Он носил меня на руках Действительно носил, и дорого же мне обошлось это его не прошенное галантное рыцарство!Но сначала – о наших с Володей совместных днях рождения. Нас угораздило родиться в один год и месяц, с разницей в пять дней. И мы устраивали день рождения между 20 и

«Высоко он голову носил…» Высоко он голову носил, Высоко-высоко. Не ходил, а словно восходил, Словно солнышко с востока. Рядом с ним я - как сухая палка Рядом с теплой и живой рукою. Все равно - не горько и не жалко. Хорошо! Пускай хоть он такой. Мне казалось, дружба - это

Впервые в юношу я влюбился, когда мне было лет десять. Юноша был на фотопортрете, который висел у меня прямо над кроватью. Белокурая челка, голубые чистые глаза, какая-то невыносимая и непередаваемая нежность.

Как известно, в жизни Сергея Есенина было чудовищно много женщин. Вот очень краткий, просто-таки кастрированный список: молодая помещица Лидия Кашина, первая жена Анна Изряднова, питерская поэтесса Любовь Столица, Мина Свирская. Вторая жена Зинаида Райх. Галина Бениславская. Женя Лифшиц. Надя Вольпин, родившая сына Александра. Третья жена Айседора Дункан. Актриса Августа Миклашевская. Бакинская подруга Шагане Тальян. Последняя жена София Толстая...
Но, кроме того, в жизни Есенина было и очень много любовников-мужчин. Что лично меня не может не радовать.

ххх

Впервые в юношу я влюбился, когда мне было лет десять. Юноша был на фотопортрете, который висел у меня прямо над кроватью. Белокурая челка, голубые чистые глаза, какая-то невыносимая и непередаваемая нежность. Роскошная золотая рамочка. Засыпая, я всегда долго смотрел на него и чувствовал, что со мной происходит что-то очень странное.
Ну да: дорогие родители украсили стену лубочным портретом Есенина ценой в рубль пятьдесят копеек, которые тогда в СССР штамповали пачками. Лучше бы рубенсовских женщин повесили, честное слово...
Прочитав Есенина, я стал немедленно по ночам рифмовать строчки, изводя тонны бумаги.
Недавно перечитал. Как говорил Александр Сергеевич, поэзия должна быть глуповата, но не до такой же степени...

ххх

В 1911 году, когда Есенину исполнилось шестнадцать, он впервые поехал в Москву. Начал читать стихи в литературно-музыкальном кружке писателей. И тут же сногсшибательный успех!
Скоро Есенин становится любимцем модных журналов и гостиных. Горький вспоминал: "Я видел Есенина в самом начале его знакомства с городом: маленького роста, изящно сложенный, со светлыми кудрями, одетый как Ваня из "Жизни за царя", голубоглазый и чистенький, как Лоэнгрин - вот он какой был. Город встретил его с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить чрезмерно и неискренне, как умеют хвалить лицемеры и завистники".

Вместе с Клюевым

ххх

Есенина всегда бесконечно тянуло к красивым людям - независимо от их пола, национальности, вероисповедания, и всей прочей чепухи. Был у поэта очень близкий друг - Гриша Панфилов, юноша фантастической красоты, но он очень рано умер от чахотки. А потом появился Леонид Канегисер - сын известного инженера-кораблестроителя. В их гостеприимном доме с удовольствием принимали богему, там постоянно происходили какие-то чтения, концерты, спектакли. Цветаева вспоминала про двух прелестных мальчиков, вечно сидящих в обнимку, Сережу и Леню. "Ленина черная головная гладь, есенинская сплошная кудря, курча". А дальше Цветаева восхищается красотой обоих юношей.
Есенин и Канегиссер постоянно переписывались, вместе ездили в Константиново. Оба были связаны с эсеровским движением. Но Есенин был близок к левым эсерам, а его друг - к правым.
В эпоху красного террора Канегиссер застрелил одного из большевистских министров Моисея Урицкого и был немедленно казнен.

ххх

Вместе с Мариенгофом

Возлюбленный мой! дай мне руки -
Я по-иному не привык, -
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.

