Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела сходить с ними.
- Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже продам и куплю тебе пряник.
- Конем, баба?
- Конем, конем.
Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но пряник - совсем другое дело. Пряник можно сунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужаса - потерял, - хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться - тут он, тут конь-огонь!
С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.
Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать я точно не помню, - Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к бабушке забегала тетка Васеня - жена дяди Левонтия, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями.
- Кума! - испуганно-радостным голосом восклицала она. Долг-от я принесла! - И Тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь.
- Да стой ты, чумовая! - окликала ее бабушка. - Сосчитать ведь надо.
Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только приотпустят вожжи.
Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из «запасу» на черный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как весь этот «запас» состоял, кажется, из десятки. Но и при такой малой сумме заполошная Васеня умудрялась обсчитаться на рубль, когда и на целый трояк.
- Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! напускалась бабушка на соседку. - Мне рупь, другому рупь! Что же это получится? Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и укатывалась.
- Передала ведь!
Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия, который, по ее убеждению, хлеба не стоил, а вино жрал, била себя руками по бедрам, плевалась, я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.
Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами - ни забор, ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас, натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.
В один благой день, может быть, и вечер дядя Левонтий качал зыбку и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в плаваниях, - он когда-то был моряком.

Приплыл по акияну
Из Африки матрос,
Малютку облизьяну
Он в ящике привез…

Семейство утихло, внимая голосу родителя, впитывая очень складную и жалостную песню. Село наше, кроме улиц, посадов и переулков, скроено и сложено еще и попесенно - у всякой семьи, у фамилии была «своя», коронная песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой родни. Я и поныне, как вспомню песню «Монах красотку полюбил», - так и вижу Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже разбегаются от потрясенности. Дрожит, сжимается сердце от песни «шахматовского колена»: «Я у окошечка сидела, Боже мой, а дождик капал на меня». И как забыть фокинскую, душу рвущую: «Понапрасну ломал я решеточку, понапрасну бежал из тюрьмы, моя милая, родная женушка у другого лежит на груди», или дяди моего любимую: «Однажды в комнате уютной», или в память о маме-покойнице, поющуюся до сих пор: «Ты скажи-ка мне, сестра…» Да где же все и всех-то упомнишь? Деревня большая была, народ голосистый, удалой, и родня в коленах глубокая и широкая.
Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца дяди Левонтия - ни одна из них не могла растревожить закаменелую душу боевого семейства, и вот на тебе, дрогнули левонтьевские орлы, должно быть, капля-другая моряцкой, бродяжьей крови путалась в жилах детей, и она-то размыла их стойкость, и когда дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли, можно было слышать, как в разбитые окна, и распахнутые двери выплескивается дружный хор:

Сидит она, тоскует
Все ночи напролет
И песенку такую
О родине поет:

«На теплом-теплом юге,
На родине моей,
Живут, растут подруги
И нет совсем людей…»

Конь с розовой гривой

Бабушка послала меня на увал за земляникой вместе с соседскими ребятишками. Пообещала: если наберу полный туесок, она продаст мои ягоды вместе со своими и купит мне «пряник конём». Пряник в виде коня с гривой, хвостом и копытами, облитыми розовой глазурью, обеспечивал почёт и уважение мальчишек всей деревни и был их заветной мечтой.

На увал я пошёл вместе с детьми нашего соседа Левонтия, который работал на лесозаготовках. Примерно раз в пятнадцать дней «Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой», а жена Левонтия бегала по селу и отдавала долги. В такие дни я всеми способами пробирался к соседям. Бабушка не пускала. «Нечего этих пролетариев объедать», - говорила она. У Левонтия меня охотно принимали и жалели как сироту. Заработанные соседом деньги кончались быстро, и тётка Васёна снова бегала по селу, одалживала.

Жило левонтьевское семейство бедно. Вокруг их избы не было никакого хозяйства, даже мылись они у соседей. Каждую весну они окружали дом жалким тыном, и каждую осень он шёл на растопку. На бабушкины попрёки Левонтий, бывший матрос, отвечал, что «любит слободу».

