Наш царь бальмонт. К

Забытый Серебряный век. Разжигание социальной розни, оправдание терроризма и призывы к насильственному свержению самодержавного строя...

Из сборника "Песни мстителя" (1907)

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ

Если хочешь смести паутину,
Так смотри и начни с паука.
Если хочешь ты вырубить прорубь, исторгни тяжелую
льдину.
Если хочешь ты песню пропеть, пусть же будет та песня
звонка.
Если хочешь, живи. Если ж в жизни лишь тюрьмы и
стены,
Встань могучей волной - и преграду стремленьем
разбей.
Если ж стены сильней, разбросайся же кружевом пены,
Но живешь - так живи, и себя никогда не жалей.

НАШ ЦАРЬ

Наш царь - Мукден, наш царь - Цусима,
Наш царь - кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму - темно.

Наш царь - убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, - час расплаты ждет.
Кто начал царствовать - Ходынкой,
Тот кончит - встав на эшафот.

ЦАРЬ-ЛОЖЬ

Народ подумал: вот - заря,
Пришел тоске конец.
Народ пошел - просить царя.
Ему в ответ - свинец.

А, низкий деспот! Ты навек
В крови, в крови теперь.
Ты был ничтожный человек,
Теперь ты грязный зверь.

Но кровь рабочего взошла,
Как колос, перед ним.
И задрожал приспешник зла
Пред колосом таким.

Он красен, нет ему серпа, -
Обломится любой.
Гудят колосья, как толпа,
Растет колосьев строй.

И каждый колос - острый нож,
И каждый колос - взгляд.
Нет, царь, теперь не подойдешь,
Нет, подлый царь, назад!

Ты нас теперь не проведешь
Девятым января.
Ты - царь, и, значит, весь ты ложь
И мы сметем царя!

ЗВЕРЬ СПУЩЕН

Зверь спущен. Вот она, потеха
Разоблаченных палачей.
Звериный лик. Раскаты смеха.
Звериный голос: "Бей! Бей! Бей!"

И вдоль по всей России снова
Взметнулась, грязная всегда,
Самодержавия гнилого
Рассвирепевшая орда.

Удар могучий общей стачки
Их выбил вон из колеи.
Добычи нужно им, подачки
От их Романовской семьи.

Но мы не спим, мы чётко видим,
Борцов восстания не счесть.
И тех, кого мы ненавидим,
В свой должный миг постигнет месть.

Гуляй же, Зверь самодержавья,
Являй всю мерзостность для глаз.
Навек окончилось бесправье.
Ты осужден. Твой пробил час,

БУДТО БЫ РОМАНОВЫМ

Ослабели Романовы. Давно их пора убрать.

Слова костромского мужика

Были у нас и цари, и князья.
Правили. Правили разно.
Ты же, развратных ублюдков семья,
Правишь вполне безобразно.

Даже не правишь. Ты просто бедлам,
Злой, полоумно-спесивый.
Дом палачей, исторический срам,
Глупый, бездарный и лживый.

Был в оны годы безумный Иван,
Был он чудовищно-ликим,
Самоуправством кровавым был пьян,
Все ж был он грозно-великим.

Был он бесовской мечтой обуян,
Дьяволам был он игрушка;
Этот, теперешний, лишь истукан,
Марионетка, Петрушка.

Был в оны годы, совсем идиот,
Ликом уродливый Павел,
Кукла-солдатик - но все же и тот
Лучшую память оставил.

Павла пред нынешним нужно ценить,
Павел да будет восхвален:
Он не тянул свою гнусную нить,
Быстро был создан им Пален.

Этот же мерзостный, с лисьим хвостом,
С пастью, приличною волку,
К миру людей закликает, - притом
Грабит весь мир втихомолку.

Грабит, кощунствует, ежится, лжет,
Жалко скулит, как щенята.
Вы же, ублюдки, придворный оплот,
Славите доброго брата.

Будет. Окончилось. Видим вас всех.
Вам приготовлена плаха.
Грех исказнителей - смертный есть грех.
Ждите же царствия страха!

НЕИЗБЕЖНОСТЬ

Убийства, казни, тюрьмы, грабежи,
Сыск, розыск, обыск, щупальцы людские,
Сплетения бессовестнейшей лжи,
Слова - одни, и действия - другие.

Романовы с холопскою толпой,
С соизволенья всех, кто сердцем низок,
Ведут, как скот, рабочих на убой.
Раз, два, конец. Но час расплаты близок.

Есть точный счет в течении всех дней,
Движенье в самой сущности возвратно.
Кинь в воздух кучу тяжкую камней,
Тебе их тяжесть станет вмиг понятна.

