебряные Георгиевские трубы. Награды получили и все отличившиеся в бою офицеры и солдаты. Александр фон дер Бриген за храбрость отмечен орденом Св. Князя Владимира 4-й степени с бантом и знаком прусского Железного креста (Кульмским крестом) .

После Кульма Измайловский полк участвовал еще в ряде сражений, продвигаясь «чрез Саксонию, Королевство Вестфальское к нижнему Рейну» . Здесь, в Германии, Бригену довелось побывать на вестфальских землях своих дальних предков. А потом вместе с полком почти на три месяца он остановился во Франкфурте-на-Майне, где познакомился с российским комиссаром Центрального административного аппарата союзных правительств Николаем Тургеневым. Это знакомство переросло в тесную дружбу. Во Франкфурте-на-Майне в конце 1813 года Александру Федоровичу, наряду с другими однополчанами, вручена серебряная медаль «В память отечественной войны 1812 года» на Андреевской голубой ленте .
1 января 1814 года гвардейцы перешли границу Франции и двинулись к Парижу. Во время боя 18 марта измайловцы находились в резерве, а на следующий день во главе со своим командиром генералом Храповицким торжественно вошли в Париж .
Расквартированные во французской столице, гвардейцы шумно праздновали победу. Но Александр Федорович увеселениям не предавался. Как он позже признавался в одном из писем, «жил в Париже отшельником» . К тому времени он был уже поручиком, жалованье ему повысили с 324 до 400 рублей [Примечание 1]. Деньги тогда были немалые, на них можно было безбедно жить, хотя и не роскошествовать. Но Бриген тратил их на книги. В Париже он начал собирать библиотеку, которая спустя годы, по отзывам современников, стала одной из самых лучших и богатых частных библиотек.
Во французской столице Бриген пробыл более двух месяцев, а потом вместе со своим полком отбыл в Нормандию, где из Шербура отплыл в Кронштадт, а оттуда в Ораниенбаум. 30 июля 1814 года измайловцы вместе с другим полками 1-й гвардейской пехотной дивизии во главе с императором торжественно вступили в Петербург, пройдя через Триумфальные ворота .

Начались служебные будни. Шефом Измайловского полка с 1800 года был великий князь Николай Павлович – будущий император Николай Первый. А в 1818 году он еще и принял непосредственное командование 2-й бригадой 1-й гвардейской пехотной дивизии, куда входил Измайловский полк. Склонный к муштре, Николай создал невыносимую обстановку в бригаде.
Вот как об этом вспоминал декабрист Н. И. Лорер: «Оба великие князя, Николай и Михаил, получили бригады и тут же стали прилагать к делу вошедший в моду педантизм. В городе они ловили офицеров; за малейшее отступление от формы одежды, за надетую не по форме шляпу сажали на гауптвахту; по ночам посещали караульни и если находили офицеров спящими, строго с них взыскивали… Приятности военного звания были отравлены, служба всем нам стала невыносимою! По целым дням по всему Петербургу шагали полки то на ученье, то с ученья, барабанный бой раздавался с раннего утра до поздней ночи… Оба в<еликие> к<нязя> друг перед другом соперничали в ученье и мученье солдат. Великий князь Николай даже по вечерам требовал к себе во дворец команды человек по 40 старых ефрейторов; там зажигались свечи, люстры, лампы, и его высочество изволил заниматься ружейными приемами и маршировкой по гладко натертому паркету. Не раз случалось, что великая княгиня Александра Федоровна, тогда еще в цвете лет, в угоду своему супругу, становилась на правый фланг с боку какого-нибудь 13-вершкового [Примечание 2] усача-гренадера и маршировала, вытягивая носки» .
Многим офицерам, которые участвовали в Бородинском, Кульмском и других сражениях, отличились на поле брани и у которых с их командирами сложились уважительные отношения, скрепленные узами боевого товарищества, дико было смотреть на солдафонские выходки Николая Павловича. Не раз они высказывали ему неповиновение. Особенно громкой стала «норовская история», случившаяся в 1822 году, уже после отставки Бригена. «Николай Павлович, – пишет М. В. Нечкина, – остался недоволен разводом двух рот и сделал в оскорбительной форме выговор ротному командиру В. С. Норову… [Примечание 3] Норова очень уважали в полку. Прославленный еще в Отечественную войну и заграничные походы (ранен под Кульмом), он был глубоко образованным офицером и пользовался большим авторитетом.
По отъезде великого князя все офицеры собрались к батальонному командиру Толмачеву и заявили требование, как пишет сам Николай Павлович Паскевичу, «чтоб я отдал сатисфакцию Норову». Речь шла, по-видимому, ни больше ни меньше чем о вызове на дуэль оскорбителя. Поскольку Николай сатисфакции не «отдал», офицеры решили уйти в отставку.
В отставку сговорились уйти около двадцати офицеров. Решили подавать по два прошения об отставке в день через каждые два дня, бросили жребий, кому подавать первому. Шестеро успели привести намерение в исполнение. Подавшие в отставку были арестованы и переведены в армию… дело, грозившее великому князю большими неприятностями, удалось с трудом замять» .
С тех пор Николай возненавидел измайловцев. И эту злобу он выплеснул во время следствия и суда над декабристами. Н. И. Лорер удивлялся: «Странно непонятна месть императора Николая всем тем, которых он знал лично и коротко. Не приговором суда, а личным его указанием все лица, ему хорошо известные и, как нарочно, менее других виновные, как-то: Бригген, Норов, Назимов, Нарышкин – были строже наказаны, чем другие» . Но в этом нет ничего удивительного: император не смог забыть унижения перед измайловцами, да и «предательство» офицеров его полка, всех, кому он ранее покровительствовал, вызвало у него неприкрытую ненависть [Примечание 5].

ПРИМЕЧАНИЯ

1 . С 1802 по 1817 годы годовое жалованье прапорщика Измайловского полка было 205 руб., подпоручика – 324 руб., поручика – 400 руб., штабс-капитана – 507 руб., с 1817 по 1824 годы жалованье капитана составляло 900 руб., полковника – 1200 руб. .
2 . Вершок приблизительно равен 4,45 см. То есть 13 вершков это около 58 см. Неужели такого роста были гренадеры? Да и в «Муму» Тургенева о глухонемом богатыре-дворнике Герасиме говорится, что он был «мужчина двенадцати вершков роста»? Стало быть, рост Герасима едва превышал полметра? Но такая «несуразность» встретилась не только у Тургенева! Вот и в «Идиоте» Достоевского читаем о том, что в компании Рогожина явился «какой-то огромный, вершков двенадцати, господин»... В этом же романе Раскольников насмешливо называет своего приятеля, долговязого Разумихина, влюбленного в Дуню, «Ромео десяти вершков росту». В «Сказке для детей» Лермонтова о величавом старике - хозяине большого дома говорится: «Он ростом был двенадцати вершков». Двенадцати- и пятнадцативершковые гиганты обнаруживаются в русской литературе в изобилии. В «Что делать?» Н.Г. Чернышевского: «Никитушка Ломов, бурлак, был гигант 15 вершков росту, весил 15 пудов». О Головане, герое рассказа Лескова «Несмертельный Голован», узнаем: «В нем было, как в Петре Великом, пятнадцать вершков».
«Дело в том, что в старину рост человека часто определялся в вершках свыше обязательных для нормального человека двух аршин (то есть выше 1 м 42 см). Таким образом, рост Герасима в «Муму» постигал 1 метра 95 см, рост Никитушки Ломова почти 2 м 09 см и т. д. Остальные примеры нетрудно перевести в сантиметры с помощью несложных арифметических действий по формуле: вершки в сантиметрах плюс 142 см» .
3 . Рассказывают, что, подойдя к В. Норову, Николай Павлович якобы намеревался по своему обыкновению ущипнуть того, однако Норов не позволил ему этого сделать. Д. Завалишин так описал этот инцидент: «Раз великий князь, разгорячившись, забылся до того, что взял Норова за пуговицу. Норов оттолкнул руку, сказав: «Не трогайте, Ваше Высочество. Я очень щекотлив» . Через несколько дней Николай снова придрался к Норову и топнул ногой, забрызгав тому мундир грязью. Оскорбленный Норов подал прошение об отставке и вызвал цесаревича на дуэль.
4 . Этот инцидент стоил Норову 6 месяцев гауптвахты. Однако скандал дошел до императора Александра I, который пристыдил младшего брата за непорядочный поступок и заставил Николая Павловича уговорить Норова забрать прошение об отставке. Александр I даже произвел Норова в подполковники, хотя тот вынужден был уйти из гвардии.
5 . Особенно отыгрался Николай I на В. С. Норове. Д. И. Завалишин в своих воспоминаниях со слов Норова так описал его встречу с новым императором после ареста по делу декабристов: «…когда Норова… привезли во дворец, то Николай Павлович до того разгорячился, что сказал: «Я знал наперед, что ты, разбойник, тут будешь», и начал его осыпать бранью. Норов сложил руки и слушал хладнокровно. Бывший тут свидетелем командир гвардейского корпуса Воинов старался успокоить государя, у которого от сильного раздражения пересекся голос. Воспользовавшись этим, Норов, и сам внутренне взбешенный, перешел, как рассказывал, в наступательное положение и сказал: «Ну-ка еще. Прекрасно. Что же вы стали? Ну-ка еще. Ну-ка». Государь вышел из себя и закричал: «Веревок. Связать его». Воинов, видя, что сцена дошла до неприличия, забылся и сам, вскричав: «Помилуйте, да ведь здесь не съезжая», схватил Норова за руку и утащил из кабинета» .

ИСТОЧНИКИ

1 . Воспоминания и письма М. И. Муравьева-Апостола // Мемуары декабристов. Южное общество: Собр. текстов и общ. редакция И. В. Пороха и В. А. Федорова / М.: Изд-во Московского университета, 1982. – С. 177 – 178.
2 . Восстание декабристов: Документы // Т. XIV / М., 1976 – С. 424 – 425.
3 . История лейб-гвардии Измайловского полка: Сост. капитан Н. Зноско-Боровский 1-й / СПб.: Типография П. Е. Лобанова, 1882. – С. 57 – 64, 295; Краткая история лейб-гвардии Измайловского полка / СПб.: Военная типография Главного Штаба Его Императорского Величества, 1830. – С. 37 – 43; Висковатов А. В. Историческое обозрение лейб-гвардии Измайловского полка. 1730 – 1850 / СПб.: Типография Главного Управления Путей Сообщения и Публичных Зданий, 1851. – С. 179 – 180, Приложение IV, с. XI; Елагин Н. Лейб-гвардии Измайловский и Литовский полки в Бородинской битве / Санкт-Петербургские ведомости. – 1845. – № 34; Восстание декабристов: Документы // Т. XIV, с. 425; Павлова Л. Я. Декабристы – участники войн 1805 – 1814 г. г. / М.: Наука. 1979. – С. 37.
4 . История лейб-гвардии Измайловского полка: Сост. капитан Н. Зноско-Боровский 1-й / СПб.: Типография П. Е. Лобанова, 1882. – С. 71 – 81, 285; Краткая история лейб-гвардии Измайловского полка / СПб.: Военная типография Главного Штаба Его Императорского Величества, 1830. – С. 45 – 57; Висковатов А. В. Историческое обозрение лейб-гвардии Измайловского полка. 1730 – 1850 / СПб.: Типография Главного Управления Путей Сообщения и Публичных Зданий, 1851. – Приложение IV, с. XVII; Восстание декабристов: Документы // Т. XIV, с. 425; Павлова Л. Я. Декабристы – участники войн 1805 – 1814 г. г. / М.: Наука. 1979. – С. 68; Л. Л. Ивченко. К 200-летию битвы при Кульме / Русская история. – 2013. – № 2.
5 . Восстание декабристов: Документы // Т. XIV, с. 425.
6 . Там же; Шкерин В. А. Уральский след декабриста Бригена / Москва; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2016. – С. 21 – 22; История лейб-гвардии Измайловского полка: Сост. капитан Н. Зноско-Боровский 1-й / СПб.: Типография П. Е. Лобанова, 1882. – С. 83.
7
8 . Бриген А. Ф. Письма. Исторические сочинения: Подгот. изд. и вступ. ст. О. С. Тальской / Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1986. – С. 351.
9 . История лейб-гвардии Измайловского полка, с. 84.
10 . Лорер Н. И. Записки моего времени. Воспоминание о прошлом // Мемуары декабристов: Сост., вступ. ст. и ком. А. С. Немзера / М.: Правда, 1988. – С. 326 – 327.
11 . Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы / М.: Худож. лит., 1977. – С. 310 – 311.
12 . Лорер Н. И. Указ. соч., с. 440.
13 . Краткая история лейб-гвардии Измайловского полка, с. 70.
14 . Федосюк Ю.А. Что непонятно у классиков или энциклопедия русского быта XIX века / М.: Флинта, Наука, 2001. – С. 41 – 43.
15 . Завалишин Д. И. Записки декабриста: 2-е рус. издание / СПб.: Типография Т-ва М. О. Вольф, 1910. – С. 241.
16 . Завалишин Д. И. Указ. соч., с. 241.

Александр КУПЦОВ

Даты даны по старому стилю.

Поэт - гвардейский офицер

Наконец 22 ноября 1834 года высочайшим приказом Лермонтов был "произведен по экзамену" из юнкеров в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка. Это был один из прославленных гвардейских полков. Во время Отечественной войны 1812-1814 годов он участвовал во многих боях, в том числе в Бородинском сражении и в битве под Лейпцигом. 19 марта 1814 года лейб-гвардии Гусарский полк вместе с другими русскими войсками вступил в Париж.

4 декабря 1834 года на основании высочайшего повеления последовал соответствующий приказ командира Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров барона К. А. Шлиппенбаха. Наступил долгожданный день освобождения от стеснительного режима военного учебною заведения. Лермонтов впервые надел офицерский гусарский мундир и в тот же вечер явился в нем на бал в один из частных петербургских домов.

Лейб-гвардии Гусарский полк был расквартирован в казармах на окраине Царского Села, известной под названием Софии. 13 декабря Лермонтов впервые прибыл в полк. На другой день Наталья Алексеевна Столыпина, сестра Елизаветы Алексеевны, писала из Петербурга дочери Анне Григорьевне: "...Лермантов (так в письме.- Авт.) мундир надел, кажется, 1 декабря, вчерась приезжал прощаться и поехал в Царское Село. Тетушка Е. А. Арсеньева, само собою разумеется, в восхищении".

Прибыв в полк, Лермонтов, по заведенному порядку, представился сначала командиру полка генерал-майору Михаилу Григорьевичу Хомутову. Ему в то время было около сорока лет, он родился в 1795 году и принадлежал к поколению, из которого вышли декабристы. Участник Отечественной войны, побывавший в 1814-1815 годах вместе с русской гвардией в Париже, Хомутов, образованный молодой генерал, был лично знаком с П. А. Вяземским, В. А. Жуковским, А. С. Пушкиным и многими другими литераторами Петербурга. Не чуждый литературных интересов, он впоследствии высоко ценил дарование Лермонтова и всегда относился к нему очень доброжелательно. Представлял Лермонтова командиру полка, штаб- и обер-офицерам родственник поэта Алексей Григорьевич Столыпин, который после четырехлетнего перерыва в апреле 1833 года в чине поручика вернулся на военную службу в родной гусарский полк. Он пользовался среди сослуживцев всеобщим уважением. Поэт стал часто бывать в доме Хомутова, где у него установились дружеские отношения с сестрой командира полка, Анной Григорьевной. Ей Лермонтов посвятил впоследствии известное стихотворение, начинающееся словами "Слепец, страданьем вдохновенный..." (двоюродным братом Хомутовым приходился слепой поэт И. И. Козлов).

Маршировка юнкеров. Литография по рисунку А. П. Шан-Гирея

В 1839 году в связи с уходом Хомутова из полка офицеры, в том числе и Лермонтов, подарили ему коллекцию своих портретов, написанных художником А. И. Клюндером (ныне она хранится в Эрмитаже и частично в Павловском дворце-музее).

Прибыв в полк в 1834 году, корнет Лермонтов был зачислен в седьмой эскадрон, которым командовал ротмистр Николай Иванович Бухаров. По воспоминаниям князя А. В. Мещерского, это был "настоящий тип старого гусара прежнего времени, так верно и неподражаемо описанного Денисом Давыдовым... Вечно добродушный собутыльник, дорогой и добрейший товарищ, он был любим всеми офицерами полка". Лермонтов полюбил Бухарова, человека большого сердца и пылкого характера, и впоследствии, в 1838 году, посвятил ему два стихотворения. В одном из них он писал:

Для нас в беседе голосистой Твой крик приятней соловья, Нам мил и ус твой серебристый, И трубка плоская твоя. Нам дорога твоя отвага, Огнем душа твоя полна, Как вновь раскупренная влага В бутылке старого вина. Столетья прошлого обломок, Меж нас остался ты один, Гусар прославленных потомок, Пиров и битвы гражданин.