С левонтьевскими «орлами» я и пошёл на увал, зарабатывать на коня с розовой гривой. Я уже набрал несколько стаканов земляники, когда левонтьевские ребята затеяли драку - старший заметил, что остальные собирают ягоды не в посуду, а в рот. В результате вся добыча была рассыпана и съедена, а ребята решили спуститься к Фокинской речке. Тут-то они и заметили, что у меня земляника осталась. Съесть её меня «на слабо» подбил левонтьевский Санька, после чего я вместе с остальными отправился на речку.

О том, что посуда моя пуста, я вспомнил только к вечеру. Возвращаться домой с пустым туеском было стыдно и боязно, «бабушка моя, Катерина Петровна, не тётка Васёна, от неё враньём, слезами и разными отговорками не отделаешься». Санька меня и научил: натолкать в туес травы, а сверху рассыпать горсть ягод. Вот эту «обманку» я и принёс домой.

Бабушка меня долго хвалила, а ягоды пересыпать не стала - решила прямо в туеске в город на продажу везти. На улице я рассказал всё Саньке, и он потребовал от меня калач - как плату за молчание. Одним калачом я не отделался, таскал, пока Санька не наелся. Ночью я не спал, мучился - и бабушку обманул, и калачи украл. Наконец, решил утром встать и во всём признаться.Проснувшись, я обнаружил, что проспал - бабушка уже уехала в город. Я жалел, что дедушкина заимка так далеко от села. У дедушки хорошо, тихо, и он бы меня в обиду не дал. От нечего делать я пошёл с Санькой на рыбалку. Через некоторое время я увидел большую лодку, выплывающую из-за мыса. В ней сидела бабушка и грозила мне кулаком.

Домой я вернулся только к вечеру и сразу юркнул в кладовку, где была «налажена» временная «постель из половиков и старого седла». Свернувшись калачиком, я жалел себя и вспоминал о маме. Как и бабушка, она ездила в город торговать ягодой. Однажды перегруженная лодка перевернулась и мама утонула. «Ее затянуло под сплавную бону», где она зацепилась косой. Я вспомнил, как мучилась бабушка, пока река не отпустила маму.

Проснувшись утром, я обнаружил, что с заимки вернулся дедушка. Он зашёл ко мне и велел попросить у бабушки прощения. Вдоволь посрамив и пообличав, бабушка усадила меня завтракать, а после всем рассказывала, «чего утворил её малой».

Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела сходить с ними.

Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже продам и куплю тебе пряник.

Конем, баба?

Конем, конем.

Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но пряник - совсем другое дело. Пряник можно сунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужаса - потерял, - хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться - тут он, тут конь-огонь!

С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.

Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать я точно не помню, - Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к бабушке забегала тетка Васеня - жена дяди Левонтия, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями.

Да стой ты, чумовая! - окликала ее бабушка. - Сосчитать ведь надо.

Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только приотпустят вожжи.

Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из «запасу» на черный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как весь этот «запас» состоял, кажется, из десятки. Но и при такой малой сумме заполошная Васеня умудрялась обсчитаться на рубль, когда и на целый трояк.

Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! напускалась бабушка на соседку. - Мне рупь, другому рупь! Что же это получится? Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и укатывалась.

Передала ведь!

Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия, который, по ее убеждению, хлеба не стоил, а вино жрал, била себя руками по бедрам, плевалась, я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.

Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами - ни забор, ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас, натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.

В один благой день, может быть, и вечер дядя Левонтий качал зыбку и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в плаваниях, - он когда-то был моряком.