Почувствуешь убогой головой,
Измыслившей подобные забавы,
Что есть порядок в жизни мировой,
Ты любишь кровь - ты вступишь в сон кровавый.

Из крови, что излита, встанет кровь,
Жизнь хочет жить, к казнящим - казнь сурова.
Скорее, Жизнь, возмездие готовь,
Смерть Смерти, и да будет живо Слово!

ПРЕСТУПНОЕ СЛОВО

Покуда в тюрьмах есть сходящие с ума,
Тот должен сам узнать весь ужас заключенья,
Понять, что вот - кругом - тюрьма.

Почувствовать, что ум, в тебе горевший гордо,
Стал робко ищущим услад хоть в бездне сна,
Что стерлась музыка - до крайнего аккорда:
Стена, стена и тишина.

Кто будет говорить о слове примиренья,
Тот предает себя и предает других,
И я ему в лицо, как яркое презренье,
Бросаю хлещущий мой стих.

Из стихотворений 1906 года

ПОЭТ - РАБОЧЕМУ

Я поэт, и был поэт,
И поэтом я умру.
Но видал я с детских лет
В окнах фабрик поздний свет, -
Он в уме оставил след,
Этот след я не сотру.

Также я слыхал гудок -
В полдень, в полночь, поутру,
Хорошо я знаю срок,
Как велик такой урок,
Я гудок забыть не мог,
Вот - я звук его беру.

Почему теперь пою?
Почему не раньше пел?
Пел и раньше песнь мою,
Я литейщик - формы лью,
Я кузнец - я стих кую,
Пел, что молод я и смел.

Был я занят сам собой,
Что ж - я это не таю.
Час прошел. Вот - час другой.
Предо мною вал морской,
О рабочий, я с тобой,
Бурю я твою - пою.

К РАБОЧЕМУ

Рабочий, странно мне с тобою говорить:
По виду - я другой. О, верь мне, лишь по виду.
В фабричном грохоте свою ты крутишь нить,
Я в нить свою, мой брат, вкручу твою обиду.

Оторван, как и ты, от тишины полей,
Которая душе казалася могильной,
Я в шумном городе, среди чужих людей,
Не раз изнемогал в работе непосильной.

Я был как бы чумой в своей родной семье,
Меж торгашами слов я был чужой бесспорно.
По морю вольному я плыл в своей ладье -
И море ширилось безбрежно, кругозорно.

Мне думать радостно, что прадеды мои
Блуждали по морям на Севере туманном.
В моей душе всегда поют, журчат ручьи,
Растут, чтоб в море впасть в стремленье необманном.

В болотных низостях ликующих мещан
Тоскует вольный дух, безумствует, мятется.
Но тот отмеченный, кто помнит - океан,
Освобожденья ждет - и бури он дождется.

Она скорей пришла, чем я бы думать мог,
Ты встал - и грянул гром, все вышли из преддверья.
На перекрестке всех скрестившихся дорог
Лишь к одному тебе я чувствую доверье.

Я знаю, что в тебе стальная воля есть, -
Недаром ты стоишь близ пламени и стали.
Ты в судьбах родины сумел слова прочесть,
Которых мудрые, читая, не видали.

Я знаю, можешь ты соткать красиво ткань,
Раз что задумаешь - так выполнишь, что надо.
Ты мирных пробудил, ты трупу молвил: "Встань", -
Труп - жив, идут борцы, встает, растет громада.

Кругами мощными растет водоворот,
Напрасны лепеты, напрасны вопли страха, -
Теперь уж он в себя все, что кругом, вберет,
Осуществит себя всей силою размаха.

НАЧИСТОТУ

Кто не верит в победу сознательных смелых рабочих.
Тот играет в бесчестно-двойную игру.
Он чужое берет, - на чужое довольно охочих, -
Он свободу берет, обагренную кровью рабочих, -
Что ж, бери, всем она, но скажи: "Я чужое беру".

Да, свобода - для всех, навсегда, и, однако ж, вот эта свобода,
И, однако ж, вот эта минута - не комнатных душ,
Не болтливых, трусливых, а смелых из бездны народа,
Эта воля ухвачена с бою, и эта свобода -
Не застольная речь краснобая, не жалкий извилистый уж.

Это кровь, говорю я, посмевших и вставших рабочих,
И теперь - кто не с нами, тот шулер продажный и трус.
Этих мирных, облыжно-культурных, мишурных и прочих
Я зову: "Старый сор!" И во имя восставших рабочих
Вас сметут! В этом вам я, как голос прилива, клянусь!

ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ

"Земля и воля" - крик народа,
"Земля и воля" - клич крестьян.
Рабочий крикнул сквозь туман.
"Всё - заново, и всем - свобода", -
Как будто вторит океан.

Мне чудится, что бурным ходом
Идет приливная волна.
Конец - тюремным низким сводам,
В тюрьме разрушена стена.
Судьба России всем народом
Теперь должна быть решена.

Крепчает, воет непогода,
Но ум рабочего - маяк.
В Земле и Воле - жизнь народа,
Опять душить не сможет мрак.
Всё - заново, и всем - свобода.
Да будет так! Да будет так!

РУССКОМУ РАБОЧЕМУ

Рабочий, только на тебя
Надежда всей России.
Тяжелый молот пал, дробя
Оплоты крепостные.
Тот молот - твой. Пою тебя
Во имя всей России!

Ты знал нужду, ты знаешь труд,
Ты слишком знаешь голод.
Но ты восстал. С тобой идут
Все те, кто сердцем молод.
Будь тверд, яви еще свой суд,
Острог не весь расколот.

Тебя желают обмануть
Опять, опять и снова.
Но ты нам всем наметил путь,
Дал всем свободу слова.
Так в бой со тьмой, и грудь - на грудь, --
То - зов сторожевого.

Сторожевой средь темноты,
Сторожевой средь ночи -
Лишь ты, бесстрашно-смелый, ты!
Твои нам светят очи.
Осуществятся все мечты,
Ты победишь, рабочий!

Из сборника "Песня рабочего молота" (1922)

ВОЛЬНЫЙ СТИХ

К Иваново-Вознесенским рабочим

Какое гордое счастье знать, что ты нужен людям,
Чуять, что можешь пропеть стих, доходящий в сердца.
Сестры! Вас вижу я, сестры. Огнем причащаться будем.
Кубок пьянящей свободы, братья, испьем до конца!

Силою мысливших смело, свершеньем солдат и рабочих
Вольными быть нам велит великая в мире страна.
Цепи звенели веками. Цепи изношены. Прочь их.
Чашу пьянящего счастья, братья, осушим до дна!

Смелые сестры, люблю вас! В ветре вы - птицы живые.
Крылья свободы шуршат шорохом первых дождей.
Слава тебе и величье, благодатная в странах Россия,
Многовершинное древо с перекличкой и гудом ветвей!

ПОЭТ - РАБОЧЕМУ

Рабочий, я даю тебе мой стих
Как вольный дар от любящего сердца,
В нем - мерный молот гулких мастерских,
И в нем - свеча, завет единоверца.

Здесь не чужой с тобою говорит,
Не баловень изнеженный и праздный:
В узор сложил я много стройных плит,
Взяв мыслью их из груды безобразной.

Мой лом, моя упорная кирка
Работали в ночах каменоломни
Не день, не два, а долгие века.
Я - труженик столетий. Знай и помни.

Провидец, зодчий, ждущий и поэт,
Я - старший брат идущих через ночи,
Я - память дней, звено несчетных лет,
Хранитель всех лучистых средоточий.

Ты думаешь, что выси пирамид
Взнесла рука и те, что гнули спины?
О да! Но я был связью этих плит,
Чертеж всего замыслил я единый.

И, чертежи меняя по векам,
Разнообразя лик людских столетий,
Я не давал уснуть моим зрачкам,
И не сплетал для вольного я сети.

Когда тебя туманили цари,
Я первый начал бунт свободным словом
И возвестил тебе приход зари, -
В ней - гибель истлевающим основам.

Не я ли шел на плаху за тебя?
В тюрьму, в изгнанье уходил не я ли?
Но сто дорог легко пройдешь, любя, -
Кто хочет жертвы, не бежит печали.

Я ждал и жаждал вольности твоей,
Мне грезится вселенский праздник братства -
Такой поток ласкающих лучей,
Что не возникнет даже тень злорадства.

И час пришел, чтоб творчество начать,
Чтоб счастье всех удвоить и утроить.
Так для чего ж раздельности печать
На том дворце, который хочешь строить?

Кто верит в созидание свое,
Тот видит ложь в расколе разделенья.
Заря взошла, горит, вглядись в нее,
Сияет солнце без ограниченья.

Так будем же как солнце наконец,
Признаньем все хотенья обнимая,
И вольно примем вольность всех сердец
Во имя расцветающего Мая.