В парке усадьбы Н. И. Бухарова (в Михалеве Псковской губернии) стояла беседка с надписью: "Моим товарищам лейб-гусарам". По преданию, в числе этих товарищей, в честь посещения которых она воздвигнута, был и Лермонтов.

В гусарском полку служил корнет граф Александр Владимирович Васильев. Он рассказывал одному из первых биографов Лермонтова, П. К. Мартьянову, о визите к нему Лермонтова вскоре после прибытия в полк. Слухи о том, что Лермонтов пишет стихи, и списки известных юнкерских стихотворений и поэм предшествовали его появлению в полку. После обычных приветствий любезный хозяин обратился к гостю с вопросом:

Надеюсь, что вы познакомите нас с вашими литературными произведениями?

Лермонтов нахмурился и, немного подумав, отвечал:

У меня очень мало такого, что интересно было бы читать.

Однако мы кое-что читали уже.

Всё пустяки! - засмеялся Лермонтов. - А впрочем, если вас интересует это, заходите ко мне, я покажу вам.

Когда же любопытствовавшие приходили к нему, Лермонтов показывал немногое и, как будто опасаясь произвести неблагоприятное впечатление, читал очень неохотно. Тем не менее в полку были сослуживцы, которые чтили в Михаиле Юрьевиче поэта и гордились им.

Служба в лейб-гвардии Гусарском полку отнимала не так уж много времени. Труднее было летом, в лагере, когда ученья производились каждый день. На ученьях, маневрах и смотрах должны были находиться все числящиеся в полку офицеры. В остальное время служба офицеров, не командовавших частями, ограничивалась караулом во дворце, дежурством в полку или случайными нарядами. Поэтому молодые офицеры, не занятые службой, уезжали в Петербург и часто оставались там до очередного наряда. На случай неожиданного требования начальства в полку всегда находилось несколько офицеров, которые отбывали за товарищей службу с зачетом очереди наряда.

Вопрос о том, где жил Лермонтов в Царском Селе в 1834-1840 годах, до сих пор не может считаться решенным. Основательно рассматривает его Г. Г. Бунатян в книге "Город муз", где она опирается на старые планы Царского Села. Вполне вероятно, что в Софии (где одна из улиц переименована в улицу Лермонтова) поэт располагал служебной офицерской квартирой, но вместе с тем Лермонтов с А. А. Столыпиным (Монго) и А. Г. Столыпиным могли иметь и другую квартиру в городе. По-видимому, в 1834-1836 и в 1838-1840 годах это были разные квартиры.

К немногим памятным местам, связанным в Царском Селе с именем Лермонтова, относятся сохранившиеся до нашего времени Орловские ворота. Они были сооружены в 1772 году по проекту архитектора Ринальди. У этих ворот ежесуточно дежурили лейб-гусары (казармы полка находились неподалеку).

Е. А. Арсеньева не поскупилась снабдить внука всем необходимым, чтобы он не чувствовал себя неловко среди богатой гвардейской молодежи. Корнеты лейб-гвардии Гусарского полка получали тогда по действовавшим штатам 1802 года окладного жалования по 276 рублей в год и рационных денег 84 рубля. По тем временам это были немалые деньги, но их, конечно, не могло хватить при образе жизни, принятом в гусарской среде. Поэтому Е. А. Арсеньева выдавала своему любимцу до 10000 рублей в год. В Тарханах насчитывалось около шестисот душ крестьян; Арсеньева - помещица средней руки, и собирать такую сумму ежегодно ей было нелегко. Кроме того, в Царское Село в конце декабря 1834 года прибыли повар, два кучера, слуга (все четверо - крепостные из дворовых Тархан). Несколько лошадей и экипаж стояли на конюшне. Эти лошади предназначались для частых поездок в Петербург, так как Лермонтов большую часть свободного времени проводил в столице, в квартире бабушки.

31 декабря 1834 года Е. А. Арсеньева, довольная успехами внука, писала своей приятельнице П. А. Крюковой: "Гусар мой по городу рыщет, и я рада, что он любит по балам ездить: мальчик молоденький, в хорошей компании и научится хорошему, а ежели только будет знаться с молодыми офицерами, то толку немного будет".

Почти повседневное пребывание в Петербурге было обычным для царскосельских гусаров. Так уж повелось, что в дни праздников, светских балов, маскарадов, постановок новых опер или балетов, в дни дебютов приезжих знаменитостей гусарские офицеры уезжали в Петербург, и далеко не все возвращались своевременно в полк.

А. В. Васильеву запомнилось, как однажды, это было скорей всего весной 1835 года, командир полка М. Г. Хомутов приказал полковому адъютанту графу И. К. Ламберту назначить на следующее утро полковое учение. Но адъютант доложил, что вечером идет опера Обера "Фенелла" ("Немая из Портичи") и большая часть офицеров находится в Петербурге, так что многие, не зная о наряде не смогут быть на ученье. Командир полка принял во внимание этот доклад и отложил ученье до следующего дня.

Лермонтов жил с товарищами по полку дружно, и офицеры любили его за ценившуюся тогда "гусарскую удаль". Но многое в жизни однополчан было чуждо поэту. По свидетельству А. В. Васильева, в гусарском полку было немало страстных игроков и любителей грандиозных попоек с музыкой, женщинами, пляской. У Герздорфа, Бакаева и Ломоносова постоянно шла крупная игра, проигрывались десятки тысяч рублей, другие богатые офицеры тратили тысячи на кутежи. Лермонтов принимал участие в игре, бывал на пирушках, но сердце его не лежало ни к тому, ни к другому. Он ставил несколько карт, брал или сдавал, смеялся и уходил.

Из всех удовольствий, которым предавались офицеры, Лермонтов по-настоящему любил только цыган с их песнями и плясками. В ту пору привез из Москвы свой хор знаменитый Илья Соколов, воспетый Пушкиным. У него были первые по тому времени певицы: Любаша, Стеша, Груша, Танюша. Они увлекали и молодежь, и стариков. Сначала цыгане обосновались в Павловске, и гусары часто наезжали к ним.

Юнкер Л. Н. Хомутов. Рис. М. Ю. Лермонтова. 1832-1834 гг.

Вот как описывала несколько позднее выступление цыган газета "Северная пчела": "...вошел хор цыган. Женщины сели полукругом, посредине зала, между столами. Мужчины стали позади стульев, а в середине полукруга стал, с гитарою в руках, хоревод, известный Илья Осипович. Запели сперва заунывную песнь. Соловьиный голосок прославленной Пушкиным Тани разнесся по залу и зашевелил сердца слушателей. Потом пошли разные песни, заунывные и плясовые, и за каждым разом раздавались громкие рукоплескания и восклицания "браво, брависсимо!". Несколько песен слушатели заставили повторить... Можно смело сказать, что все присутствующие приведены были в восторг!"

Лермонтова в этих поездках к цыганам привлекали их песни, их своеобразный быт, необычность типов и характеров, а главное - независимость таборной жизни, которую они воспевали.

Д. А. Столыпин рассказал П. К. Мартьянову, что он однажды приехал к Лермонтову в Царское Село и после обеда отправился с ним к цыганам, где они провели целый вечер. На вопрос, какую песню Лермонтов любит более всего, поэт ответил: "А вот послушай!" И велел спеть. Начала песни Столыпин не запомнил, но говорил, что дальше шли слова: "А ты слышишь ли, милый друг, понимаешь ли..." И еще: "Ах ты, злодей, злодей!.." Вот эту песню он особенно любил и за мотив, и за слова.

Шумные гусарские проказы только в первое время после выпуска из школы занимали Лермонтова.

Рассеянная жизнь в среде военной молодежи и в петербургском свете не мешала Лермонтову много читать и даже работать над новыми произведениями. Законченную еще в Школе юнкеров кавказскую романтическую поэму "Хаджи Абрек" он, как и все предыдущие свои произведения, не торопился отдать в печать. Без ведома Лермонтова поэма эта, понравившаяся О. И. Сенковскому - редактору "Библиотеки для чтения", была напечатана в августовской книжке журнала за 1835 год. По словам А. П. Шан-Гирея, "Лермонтов был взбешен; но, по счастью, поэму никто не разбранил, напротив, она имела некоторый успех, и он стал продолжать писать, но всё еще не печатать".

По недостоверным сведениям, идущим от брата Н. Н. Пушкиной, И. Н. Гончарова, и от А. В. Васильева, сослуживцев Лермонтова по полку, Пушкин читал "Хаджи Абрека" и отнесся к ее автору сочувственно; будто бы он даже сказал: "Далеко мальчик пойдет!" Известно, что в библиотеке Пушкина этот том журнала сохранился, но никаких помет в нем нет. Не располагаем мы и точными сведениями о личном знакомстве Лермонтова с Пушкиным. А. П. Шан-Гирей определенно заявлял: "Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его".

Е. А. Арсеньевой не было в Петербурге, когда "Хаджи Абрек" появился в печати; весной 1835 года она уехала по хозяйственным делам в Тарханы. Это была первая ее разлука с внуком. И не было предела радости, когда Елизавета Алексеевна получила книжку журнала с поэмой ее Мишеньки. "Стихи твои, мой друг, я читала бесподобные, - писала она внуку из Тархан 18 октября 1835 года, - а всего лучше меня утешило, что тут нет нонышней модной неистовой любви". Е. А. Арсеньева показывала журнал гостившему у нее брату Афанасию Алексеевичу и жене его Марии Александровне Столыпиным. Им тоже поэма очень понравилась.

В одном из писем Лермонтов сообщал бабушке о том, что пишет пьесу. Речь, конечно, шла о "Маскараде". В письме от 18 октября Елизавета Алексеевна с большой заинтересованностью спрашивала: "...да как ты не пишешь, какую ты пиесу сочинил, комедия или трагедия, все, что до тебя касается, я неравнодушна, уведомь, а коли можно, то и пришли через почту".

Прошло два месяца, и 20 декабря Лермонтов получил отпуск "по домашним обстоятельствам". Через Москву он отправился в Тарханы. 17 января 1836 года Е. А. Арсеньева писала своей приятельнице П. А. Крюковой: "Я через 26 лет после смерти мужа, в первый раз встретила новый 1836 год в радости: Миша приехал ко мне накануне нового года. Что я чувствовала, увидя его, я не помню и была как деревянная, но послала за священником служить благодарный молебен. Тут начала плакать, и легче стало".

В середине марта 1836 года Лермонтов вернулся в Петербург и вновь был зачислен "на лицо" в лейб-гвардии Гусарском полку.

Еще в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Лермонтов мечтал о том времени, когда он вырвется на свободу. Молодой гусарский офицер получил, благодаря некоторым связям бабушки, доступ в петербургский свет. Лермонтов понимал, что поэтическое дарование ко многому его обязывает, он верил в свое призвание, честолюбивое стремление занять прочное положение в высшем петербургском обществе влекло его в ту сферу, где меньше всего могли бы оценить его ум и талант. Не решаясь еще выступить в печати, не надеясь обратить на себя внимание своими произведениями, молодой человек рассчитывал добиться успеха какой-либо смелой интригой.

Вскоре в романе "Княгиня Литовская" - произведении в значительной степени автобиографическом - Лермонтов, характеризуя поведение Жоржа Печорина, очень точно определил эти холодные стратегические расчеты молодого человека, вступающего в светское общество:

"...Печорин был еще в свете человек - довольно новый: ему надобно было, чтобы поддержать себя, приобрести то, что некоторые называют светскою известностию, т. е. прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается; несколько времени он напрасно искал себе пьедестала, вставши на который, он мог бы заставить толпу взглянуть на себя; сделаться любовником известной красавицы было бы слишком трудно для начинающего, а скомпрометировать девушку молодую и невинную он бы не решился..." Надо было избрать своей жертвой особу, которая "не была ни то, ни другое. Как быть? В нашем бедном обществе фраза: он погубил столько-то репутаций - значит почти: он выиграл столько-то сражений".

При самом вступлении в светский круг такой случай представился. 4 декабря 1834 года Лермонтов встретился на балу с Екатериной Александровной Сушковой. Она была всего на два года старше Лермонтова; ей шел двадцать третий год, - по тем временам считалось, что это уже не ранняя молодость.

Четыре года назад, еще до встречи с Н. Ф. Ивановой и до знакомства с Варенькой Лопухиной, летом 1830 года Лермонтов был по-мальчишески увлечен черноглазой кокеткой Катюшей Сушковой, которая охотно принимала от него стихотворные посвящения, но подтрунивала над ним и не относилась серьезно к его чувствам. Дело было в Середникове - живописном подмосковном имении Д. А. Столыпина. 1 октября 1830 года Сушкова уехала в Петербург и с тех пор не встречалась с Лермонтовым. Теперь она была увлечена Алексеем Лопухиным, братом Вареньки, ожидала его приезда из Москвы и в нетерпении досадовала, что он все не едет.

На другой вечер Лермонтов снова появился у Сушковых. "Он меня заговорил, развеселил, рассмешил разными рассказами, - вспоминала Сушкова. - Потом он попросил разрешения погадать на руке.

Эта рука обещает много счастия тому, кто будет обладать ею и целовать ее, и потому я первый воспользуюсь. - Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.

Я выдернула руку, сконфузилась, раскраснелась и убежала в другую комнату, - вспоминает Сушкова. - Что это был за поцелуй! Если я проживу сто лет, то и тогда я не позабуду его; лишь только я теперь подумаю о нем, то кажется, так и чувствую прикосновение его жарких губ; это воспоминание и теперь еще волнует меня, но в ту самую минуту со мной сделался мгновенный, непостижимый переворот; сердце забилось, кровь так и переливалась с быстротой, я чувствовала трепетание всякой жилки, душа ликовала... Всю ночь я не спала, думала о Лопухине, но еще более о Мишеле... я стала сравнивать Лопухина с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей стороне был перевес?"

Сушкова рассказала в своих записках о следующей встрече с Лермонтовым на балу у адмирала А. С. Шишкова, государственного деятеля и литератора начала XIX века в собственном его доме на Фурштадтской ул. (ныне ул. П. Лаврова, 14), куда Михаил Юрьевич проник только для того, чтобы увидеться с ней. Через день, 22 декабря, из Москвы приехал Лопухин. Напрасно Сушкова пыталась уверить себя, что она по-прежнему любит Лопухина: "...все мои помышления были для Лермонтова. Я вспоминала малейшее его слово, везде видела его жгучие глаза, поцелуй его все еще звучал в ушах и раздавался в сердце, но я не признавалась себе, что люблю его".

Столыпин (Монго) А. А. Акварель А. И. Клюндера. 1840 г.

Вряд ли следует оправдывать Лермонтова в этой печальной и недоброй интриге. Вероятно, Сушкова не заслужила такого отношения со стороны поэта. История с ней не самая светлая страница в трудной и противоречивой жизни поэта. Не вызывает сомнений, что он стремился во что бы то ни стало помешать браку Лопухина с Сушковой, хотя он не мог не видеть, что Лопухин действительно увлечен Екатериной Александровной, мучается ревностью и чуть ли не готов драться на дуэли. На другой день после приезда Лопухина, 23 декабря 1834 года, Лермонтов писал в Москву сестре Алексея Марии Александровне:

"Я теперь бываю в свете... для того, чтобы меня узнали и чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе; а!!! я ухаживаю и вслед за объяснением в любви говорю дерзости; это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь... о нет, совсем напротив... женщины уж так созданы, у меня появляется смелость в отношениях с ними; ничто меня не волнует - ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но мое сердце довольно холодно; и способно забиться только в исключительных случаях: не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это бахвальство: я теперь скромнейший человек и притом хорошо знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах; я говорю Так, потому что только с вами решаюсь быть искренним. Вы одна меня сумеете пожалеть, не унижая, ведь я сам себя унижаю; если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал <...>

Я был в Царском Селе, когда приехал Алексис; узнав о том, я едва не сошел с ума от радости: я поймал себя на том, что разговаривал сам с собой, смеялся, потирая руки; вмиг возвратился я к прошедшим радостям, двух ужасных лет как не бывало...

На мой взгляд, ваш брат очень переменился, он толст, как я когда-то был, румян, но всегда серьезен и солиден; и все же мы хохотали как сумасшедшие в вечер нашей встречи - и бог знает над чем?

Послушайте, мне показалось, будто он чувствует нежность к m-lle Катерине Сушковой... известно ли вам это? Дядюшки этой девицы хотели бы их повенчать!.. Сохрани боже!.. Эта женщина - летучая мышь, крылья которой цепляются за все встречное! Было время, когда она мне нравилась; теперь она почти принуждает меня ухаживать за ней... но, не знаю, есть что-то в ее манерах, в ее голосе жесткое, отрывистое, надломанное, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в собственных сетях".

А. А. Лопухин пробыл в Петербурге около двух недель, до 5 января 1835 года. События этих дней подробно освещены в записках Сушковой. "Я провела ужасные две недели между двумя этими страстями, - вспоминала она. - Лопухин трогал меня своею преданностью, покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись проблески ревности. Лермонтов же поработил меня совершенно своей взыскательностью, своими капризами, он не молил, но требовал любви, он не преклонялся, как Лопухин, перед моей волей, но налагал на меня свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности, но беспрестанно терзал меня сомнениями и насмешками", - писала Е. А. Сушкова.