Приплыл по акияну

Из Африки матрос,

Малютку облизьяну

Он в ящике привез…

Семейство утихло, внимая голосу родителя, впитывая очень складную и жалостную песню. Село наше, кроме улиц, посадов и переулков, скроено и сложено еще и попесенно - у всякой семьи, у фамилии была «своя», коронная песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой родни. Я и поныне, как вспомню песню «Монах красотку полюбил», - так и вижу Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже разбегаются от потрясенности. Дрожит, сжимается сердце от песни «шахматовского колена»: «Я у окошечка сидела, Боже мой, а дождик капал на меня». И как забыть фокинскую, душу рвущую: «Понапрасну ломал я решеточку, понапрасну бежал из тюрьмы, моя милая, родная женушка у другого лежит на груди», или дяди моего любимую: «Однажды в комнате уютной», или в память о маме-покойнице, поющуюся до сих пор: «Ты скажи-ка мне, сестра…» Да где же все и всех-то упомнишь? Деревня большая была, народ голосистый, удалой, и родня в коленах глубокая и широкая.

Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца дяди Левонтия - ни одна из них не могла растревожить закаменелую душу боевого семейства, и вот на тебе, дрогнули левонтьевские орлы, должно быть, капля-другая моряцкой, бродяжьей крови путалась в жилах детей, и она-то размыла их стойкость, и когда дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли, можно было слышать, как в разбитые окна, и распахнутые двери выплескивается дружный хор.

Конь с розовой гривой

Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что

левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела

сходить с ними.

Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже

продам и куплю тебе пряник.

Конем, баба?

Конем, конем.

Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он

белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый,

глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла

таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но

пряник - совсем другое дело. Пряник можно сунуть под рубаху,

бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея

от ужаса - потерял, - хвататься за рубаху и со счастьем

убеждаться - тут он, тут конь-огонь!

С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята

левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить

дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом

откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому

Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по

которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или

Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.

Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой

Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и

сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую

сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать -

я точно не помню, - Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем

доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир

горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не

только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к

бабушке забегала тетка Васеня - жена дяди Левонтия, запыхавшаяся,

загнанная, с зажатыми в горсти рублями.

Долг-от я принесла! - И Тут же кидалась прочь из избы, взметнув

юбкою вихрь.

Да стой ты, чумовая! - окликала ее бабушка. - Сосчитать

ведь надо.

Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала

деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый

рвануть, как только приотпустят вожжи.

Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый

рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из <запасу>

на черный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как

весь этот <запас> состоял, кажется, из десятки. Но и при такой

малой сумме заполошная Васеня умудрялась обсчитаться на рубль,

когда и на целый трояк.

Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! -

напускалась бабушка на соседку. - Мне рупь, другому рупь! Что же

это получится? Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и

укатывалась.

Передала ведь!

Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия,

который, по ее убеждению, хлеба не стоил, а вино жрал, била себя

руками по бедрам, плевалась, я подсаживался к окну и с тоской

глядел на соседский дом.

Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало

смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами - ни забор,

ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не

было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас,

натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.

В один благой день, может быть, и вечер дядя Левонтий качал

зыбку и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в

плаваниях, - он когда-то был моряком.

Приплыл по акияну

Из Африки матрос,

Малютку облизьяну

Он в ящике привез...

складную и жалостную песню. Село наше, кроме улиц, посадов и

переулков, скроено и сложено еще и попесенно - у всякой семьи, у

фамилии была <своя>, коронная песня, которая глубже и полнее

выражала чувства именно этой и никакой другой родни. Я и поныне,

как вспомню песню <Монах красотку полюбил>, - так и вижу

Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже

разбегаются от потрясенности. Дрожит, сжимается сердце от песни

<шахматовского колена>: <Я у окошечка сидела, Боже мой, а дождик

капал на меня>. И как забыть фокинскую, душу рвущую: <Понапрасну

ломал я решеточку, понапрасну бежал из тюрьмы, моя милая, родная

женушка у другого лежит на груди>, или дяди моего любимую:

<Однажды в комнате уютной>, или в память о маме-покойнице,

поющуюся до сих пор: <Ты скажи-ка мне, сестра...> Да где же все и

всех-то упомнишь? Деревня большая была, народ голосистый, удалой,

и родня в коленах глубокая и широкая.

Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца

дяди Левонтия - ни одна из них не могла растревожить закаменелую

душу боевого семейства, и вот на тебе, дрогнули левонтьевские

орлы, должно быть, капля-другая моряцкой, бродяжьей крови

путалась в жилах детей, и она-то размыла их стойкость, и когда

дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли, можно было

слышать, как в разбитые окна, и распахнутые двери выплескивается

дружный хор:

Сидит она, тоскует

Все ночи напролет

И песенку такую

О родине поет:

<На теплом-теплом юге,

На родине моей,

Живут, растут подруги

И нет совсем людей...>

Дядя Левонтий подбуровливал песню басом, добавлял в нее

рокоту, и оттого и песня, и ребята, и сам он как бы менялись

обликом, красивше и сплоченней делались, и текла тогда река жизни

в этом доме покойным, ровным руслом. Тетка Васеня, непереносимой

чувствительности человек, оросив лицо и грудь слезьми, подвывая в

старый прожженный фартук, высказывалась насчет безответственности

человеческой - сгреб вот какой-то пьяный охламон облизьянку,

утащил ее с родины невесть зачем и на че? А она вот, бедная,

сидит и тоскует все ночи напролет... И, вскинувшись, вдруг

впивалась мокрыми глазами в супруга - да уж не он ли, странствуя

по белу свету, утворил это черно дело?! Не он ли свистнул

облизьянку? Он ведь пьяный не ведает, чего творит!

Дядя Левонтий, покаянно принимающий все грехи, какие только

возможно навесить на пьяного человека, морщил лоб, тужась понять:

когда и зачем он увез из Африки обезьяну? И, коли увез, умыкнул

животную, то куда она впоследствии делась?

Весною левонтьевское семейство ковыряло маленько землю вокруг

дома, возводило изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но

зимой все это постепенно исчезало в утробе русской печи,

раскорячившейся посреди избы.

Танька левонтьевская так говаривала, шумя беззубым ртом, обо

всем ихнем заведенье:

Зато как тятька шурунет нас - бегишь и не запнешша.

Сам дядя Левонтий в теплые вечера выходил на улицу в штанах,

державшихся на единственной медной пуговице с двумя орлами, в

бязевой рубахе, вовсе без пуговиц. Садился на истюканный топором

чурбак, изображавший крыльцо, курил, смотрел, и если моя бабушка

корила его в окно за безделье, перечисляла работу, которую он

должен был, по ее разумению, сделать в доме и вокруг дома, дядя

Левонтий благодушно почесывался.

Я, Петровна, слободу люблю! - и обводил рукою вокруг себя:

Хорошо! Как на море! Ништо глаз не угнетат!

Дядя Левонтий любил море, а я любил его. Главная цель моей

жизни была прорваться в дом Левонтия после его получки, послушать

песню про малютку обезьяну и, если потребуется, подтянуть

могучему хору. Улизнуть не так-то просто. Бабушка знает все мои

повадки наперед.

Нечего куски выглядывать, - гремела она. - Нечего этих

пролетарьев объедать, у них самих в кармане - вошь на аркане.

Но если мне удавалось ушмыгнуть из дома и попасть к

левонтьевским, тут уж все, тут уж я окружен бывал редкостным

вниманием, тут мне полный праздник.

Выдь отсюдова! - строго приказывал пьяненький дядя Левонтий

кому-нибудь из своих парнишек. И пока кто-либо из них неохотно

вылезал из-за стола, пояснял детям свое строгое действие уже

жалостно глянув на меня, взревывал: - Мать-то ты хоть помнишь ли?

Я утвердительно кивал. Дядя Левонтий горестно облокачивался на

руку, кулачищем растирал по лицу слезы, вспоминая; - Бадоги с ней

по один год кололи-и-и! - И совсем уж разрыдавшись: - Когда ни

придешь... ночь-полночь... пропа... пропащая ты голова, Левонтий,

скажет и... опохмелит...