ИМЕНИ ГЕРЦЕНА

Россия казней, пыток, сыска, тюрем,
Страна, где рубят мысль умов сплеча,
Страна, где мы едим и балагурим
В кровавый час деяний палача.

Страна, где пляшет право крепостное,
Где змей - царем, змееныши - царьки,
Где правило - разгул в грязи и гное,
Страна метели, рабства и тоски, -

Он знал ее, мыслитель благородный,
Чей дух - к борьбе зовущая струна,
Но он разлив предвидел полноводный,
Он разгадал колодец в ней без дна.

Где ценный клад скрывается века, -
И в сказке спят подолгу великаны,
Но в сказке есть свирель из тростника.

В такой тростник дохни - ответит песней,
И волею зовется тот напев,
Он ширится все ярче и чудесней,
Сон рассечен, алмазом блещет гнев.

Таинственная кузница грохочет,
Тяжелый молот наковальню бьет,
Тростник поет, огню победу прочит,
И в пламенях есть пляска и черед.

В сияниях все белое пространство,
Полярная звезда горит снегам,
Для жизни нужно новое убранство,
И великан светло идет к врагам.

До океанов плещут океаны,
И колокол вещает вечевой:
Есть в мире зачарованные страны,
Россия, быть как в сказке - жребий твой.

Разрушен навсегда твой терем древний
Со всем его хорошим и дурным,
Над городом твоим и над деревней
Прошел пожар и вьется красный дым.

Но если в каждом - дух единоверца,
И эта вера - счастье вольных всех,
Мы будем все - пылающее сердце,
И будет весь искуплен старый грех.

Кто в колокол ударил, верил в это,
Пусть только в брате брата видит брат,
Построим жизнь из одного лишь света,
Чтоб бег часов был звучный водопад.

ПЕСНЯ РАБОЧЕГО МОЛОТА

Стук-стук, молоток,
В каждой планке свой гвоздок.
Каждый гвоздик в самый раз,
Будет круглый стол у нас.
Доверши сполна урок,
Стук-стук, молоток.

За столом мы сядем дружно -
Вся рабочая семья.
За окошком будет вьюжно,
И в морозе песнь твоя.

Стук-стук - по стенам,
Холод, голод ходят к нам.
Стук-стук - в чердаки,
Мы не рады вам, дружки.
Загоняй их в уголок,
Стук-стук, молоток.

Стук-стук, поспевай,
Нам кровать приготовляй.
Составляй ее плотней,
Сердце с сердцем будет в ней.
Есть для счастья час и срок,
Стук-стук, молоток.

Для объятий и зачатий
Мы в беседке верной - в ней.
Мы рождаемся в кровати,
Спим. Уснем еще верней.

Стук-стук, молоток,
Пляшет звонко быстрый скок.
А окончим здесь свой час,
Добрым словом вспомнят нас.
Сноп готов, и сноп - на ток,
Стук-стук, молоток.

Бей, бей, молот мой,
В кузне - тьма и в кузне - зной.
Темень в пламень перельем.
Где железо? Путь куем.
В солнце - ходим за сохой,
Пой, пой, молот мой.

Услышьте все, кто жив и молод:
Свободный труд - как изумруд.
Я - в пляске, я - рабочий молот,
Во мне столетия поют.

В Египте, звавшемся иначе,
И в древней Индии, и где -
Везде свой лик я обозначил,
Как сребро-месяц на воде.

Как вестник солнечного Гора,
Что есть: рассветная заря, -
Я лезвеё ковал для спора,
Вскрыл целину, свой час творя.

Ковал мотыги я и плуги,
Метал, как молнии, мечи,
Я был на севере и юге,
Я - молот, - слушай и молчи.

Серпы я выковал, и косы,
И разрубающий топор,
Идут, косцы - рядами - босы,
Но им в заре - златой убор.

Плясал я весело и звонко,
Любил огонь вдыхать и пить,
Сковал игрушку для ребенка,
Венец - чтобы его разбить.

Как прикасается до цели
По-соколиному стрелок,
Так я качаю в колыбели,
В работе, молот - молоток.

Мечись направо и налево,
Дождями брызги золоти,
Будь словом правды, криком гнева,
Будь нам звездою на пути.

В текучем пламени - расцветы,
В плавильне для руды - уют,
Еще не все напевы спеты, -
Впервые мне века поют.

Я пересек моря и горы,
Я смерил взором темноту,
Мои дорожные узоры
Черчу по горному хребту.

Я крикну - отклик до востока,
Я стукну - запад задрожал,
Мое сияние широко
И пламень мой набатно-ал.