Наконец 5 января, в день отъезда Лопухина, Лермонтов отправил по городской почте Е. А. Сушковой анонимное письмо. Впоследствии в письме к А. М. Верещагиной он сам рассказал об этих днях:

"Алексис мог рассказать вам кое-что о моем образе жизни, но ничего интересного, разве что о начале моих приключений с m-lle Сушковой, конец которых несравненно интереснее и забавнее. Если я начал ухаживать за нею, то это не было отблеском прошлого - вначале это было для меня просто развлечение, а затем, когда мы поняли друг друга, стало расчетом: и вот каким образом. Вступая в свет, я увидел, что у каждого был какой-нибудь пьедестал: богатство, имя, титул, покровительство... я увидел, что если мне удастся занять собою одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною. <...>

Я понял, что m-lle С., желая изловить меня (техническое выражение), легко скомпрометирует себя, ради меня; потому я ее и скомпрометировал, насколько было возможно, не скомпрометировав самого себя: я обращался с нею в обществе так, как если бы она была мне близка, давая ей чувствовать, что только таким образом она может покорить меня... Когда я заметил, что мне это удалось, но что еще один шаг меня погубит, я прибегнул к маневру. Прежде всего в свете я стал более холоден с ней, а наедине более нежным, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (в сущности это неправда); когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я в обществе первый покинул ее, я стал жесток и дерзок, насмешлив и холоден с ней, я ухаживал за другими и рассказывал им (по секрету) выгодную для меня сторону этой истории. Она так была поражена неожиданностью моего поведения, что сначала не знала, что делать, и смирилась, а это подало повод к разговорам и придало мне вид человека, одержавшего полную победу; затем она очнулась и стала везде бранить меня, но я ее предупредил, и ненависть ее показалась ее друзьям (или врагам) уязвленной любовью. Затем она попыталась вновь вернуть меня напускною печалью, рассказывала всем близким моим знакомым, что любит меня, - я не вернулся к ней, а искусно всем этим воспользовался. Не могу сказать вам, как все это пригодилось мне - это было бы слишком долго и касается людей, которых вы не знаете. Но вот смешная сторона истории: когда я увидел, что в глазах света надо порвать с нею, а с глазу на глаз все-таки еще казаться ей верным, я живо нашел чудесный способ - я написал анонимное письмо: "m-lle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный и т. д... предупреждаю вас, берегитесь этого молодого человека: М. Л. Он вас соблазнит и т. д... вот доказательства (разный вздор) и т. д..." Письмо на четырех страницах!" (Это письмо до нас не дошло. Пересказ его сохранился в тексте записок Е. А. Сушковой и в неоконченном романе "Княгиня Литовская", где в образе Елизаветы Николаевны Негуровой отчетливо проступают черты Е. А. Сушковой).

Далее Лермонтов продолжал: "Я искусно направил это письмо так, что оно попало в руки тетки; в доме гром и молния. На другой день еду туда рано утром, чтобы, во всяком случае, не быть принятым. Вечером на балу я с удивлением рассказываю ей это; она сообщает мне ужасную и непонятную новость, и мы делаем разные предположения - я все отношу на счет тайных врагов, которых нет; наконец, она говорит мне, что ее родные запрещают ей разговаривать и танцевать со мною, - я в отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетки. Так шло это трогательное приключение, которое, конечно, даст вам обо мне весьма лестное мнение. Впрочем, женщина всегда прощает зло, которое мы причиняем другой женщине (афоризмы Ларошфуко). Теперь я не пишу романов - я их делаю.

Итак, вы видите, я хорошо отомстил за слезы, которые меня заставило пролить пять лет тому назад кокетство m-lle С. О! мы еще не расквитались: она заставляла страдать сердце ребенка, а я всего только подверг пытке самолюбие старой кокетки, которая, может быть, еще более... но, во всяком случае, я в выигрыше, она мне сослужила службу! О, я ведь очень изменился..."

Судя по запискам Сушковой, она не сразу догадалась, кто автор анонимного письма. Сушковы отказали Лермонтову от дома, но он еще несколько раз встречался с Екатериной Александровной в свете и продолжал некоторое время вести двойную игру. Сушкова все еще была ослеплена, отрезвление наступило только после того, когда в ответ на прямой вопрос Лермонтов заявил ей: "Я вас больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил".

Вскоре Е. А. Сушкова уехала в деревню, а через три года после разрыва с Лермонтовым, в 1838 году, вышла замуж за старого своего поклонника, дипломата А. В. Хвостова, и Лермонтов присутствовал на ее свадьбе.

Но более, чем история с Е. А. Сушковой, Лермонтова взволновало известие о том, что любимая им Варенька Лопухина, так и не дождавшись его приезда в Москву, дала согласие выйти замуж за Николая Федоровича Бахметева. Это случилось весной 1835 года. Видимо, на Варвару Александровну произвело тяжелое впечатление стремление Лермонтова расстроить брак ее брата Алексея с Сушковой, и она не сразу поняла, что не вероломство по отношению к другу, а искреннее желание спасти его от неудачного выбора руководило Лермонтовым. Как бы там ни было, но слухи, которые дошли до Варвары Александровны из Петербурга, вся остроумная, однако жестокая история с анонимным письмом, недоумение и раздражение Алексея Александровича против Лермонтова - все это внесло смятение в ее доверчивую душу, и ей показалось, что ее привязанность к Лермонтову, ее вера в него навсегда разрушены.

А. П. Шан-Гирей рассказал в своих воспоминаниях о том, как принял Лермонтов известие о замужестве Варвары Александровны: "...я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: "вот новость - прочти", и вышел из комнаты".

Портрет неизвестного офицера. Рис. М. Ю. Лермонтова. 1832-1834 гг.

Свадьба Варвары Александровны и Николая Федоровича Бахметева состоялась в доме Лопухиных в Москве на Молчановке 25 мая 1835 года. Н. Ф. Бахметев был старше жены на семнадцать лет. Он оказался черствым и мелочным человеком. По его требованию Варваре Александровне пришлось уничтожить письма Лермонтова, адресованные к ней. Чтобы спасти кое-что из его рукописей и рисунков, она передала их Александре Михайловне Верещагиной.

Лермонтов встретился с Варварой Александровной только в конце 1835 года, когда был в Москве проездом в Тарханы. Состоялся очень трудный для обоих разговор. Все недоразумения разъяснились. Но возврата к прошлому быть не могло. Все было кончено. Последняя встреча их произошла в 1838 году в Петербурге. Варвара Александровна не нашла счастья в браке. Всю жизнь она оставалась верна своему глубокому чувству к поэту, пережила Лермонтова на десять лет, много страдала и умерла в 1851 году тридцати шести лет от роду.

Когда Лермонтов приехал в 1832 году из Москвы в Петербург, он был уже не только страстным театралом, но и автором трех драм: "Испанцы", "Menschen und Leidenschaften" ("Люди и страсти") и "Странный человек". Лермонтов пережил увлечение драматургией Шиллера, в которой московская передовая молодежь нашла выражение своих лучших дум и чувств, он оценил "Гамлета" Шекспира и проникся восторженной любовью к величайшему русскому актеру П. С. Мочалову. В начале тридцатых годов Лермонтов был хорошо знаком с комедиями Д. И. Фонвизина и И. А. Крылова, с "Горем от ума" А. С. Грибоедова, а также с только что вышедшей в свет трагедией Пушкина "Борис Годунов". Конечно, мимо Лермонтова не прошли и романтические драмы Виктора Гюго, и споры, разгоравшиеся в те годы вокруг французского романтического театра.

Два года пребывания Лермонтова в Юнкерской школе не способствовали ознакомлению его с жизнью театрального Петербурга, но после производства в офицеры, с декабря 1834 года, он быстро наверстал упущенное и отлично разобрался в положении дел на столичной сцене.

В то время в Петербурге было три театра: Большой на Театральной площади (на месте нынешней Консерватории, разобран в 1889-1892 гг.), Александринский и Михайловский.

В Большом Каменном театре наряду с операми и балетами шли и драматические спектакли. Александринский театр предназначался для императорской драматической труппы, но первое время в нем ставились и гастрольные спектакли, как драматические, так и оперные. Сцена Михайловского театра, торжественно открытого 8 ноября 1833 года, чаще всего предоставлялась французской труппе и иноземным гастролерам. В этом театре бывала, главным образом, аристократическая публика, владеющая языками и пренебрежительно относящаяся к русскому национальному театру.

Спектакли в Большом и в Александринском театрах посещала самая разношерстная публика - и привилегированная и демократическая: мелкие чиновники, студенты, лавочники, ремесленники. Эту пестроту и классовое расслоение театральной толпы Лермонтов отчетливо показал в третьей главе романа "Княгиня Литовская", описывая разъезд из Александринского театра:

"Шумною и довольною толпою зрители спускались по извилистым лестницам к подъезду... внизу раздавался крик жандармов и лакеев. Дамы, закутавшись и прижавшись к стенам, и заслоняемые медвежьими шубами мужей и папенек от дерзких взоров молодежи, дрожали от холоду - и улыбались знакомым. Офицеры и штатские франты с лорнетами ходили взад и вперед, стучали - одни саблями и шпорами, другие калошами. Дамы высокого тона составляли особую группу на нижних ступенях парадной лестницы, смеялись, говорили громко и наводили золотые лорнетки на дам без тона, обыкновенных русских дворянок, - и одни другим тайно завидовали: необыкновенные красоте обыкновенных, обыкновенные, увы! гордости и блеску необыкновенных.

У тех и у других были свои кавалеры; у первых почтительные и важные, у вторых услужливые и порой неловкие!.. в середине же теснился кружок людей не светских, не знакомых ни с теми, ни с другими, - кружок зрителей. Купцы и простой народ проходили другими дверями. - Это была миньятюрная картина всего петербургского общества".

В светском и военном кругу Петербурга русская драма не была в почете. Зато оперы и балет особенно привлекали столичную молодежь. "Балет и опера завладели совершенно нашей сценой. Публика слушает только оперы, смотрит только балеты. Говорят только об опере и балете. Билетов чрезвычайно трудно достать на оперу и балет", - отмечал Гоголь в статье "Петербургская сцена в 1835-1836 гг.". А в "Петербургских записках 1836 года" Гоголь утверждал: "Балет и опера - царь и царица петербургского театра. Они явились блестящее, шумнее, восторженнее прежних годов".

Неудивительно, что Лермонтов, с отроческих лет игравший на скрипке и на рояле, обладавший превосходной музыкальной памятью и несильным, но приятным голосом, пристрастился к петербургской опере.

Если драматический театр в те годы был беден хорошим репертуаром и настоящие произведения классической драматургии только изредка появлялись в унылом потоке переводных и подражательных мелодрам, комедий и водевилей, то музыкальный репертуар столичных театров был богат лучшими произведениями больших мастеров современной европейской оперы и балета.

Зимой 1834/35 года на петербургской сцене с большим успехом шли "Водовоз" Керубини, "Иосиф Прекрасный" Мегюля, "Сандрильона" Штейбельта, "Севильский цирюльник" Россини, "Волшебный стрелок" Вебера, "Цампа" Герольда, "Две ночи" Буальдье и другие. 14 декабря 1834 года состоялось первое представление "Роберта-дьявола" Мейербера.

Кроме русской труппы в 1834-1835 годах в Петербурге была еще немецкая. Лермонтов бывал на спектаклях и той и другой и, по всей вероятности, слышал рижского певца Голланда не только в "Фенелле", но и в опере "Фра Дьяволо" Обера и в "Цампе" Герольда.

В 1835-1836 годах были поставлены "Влюбленная баядерка" Обера, "Тайный брак" и "Людовик" Герольда, "Швейцарская хижина" Адана и "Семирамида" Россини.

"Семирамида" шла в довольно скромной постановке, но певица Воробьева, а затем молодая дебютантка Степанова пользовались у публики большим и заслуженным успехом. Дуэт из этой оперы Лермонтов знал наизусть; по свидетельству А. М. Верещагиной, он пел одну из партий этого дуэта, "полагаясь на свою удивительную память, до потери дыхания".

20 декабря 1835 года Лермонтов, как уже упоминалось выше, получил "отпуск по домашним обстоятельствам в Тульскую и Пензенскую губернии на шесть недель". С конца декабря он отсутствовал и в Петербург вернулся лишь во второй половине марта 1836 года. Таким образом, большая часть театрального сезона 1835/36 года для Лермонтова пропала, но 19 апреля 1836 года он мог быть в Александринском театре на премьере "Ревизора" Гоголя, а 22 ноября 1836 года в Большом театре - на премьере оперы Глинки "Жизнь за царя". К сожалению, никаких документальных данных о посещении Лермонтовым этих спектаклей до нас не дошло, но, конечно, он посетил если не первое, то одно из первых представлений "Ревизора" и не раз слышал оперу Глинки. Эти постановки вызвали в Петербурге много горячих споров.

Каким событием были первые представления "Ревизора", можно судить по записи А. В. Никитенко в его дневнике от 28 апреля: "Комедия Гоголя "Ревизор" наделала много шуму. Ее беспрестанно дают - почти через день. Государь был на первом представлении, хлопал и много смеялся. Я попал на третье представление. Была государыня с наследником и великими княжнами. Их эта комедия тоже много тешила. Государь даже велел министрам смотреть "Ревизора". Впереди меня, в креслах сидели князь А. И. Чернышев и граф Е. Ф. Канкрин. Первый выражал свое удовольствие, второй только сказал:

Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу.

Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается. Я виделся сегодня с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорбленным самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей".

Надо думать, что не прошла мимо внимания Лермонтова и статья П. А. Вяземского в пушкинском "Современнике", в которой утверждалось, что автор "Ревизора" является достойным и прямым наследником сатиры Фонвизина, Капниста и Грибоедова.

К сожалению, сведения о театральных впечатлениях Лермонтова, которыми мы располагаем, случайны и отрывочны. Ни разу не упомянув в известных нам произведениях и письмах оперу Глинки, Лермонтов несколько раз упоминает в романе "Княгиня Лиговская" онеру Обера "Фенелла" (или "Немая из Портичи").

"Давали Фенеллу (4-е представление). В узкой лазейке, ведущей к кассе, толпилась непроходимая куча народу... Печорин, который не имел еще билета и был нетерпелив, адресовался к одному театральному служителю, продающему афиши. За 15 рублей достал он кресло во втором ряду с левой стороны - и с краю..." - так начинается вторая глава романа "Княгиня Литовская".

Написанная в 1828 году французским композитором Даниелем Франсуа Обером (1782-1871) опера "Фенелла" (или "Немая из Портичи", "La Muette de Portici"), вместе с "Вильгельмом Теллем" Россини и "Робертом- дьяволом" Мейербера, создала целую эпоху в истории европейского музыкального театра. Большой успех этой оперы у современников объясняется не только ее музыкальными достоинствами и удачным либретто Скриба, но и воспоминаниями о революционных событиях, связанных с ее первыми представлениями на Западе.

В "Немой из Портичи" изображалось восстание итальянских рыбаков против вице-короля. В дни июльской революции 1830 года в Париже эта опера принималась восторженно, а в Брюсселе 25 августа взволнованные спектаклем слушатели вышли из театра на площадь с криками против деспотизма и гнета. Таков один из первых эпизодов восстания бельгийского народа за национальное освобождение. Это восстание, как известно, привело к отделению Бельгии от Голландии.

Показать "Немую из Портичи" на сцене российских императорских театров в том виде, в каком эта опера шла на Западе, не представлялось возможным. Цензура не разрешила бы такого революционного спектакля. Вместе с тем русская столичная сцена не хотела отставать от Европы: возникла необходимость приспособить нашумевшую оперу Обера для постановки в России. Вот почему директор театра А. М. Гедеонов представил 29 июля 1833 года свою переделку оперы с сохранением, впрочем, "всей музыки, декорации и извержения Везувия".

Бухаров Н. И. Акварель А. И. Клюндера. 1836 г.

Однако и в переделке Гедеонова "Немая из Портичи" не была допущена к постановке на императорской сцене. Опасную оперу разрешили поставить труппе немецких актеров на Александрипской сцене в сезон 1833/34 года. В эту зиму дебютировал в роли Фигаро в "Севильском цирюльнике" рижский певец Голланд. Его успех был так велик, что дирекция Александринского театра именно для него решила поставить нашумевшую за границей оперу Обера. В этой постановке "Немая из Портичи" была переименована в "Фенеллу", а немецкий текст подвергнут значительным изменениям.

Премьера "Фенеллы" состоялась 1 января 1834 года. Четвертое представление, упоминаемое в "Княгине Литовской", было 24 января, но Лермонтов в это время находился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и едва ли мог присутствовать на спектакле. "Фенелла" шла на сцене Александринского театра с января 1834 года в течение многих лет; до 1841 года эта опера была представлена сто пятьдесят раз, и Лермонтов неоднократно слышал ее после 22 ноября 1834 года, когда был выпущен в лейб-гвардии Гусарский полк.