Тетка Васеня, ребятишки дяди Левонтия и я вместе с ними

ударялись в рев, и до того становилось жалостно в избе, и такая

доброта охватывала людей, что все-все высыпалось и вываливалось

на стол и все наперебой угощали меня и сами ели уже через силу,

потом затягивали песню, и слезы лились рекой, и горемычная

обезьяна после этого мне снилась долго.

Поздно вечером либо совсем уже ночью дядя Левонтий задавал

один и тот же вопрос: <Что такое жисть?!> После чего я хватал

пряники, конфеты, ребятишки левонтьевские тоже хватали что

попадало под руки и разбегались кто куда.

Последней ходу задавала Васеня, и бабушка моя привечала ее до

утра. Левонтий бил остатки стекол в окнах, ругался, гремел,

На следующее утро он осколками стеклил окна, ремонтировал

скамейки, стол и, полный мрака и раскаяния, отправлялся на

работу. Тетка Васеня дня через три-четыре снова ходила по соседям

и уже не взметывала юбкою вихрь, снова занимала до получки денег,

муки, картошек - чего придется.

Вот с орлами-то дяди Левонтия и отправился я по землянику,

чтобы трудом своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалы с

отбитыми краями, старые, наполовину изодранные на растопку,

берестяные туески, кринки, обвязанные по горлу бечевками, у кого

ковшики без ручек были. Парнишки вольничали, боролись, бросали

Виктор Петрович Астафьев

«Конь с розовой гривой»

Бабушка послала меня на увал за земляникой вместе с соседскими ребятишками. Пообещала: если наберу полный туесок, она продаст мои ягоды вместе со своими и купит мне «пряник конём». Пряник в виде коня с гривой, хвостом и копытами, облитыми розовой глазурью, обеспечивал почёт и уважение мальчишек всей деревни и был их заветной мечтой.

На увал я пошёл вместе с детьми нашего соседа Левонтия, который работал на лесозаготовках. Примерно раз в пятнадцать дней «Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой», а жена Левонтия бегала по селу и отдавала долги. В такие дни я всеми способами пробирался к соседям. Бабушка не пускала. «Нечего этих пролетариев объедать», — говорила она. У Левонтия меня охотно принимали и жалели как сироту. Заработанные соседом деньги кончались быстро, и тётка Васёна снова бегала по селу, одалживала.

Жило левонтьевское семейство бедно. Вокруг их избы не было никакого хозяйства, даже мылись они у соседей. Каждую весну они окружали дом жалким тыном, и каждую осень он шёл на растопку. На бабушкины попрёки Левонтий, бывший матрос, отвечал, что «любит слободу».

С левонтьевскими «орлами» я и пошёл на увал, зарабатывать на коня с розовой гривой. Я уже набрал несколько стаканов земляники, когда левонтьевские ребята затеяли драку — старший заметил, что остальные собирают ягоды не в посуду, а в рот. В результате вся добыча была рассыпана и съедена, а ребята решили спуститься к Фокинской речке. Тут-то они и заметили, что у меня земляника осталась. Съесть её меня «на слабо» подбил левонтьевский Санька, после чего я вместе с остальными отправился на речку.

О том, что посуда моя пуста, я вспомнил только к вечеру. Возвращаться домой с пустым туеском было стыдно и боязно, «бабушка моя, Катерина Петровна, не тётка Васёна, от неё враньём, слезами и разными отговорками не отделаешься». Санька меня и научил: натолкать в туес травы, а сверху рассыпать горсть ягод. Вот эту «обманку» я и принёс домой.

Бабушка меня долго хвалила, а ягоды пересыпать не стала — решила прямо в туеске в город на продажу везти. На улице я рассказал всё Саньке, и он потребовал от меня калач — как плату за молчание. Одним калачом я не отделался, таскал, пока Санька не наелся. Ночью я не спал, мучился — и бабушку обманул, и калачи украл. Наконец, решил утром встать и во всём признаться.