Я - бунт, я - взрыв, я - тот, который
Разрушил смехом слепоту,
Пряду из зарева уборы,
Хватаю звезды на лету.

Гранит высоких скал расколот,
Я ходы вырыл в глубине,
Я - сердце мира, слушай, молот,
Я - кровь, я - жизнь, будь верен мне.

Я там, где брызжет смех в избытке,
Где бледно голубеет сталь,
Где солнца золотые слитки
И самый холеный хрусталь.

Я там, где свежие алмазы,
Где синий яхонт и рубин,
Всех стран качну ударом связы,
Я - труженик, я - властелин.

И с детства повесть мне знакома,
Что майский ливень, блеск и гул -
Есть пляс, веселый хохот грома, -
Громовник молот свой качнул.

Над первым светлым утром Мая,
Где маки молний - чрез века,
Тяжелый молот поднимая,
Взнеслась победная рука.

Стук-стук, молот мой,
Тьма за светом, свет за тьмой.
Мы по наковальне бьем,
Знаем песню о своем.
С солнцем - к счастью и домой,
Стук-стук, молот мой.

Чем отличается умный монархист от глупого монархиста? Умный монархист, поддерживая идею монархии как принцип, при этом вполне может допускать, что конкретный персонаж, сидящий на троне, не является воплощением всех мыслимых и немыслимых добродетелей.

Оригинал взят у red_sovet в Современники о Николае II

Короткая подборка цитат современников о «страстотерпце» Николае II, которого так настойчиво пытаются реабилитировать в последние годы.

Из дневника профессора Б. В. Никольского, участника и идеолога монархического «Русского собрания»:
15 апреля: «…Я думаю, что царя органически нельзя вразумить. Он хуже, чем бездарен! Он - прости меня Боже, - полное ничтожество…
26 апреля: «…Мне дело ясно. Несчастный вырождающийся царь с его ничтожным, мелким и жалким характером, совершенно глупый и безвольный, не ведая, что творит, губит Россию. Не будь я монархистом - о, Господи! Но отчаяться в человеке для меня не значит отчаяться в принципе»…

Из дневника М.О.Меньшикова за 1918 г.:
«…Не мы, монархисты, изменники ему, а он нам. Можно ли быть верным взаимному обязательству, к-рое разорвано одной стороной? Можно ли признавать царя и наследника, которые при первом намеке на свержение сами отказываются от престола? Точно престол — кресло в опере, к-рое можно передать желающим».
«…При жизни Николая II я не чувствовал к нему никакого уважения и нередко ощущал жгучую ненависть за его непостижимо глупые, вытекающие из упрямства и мелкого самодурства решения. Ничтожный был человек в смысле хозяина. Но все-таки жаль несчастного, глубоко несчастного человека: более трагической фигуры „человека не на месте“ я не знаю…»

С.Ю. Витте: «Неглупый человек, но безвольный» /Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960. Т.2. С. 280.

А.В. Богданович: «Безвольный, малодушный царь» /Богданович А.В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 371.

А.П. Извольский: «Он обладал слабым и изменчивым характером, трудно поддающимся точному определению» / Извольский А.П. Воспоминания. Мн., 2003. С. 214.

С.Д. Сазонов, бывший министр иностранных дел, 3 августа 1916 г. в беседе с М. Палеологом: «Император царствует, но правит императрица, инспирируемая Распутиным» /Палеолог М. Указ. соч., с. 117.

И даже антисоветчик Бальмонт в 1906 г.:

Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,
Наш царь – кровавое пятно
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму - темно.

Наш царь - убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь - висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет.
Кто начал царствовать - Ходынкой,
Тот кончит - встав на эшафот.

Финальную точку в описании «царя-батюшки» ставит цитата из воспоминаний известного юриста и члена Государственного совета Российской империи, Анатолия Фёдоровича Кони:
«Его взгляд на себя, как на провиденциального помазанника божия, вызывал в нем подчас приливы такой самоуверенности, что ставились им в ничто все советы и предостережения тех немногих честных людей, которые еще обнаруживались в его окружении…
Трусость и предательство прошли красной нитью через всю его жизнь, через все его царствование, и в этом, а не в недостатке ума и воли, надо искать некоторые из причин того, чем закончилось для него и то, и другое… Отсутствие сердца и связанное с этим отсутствие чувства собственного достоинства, в результате которого он среди унижений и несчастья всех близко окружающих продолжает влачить свою жалкую жизнь, не сумев погибнуть с честью.»

Массовая давка во время торжеств по случаю коронации императора Николая II, в которой погибли 1389 человек и были покалечены более 900.