Третья глава романа "Княгиня Лиговская" начинается словами: "Почтенные читатели, вы все видели сто раз Фенеллу, вы все с громом вызывали Новицкую и Голланда, и поэтому я перескочу через остальные 3 акта и подыму свой занавес в ту самую минуту, как опустился занавес Александринского театра..."

Лермонтов хорошо знал "Фенеллу" и любил музыку этой оперы. Он упоминает о ней и в "Княгине Литовской", и в переписке с А. М. Верещагиной. В письме от 18 августа 1835 года А. М. Верещагина спрашивала: "А ваша музыка? Играете ли вы по-прежнему увертюру "Немой из Портичи"?"

В русской периодической печати за 1834-1835 годы постановке "Фенеллы" уделялось большое внимание. Из театральных заметок и статей, а также из писем и мемуаров современников видно, что первые спектакли "Фенеллы" были приняты петербургской публикой восторженно. Однако этот успех объяснялся главным образом внешней эффектностью постановки и личным очарованием балерины Новицкой, игравшей немую Фенеллу. Мария Дмитриевна Новицкая, родившаяся в 1816 году, окончила в 1834 году Петербургское театральное училище и еще на год была оставлена казенной пансионеркой "для усовершенствования". На выпускном спектакле "за усердие и успехи" Новицкая получила бриллиантовый фермуар. Вскоре ее определили в балетную труппу солисткой и исполнительницей первых пантомимных ролей. Слава Новицкой началась именно с "Фенеллы", где она исполняла роль немой рыбачки, героини оперы. Новицкая была любимицей петербургской публики. Однако в "Княгине Литовской" Жорж Печорин, соглашаясь с Л. Н. Негуровой, что "Новицкая очень мила", по существу отзывается о ней весьма сдержанно, не разделяя, очевидно, восторгов ее почитателей.

В музыкальном отношении, в особенности первые спектакли "Фенеллы", не были удачны. Современная критика отмечала случайный подбор исполнителей и отсутствие ансамбля. Фаддей Булгарин в "Северной пчеле" писал о постановке: "Мотивы в этой опере прелестные, и они-то, повторяемые хором и оркестром, составляют всю прелесть оперы на Петербургском театре. Самое действие чрезвычайно занимательно. Здесь действующее лицо есть чернь неаполитанская, которой представитель, г-н Голланд, в роли Фиорелло, во многих сценах превосходен. Необыкновенная жизнь, движения, песни и пляски народа, волнение умов и страстей, восстание, битвы, все это весьма занимательно для зрителя, которого внимание и любопытство беспрестанно возбуждаются и поддерживаются великолепными костюмами и декорациями, прелестными и оригинальными балетами и громкою, сладкозвучною и, так сказать, плясовою музыкой. Но все это очарование не производит настоящего музыкального впечатления, не нежит, не тревожит души, как соло и дуэты в итальянских операх, потому что... опера Фенелла представляется у нас без певцов, и нежная часть оперы для нас вовсе потеряна. Выходя из театра, забываешь, что был в опере. Кажется, будто видел балет".

В тридцатые годы XIX века в лейб-гвардии Гусарском полку, где служил Лермонтов, как и во всем гвардейском корпусе, существовал настоящий культ балета. "Офицеры переполняли театры... Дешевизна была непомерною, - вспоминал гвардейский офицер Колокольцев в журнале "Русская старина". - Я очень хорошо помню, что кресла 1-го ряда тогда стоили 5 рублей на ассигнации и ложи соответствовали такой же дешевизне... Гвардейские офицеры... всегда посещали театры не иначе, как в мундирах; это тогда как бы вошло в этикет, а в особенности в Михайловском театре, - там обязательно иначе нельзя было бывать, как в мундирах. Все это было принято, потому что театры часто бывали посещаемы членами императорской фамилии, которые постоянно приезжали в театры в мундирах...

Все тогдашнее офицерство, как я теперь вспоминаю, точно будто бы неведомой тогда силой было увлекаемо. Я не исключаю, впрочем, даже старших, и самый тогдашний наш генералитет: ибо наши полководцы и дивизионеры не пропускали ни одного балетного спектакля...

Я очень хорошо помню всю проделку тогдашнего выходящего, так сказать, из ряда волокитства за актрисами. Мимика офицеров из партера со сценой была доведена до утонченности".

Общение с воспитанницами театрального училища (здание помещалось на Екатерининском канале; ныне № 93 по каналу Грибоедова, перестроено) не ограничивалось одними спектаклями. Утром около одиннадцати часов, когда к училищу подъезжали театральные кареты, "обожатели" ожидали здесь своих возлюбленных верхом на лошадях и в экипажах. Современник рассказывает: "Выждав, когда тронутся кареты, буквально набитые девочками, обожатели тотчас начинали перегонять кареты и отыскивали, где сидят их возлюбленные, которые и сами тотчас же высовывались в окна карет. Тогда обожатели подъезжали, начинали разговор, передавались конфеты, фрукты и разные подарки, как-то: серьги, браслеты, колье и проч. Тут обыкновенно происходили разные сцены с классными дамами, которые сидели в каретах с девочками, и с театральным чиновником, который провожал поезд. Разумеется, что все слова, просьбы и угрозы классных дам и чиновника оставались без успеха... По возвращении с репетиции в училище, около 3 или 4 часов, повторялись те же самые проделки; потом вечером опять два раза, при поездке в театр и из театра".

Когда об этих проделках военной молодежи узнал великий князь Михаил Павлович, он отдал 7 сентября 1835 года по гвардейскому корпусу строжайший приказ: "Дошло до сведения государя императора, что многие из гг. гвардейских офицеров позволяют себе делать беспорядки в театрах и, по окончании театральных представлений, выходят на актерские подъезды и провожают воспитанниц как из театральной школы в театры, так и из театров обратно. Его императорское величество, с сожалением видя, что благовоспитанные гг. офицеры столь отличного корпуса забывают достоинство свое и, не уважая публики, наводят ей беспокойство, - высочайше повелеть соизволил объявить о сем по отдельному гвардейскому корпусу. С.-Петербургский военный генерал-губернатор имеет особое высочайшее повеление брать под арест тех, которые будут замечены в провождении воспитанниц и прочих беспорядках".

Однако введенные начальством строгости не останавливали гвардейскую молодежь.

В 1835-1836 годах в Петербурге даже существовало "Общество танцоров поневоле", состоявшее всего только из двенадцати членов. Лермонтов в это общество не входил, но, по всей вероятности, знал о нем и мог бывать там в качестве гостя. Один из самых близких приятелей Лермонтова, Константин Александрович Булгаков, был ревностным участником собраний и затей этого общества. "Общество это образовалось из людей, которые несколько лет сряду были каждый день в театре и, имея одинаковые цели и вкусы, поневоле сдружились, начали часто сходиться и потом дали своим сходкам некоторую своеобразную организацию..." - вспоминал один из его членов.

К. А. Булгаков, известный острослов, повеса и проказник, не раз переодевался ламповщиком и так пробирался на сцену. Однажды, подкупив кучера, он залез перед концом спектакля в театральную карету и лег между скамейками. Воспитанницы сначала не поняли, что у них под ногами. Когда карета тронулась, поднялся визг. Булгакова узнали, классная дама пожаловалась начальству, и ему пришлось неделю просидеть на гауптвахте.

Лермонтов, конечно, чувствовал, как пуста и бессодержательна жизнь гвардейского круга, но вместе с тем он участвовал в ней, не чуждался гусарских проказ и затей. Постоянными сотоварищами его во всевозможных "шалостях" были Булгаков и А. А. Столыпин (Монго), которому осенью 1836 года Лермонтов посвятил шутливую повесть в стихах, озаглавленную этим именем.

Петергоф. Терраса Монплезира. Литография. 1830-е гг.

Происхождение прозвища Монго объясняли по-разному. П. А. Висковатый, ссылаясь на Д. А. Столыпина, сообщал, что Лермонтову однажды в 1835 или в 1836 году "подвернулось лежавшее на столе сочинение на французском языке "Путешествие Монгопарка". Лермонтов воспользовался первыми двумя слогами. Таким образом, происхождение имени чисто случайное. Сама поэма получила название "Монго". Она пришлась по вкусу молодежи и во множестве рукописей и вариантов ходила по рукам. Весь Петербург знал ее, а за Столыпиным осталось прозвище. Сам он назвал им свою любимую... собаку". М. Н. Лонгинов утверждал, что прозвище Монго, независимо от поэмы и несколько раньше, Столыпин получил от клички своей породистой собаки, которая "прибегала постоянно на плац, где происходило гусарское ученье, лаяла, хватала за хвост лошадь полкового командира М. Г. Хомутова и иногда даже способствовала тому, что он скорее оканчивал скучное для молодежи ученье".

Тот же М. Н. Лонгинов оставил восторженную, вряд ли верную характеристику А. А. Столыпина (Монго): "Алексей Столыпин вышел в офицеры лейб-гвардии гусарского полка из юнкерской школы в 1835 году <...> Это был совершеннейший красавец: красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какой-то нежностью, была бы названа у французов "proverbiale". Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать "Монгу Столыпина" значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов <...> Столыпин отлично ездил верхом, стрелял из пистолета и был офицер отличной храбрости".

Но в воспоминаниях другого из современников, князя М. Б. Лобанова-Ростовского, содержится мнение диаметрально противоположное. Этот мемуарист отмечает у А. А. Столыпина (Монго) "культ собственной особы", вспоминает, что тот "хотел прослыть умным, для чего шумел и пьянствовал... В сущности это был красивый манекен мужчины с безжизненным лицом и глупым выражением глаз... Он был глуп, сознавал это и скрывал свою глупость под маской пустоты и хвастовства".

Характерно, что далее М. Б. Лобанов-Ростовский в высшей степени положительно характеризует Лермонтова: "Я также подружился в том полку с родственником великолепного истукана (А. А. Столыпина. - Авт.), не имевшим, однако, с ним ничего общего. Это был молодой человек, одаренный божественным даром поэзии, притом - поэзии, проникнутой глубокой мыслью..."

Так отзывались два современника об А. А. Столыпине (Монго), человеке в то время близком поэту, именем которого названо произведение Лермонтова.

В первых же стихах повести Лермонтов характеризует Столыпина (Монго) как театрала и страстного балетомана:

Монго - повеса и корнет, Актрис коварных обожатель, Был молод сердцем и душой, Беспечно женским ласкам верил И на аршин предлинный свой Людскую честь и совесть мерил. Породы английской он был - Флегматик с бурыми усами, Собак и портер он любил, Не занимался он чинами, Ходил немытый целый день, Носил фуражку набекрень; Имел он гадкую посадку: Неловко гнулся наперед И не тянул ноги он в пятку, Как должен каждый патриот. Но если, милый, вы езжали Смотреть российский наш балет, То, верно, в креслах замечали Его внимательный лорнет. Одна из дев ему сначала Дней девять сряду отвечала, В десятый день он был забыт - С толпою смешан волокит. Все жесты, вздохи, объясненья Не помогали ничего... И зародился пламень мщенья В душе озлобленной его.

А. А. Столыпин был увлечен только что выпущенной из училища двадцатилетней танцовщицей Екатериной Егоровной Пименовой. Окончив балетное отделение Петербургского театрального училища в 1836 году, Пименова была определена в балетную труппу. По свидетельству одного из современников, В. П. Бурнашева, Путик - так называли Пименову в кругу театральной молодежи - постоянно привлекала все лорнеты лож и партера и в знаменитой бенуарной ложе "волокит" своим появлением "производила целую революцию". "Столыпин был в числе ее поклонников, да и он ей очень нравился".

По выходе из училища Пименова поступила на содержание к казанскому помещику-откупщику Моисееву и летом 1836 года жила на его даче близ Красного кабачка на Петергофской дороге. Столыпин (Монго) иногда тайно виделся с Пименовой. Однажды, во второй половине августа 1836 года, он в сопровождении Лермонтова отправился верхом из Царского Села к ней на дачу, но был там застигнут Моисеевым и его приятелями.

Быт театральной школы, жизнь воспитанниц и актрис, нравы театральной дирекции - все это было хорошо знакомо Лермонтову и нашло правдивое отражение в поэме "Монго":

Облокотившись у окна, Меж тем танцорка молодая Сидела дома и одна. Ей было скучно, и, зевая, Так тихо думала она: "Чудна судьба! о том ни слова - На матушке моей чепец Фасона самого дурного, И мой отец - простой кузнец!.. А я - на шелковом диване Ем мармелад, пью шоколад; На сцене - знаю уж заране - Мне будет хлопать третий ряд. Теперь со мной плохие шутки: Меня сударыней зовут, И за меня три раза в сутки Каналью-повара дерут. ........................ Теперь не то, что было в школе: Ем за троих, порой и боле, И за обедом пью люнель. А в школе... Боже! вот мученье! Днем - танцы, выправка, ученье, А ночью - жесткая постель. Встаешь, бывало, утром рано, Бренчит уж в зале фортепьяно, Поют все врозь, трещит в ушах; А тут сама, поднявши ногу, Стоишь, как аист, на часах. Флёри * хлопочет, бьет тревогу... Но вот одиннадцатый час, В кареты всех сажают нас. Тут у подъезда офицеры, Стоят все в ряд, порою в два... Какие милые манеры И всё отборные слова! Иных улыбкой ободряешь, Других бранишь и отгоняешь, Зато - вернулись лишь домой - Директор порет на убой: На взгляд не думай кинуть лишний, Ни слова ты сказать не смей... А сам, прости ему всевышний, Ведь уж какой прелюбодей!.."

* (Бернар Ноне Флёри - танцовщик и преподаватель танцев. Настоящее имя и фамилия - Бертран Ноне. )

Лермонтов, как частый посетитель балетных и оперных спектаклей в петербургских театрах, хорошо знал закулисную жизнь и быт театрального училища. Это чувствуется и в тексте "Монго", и в романе "Княгиня Лиговская".

Пребывание Лермонтова в середине 1830-х годов в лейб-гвардии Гусарском полку связано не только с военными, светскими и театральными интересами. В эти годы Лермонтов продолжает внимательно следить за журналами, за тем, что появляется в русской и западноевропейской литературе. Проза Пушкина, Гоголя, Бестужева-Марлинского, Н. Ф. Павлова, В. Ф. Одоевского, В. А. Соллогуба, а также романы Жорж Санд, первые романы Бальзака, романтические драмы и романы В. Гюго прочно входят в круг его чтения - поэта и прозаика. Воздействие их так же значительно, как несколько лет до того романтических поэм и "Евгения Онегина" Пушкина, поэзии Байрона, драматургии Шиллера и романов Вальтера Скотта. Можно сказать с уверенностью, что в Петербурге тех лет Лермонтов принадлежал к числу читателей, наиболее осведомленных в современной ему европейской литературе.

Вскоре это глубокое знакомство с мировой литературой и драматургией сказалось в работе над драмой "Маскарад" и романом "Княгиня Лиговская", а затем, конечно, и в работе над "Героем нашего времени".

"Маскарад" и "Княгиня Лиговская"

В тридцатых годах XIX века репертуар русского драматического театра все еще не отвечал запросам и устремлениям передовой молодежи. По-прежнему преобладали далекие от русской действительности, пустые, бессодержательные комедии; входили в моду неистовые мелодрамы; доживали свой век высокопарные трагедии. Чуткие зрители окружали восторженной любовью величайших актеров московской сцены П. С. Мочалова и М. С. Щепкина, но будущее русского театра зависело от успешного развития национальной русской драматургии, которая выражала бы думы и чаяния лучших людей этого трудного переходного времени, когда надежды на дворянскую революцию уже были развеяны, а идеология революционеров-демократов только начинала складываться.

В своей первой большой статье "Литературные мечтания", написанной в 1834 году, В. Г. Белинский восклицал: "О как было бы хорошо, если бы у нас был свой, народный, русский театр!.. В самом деле - видеть на сцене всю Русь, с ее добром и злом, с ее высоким и смешным, слышать говорящими ее доблестных героев, вызванных из гроба могуществом фантазии, видеть биение пульса ее могучей жизни..."

Не удовлетворен был положением на русской сцене своего времени и Гоголь: "Уже пять лет, как мелодрамы и водевили завладели театрами всего света. Какое обезьянство! Клянусь, XIX век будет стыдиться за эти пять лет!"

Гоголь с горечью отмечал: "Из театра мы сделали игрушку, вроде тех побрякушек, которыми заманивают детей, позабывши, что это такая кафедра, с которой читается разом целой толпе живой урок". И он призывал к созданию русской самобытной драматургии, которая отражала бы русскую жизнь. "Где же жизнь наша? - сетовал он по поводу преобладания переводного и далекого от наших интересов репертуара. - Где мы со всеми современными страстями и странностями? Хотя бы какое-нибудь отражение ее видели мы в нашей мелодраме! Но лжет самым бессовестным образом наша мелодрама..."