Проснувшись, я обнаружил, что проспал — бабушка уже уехала в город. Я жалел, что дедушкина заимка так далеко от села. У дедушки хорошо, тихо, и он бы меня в обиду не дал. От нечего делать я пошёл с Санькой на рыбалку. Через некоторое время я увидел большую лодку, выплывающую из-за мыса. В ней сидела бабушка и грозила мне кулаком.

Домой я вернулся только к вечеру и сразу юркнул в кладовку, где была «налажена» временная «постель из половиков и старого седла». Свернувшись калачиком, я жалел себя и вспоминал о маме. Как и бабушка, она ездила в город торговать ягодой. Однажды перегруженная лодка перевернулась и мама утонула. «Ее затянуло под сплавную бону», где она зацепилась косой. Я вспомнил, как мучилась бабушка, пока река не отпустила маму.

Проснувшись утром, я обнаружил, что с заимки вернулся дедушка. Он зашёл ко мне и велел попросить у бабушки прощения. Вдоволь посрамив и пообличав, бабушка усадила меня завтракать, а после всем рассказывала, «чего утворил её малой».

А коня бабушка мне всё же привезла. С тех пор много лет прошло, «нет в живых дедушки, нет и бабушки, да и моя жизнь клонится к закату, а я всё не могу забыть бабушкиного пряника — того дивного коня с розовой гривой».

Бабушка отправила меня за земляникой и пообещала: если я принесу полную корзину ягод, то она продаст ее и купит мне пряник. Пряник имел вид коня, облитый розовой глазурью. Этот пряник был самым вкусным и обеспечивал почет всем мальчишкам во дворе. На увал я отправился вместе с детьми соседа Левонтия. Когда он получал зарплату, на улице был праздник, а его жена бегала по селу и раздавала всем долги. В такие дни я рвался к соседям, но бабушка не всегда пускала: «Нечего этих пролетариев объедать», - говорила она.

Жили они довольно бедно, постоянно ходили по соседским дворам, более того, мылись они тоже там. Слевонтьевскими детьми я и отправился за земляникой, чтобы заработать на коня с розовой гривой. Я уже почти собрал пару стаканчиков, так левонтьевские ребята затеяли драку. Старший заметил, что остальные ребята хитрят. Они собирают ягоды не в посуду, а в рот. Во время драки все плоды были рассыпаны. Тут они заметили, что земляника только у меня осталась. Сашка, взяв меня на слабо, подбил съесть практически всю землянику.

Возвращаясь, я понял, что посуда была пустой. Мне стало стыдно, и я стал думать, как бы поступить в этой ситуации. Моя бабушка, Катерина Петровна, этого мне не простит. Санька подсказал идейку: натолкать под низ травы, а сверху рассыпать горсть ягод. Вот с этой «обманкой» я и пришел домой. Похвалив меня, бабушка решила отправиться на следующий день в город продавать землянику. Мало того, что Сашка грозился меня выдать, если я ему не принесу пряник, так я еще всю ночь переживал, что обманул бабушку.

Утром решил во всем признаться, но было поздно, бабушка уехала рано утром в город. Тогда я решил пойти на рыбалку с Санькой. Вскоре я увидел лодку, в которой сидела бабушка и грозилась кулаком. Вернувшись поздно вечером домой, я спрятался в кладовке, а утром, по совету дедушки, пошел просить извинения у бабушки. Она меня как следует, посрамила, но все равно купила мне этот чудо пряник. С того времени прошло много времени, но я до сих пор помню вкус бабушкиного пряника - того дивного коня с розовой гривой».

Сочинения

Мои сверстники в трудные годы (По рассказу В. Астафьева «Конь с розовой гривой») Нравственный выбор моего ровесника в произведениях В. Астафьева «Конь с розовой гривой» и В. Распутина «Уроки французского».