Празднества по случаю коронации продолжились вечером в Кремлёвском дворце, а затем балом на приёме у французского посла. Многие ожидали, что если бал не будет отменён, то, по крайней мере, состоится без государя.

По словам Сергея Александровича, когда Николаю II советовали не приезжать на бал, царь высказался, что хотя Ходынская катастрофа - это величайшее несчастье, однако не должно омрачать праздника коронации. Николай II открыл бал с графиней Монтебелло (женой посланника), а Александра Фёдоровна танцевала с графом.

Ходынка. Акварель Владимира Маковского. 1899 г.

Единственная статья о Ходынке, которая появилась на другой день, была статья Владимира Гиляровского (1855-1935) в "Русских ведомостях". Ее заглавие было набрано крупными буквами: "Ходынская катастрофа". Она выскочила вовремя: другим газетам сразу запретили писать об этих событиях….

***

Гиляровского "Катастрофа на Ходынском поле" (1896 год):

"П ричину катастрофы выяснит следствие, которое уже начато и ведется. Пока же я ограничусь описанием всего виденного мной и теми достоверными сведениями, которые мне удалось получить от очевидцев.

Начинаю с описания местности, где произошла катастрофа. Неудачное расположение буфетов для раздачи кружек и угощений безусловно увеличило количество жертв. Они построены так: шагах в ста от шоссе, по направлению к Ваганьковскому кладбищу, тянется их цепь, по временам разрываясь более или менее длительными интервалами.

Десятки буфетов соединены одной крышей, имея между собой полторааршинный суживающийся в середине проход, так как предполагалось пропускать народ на гулянье со стороны Москвы именно через эти проходы, вручив каждому из гуляющих узелок с угощением.

Параллельно буфетам, со стороны Москвы, т.е. откуда ожидался народ, тянется сначала от шоссе глубокая, с обрывистыми краями и аршинным валом, канава, переходящая против первых буфетов в широкий, сажень до 30, ров, - бывший карьер, где брали песок и глину. Ров, глубиной местами около двух сажен, имеет крутые, обрывистые берега и изрыт массой иногда очень глубоких ям. Он тянется на протяжении более полуверсты, как раз вдоль буфетов, и перед буфетами имеет во все свое протяжение площадку, шириной от 20 до 30 шагов.

На ней-то и предполагалось, по-видимому, установить народ для вручения ему узелков и для пропуска вовнутрь поля. Однако вышло не так: народу набралась масса, и тысячная доля его не поместилась на площадке.

Раздачу предполагали производить с 10 часов утра 18 мая, а народ начал собираться еще накануне, 17-го, чуть не с полудня, ночью же потянул отовсюду, из Москвы, с фабрик и из деревень, положительно запруживая улицы, прилегающие к заставам Тверской, Пресненской и Бутырской.

К полуночи громадная площадь, во многих местах изрытая ямами, начиная от буфетов, на всем их протяжении, до здания водокачки и уцелевшего выставочного павильона, представляла из себя не то бивуак, не то ярмарку. На более гладких местах, подальше от гулянья, стояли телеги приехавших из деревень и телеги торговцев с закусками и квасом. Кое-где были разложены костры. С рассветом бивуак начал оживать, двигаться. Народные толпы все прибывали массами.

Коронационные стаканы

Все старались занять места поближе к буфетам. Немногие успели занять узкую гладкую полосу около самих буфетных палаток, а остальные переполнили громадный 30-саженный ров, представлявшийся живым, колыхавшимся морем, а также ближайший к Москве берег рва и высокий вал. К трем часам все стояли на занятых ими местах, все более и более стесняемые наплывавшими народными массами.

К пяти часам сборище народа достигло крайней степени, - полагаю, что не менее нескольких сотен тысяч людей. Масса сковалась. Нельзя было пошевелить рукой, нельзя было двинуться. Прижатые во рве к обоим высоким берегам не имели возможности пошевелиться. Ров был набит битком, и головы народа, слившиеся в сплошную массу, не представляли ровной поверхности, а углублялись и возвышались, сообразно дну рва, усеянного ямами.

Давка была страшная. Со многими делалось дурно, некоторые теряли сознание, не имея возможности выбраться или даже упасть: лишенные чувств, с закрытыми глазами, сжатые, как в тисках, они колыхались вместе с массой. Так продолжалось около часа. Слышались крики о помощи, стоны сдавленных. Детей - подростков толпа кое-как высаживала кверху и по головам позволяла им ползти в ту или другую сторону, и некоторым удалось выбраться на простор, хотя не всегда невредимо. Двоих таких подростков караульные солдаты пронесли в большой № 1 театр, где находился г. Форкатти и доктора Анриков и Рамм.