Город Пушкин. Орловские ворота. Современное фото

Лермонтов, вероятно, читал и "Литературные мечтания" Белинского и "Петербургские записки 1836 года" Гоголя. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что эти размышления были очень близки Лермонтову, который в своих юношеских драмах "Menschen und Leidenschaften" ("Люди и страсти") и "Странный человек", при всей их незрелости, смело вторгался в русскую крепостническую действительность и пытался решить самые жгучие общественные вопросы своего времени.

В еще меньшей степени, чем водевиль и мелодрама, удовлетворяли Лермонтова псевдоисторические драмы реакционно-охранительного направления, в которых трескучая риторика заглушала слабые проблески драматизма (в театральной жизни середины тридцатых годов псевдоисторические драмы начали занимать заметное место).

Так, 15 января 1834 года в Петербурге на сцене Александринского театра состоялось первое представление драмы Н. В. Кукольника "Рука всевышнего отечество спасла". Этот спектакль вызвал оживленные толки и споры. Лермонтов жил в это время в Петербурге, но находился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и видел этот спектакль позднее, после выпуска из школы.

Художественные достоинства драмы Кукольника "Рука всевышнего отечество спасла" весьма незначительны, но в политическом отношении эта драма соответствовала реакционным требованиям царского правительства. Николай I, посетивший премьеру, по окончании спектакля пришел на сцену и выразил свое удовольствие.

Первый спектакль был оформлен очень бедно. Театральная дирекция не разрешила никаких дополнительных расходов. Вместо Нижнего Новгорода декорация представляла немецкий город с ратушею из драмы "Гуситы под Наумбургом" Коцебу, а вместо Грановитой палаты была зала из "Битвы при Тивериаде" А. Н. Муравьева. Николай I приказал приостановить дальнейшие представления, написать исторически точные декорации и вообще "усовершенствовать" постановку. Когда все было готово, 18 февраля 1834 года Николай I снова присутствовал на спектакле и осыпал Кукольника милостями, поощряя не довольствоваться первыми успехами и продолжать работать в том же направлении.

Сочувственное отношение Николая 1 к драме "Рука всевышнего" предопределила дальнейшую судьбу Кукольника. Зато "Московский телеграф" Н. А. Полевого за отрицательный отзыв о драме Кукольника был закрыт. В литературных кругах распространилась эпиграмма:

Рука всевышнего три чуда совершила: Отечество спасла, Поэту ход дала И Полевсго погубила.

Ободренный "высочайшим вниманием", Н. В. Кукольник написал трагедию "Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский". Эта трагедия была поставлена в бенефис П. А. Каратыгина, выдающегося русского актера, 14 января 1835 года на сцене Александринского театра, а затем 23 января на сцене Большого театра. Возможно, что Лермонтов присутствовал на одном из этих спектаклей. Во всяком случае, мы определенно знаем, что к верноподданническим пьесам Кукольника он относился резко отрицательно. Официальная народность С. С. Уварова и жандармский патриотизм А. X. Бенкендорфа были чужды поэту, который хорошо знал жизнь и думы народа и который вскоре написал такие подлинно народные произведения, как "Бородино" и "Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова".

На постановку "Скопина-Шуйского" Н. В. Кукольника, которая продолжала идти не только на сцене Александринского театра, но и на сцене Большого театра, Лермонтов откликнулся эпиграммой:

В Большом театре я сидел, Дазали Скопина: я слушал и смотрел. Когда же занавес при плесках опустился, Тогда сказал знакомый мне один: "Что, братец! жаль! - вот умер и Скопин!.. Ну, право, лучше б не родился".

Ироническое отношение Лермонтова к драме Кукольника понятно: Кукольник изображал Болотникова, предводителя крестьянских повстанцев, мелодраматическим злодеем, вором и грабителем. Случайно приставший к Болотникову герой драмы Прокопий Ляпунов, раскаявшись в своих поступках, ужасается, что он был в "союзе с бесчестным мужиком".

Историк петербургского театра А. И. Вольф так характеризует эту пьесу: "Воображения на нее было немного потрачено. К голым историческим фактам приплетена интрига самая дюжинная, герой и героиня личности бесцветные, выражающиеся самым напыщенным языком. Вот для примера отрывок из монолога Ляпунова: "Сюда, еретики; на руку русскую, на русский меч спешите! Нас двое с братом, разлучите нас! Как бы не так! Забыли вы, что русский меч с рукою русской сросся. Что русский меч и русский человек - святого царства дети-близнецы".

Такие возгласы вызывали гром аплодисментов тогдашней публики. Кукольник был вообще фаворитом гостинодворцев и даже апраксинцев (торговые магазины в Петербурге. - Авт.), охотников до риторики и до движения в пьесе, понимая под словом "движение" появление войска, сражения, звон колоколов, рукопашный бой, пальбу и проч.".

Отрицательное отношение Лермонтова к драме Кукольника разделял и Белинский. В статье "И мое мнение об игре г. Каратыгина" великий критик говорил о "натянутой роли Ляпунова и о его карикатурных возгласах своему мечу". В пьесе Кукольника Ляпунов с потешной торжественностью обращается к своему мечу: "Прости, мой меч, мой удалой товарищ! Ты и в грозе был другом бескорыстным". И прав современный исследователь, Б. В. Нейман, который полагает, что Лермонтов вспоминал о пьесе Кукольника, когда в стихотворении "Не верь себе, мечтатель молодой" (1839) сопоставлял поэта с трагическим актером:

Смешон твой плач и твой укор, С своим напевом заученным, Как разрумяненный трагический актер, Махающий мечом картонным...

Лермонтову была чужда псевдопатриотическая драматургия Кукольника. Историческая драма на русской сцене в тридцатых годах превращалась в орудие реакции. Продолжение традиций "Бориса Годунова" оказалось преждевременным и невозможным. Именно этим объясняется отсутствие исторических замыслов в драматургии Лермонтова в середине тридцатых годов. В 1835-1836 годах Лермонтов совершенно сознательно противопоставляет псевдопатриотической исторической драме пьесу из современной жизни.

Наблюдая жизнь и нравы петербургского света, Лермонтов в начале 1835 года задумал драму из современной действительности.

Во времена моей юности военные считались "некомильфо". Выйти замуж за военного или чтоб кто-то из родителей военный -- ой, мамачки. А теперь нравится. То ли форма, то ли Александр Васильевич с его "Гори, гори"... короче, вот первая часть. Для знатоков ничего нового, так, лёгкое женское чтиво. А что с меня взять? Я -- лёгкое, женское, и чтиво у меня такое же.

Практика государственных заказов - нет слов. Ещё интересное: "Среди офицеров существовала и «гэвэрдэйская манэра» произношения...". То есть фильмы про Гражданскую, где штабс-капитан Овечкин говорил со странным, вычурным (так тогда казалось) акцентом, оказывается, не выдумки.

Императорская армия была любимым детищем царя, опорой власти во внешней и внутренней политике, а царская столица являлась центром гигантской военной машины Российской державы. Здесь находился военный министр, само министерство, Главный штаб, Генеральный штаб, Штаб гвардии, все главные управления - артиллерийское, инженерное, интендантское и другие, а также бесконечное количество отделов, комиссий, комитетов и прочих военно-бюрократических инстанций. Все управление и командование военно-морским флотом было тоже в Петербурге.

Столица являлась также и центром военного обучения: здесь располагались все военные академии: от Академии Генерального штаба до Медицинской и Интендантской, которую именовали «Высшей Академией взяточничества». Интенданты, опозорившиеся в Крымскую кампанию, охулки на руку не брали, и, несмотря на скандальные разоблачения прессы и негодование самых широких кругов общественности, царский режим был не в состоянии бороться с этим злом. Получая огромные взятки, интенданты принимали заведомо негодные поставки или, наоборот, списывали вполне исправное имущество как испорченное длительным хранением и сейчас же принимали его от поставщиков вновь как доброкачественное. Интенданты делились своими доходами с органами военного контроля и практически воровали безнаказанно. Особенно распоясались они в немецкую войну. Если, скажем, в мирное время саперная лопата стоила два рубля, то, спекулируя на трудностях военного времени, поставщик теперь брал за нее пять рублей. «Ставьте десять, - говорил интендант, - шесть вам, четыре мне».

В Петербурге размещалось большое количество военных училищ, начиная с Пажеского корпуса. Это было сверхпривилегированное учебное заведение с очень небольшим числом учащихся: туда принимались только отпрыски самых знатных и родовитых аристократов. Пажеский корпус выпускал специалистов по всем родам оружия, и его воспитанники имели особые преимущества. Пажи несли и придворную службу, принимая участие в различных церемониях; близость к царскому двору была залогом успешной карьеры. Воспитанники, не склонные к военному делу, выпускались в гражданские ведомства.

Шикарным военным училищем было и Николаевское кавалерийское на Лермонтовском проспекте. Когда-то оно именовалось «Школой гвардейских прапорщиков», в которой учился Лермонтов. По традиции, николаевские юнкера не имели права ходить пешком и ездили на извозчиках, не торгуясь.

Пехотных училищ было два: Павловское и Владимирское, оба - на Петроградской стороне. Павловцы («павлоны») рекрутировались из богатого дворянства и имели право выпуска в гвардию; владимирцы выходили в армейскую пехоту.

Два артиллерийских училища - Константиновское («Костотупы») и Михайловское («Михайлоны»), соперничая между собою, находились в состоянии вражды. У них была в ходу шуточная песенка; михайлоны пели: «Всем михайлонам многия лета, многия лета. Всем костотупам вечная память, вечная память». Костотупы пели то же самое, переставляя клички.

Инженерное училище помещалось в Инженерном замке и выпускало офицеров по всем инженерным специальностям: саперов, понтонеров, минеров, связистов.

Артиллеристы и инженеры считались интеллигенцией армии и держались особняком.

Морских офицеров готовили Морской корпус (строевые офицеры) и Морское инженерное училище (механики, электрики и другие технические специалисты). Еще со времен парусного флота строевые моряки, носившие золотые погоны, относились свысока к техническим офицерам, носившим серебряные погоны, и презрительно называли их «оловянные офицеры». Производство происходило всегда в лагерях 6 августа, в день праздника Спаса.

В кадетские корпуса - Первый, в XVIII веке - «Шляхетский», сыгравший большую роль в истории русского театра, и Второй, Николаевский сиротский, - принимали по преимуществу детей офицеров.

Кроме того, в Петербурге находилось множество военных школ, офицерских и солдатских; Кавалерийская, Электротехническая, Стрелковая, Прожекторная, Воздухоплавательная и т.д. Большая часть гвардии была расквартирована в столице и в ее дворцовых пригородах. Гвардия находилась в большом почете у царя: считалось, что в ней сосредоточен весь блеск русской военной славы. Офицерами в гвардии могли быть только родовитые, по большей части титулованные дворяне; никакие деньги не были в состоянии помочь отпрыскам крупной буржуазии проникнуть в гвардию или в придворный штат; царская власть ревниво оберегала эту привилегию дворянства, не допуская никаких исключений. Даже Витте, происходивший из неродовитого дворянства, несмотря па свой графский титул, в аристократических кругах считался выскочкой и пользовался обидным презрением. Его иронически называли «Граф портсмутский», намекая на заключенный им в Портсмуте договор с Японией, столь унизительный для России.

Конечно, по всемогущей царской воле бывали и исключения: денщик Меншиков, парикмахер Кутайсов, любовники Екатерины II.

Для гвардейских солдат основным и требованиями были высокий рост и богатырское телосложение. Правда, царское правительство и здесь старалось соблюдать свой постоянный принцип распределения: северян посылали служить на юг, украинцев - в русские губернии, литовцев - на Урал и т.д. После 1905 года с особым подозрением военные власти относились к рабочим и, главным образом, к питерским: больше одного в роту не назначали, надеясь таким образом «разбавить» крамольную заразу. Но во флот и в технические части все-таки приходилось посылать большое число умелых специалистов, и именно эти части и сыграл и большую роль в революции. По территориальному признаку комплектовались только казачьи части и сибирские корпуса.

Уверяли, что будто в каждый гвардейский полк подбираются солдаты с одинаковым профилем: в Преображенский полк с прямым, в Измайловский - с горбинкой, в Павловский, в память Павла I, - курносые и т. д. Гвардейская пехота поражала своим ростом; особенные великаны были почему-то в гвардейском Флотском экипаже; когда гвардейская часть маршировала по улице, под дружным ударом ног вздрагивала земля.

Такое представление об отборных войсках сохранилось еще с древних времен, когда в примитивном рукопашном бою побеждала грубая физическая сила. В наше время решающими признаками отборных войск являются их преданность родине, идеологическая целеустремленность, боевая выучка и профессиональное уменье, а вовсе не высокий рост. В гвардейскую кавалерию отбирали по преимуществу купеческих и кулацких сынков, независимо от роста.

Гвардейские офицеры имели особые преимущества: переходя в армию, они получали следующий чин; кроме этого, в гвардии не было звания подполковника. Таким образом, гвардеец, дослужи до капитана, переходил в армию подполковником и мог получить командование над батальоном, а то и над целым полком.

Огромное значение имели гвардейские связи, большое влияние на распределение постов оказывали придворные круги, а царская военная свита состояла только из гвардейцев. Зачисленные офицеры выполняли важные поручения самого царя, они носили аксельбанты и царский вензель на погонах. Естественно, что в порядке круговой поруки гвардейцы помогали друг другу делать карьеру. Особое значение в этом смысле имел Конный полк, служивший поставщиком кандидатов на все посты военного и даже гражданского административного механизма: на должности губернаторов, вице-губернаторов, начальников жандармских управлений и т.п. Поэтому в гвардейских полках состоял большой штат офицеров, «числящихся по гвардии». Они не несли строевой службы, а просто дожидались удобного поворота фортуны, чтобы шагнуть на следующую ступеньку своей карьеры.

Даже служба в гвардейских солдатах способствовала устройству в царском административном аппарате. Их охотно набирали в жандармы, городовые, вахтеры, сторожа, швейцары; гвардейские рекомендовались на должности волостных писарей. Кстати сказать, эти писари считались неотразимыми «Дон Жуанами», поражая сердца горничных и белошвеек. Они же, пока существовали балаганы, с успехом исполняли роли первых любовников.

В гвардии воспитывалось понятие о том, что она является солью армии и что ей самим Богом назначена особая роль в жизни государства; этой своеобразной идеологией царское правительство старалось обособить гвардию и от армии, и от всего населения империи, чтобы иметь под рукой контингент преторианцев, готовых оружием защитить свои личные «преимущества», как это показало палаческое выступление Семеновского полка во время восстания па Пресне.

Гвардейскому гонору особенно была дорога «честь мундира». Он и в самом деле обходился недешево: полное обмундирование выпущенного в гвардию офицера стоило от 1000 до 2000 рублей.

Цари обожали внешнюю парадность армии: их больше прельщал сложный церемониал военных разводов, караула, а настоящая боевая выучка армии поэтому ускользала от царева ока. Начатая еще при Павле I идиотская муштра достигла апогея при Николае I, и если она в дальнейшем в армии поослабла, то в гвардии оставалась в полной силе.
Особенному поддержанию ее во всем способствовали ретивые служаки из балтийских немцев, балетмейстеры ружейных приемов и величайшие эрудиты по части выпушек, петличек и кантов. Мундир выделял гвардейца, возвышал простыми армейцами, выражал все нюансы военной иерархии. Недаром Николай I сам рисовал проекты новых форм. У царя был особый гардероб личных мундиров, русских и иностранных: на парад любого гвардейского полка царь обычно являлся в мундире именно этого полка; для армии его величество обходился общеармейской формой.

Стоимость парадного обмундирования гвардейского полка, особенно кавалерийского, была очень высока, а каждый царь, желая оставить яркий след в истории России, по вступлении на престол устанавливал новую форму: Александр II скопировал ее с французской армии, а Александр III сочинил какие-то дурацкие оперные кафтаны в «якобы русском стиле». Скудного умом Николая II не хватило даже на это; после 1905 года он произвел «великую» реформу: шесть пуговиц на мундире заменил пятью.

В начале XVIII века музыканты полкового оркестра (но не ротные барабанщики и горнисты) не считались строевыми солдатами. Поэтому каждый командир полка одевал их по своему усмотрению, не считаясь с полковой формой. На марше, занимая место в голове полка, музыканты являлись как бы вывеской, поэтому их одеяние делалось особенно эффектным. Традиции этого сохранились и в форме гвардейских музыкантов: они носили особого покроя полосатые плечики и нашитые на рукава шевроны- галуны, сходящиеся углом.

При учреждении российских царских орденов для кавалеров каждого их них была придумана особая шляпа, колет, мантия. В таких одеяниях и написаны портреты знатных персон XVIII века. Впоследствии они вышли из употребления сами собою, но официально их никто не отменял. Во время немецкой войны один офицер, награжденный орденом Георгия, сделал себе все старинное орденское одеяние и в таком виде явился в Москве в Большой театр на спектакль. Растерянный комендантский офицер не знал, что делать.

Парадную форму носили только в особых случаях: по праздничным и царским дням, при представлениях начальству, на парадах, на торжественных церемониях.

Гвардейцев обучали «печатному» шагу, вырабатывали особую выправку и способность абсолютно неподвижно стоять, «как статуй», в почетном карауле. Провинциалы, попав в Императорский театр, принимали часовых у царской ложи за неподвижные куклы.

Существовала гвардейская манера отдавать честь, своя в каждом полку: в одном с преувеличенной твердостью, в другом - с особым замахом руки, в третьем - с изящной небрежностью. Среди офицеров существовала и «гэвэрдэйская манэра» произношения, над которой не без некоторой зависти издевались простые армейцы.

Служба в гвардии стоила очень дорого: гвардейский офицер не мог жить в дешевой квартире, иметь плохую лошадь, не смел ездить на трамвае, мог путешествовать только в первом классе; еще дороже обходились лихие кутежи и шикарные сумасбродства. Петергофские уланы для приема шефа своего полка какой-то великой княжны устраивали ей зимой целый павильон из живых роз, обошедшийся около десяти тысяч: эта сумма была разложена на офицеров полка. К офицерскому жалованию нужно было добавлять в год несколько тысяч, а в Преображенском, Измайловском, в кавалерийских полках эта цифра поднималась до десяти тысяч и больше. Поэтому-то многие, прогусарив и те доходы и будущие, оставляли гвардию, переходя для поправления дел на какой-нибудь доходный административный пост.

В гвардейский полк офицера принимало Общество офицеров, основными требованиями для которого были родовитость происхождения и богатство, которое могло обеспечить гвардейский образ жизни. Один бывший гвардеец рассказывал мне, как его приняли в Уланском полку после производства в офицеры; он был назначен туда вместе с двумя товарищами. Явившись к полковому адъютанту, получили распоряжение прибыть вечером в Офицерское собрание для представления командир и Обществу офицеров. В назначенный час все трое прибыли в парадной форме и были введены в зал, где находился полковой командир и все офицеры числом немного больше двадцати. Каждый из представляющихся, подходя к командиру, докладывал но установленной форме, что он, мол, имеет честь явиться во вверенный его высочеству полк и т. д. Командовал полком какой-то Великий князь. Командир выразил надежду, что молодым корнетам будет приятно служить в его полку и спросил: «А что вы пьете, господа корнеты?» -- Все, что будет угодно Вашему высочеству. – Вестовой! – скомандовал командир. – Четыре фужера водки!» Великий князь был горький пьяница и стаканами пил водку, подогретую по его вкусу до температуры горячего чая. Принесли теплую водку. «А теперь представьтесь старшему штаб-офицеру полка». Корнеты подошли к какому-то подполковнику. «Господин полковник, корнет такой-то честь имеет… -- Это я все слышал, -- перебил их полковник, -- а вот что вы хотите выпить? – Что Вам будет угодно, господин полковник. – Вестовой! Четыре фужера шампанского!»

«Я, -- рассказывал мой знакомый, -- оказался самым выносливым и свалился только после шестнадцатого офицера. И дальше, прослужив четыре года в этом полку, ни одного дня не был трезвым».

Лейб-гвардии конный полк, парад у Конногвардейского манежа

Воспитанники Пажеского корпуса перед решеткой
Великокняжеской усыпальницы Петропавловского собора

Офицеры лейб-гвардии Кавалергадского полка после парада у (никогда не догадаетесь!)
Михайловского сада (пожалуй, хорошо, что заборчик сменили)

Группа старых солдат лейб-гвардии Гренадерского полка

Встреча германского императора Вильгельма II. Почетный караул.

Военный Петербург эпохи Николая I Малышев Станислав Анатольевич

Глава 12 «Карьера гвардейского офицера»

«Карьера гвардейского офицера»

Многие наши современники, знакомые с историей, знают, что в XVIII столетии, в эпоху дворцовых переворотов, и в век Екатерины единственным полковником одновременно всех гвардейских полков считался царствующий государь, причем чаще это была государыня. Гвардейскими подполковниками числились известные фельдмаршалы, а настоящие гвардейские офицеры, которые собственно и несли службу, состояли не более чем в майорских чинах. Однако почему-то многим кажется, что так продолжалось и дальше, хотя на самом деле на рубеже веков, при Павле Петровиче, в гвардии был заведен совершено другой порядок, который в общих чертах действовал и при Александре I, и при Николае I, и далее до самого конца Российской империи.

Первой строкой в штате каждого гвардейского полка стоял его шеф. Это был, так сказать, земной покровитель полка, или, на современном языке, почетный член, который с высоты своего положения проявлял заботу о своих подопечных, ревностно следил за их успехами, носил полковой мундир, был самым желанным гостем в полку. Шефами гвардейских полков были, как правило, августейшие особы. В описываемый нами период - сам император Николай I, императрица Александра Федоровна, великий князь Михаил Павлович, наследник цесаревич Александр Николаевич и другие сыновья государя. В целом ряде гвардейских полков шефом был великий князь Константин Павлович, которого, по привычке до самой его кончины в 1831 году тоже называли цесаревичем. В некоторых гвардейских полках шефами были не члены царской семьи, а генералы, например: в Л.-гв. Павловском полку - малоизвестный генерал-майор А.Ф. Гольтгоер, а в Л.-гв. Гусарском - прославленный фельдмаршал П.Х. Витгенштейн.

Затем следовал командир полка. Эта должность была генеральской. Гвардейскими полками командовали генерал-майоры, батальонами - полковники. Таким образом, и при Николае I в каждом полку гвардейской пехоты был один генерал и четыре полковника - трое были батальонными командирами, а четвертый полковник состоял в должности младшего штаб-офицера. Чин полковника был единственным штаб-офицерским чином в гвардии, поскольку чины подполковника и майора были здесь давно упразднены и оставались только в армии. Ротами командовали капитаны и штабс-капитаны, иногда старшие из поручиков. Остальные строевые обер-офицеры - поручики, подпоручики, прапорщики - назывались субалтерн-офицерами, или младшими офицерами, состояли в подчинении у ротных командиров, набирались опыта, ожидая производства в следующие чины и назначения на командные должности. Такой же порядок был и в полках гвардейской кавалерии - генерал-майор командовал полком, три полковника - дивизионами, ротмистры, или иногда штабс-ротмистры, - эскадронами, субалтерн-офицерами служили штабс-ротмистры, поручики и корнеты, подпоручиков не было. В гвардейской артиллерии генерал-майоры командовали бригадами, полковники - батареями. Поскольку командиры отдельных батальонов по статусу равнялись полковым, то командиры Л.-гв. Саперного, Л.-гв. Финского стрелкового батальонов состояли в чине генерал-майора, командир Гвардейского флотского экипажа - в равном ему чине контр-адмирала. Штаб-офицерских чинов в экипаже было три - капитаны 1-го и 2-го ранга и капитан-лейтенант, а обер-офицерских всего два - лейтенант и мичман.

Штаб-офицер Л.-гв. Уланского полка. Литография Л.А. Белоусова. Начало 1830-х гг.

Штаб-офицер и обер-офицер Л.-гв. Семеновского полка. Литография Л.А. Белоусова. Около 1828–1833 гг.

Бомбардир и обер-офицеры артиллерийской команды Гвардейского экипажа в 1828–1830 гг.

Военная служба дворянского отпрыска начиналась с поступления в военно-учебное заведение, чаще всего в детском возрасте, или взрослым молодым человеком прямо в полк, юнкером.

В начале царствования Николая I в кадетских корпусах по традиции мальчиков обучали с малолетнего возраста до самого производства в офицеры. С 1833 года такой порядок остался только в Петербурге, в 1-м и 2-м Кадетских корпусах, а провинциальные корпуса перестали выпускать офицеров - для завершения обучения всех воспитанников переводили в Петербург, в Дворянский полк. Подростков, не побывавших в кадетских корпусах, также принимали в Дворянский полк, но с 1851 года последнее было прекращено. Тех, кто по окончании общего курса не мог быть произведен в офицеры по молодости лет, оставляли для обучения в специальном классе, где юноши проходили более серьезную подготовку для последующего выпуска в «ученые» войска - артиллеристами, саперами, инженерами.

В 1823 году по инициативе Николая Павловича, тогда еще великого князя, была образована Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Двухлетний курс обучения в ней был очень серьезным и строгим, строже, чем в кадетских корпусах.

В Пажеском корпусе обучали с малолетства, но его положение было особым. Просить о зачислении своих сыновей в это самое элитное заведение могли только высшие чины государства или представители самого древнего и титулованного дворянства. Все пажи считались причисленными к Императорскому двору, и кроме обучения наукам и военному делу должны были нести службу во дворце, участвовать в придворных церемониях.

После нескольких лет учебы и муштры успешной сдачи экзаменов величайшим праздником в жизни молодого человека - кадета, подпрапорщика, камер-пажа, полкового юнкера - было производство в первый офицерский чин, особенно в гвардии. Это резко повышало его социальный статус, самооценку. Почти бесправный юноша, стиснутый жесткими рамками своего подчиненного положения, обязанный вытягиваться перед каждым встречным офицером, вдруг сам превращался в прапорщика или корнета, который отдает команды солдатам, держится с другими офицерами как товарищ, ездит на извозчиках, ходит в театр, танцует на балах, ухаживает за красавицами и гордится своей принадлежностью к офицерской касте.

К моменту производства уже было готово офицерское обмундирование своего полка. Те, кто мог себе это позволить, не жалели денег, заказывая форму у лучших петербургских мастеров. Мундирные вещи - у портного Брунети, треугольную шляпу - у шляпника Циммермана, эполеты, темляк, шарф, шейный знак, шпоры, кивер или каску, ранец, лядунку, портупею для шпаги, сабли, палаша, само это оружие, конный убор и другие предметы - в лавке Петелина, а позже - в магазине офицерских вещей Скосырева.

Камер-пажи в 1827–1852 гг. в праздничной и парадной формах

Штаб-офицер, обер-офицер и нижние чины гвардейских кирасирских полков в 1827–1828 гг.

Лермонтову помогало терпеть двухлетнюю муштру юнкерской школы только сознание того, что его ждет офицерский чин. В 1833 году он писал своей родственнице М.А. Лопухиной: «Одно лишь меня ободряет - мысль, что через год я офицер! И тогда, тогда… Боже мой, если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести!.. О, это будет чудесно: во-первых, причуды, всякого рода дурачества и поэзия, утопающая в шампанском; я знаю, вы возопите; но, увы, пора моих грез миновала; нет уже и поры, когда была вера… с тех пор, как мы расстались, я несколько изменился».

Преображенец Г.П. Самсонов вспоминал: «Ждали мы производства два месяца. Мундиры Брунети, шляпа Циммермана, офицерские вещи Скосырева - все это давно было готово… Наконец 22 ноября 1834 года появился желанный приказ».

Другой офицер, П.В. Жуковский, так описывает волнующий момент: «10 августа 1844 года император Николай I, произведя кадетскому отряду маневры, поздравил выпускных с производством в офицеры, и как только батальон наш прибыл в корпус, сейчас же вновь произведенные прапорщики облеклись в офицерскую форму, и, как говорится, не слыша земли под собою, в восторге разлетелись по всему Петербургу, не столько, чтоб на людей посмотреть, сколько себя показать».

Большинство гвардейских офицеров заканчивало военно-учебные заведения Петербурга, особенно пехотинцы, артиллеристы, инженеры, саперы. Если при Александре I большая часть офицеров-кавалеристов производилась из полковых юнкеров, то к концу его царствования, с появлением Школы гвардейских подпрапорщиков, порядок начал меняться. Но и при Николае I небольшой процент молодых людей шел юнкерами прямо в полки гвардейской кавалерии. C самого начала имея на мундире унтер-офицерские отличия. они служили как рядовые, только на льготных условиях. Их еще называли «рядовыми с галунами». За успехи в службе их производили в штандарт-юнкера (другое, равнозначное название - эстандарт-юнкера), а затем, по представлению полковых командиров, - в офицеры. Князь А.М. Дондуков-Корсаков, окончивший университет и затем служивший в Лейб-Кирасирском Наследника Цесаревича полку, вспоминал: «Я поступил в полк юнкером на трехмесячных университетских правах, а прослужил в этом звании четырнадцать месяцев. Я занимался чрезвычайно усердно службой и был на счету лучших юнкеров… Три раза я был представлен для производства в числе прочих юнкеров Гвардейского корпуса тогдашнему корпусному командиру великому князю Михаилу Павловичу, и он всякий раз, посмотревши на меня, отставлял от осмотра, говоря: „Университетский, рано, пусть подождет“. Таково было предубеждение его против студентов».

Обер-офицеры Л.-гв. Егерского, Финляндского и Волынского полков в 1828–1833 гг.

В николаевское время по давно уже сложившейся традиции б?льшая часть службы офицера проходила, как правило, в одном полку. Полк был для него чем-то родным, как семья, общество товарищей-однополчан - сплоченным коллективом, лучшей компанией. Полковой мундир роднил со славой предков, воевавших под его знаменами в прежние времена. Часто рядом служили родные братья, а на место постаревших отцов приходили сыновья. Опытные офицеры гуманного направления хорошо знали и уважали многих старых солдат, унтер-офицеров и фельдфебелей, беседовали с ними по-приятельски. Частые переводы обер-офицеров из полка в полк остались в прошлом, XVIII веке. Они были запрещены еще в 1796 году, чтобы не мешать производству на открывавшиеся вакансии. Однако небольшой обмен офицерами все-таки имел место как между гвардией и армией, так и внутри гвардии. Переводы же армейских штаб-офицеров из полка в полк были обычным явлением.

Некоторое количество офицеров попадало в гвардию путем перевода из армейских полков. Согласно Табели о рангах, офицеры «старой гвардии» были на два класса выше армейских офицеров, а офицеры «молодой гвардии», которая появилась в 1813 году, - на один класс выше армейцев. Бывали случаи, когда армейских прапорщиков или корнетов за их заслуги в боях или благодаря хлопотам влиятельных родственников переводили в гвардию в том же чине, поскольку понижать их было просто некуда. Армейские офицеры более высоких чинов при переводе в «старую гвардию» теряли два чина. Однако в отдельных случаях их тоже переводили, сохраняя чин. Как правило, это были адъютанты высокопоставленных генералов; они только числились в полках, но служили не во фронте, а в штабах, и мундиры у них были не полковые, а адъютантские. Обычного фронтового, то есть строевого офицера-армейца сперва прикомандировывали к гвардейскому полку, а затем, через полгода, если он служил достойно, переводили в этот полк с понижением в чине.

Обер-офицер и рядовой Л.-гв. Кирасирского Его Величества полка в 1833–1843 гг.

Известный поэт Афанасий Афанасьевич Фет в 1853 году был прикомандирован, а затем переведен из штабс-ротмистров Орденского кирасирского полка в Л.-гв. Уланский Наследника Цесаревича полк младшим поручиком. Разумеется, такого чина, как «младший поручик», в русской армии не существовало, но такая формулировка в приказах была. Дело в том, что среди офицеров полка, состоящих в одном чине, самым старшим считался тот, кто раньше всех был произведен в этот чин, и так далее, по времени производства, а самым младшим - тот, кто последним получил этот чин. В таком порядке офицеры каждого чина и располагались в полковых списках. Старший из поручиков мог первым рассчитывать по получение чина штабс-ротмистра, за ним продвигался на первое место следующий, а младший должен был дожидаться, пока сам не станет старшим. Офицер, попавший в полк со стороны, то есть путем перевода из другого полка, невольно нарушал этот порядок. Сам Фет писал об этом: «На следующее утро мне предстояло явиться в полной форме к командиру полка генералу Курселю и благодарить его… Н.Ф. любезно вызвался проводить меня ко всем офицерам, начиная со старшего полковника и до младшего корнета. Все были чрезвычайно любезны, не исключая и корнетов, которые, как оказалось потом, сильно дулись на кирасирского штабс-ротмистра, который, переходя в полк младшим поручиком, садился им всем на шею».

Гвардейских офицеров могли переводить в армию в качестве наказания, в том числе и с положенным повышением на два чина. В отдельных случаях - тем же чином. Например, Александр Ефимович Рынкевич был в 1822 году выпущен корнетом в Л.-гв. Конный полк. В 1826 году из корнетов конной гвардии переведен в Бакинский гарнизонный батальон прапорщиком. Такое резкое падение объясняется тем, что Рынкевич был связан с декабристами. Хотя он и не заслужил каторги, как активные члены тайных обществ, но все же поплатился своим положением.

Великому поэту Михаилу Юрьевичу Лермонтову за сравнительно недолгое время своей военной службы пришлось поменять несколько полков. В 1834 году он был выпущен корнетом в Л.-гв. Гусарский полк, а в феврале 1837 года, за дополнительные 16 строк стихотворения «Смерть поэта», которые возмутили императора своей дерзостью, переведен на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, прапорщиком (в драгунских полках чины назывались, как в пехоте). В октябре того же года благодаря хлопотам своих заступников переведен под Новгород в Л.-гв. Гродненский гусарский полк, корнетом. В марте 1838 года переведен тем же чином в свой родной Л.-гв. Гусарский полк, в Царское Село. В апреле 1840 года за дуэль с де Барантом Лермонтова переводят из поручиков Л.-гв. Гусарского полка снова на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк, тем же чином.