Так, в 12 часов ночи принесли в бесчувственном состоянии девушку лет 16, а около трех часов доставили мальчика, который, благодаря попечению докторов, только к полудню второго дня пришел в себя и рассказал, что его сдавили в толпе и потом выбросили наружу. Далее он не помнил ничего.

Из-за таких пряников народ давился на Ходынке

Редким удавалось вырваться из толпы на поле. После пяти часов уже очень многие в толпе лишились чувств, сдавленные со всех сторон. А над миллионной толпой начал подниматься пар, похожий на болотный туман. Это шло испарение от этой массы, и скоро белой дымкой окутало толпу, особенно внизу во рву, настолько сильно, что сверху, с вала, местами была видна только эта дымка, скрывающая людей.

Около 6 часов в толпе чаще и чаще стали раздаваться стоны и крики о спасении. Наконец, около нескольких средних палаток стало заметно волнение. Это толпа требовала у заведовавших буфетами артельщиков выдачи угощений. В двух-трех средних балаганах артельщики действительно стали раздавать узлы, между тем как в остальных раздача не производилась. У первых палаток крикнули "раздают", и огромная толпа хлынула влево, к тем буфетам, где раздавали. Страшные, душу раздирающие стоны и вопли огласили воздух...

Напершая сзади толпа обрушила тысячи людей в ров, стоявшие в ямах были затоптаны... Несколько десятков казаков и часовые, охранявшие буфеты, были смяты и оттиснуты в поле, а пробравшиеся ранее в поле с противоположной стороны лезли за узлами, не пропуская входивших снаружи, и напиравшая толпа прижимала людей к буфетам и давила. Это продолжалось не более десяти мучительнейших минут... Стоны были слышны и возбуждали ужас даже на скаковом кругу, где в это время происходили еще работы.

Толпа быстро отхлынула назад, а с шести часов большинство уже шло к домам, и от Ходынского поля, запруживая улицы Москвы, целый день двигался народ. На самом гулянье не осталось и одной пятой доли того, что было утром.

Многие, впрочем, возвращались, чтобы розыскать погибших родных. Явились власти. Груды тел начали разбирать, отделяя мертвых от живых. Более 500 раненых отвезли в больницы и приемные покои; трупы были вынуты из ям и разложены кругом палаток на громадном пространстве.

Изуродованные, посиневшие, в платье разорванном и промокшем насквозь, они были ужасны. Стоны и причитания родственников, разыскавших своих, не поддавались описанию... По русскому обычаю народ бросал на грудь умерших деньги на погребение... А тем временем все подъезжали военные и пожарные фуры и отвозили десятками трупы в город.

Приемные покои и больницы переполнились ранеными. Часовни при полицейских домах и больницах и сараи - трупами. Весь день шла уборка. Между прочим, 28 тел нашли в колодезе, который оказался во рву, против средних буфетов. Колодезь этот глубокий, сделанный опрокинутой воронкой, обложенный внутри деревом, был закрыт досками, которые не выдержали напора толпы. В числе попавших в колодец один спасен был живым. Кроме этого, трупы находили и на поле, довольно далеко от места катастрофы. Это раненые, успевшие сгоряча уйти, падали и умирали.

Всю ночь на воскресенье возили тела отовсюду на Ваганькодское кладбище. Более тысячи лежало там, на лугу в шестом разряде кладбища. Я был там около 6 часов утра. Навстречу, по шоссе, везли белые гробы с покойниками. Это тела, отпущенные родственникам для погребения. На самом кладбище масса народа..."

("Русские ведомости". 1896. № 137 ).

Давно уже замечено, что история в разные периоды повторяется. Особенно, история российская. Всегда, на протяжении веков, были те, кто без ожидания всяких преференций были готовы положить свою жизнь за отчизну, и те, кто готов был обосрать любой промах государства. Про последних, более чем подробно, писал и Достоевский, и Григорий Климов. Цусима — как раз такой вот маркер. А дело было так.

Цусима — повод для бесов раскачать имперскую лодку

В последние майские дни 1905 года случилось, наверное, самое тягостное поражение Российской империи в русско-японской войне. Порт-Артур и Мукден уже стали шоком для русского общества, но после них еще были ожидания, что колесо войны можно было повернуть в другую сторону. После Цусимы наступила полная общественная депрессия, несмотря на то, что в военном плане ситуацию можно было несколько исправить.По большому счету, в долгосрочной перспективе у японцев не было никаких шансов против Российской империи. Фейсбуков тогда еще не было, но стихи писали и их читали.

Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима,
Наш царь — кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму — темно…
Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждёт.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.

Эти строки написал тогда в сердцах один из поэтических гуру Серебряного века Константин Бальмонт. Российской интеллигенции всегда былао присуще стремление к неврастеническим реакциям, но многое зависело и от умения властей правильно подавать обществу свои намерения и дейтсвия. Во времена Николая Александровича Романова получалось это не то чтобы очень хорошо.

Поэта, конечно понять можно. Тонкая душевная организация. Не один Бальмонт был в шоке от кошмарных результатов войны с какими-то там япошками. Случившиеся в последние майские дни 1905 года жесточайшее поражение в Цусимском сражении стало холодным душем для русского общества и руководства Российской империи. Разумеется, такое фиаско стало поводом для злорадства бесов разных мастей. Катастрофа в войне с Японией стала сигналом для революционеров попытаться раскачать имперскую лодку. В этом плане за столетие ничего не поменялось. Наследники тогдашних бесов готовы и сегодня использовать любой повод для антироссийской деятельности.

Цусима была предопределена

В общем-то катастрофа при Цусиме была вполне ожидаема, если смотреть на расклад объективно. Японская эскадра состояла из более современных кораблей, а Порт-Артур и Первая эскадра к этому моменту уже были выведены из игры. К лету 1905 года ситуация на фронтах русско-японской войны складывалась таким образом, что отправка 2-ой эскадры на Дальний Восток представлялась делом достаточно рискованным. В те времена у нашей до сих пор богоспасаемой державы еще не было ядерного щита, способного превратиться в карательный меч с превращением значительной части старушки — Земли в сплошной радиоактивный пепел. Поэтому, у второй эскадры был только один путь — преодолеть тысячи километров и прибыть на дальневосточный фронт боевых действий с целью деблокирования Порт-Артура и внесения перелома в войну.

Россия проиграла пропагандисткую войну

К этому моменту русское общество уже не верило никаким официальным оптимистичным заявлениям и победным реляциям, никаким «генеральным гениальным» планам и проектам. Мысль о необходимости продолжить войну владела только частью дальневосточников, и то только потому, что мир с Японией угрожал потерей Сахалина, Приморья и Уссурийского края. Парадокс ситуации заключается в том, что к сентябрю 1905 г. в Маньчжурии была сосредоточена 788 тысячная армия (130 батальонов) — но она уже не желала сражаться.

Тогда в первый раз была задействована государственная информационная поддержка грядущей войны. И именно идеологи этой кампании не справились с правильным освещением событий. Изначально фильтруя информацию, не доводя в полном объеме печальные вести с фронтов войны, официозные СМИ уступала поле информационной битвы либеральным оппонентам.

Не буду упоминать про восторженные телеграммы российских так называемых либералов японскому императору. Сами телеграммы подержать в руках не довелось, а посему, Бог с ними. Тем не менее, любовь к цензуре, практиковавшаяся в прессе все предыдущие десятилетия, сыграла злую шутку с исполнителями информационной поддержки этой войны .

«Корреспондент был вынужден или вовсе не писать, или писать о подвигах поручиков и подпоручиков, восхвалять деяния отдельных лиц, кричать о несомненном успехе в будущем, призывать к войне, популяризировать войну». Это писал Немирович-Данченко, освещавший эту войну с линии фронта. Своим консерватизмом информационная политика времен русско-японской войны дала козыри как своим либеральным оппонентам-публицистам, так и революционерам всех мастей. Именно с этого момента стала почти неотвратимой вероятность как первой русской революции, так и второй. Нынешним российским властям тоже хорошо бы помнить об уроках 1905 года.

Цусима — не позор, а образец воинской доблести русских моряков

Итог же сражения таковы. Русская эскадра потеряла убитыми и утонувшими 209 офицеров, 75 кондукторов, 4761 нижних чинов, всего 5045 человек. Ранены 172 офицера, 13 кондукторов и 178 нижних чинов. В плен взяты 7282 человека, включая двух адмиралов. На интернированных кораблях остались 2110 человек. Всего личного состава эскадры перед сражением было 16 170 человек, из них 870 прорвались во Владивосток.

Несмотря на катастрофические итоги как самого сражения, так и всей войны, для нормальных современных русских людей Цусимская катастрофа, в первую очередь, это очередной образец мужества русских моряков, которые продолжали следовать своей присяге даже в совершенно безнадежном положении. История состоит не из одних побед, И поражениями иногда можно гордиться. Слава России!