М.Ю. Лермонтов. Автопортрет в форме Нижегородского драгунского полка. 1837–1838 гг.

Гвардеец мог и по своему желанию перейти в армию, если находил это полезным для себя. Например, Платон Иванович Челищев был в 1825 году выпущен прапорщиком в Л.-гв. Преображенский полк, дослужился до капитана, но в 1836 году перевелся на Кавказ. Вскоре последовала женитьба и выход в отставку, но в 1841 году Челищев снова поступает на службу, в Грузинский гренадерский полк, подполковником. Здесь, на Кавказе, в делах против горцев он получил и чин полковника, и полк, а также, будучи хорошим рисовальщиком, оставил после себя несколько альбомов, отражающих внешний облик и характеры солдат, офицеров, казаков, чиновников, дам и представителей кавказских народностей.

Тема Кавказа заслуживает более подробного отступления, поскольку так или иначе затрагивала многих гвардейских офицеров. Уже много лет длилось покорение Кавказа, которое имело вид постоянной войны с ежедневными мелкими стычками, перестрелками, с набегами горцев, грабивших казачьи станицы, и экспедициями больших русских отрядов вглубь непокоренных районов. На Кавказ не только ссылали провинившихся. Офицеры из гвардии часто попадали туда по своей воле, и у каждого были на то свои причины. Преображенец Колокольцев писал: «Странное дело, что такая за страна был тогда Кавказ! Всякий, кто только начинал ощущать невзгоду в жизни, спешил на Кавказ; тот, кто безнадежно влюбился, летел на Кавказ; тот, кто в Петербурге, бывало, наделает каких-либо глупостей, избирает местом жительства все тот же Кавказ».

Кавказ, воспетый А.С. Пушкиным, М.Ю. Лермонтовым, Марлинским, окруженный романтическим ореолом, с яркой экзотической природой, воинственными народами в живописных костюмах, постоянной опасностью, всегда привлекал молодых людей, давая возможность насытиться романтикой, удовлетворить свое честолюбие и через некоторое время снова вернуться в петербургские салоны, чтобы рассказывать о своих подвигах в делах против горцев, красоваться наградами и хвастаться коллекцией восточного оружия, ковров и бытовых предметов.

П.А. Челищев. Автопортрет. 1844 г.

Здесь можно даже провести некоторую параллель со средними веками, с европейским рыцарством эпохи крестовых походов, которое тоже отправлялось в дальние края воевать с мусульманами, попутно перенимая элементы восточной культуры. С 1830-х годов рыцарские времена были в большой моде, общество зачитывалось романами Вальтера Скотта, в интерьере и архитектуре зданий стала появляться готика. Сам император Николай I увлекался рыцарством, видя в нем образец чести, благородства, преданного служения. Любящие близкие люди называли государя рыцарем. В 1842 году он организовал в Царском Селе реконструкцию рыцарского турнира, запечатленную художником Верне в картине «Царскосельская карусель». Император с наследником Александром Николаевичем и зятем, принцем Максимилианом Лейхтенбергским выезжают верхом в настоящих рыцарских доспехах, императрица Александра Федоровна и дочери - в средневековых дамских платьях, младшие сыновья одеты в костюмы пажей.

Бывший тогда в большой моде писатель Марлинский, как ни парадоксально, даже в противниках, свирепых джигитах, видел подобие рыцарей: «Я, как умел, вернее старался изобразить… ужасающие красоты кавказской природы и дикие обычаи горцев - этот доселе живой обломок рыцарства, погасшего в целом мире. Описал жажду славы, по их образцу созданной; их страсть к независимости и разбою; их невероятную храбрость, достойную лучшего времени и лучшей цели».

Офицер-преображенец Самсонов, один из тех, для кого Кавказская война осталась коротким эпизодом служебного пути, вспоминал: «В 1837 году я, произведенный уже в поручики, был командирован, согласно своему желанию, на Кавказ, в Кабардинский полк, где принимал участие в экспедиции и всех делах против горцев под начальством генерал-лейтенанта Вельяминова. В одном деле я был легко ранен в ногу, но остался в строю, так как о ране не заявил.

Воспоминание о Кавказе. Картина Лермонтова. 1838 г.

На Кавказе я встретил бывших моих товарищей, Лермонтова и Мартынова, несчастная ссора которых уже принимала в то время характер обоюдной злобы.

С Кавказа я возвратился в 1838 году и никаких особенных перемен в полку не нашел».

Действительно, приятели по Школе гвардейских подпрапорщиков лейб-гусар Лермонтов и кавалергард Мартынов по два раза побывали в войсках Кавказского корпуса, причем Лермонтов оба раза был сослан, а Мартынов оба раза командирован по свому желанию.

Конечно, боевые армейские офицеры, которые всю жизнь проводили на Кавказе и с полным правом называли себя кавказцами, к залетным петербургским искателям приключений, вольным или, как Лермонтов, невольным пришельцам относились с иронией. Картинные героические позы и безрассудная храбрость не могли поставить аристократов на равную ногу с настоящими тружениками войны.

Один из армейцев, Я.И. Костенецкий, писал: «В то время на Кавказе был особенный род изящных молодых людей - людей великосветских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говоривших по-французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презирающих весь остальной люд; все эти барчата с высоты своего величия гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с ними разве только в экспедициях, где мы в свою очередь с сожалением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвардейских офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ; к этой же категории принадлежал и Лермонтов, который, сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был высокомерен, едок и едва ли во всю жизнь имел хотя одного друга».

Невольный убийца Лермонтова, Николай Соломонович Мартынов, был в первый раз командирован на Кавказ в марте 1837 года, будучи в чине поручика Кавалергардского полка, и через год вернулся в родной полк. Но уже в 1839 году он был зачислен по кавалерии ротмистром с прикомандированием к Гребенскому казачьему полку, стоявшему на Кавказе. Всегда мечтавший о чинах, наградах, о том, чтобы дослужиться до генерала, Мартынов в феврале 1841 года вдруг вышел в отставку с чином майора и остался на Кавказе, где кроме враждебных аулов были живописные курортные городки с целебными водами и дамским обществом, перед которым он мог блистать, быть загадочным, интересным и оригинальным. Современник писал, что Мартынов «из веселого, светского, изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, нахлобученной белой папахой, вечно мрачный и молчаливый… Причиной такого странного образа действий Мартынова было желание играть роль Печорина, героя тогдашнего времени, которого Мартынов, к несчастью, и действительно вполне олицетворил собою».

Н.С. Мартынов. Рис. Г.Г. Гагарина. 1841 г.

Вернемся, однако ж, в Петербург, как преображенец Самсонов. О своей службе он писал: «В старое время, хотя оно и было время утонченной строгости, доходящей до педантизма, жилось и служилось как-то проще, легче. Все было ясно. Не надо было измышлять, каким бы образом сделать хорошую карьеру, а для достижения ее следовало только служить честно и благородно на своем посту. Так называемых карьеристов тогда как-то не было. Идеал подпрапорщика не шел дальше эполет прапорщика, идеал прапорщика - дальше эполет подпоручика». Возможно, офицер слегка идеализирует ситуацию, но, скорее всего, он сам, его близкие товарищи и большинство знакомых были именно такими - просто исполняли все требования службы и весело проводили свободное время, не заглядывая далеко в будущее.

К тому же далеко не каждый молодой человек, надевший офицерские эполеты, собирался носить их до старости. Согласно Закону о вольности дворянства, офицер мог служить столько лет, сколько считал нужным. По спискам офицеров того или иного гвардейского полка при Николае I видно, что одни дослуживаются до полковников и генералов, получают полки, бригады, дивизии, либо становятся адъютантами, делают карьеру в штабах или в Свите Его Величества. Другие же уходят в отставку из капитанов, штабс-капитанов, поручиков. Некоторые успевают прослужить всего один-два года, не пройдя дальше чина подпоручика или даже прапорщика. Исправного офицера при отставке жаловали следующим чином и правом ношения полкового мундира, либо только чином, а иногда - только мундиром.

Выдающийся художник Павел Андреевич Федотов, еще учась в Московском кадетском корпусе, показал себя одним из лучших по службе, был унтер-офицером, затем фельдфебелем своей кадетской роты. В конце 1833 года он был выпущен прапорщиком в Л.-гв. Финляндский полк и в начале следующего года прибыл в Петербург. В 1836 году произведен в подпоручики, в 1838-м - в поручики, в 1841-м - в штабс-капитаны. В начале 1844 года уволен из штабс-капитанов в отставку «по домашним обстоятельствам», с чином капитана и с мундиром. Он считал, что служба мешает развиваться его таланту художника. Скромное, но стабильное житье в рамках службы Федотов променял на свободу и нищету.

Кадет-фельдфебель Московского кадетского корпуса в 1831–1833 гг.

И.А. Фитингоф. Литография из полкового альбома. 1851 г.

Всю свою жизнь посвящали службе те, кто считал это делом чести, особенно потомственные офицеры и те, кто был честолюбив и хотел таким путем достичь высот, и те, для кого служба была единственным средством к существованию. С 1839 по 1847 год командиром Кавалергардского полка был генерал-майор барон Иван Андреевич Фитингоф, бедный и честнейший человек, который не только не имел с полка никаких доходов, но даже тратил свои деньги на нужды нижних чинов. В 1841 году он писал своему другу и бывшему сослуживцу отставному полковнику Бобоедову: «Еще могу тебе сказать, что служба моя идет не дурно, но дурно то, что не остается копейки на черный день, а о детях надобно подумать. Но Бог и царь помогут, и ежели было бы только прежнее здоровье, то и далее служба покормит. Завидую вам всем, которые дома живете, как бы и я желал, но рано еще, нечем без службы жить».

Другие хотели просто весело отпраздновать молодость, их привлекали в гвардии красивый мундир, эполеты, шпоры, столичная жизнь, балы, театры, гулянья, пирушки, карты, шалости, любовные похождения. Все эти молодые люди гордились своей принадлежностью к военному сословию, к гвардии, но не все были усердны в исполнении своих служебных обязанностей, и не особенно стремились получить роту или эскадрон. Для них несколько лет веселой и беззаботной офицерской жизни были ступенью к карьере гражданского чиновника. Переход в статскую службу был скачком вверх по лестнице чинов, поскольку военные были выше гражданских на один чин, и еще один или два чина прибавляла гвардия. Гвардейский капитан или даже штабс-капитан превращался в надворного советника, который по Табели о рангах относился к тому же классу, что армейский подполковник. Это давало солидную должность с хорошим окладом и большие возможности. Да, офицеры, по примеру государя, смотрели на чиновников с чувством превосходства и даже презрения. Но они не могли не признавать, что военная служба хотя и почетнее, но гражданская - доходнее. Дело было даже не в жаловании, а в неофициальных доходах, известных каждому чиновнику, от которого зависел ход дел и их положительное решение.

Офицеры Л.-гв. Конного полка у Константиновского дворца в Стрельне. Худ. А. Ладюрнер. 1840 г.

Некоторые уходили в отставку по состоянию здоровья, как писалось в приказах - «за болезнию». Другим военная служба в гвардии, особенно в кавалерии, была хотя и приятна, но обременительна, поскольку скромное жалование не покрывало расходов на обмундирование и амуницию, которые всегда должны быть в самом лучшем виде и часто требуют замены, на породистых лошадей, на хорошие вина, на подарки женщинам, на квартиру для амурных свиданий, на билеты в первых рядах партера, да и вообще жизнь офицера в столице было довольно дорогой. Для многих поводом к отставке становилась смерть отца, дяди или опекуна и необходимость самому начинать управлять имением, становиться помещиком.

Нередко и женитьба тоже означала конец службе и разгульному холостяцкому житью, переход к мирной и спокойной семейной жизни в родовой усадьбе. Последнее было настолько типично, что Марлинский еще в 1823 году, изображая страстную любовь молодого офицера к юной светской красавице, писал: «…зачем не могу я любить обыкновенно, как другие!.. Зачем, например, не похож я на этих молодчиков, которых везде видят, и никто не помнит, которые всем заняты и собой предовольны, или на товарища моего Форста, который набожно вдыхает в себя флегму предков из наследственной трубки и, чтобы влюбиться классически, ждет ротмистрского чина?»

Действительно, многие гвардейские офицеры через несколько лет после получения чина капитана или ротмистра выходили в отставку с чином полковника и с мундиром. На этом их служба и заканчивалась. Однако если такой офицер из отставки снова поступал на службу, то его принимали тем чином, который он получил на службе, а не при отставке. Например, Аполлон Андреевич Запольский в 1824 году был переведен в Л.-гв. Кирасирский Его Величества полк корнетом. В ноябре 1833 года из ротмистров уволен в отставку с чином полковника. В декабре 1834 года определен снова на службу в Л.-гв. Кирасирский Его Величества полк ротмистром.

Штаб-офицер и обер-офицер Л.-гв. Литовского полка. Литография Л.А. Белоусова. 1832–1833 гг.

Штаб-офицер Л.-гв. Павловского полка в 1826–1827 гг.

Исправный офицер своевременно получал чины, нерадивого могли в качестве наказания обойти чином, отличного по службе производили в чины вне очереди. С получением роты или эскадрона в жизни штабс-капитана, капитана или ротмистра прибавлялось забот и ответственности. В его подчинении оказывалось около 250 солдат-пехотинцев или 120 кавалеристов с лошадьми, но и сам он уже был не юноша, а зрелый человек примерно с десятилетним стажем офицерской службы, что давало ему достаточный опыт. Дослужившись до полковника, офицер гвардейской пехоты получал в своем полку батальон, в кавалерии - дивизион. До 1834 года в гвардейской кавалерии полковники еще командовали дивизионами и эскадронами, а с этого года стали командовать только дивизионами. Иногда из-за отсутствия вакансий в родном гвардейском полку и их наличия в соседнем получение полковничьих эполет могло повлечь за собой перевод.

Офицер Л.-гв. Егерского полка Петр Александрович Степанов вспоминал, как в 1842 году, после многолетней службы в лейб-егерях, был «в августе произведен полковником в Л.-гв. Измайловский полк, и как только обмундировался, явился к великому князю. Он мне сказал, что красные лацканы ко мне очень идут; я был такого мнения, что никакие ко мне так не идут, как черные егерские». Михаил Павлович оценил привязанность офицера к родному мундиру и сначала, в ноябре, прикомандировал его к Л.-гв. Егерскому полку, а в январе нового 1843 года, когда появилась возможность, перевел его в этот полк.

Через несколько лет командования батальоном гвардейского полковника переводили тем же чином в армию на должность командира армейского полка. Напомним, что офицеры «старой гвардии» были выше своих армейских собратьев на два чина, «молодой гвардии» - на один чин. Например, в полках «старой гвардии» штабс-капитан равнялся армейскому майору, капитан был равен армейскому подполковнику. А вот гвардейский и армейский полковники по Табели о рангах были равными чинами, поскольку относились к одному классу. При этом гвардеец командовал батальоном, а армеец - полком.

При Николае I производство офицеров в чины несколько замедлилось. Войн было меньше, и они носили менее кровопролитный характер, чем в начале века, а после победы над поляками в 1831 году Россия вступила в длительный мирный период, продлившийся до 1849 года. К тому же после восстания декабристов власть стала опасаться молодых генералов и полковников. Если в александровское царствование гвардейский офицер (правда, не каждый) мог дослужиться до полковничьего чина в среднем за 10 лет, то теперь средний срок увеличился до 15 лет (крайние случаи составляли от 11 до 20). Средним сроком для получения полка стало 20 лет с начала офицерской службы (не меньше 16 и не больше 23).

Получение полка было важным этапом в жизни гвардейского офицера. Расставаясь с родным полком, с товарищами, с гвардией, с Петербургом, уезжая из столицы в провинцию, полковник получал взамен огромную власть над тысячами людей в армейском пехотном полку или над сотнями людей и лошадей в кавалерийском. Поднималось его материальное положение. Приобретался огромный опыт самостоятельного командования воинской частью, полезный для дальнейшего продвижения по службе. Хорошему полковому командиру гвардейского «происхождения» уже было рукой подать до генеральских эполет.

Обер-офицеры и часовой Кавалергардского полка. Литография из полкового альбома. 1851 г. В центре - А.Н. Теплов

Однако известен любопытный случай добровольного отказа от командования полком и от всей последующей карьеры. Алексей Николаевич Теплов, выпущенный в 1837 году корнетом в Кавалергардский полк, дослужился к 1853 году до полковника, а в 1856 году должен был получить армейский полк. Но привязанность к родному полку, доходившая до фанатизма, оказалась сильнее. Не желая менять привычный мундир на другой, тем более армейский, Теплов вышел в отставку, чтобы навсегда остаться кавалергардом. И даже через много лет, встречая на улице солдата-кавалергарда, Теплов останавливал его, расспрашивал о службе и одаривал деньгами. Если же солдат оказывался из его любимого 4-го эскадрона, которым Теплов когда-то командовал, то отставной офицер вел его к себе обедать.

П.П. Ланской. Худ. В.И. Гау. 1847 г.

Полковник, переведенный из гвардии, и в армейском мундире выглядел бравым гвардейцем и командовал так, как научился этому в гвардии. Через несколько лет один из таких полковников, самый лучший по службе или в боях, самый удачливый и ценимый государем и великим князем, получал первый генеральский чин и должность командира гвардейского полка, нередко своего родного, где его помнили как коренного офицера. Впрочем, командир мог быть и «пришлым» - гвардеец, начинавший службу в другом полку или даже армеец, который служебным рвением обратил на себя внимание императора и заслужил его доверие. Равенство в чинах гвардейского и армейского полковника давало возможность отличившемуся полковнику-армейцу перейти тем же чином в гвардию, стать командующим полком, а затем генералом с утверждением в должности командира полка. Таких пришельцев общество офицеров гвардейского полка встречало настороженно.

Бывали случаи, когда отличный гвардеец-полковник не отправлялся в армию, а сразу или почти сразу после производства в генеральский чин получал гвардейский полк, и даже свой родной. Финляндец Иван Степанович Ганецкий в чине полковника командовал батальоном, в 1854 году возглавил Л.-гв. Финляндский резервный полк, затем был произведен в генералы и в 1856 году сменил генерала Ф.Ф. Ребиндера во главе действующего полка.

Петр Петрович Ланской, тот самый, которому суждено было жениться на вдове А.С. Пушкина, всю свою службу с 1818 года, от юнкера до полковника включительно, провел в Кавалергардском полку. В 1844 году он в чине генерал-майора был назначен командующим Л.-гв. Конным полком, а через два года утвержден командиром полка. У этих двух полков постоянно прослеживается соперничество, конкуренция, и даже некоторый антагонизм. Поэтому для старого кавалергарда Ланского новое назначение было психологически нелегким. Родным Кавалергардским полком в то время командовал его товарищ и лучший друг генерал-майор барон И.А. Фитингоф, и они дали друг другу слово приложить все старания к уничтожению антагонизма между кавалергардами и конной гвардией, и добились в этом некоторого успеха. Однако между этими полками и дальше сохранялся дух соревнования.

Обер-офицеры Л.-гв. Московского, Гренадерского и Литовского полков в 1845–1849 гг.

Должность бригадного командира в гвардии, где все полки находились всегда рядом, компактно, не имела большого значения. Поэтому бригадным командиром, как правило, являлся старший из двух полковых. Прокомандовав положенный срок гвардейским полком, или одновременно полком и бригадой, генерал получал армейскую бригаду, а потом следующий чин и армейскую дивизию. Еще несколько лет - и самый заслуженный, хорошо зарекомендовавший себя генерал-лейтенант назначается командиром одной из гвардейских дивизий, которых при Николае I было шесть - три пехотных и три кавалерийских. Конечно, лучше всего, если это была именно та дивизия, куда входил родной полк.

Антон Антонович Эссен в 1816 году был выпущен в Л.-гв. Конный полк корнетом, к 1826 году дослужился до полковника. В 1834 году произведен в генерал-майоры с назначением состоять при Гвардейской Кирасирской дивизии. В 1835 году назначен командиром Л.-гв. Гродненского гусарского полка, в 1837 - командиром 2-й бригады 2-й легкой Гвардейской кавалерийской дивизии с оставлением командиром полка. В конце того же года назначен командиром своего родного Л.-гв. Конного полка. В 1839 году назначен в Свиту Его Императорского Величества с оставлением в должности командира полка. В 1842 году назначен командующим 1-й бригадой Гвардейской кирасирской дивизии с оставлением командиром полка. В 1844 году Эссен был назначен командующим 2-й Кирасирской дивизии, в 1848 году произведен в генерал-лейтенанты и получил родную Гвардейскую Кирасирскую дивизию.

Штаб-офицер Л.-гв. Измайловского полка в 1845–1849 гг.

Самый лучший командир, любимый государем, отмеченный великим князем, мог сразу получить и свой гвардейский полк, а затем и свою гвардейскую дивизию. Михаил Александрович Офросимов в 1825 году из капитанов в Л.-гв. Измайловского полка был переведен в Л.-гв. Егерский полк с производством в полковники, в том же году переведен в Л.-гв. Финляндский полк, командовал 2-м батальоном, а в 1833 году произведен в генерал-майоры с назначением командующим Л.-гв. Финляндским полком. Вскоре он был утвержден его командиром. Это был первый командир, назначенный из офицеров полка, хотя и не коренной финляндец. В 1839 году, сдав полк новому командиру, Офросимов был назначен начальником 2-й Гвардейской пехотной дивизии, куда входили финляндцы, и вскоре произведен в генерал-лейтенанты. Император Николай I высоко ценил Офросимова, всегда был к нему внимателен, не уставал благодарить за отличное командование вверенными ему частями. Один из современников вспоминал: «Когда он командовал гвардейской дивизией, то однажды Николай Павлович был особенно доволен смотром этой дивизии. По окончании учений государь подъехал к Офросимову благодарил его за службу и, между прочим, милостиво сказал: „Дай мне поцеловать твою мордочку“ и потянулся исполнить свое желание; но случилось, что у Офросимова расстегнулись в то время чешуйки под каскою, а так как ему хотелось быть по форме, то он в волнении торопился застегнуть их (как это обыкновенно случается при такой спешности), и ему не удалось это скоро исполнить; чрез это поцелуй замедлился и мог выйти неудачным, в особенности, если принять в соображение, что и государь, и генерал были верхами и лошади их не стояли покойно. Тогда Николай Павлович милостиво повторил: „Да целуй же“. Это сцена не прошла незамеченной для всех на смотру и еще более убедила окружающих в расположении государя к Офросимову».

М.А. Офросимов (справа). Фрагмент акварели «Освящение знамен в Зимнем дворце 26 марта 1839 г.». Худ. П.А. Федотов. 1839 г. (не окончена)

В гвардии выше дивизионного начальника были только должности начальника гвардейской пехоты, гвардейской кавалерии, гвардейской пешей или конной артиллерии. Например, Родион Егорович Гринвальд прошел путь от корнета до полковника в Кавалергардском полку, командовал армейским полком, своим родным полком, армейской дивизией, своей родной Гвардейской кирасирской дивизией, состоял при инспекторе резервной кавалерии, а в 1855 году назначен командиром Гвардейского кавалерийского корпуса.

Если после этого продолжался путь наверх, то он означал опять командование армейскими объединениями. Могло последовать назначение не на строевую, а уже на административную должность. Высшей точкой сугубо военной карьеры могли быть чин полного генерала и должность командира одного из армейских корпусов. Старый финляндец Ганецкий, уже при новом государе, дослужился до генерала от инфантерии и командира Гренадерского корпуса.

Генерал Л.-гв. Кирасирского Его Величества полка в 1844–1855 гг.

Для избранных судьбой и государем был еще чин фельдмаршала и должность командующего армией. Фельдмаршалов при Николае I было пять. Князь Петр Христианович Витгенштейн в молодости, еще в екатерининские времена, служил в Л.-гв. Семеновском, затем в Л.-гв. Конном полку, а в 1808 году назначен шефом Л.-гв. Гусарского полка. Князь Фабиан Вильгельмович Остен-Сакен был армейцем. Граф Иван Иванович Дибич-Забалканский только первые несколько лет своей службы провел в Л.-гв. Семеновском полку, а в начале 1814 года ему пришлось командовать отрядом, куда входила Гвардейская легкая кавалерийская дивизия. Князь Иван Федорович Варшавский, граф Паскевич-Эриванский, тоже совсем недолго в молодости пробыл в Л.-гв. Преображенском полку, зато в 1817 году был назначен командиром 2-й Гвардейской пехотной дивизии, в 1821 году - 1-й Гвардейской пехотной дивизии, а в 1824 году снова отправился в армию - командовать 1-м пехотным корпусом. Светлейший князь Петр Михайлович Волконский в юности, при Павле I, служил в Л.-гв. Семеновском полку, затем, при Александре I, большая часть его службы была штабной, а при Николае I - административной, во главе Министерства двора и уделов.

Гвардией при Николае I командовали августейшие особы. Много лет это место занимал великий князь Михаил Павлович: с 1826 года - командующий корпусом, с 1831 - командир корпуса. В 1849 году его сменил наследник цесаревич Александр Николаевич.

Наследник цесаревич Александр Николаевич. Худ. Ф. Крюгер. После 1845 г.

Кроме карьеры строевого офицера, был и другой путь наверх - по штабной части. Поступление в академию при Николае I больших перспектив не давало - в это время служба в Генеральном штабе еще не получила такого почета и престижа, как в более поздние времена. До 1850-х годов вся работа офицеров-генштабистов состояла в статистике и картографии, и на нее находилось немного желающих.

Настоящую штабную карьеру делали на адъютантских должностях. Можно было попасть в адъютанты к генералу - дивизионному или более высокому начальнику, и сменить полковой мундир на общеадъютантский, украшенный аксельбантом. Такой офицер постоянно находился при генерале, а в своем полку только числился.

Гвардейские адъютанты, пехотный в 1826–1844 и кавалерийский в 1826–1830 гг.

А.С. Апраксин, полковник Л.-гв. Конного полка, флигель-адъютант. Худ. М. Крылов. 1827 г.

Другой род адъютантов составляли полковые и батальонные. Аксельбантов им при Николае I не полагалось. В пехоте они отличались тем, что были единственными обер-офицерами, которые носили шпоры, поскольку в строю им полагалось быть верхом. В кавалерии и артиллерии они ничем не отличались от остальных офицеров. В каждом полку пехоты был один полковой адъютант и три батальонных, в кавалерийском - только полковой. Адъютанты отдельных батальонов, пеших артиллерийских бригад и гвардейской конной артиллерии были приравнены к полковым. Любопытно, что по сравнению с офицерами, служившими не в полках, а в свите государя, при генералах, в штабах, полковые и батальонные адъютанты считались фронтовыми, то есть строевыми офицерами. Но при этом они не считались строевыми по сравнению со своими однополчанами.

Кавалерийский флигель-адъютант в 1844–1855 гг.

Должность батальонного адъютанта была несложной и незначительной, обычно ее исполняли юные прапорщики или подпоручики. Зато должность полкового адъютанта была важной, ответственной и влиятельной, на нее назначался один из самых грамотных, исправных, старательных и уважаемых в полку обер-офицеров в чине от поручика до капитана. Между назначением и утверждением в этой должности чаще всего следовал своеобразный испытательный срок, длившийся в разных случаях от месяца до года. Все полковые адъютанты гвардейских полков были лично известны государю.

Император Николай I. Худ. Г.Д. Митрейтер. 1840-е гг.

В начале 1850-х годов, когда конногвардейцами еще командовал генерал Ланской, любопытный случай произошел с замещением адъютантской должности: «В Конном полку открылась вакансия полкового адъютанта; при известном благоволении императора Николая Павловича к своему шефскому полку это считалось верным обеспечением вензелей, и честолюбцы пустили в ход все интриги, чтобы добиться этого назначения. В течение полугода эту должность примерно исправлял Альбединский, и Ланской, считая его вполне достойным офицером, решился утвердить его полковым адъютантом. Альбединский имел очень мало средств и никакой протекции. Кружок богачей-аристократов имел своего кандидата - Черткова, сильного своими связями, и всячески агитировал, чтобы сломить твердое решение командира полка.

Музыкальный вечер у Львова. Литография П. Рорбаха. 1840-е гг.

Для одних адъютантская служба заканчивалась «обращением во фронт», то есть возвращением в строй, другие могли на штабных должностях дослужиться до полковника. Если за этим следовал генеральский чин, то при отсутствии опыта командования частями он означал получение административной должности.

Полковых адъютантов своих любимых полков - Л.-гв. Преображенского и Конного - император, как правило, жаловал званием флигель-адъютантов. Это звание было огромной честью для офицера любого полка. Флигель-адъютантами назывались адъютанты императора в чинах штаб- или обер-офицеров. Одни флигель-адъютанты служили непосредственно в Свите Его Величества, дежурили во дворце, сопровождали государя, выполняли его поручения. Им полагался свитский мундир с аксельбантом и с вензелем на эполетах. Другие, получив это звание, оставались в полках при своих прежних должностях и в полковых мундирах. Их отличали только вензель и аксельбант. В любом случае звание флигель-адъютанта было наградой за хорошую службу или за подвиги в боях, знаком монаршего благоволения. В глазах обычных офицеров флигель-адъютанты были счастливцами, оседлавшими фортуну.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Из книги «Сталинские соколы» против асов Люфтваффе автора Баевский Георгий Артурович

В составе 2-го гвардейского штурмового авиакорпуса В первых числах июля 11-я гвардейская истребительная авиадивизия в составе 5-го гв. иап и двух других авиационных полков была передислоцирована на 1-й Украинский фронт и включена в состав 2-го гвардейского штурмового

Из книги Решающий момент Ржевской битвы автора Северин Максим Сергеевич

Отсечение 1-го гвардейского кавалерийского корпуса и 33-й армии от тылов Завязка битвы за Вязьму Опергруппа Белова, как уже упоминалось выше, пыталась прорваться через немецкую линию обороны к югу от Варшавского шоссе в направлении на Вязьму далеко не в одиночку.

Из книги «Пятая колонна» Гитлера. От Кутепова до Власова автора Смыслов Олег Сергеевич

Глава 4. Карьера Генерала В истории немало примеров, когда посредственность – венчается лаврами, ибо на фоне всеобщего безголосья воробьи всегда с успехом заменяют соловьев. В. Пикуль 1 Андрей Андреевич Власов родился 1 сентября 1901 г. в селе Ломакино Гагинского района

Из книги Под шапкой Мономаха автора Платонов Сергей Федорович

Глава первая Карьера Бориса I. Личность Бориса в научной литературе Личность Бориса Годунова всегда пользовалась вниманием историков и беллетристов. В великой исторической московской драме на рубеже XVI и XVII столетий Борису была суждена роль и победителя и жертвы. Личные

Из книги Борджиа автора Клулас Иван

ГЛАВА III Удачливая карьера кардинала Родриго Новое назначение вице-канцлера Родриго БорджиаРодриго Борджиа торжествует вместе с новым папой, над избранием которого он потрудился. В прежние времена Пий II был прелатом-эпикурейцем, резвым дипломатом, известным автором

Из книги Последний бой Василия Сталина автора Алексашин Максим

Глава 3 Карьера и награды Все можно отнять у человека - славу, значение в обществе; можно приписать ему дурные качества… например, честолюбие, эгоизм, глупость, все, что хотите - одного невозможно отнять: благодетельных последствий деятельности, ежели она направлена на

Из книги Ангерран де Мариньи. Советник Филиппа IV Красивого автора Фавье Жан

Глава III Карьера Мариньи

Из книги Фельдмаршал Паулюс: от Гитлера к Сталину автора Марковчин Владимир Викторович

Глава I Карьера...Раштатт является крепостью, и это было счастьем для Бадена. Из военного марша Карьера этого человека началась очень давно и довольно хорошо изучена; поэтому представим ее читателю в том виде, в каком ее излагал сам будущий фельдмаршал. Итак,

Из книги Политические портреты. Леонид Брежнев, Юрий Андропов автора Медведев Рой Александрович

Глава 1 Политическая карьера Л. И. Брежнева до 1970 года

Из книги Через Карпаты автора Гречко Андрей Антонович

3 Наступление 17-го гвардейского стрелкового корпуса (Схема 7)17-й гвардейский стрелковый корпус, которым командовал генерал-майор А. И. Гастилович, к 9 сентября находился на левом крыле 4-го Украинского фронта и действовал на отдельном оперативном направлении. Корпус должен

Из книги Через Карпаты автора Гречко Андрей Антонович

3 Бои 17-го гвардейского стрелкового корпуса южнее Керешмезе После овладения Керешмезе 17-й гвардейский стрелковый корпус получил задачу наступать в направлении Рахов, Сигет. Здесь противник имел сильно укрепленный раховский узел обороны, включавший восточную окраину

Из книги Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время автора Розенталь Исаак Соломонович

Глава 4. КАРЬЕРА Человек свободен, когда ему не нужно выбирать. Свобода воли, вечно стоящая перед устрашающей необходимостью делать избрание навязанного со стороны и сверху, порабощала и угнетала человека. Н. А. Бердяев Сомнительно, чтобы Малиновскому когда-нибудь

Из книги Историческое описание одежды и вооружения российских войск. Том 25 автора Висковатов Александр Васильевич

Из книги История спиритуализма автора Конан Дойль Артур

Глава I Карьера Эвзапии Палладино Способности Эвзапии Палладино как медиума ознаменовали собой важный период в истории психических исследований, поскольку физические явления, происходившие в ее присутствии, были впервые изучены очень многими учеными. Это перемещение