Молодые люди живут вместе. Время, мягко говоря, кризисное, а они, питаясь бог весть чем, занимаются творчеством, создают имажинизм. Само слово придумал Мариенгоф, от французского "имаж" - образ.
И в 1924 году двадцатидевятилетний Есенин организует в Питере "Орден воинствующих имажинистов". Члены ордена считают себя есенинскими учениками.
Это старый есенинский знакомый Иван Приблудный, Владимир Ричиотти - между прочим, бывший матрос с "Авроры", а также очень неважные питерские поэты Григорий Шмерельсон, Семен Полоцкий и Вольф Эрлих. Есенин пытается обучать их писать хорошие стихи - правда, без особого успеха. Зато мальчики все очаровательные, но даже из них все-таки выделяется своей потрясающей красотой Вольф Эрлих.

ххх

"Вовочка" Эрлих

Есенин называл Эрлиха ласково - "Вовочка". А сам себя в романтических стихах Эрлих называл Волком, иногда Волчонком.
Отношения с Эрлихом продолжались до самой смерти Есенина. Больше того: он один из главных свидетелей в деле Есенина, поскольку считается последним человеком, видевшим поэта живым.
Об этом существует подробнейший отчет в следственных бумагах и, кроме того, мемуары самого Эрлиха - "Право на песнь".
Что же тогда произошло? Есенин только что вышел из больницы - он лечился от алкоголизма. И внезапно решил поехать в Питер. Повидать Клюева и своих юных поэтов. И, кроме того, Рождество скоро...
Есенин посылает Эрлиху телеграмму с просьбой снять две-три комнаты.
Он собирается жить вместе с ним, как когда-то жил с Мариенгофом. Именно этот юноша фантастической красоты проводит рядом с Есениным все последние и загадочные четыре дня.
Днем 27-го Есенин дарит Эрлиху свое предсмертное стихотворение.

До свиданья, друг мой, до свиданья

Написано кровью - просто чернил под рукой не нашлось.
Что же происходило между ними, когда они оставались вдвоем? О чем говорили, что делали?
Эрлих, доложу вам, был очень загадочной и таинственной личностью. Одно его стихотворение "О свинье" чего стоит:

Когда, переступив все правды, все законы
И заложив полвека под сукно,
Свои медлительные панталоны
Ты выведешь перед мое окно,

И улыбнутся вдруг тебе свиные рыла
Багровой свиткою несожранных чудес,
И ты внесешь седеющий затылок
И жир на нем под холстяной навес,

И наконец, когда войдешь ты в лавку
И хрюкнешь сам, не подобрав слюны,
И круглый нож, нависший над прилавком,
Тебе нарежет стопку ветчины,

Припомни, друг: святые именины
Твои справлять - отвык мой бедный век;
Подумай, друг: не только для свинины,
И для расстрела создан человек.

Кстати, с 18 лет Эрлих был осведомителем ГПУ, о чем Есенин прекрасно знал. Вокруг него таких было полном полно, он на это никакого внимания не обращал - просто было неинтересно.
А через много лет Эрлих рассказывает своему очередному юноше, что в ту ночь они с Есениным договорились совершить двойное самоубийство. Но он так и не пришел...
Не так давно появилась новая версия: а не был ли Волчонок Эрлих убийцей Есенина?
Но не хочется бросать камень в покойного - ведь узнать правду все равно уже невозможно. А огромная любовь между ними была, это точно. Есенину тридцать, Эрлиху двадцать три. Все, кажется, еще впереди...

ххх

Представьте: портрет Есенина все так же висит у меня над кроватью. На ней уже перебывало не помню сколько юношей - томных и сильных, растаманов и дауншифтеров, хакеров и культурологов, глупых и отчаянно талантливых, крашеных блондинов и отъявленных брюнетов, и даже один чудовищно бородатый заместитель крупного банка.
А я, перед тем как заснуть, все так же смотрю на юношу с золотыми кудрями (фото выцвело, рамка держится на честном слове) и, как в детстве, чувствую: что-то странное и необычное со мной происходит...

Начало пути

БЛОК, с которым Клюев вступил в переписку в 1907 году, помог в публикации его первых стихов. Первая книга «Сосен перезвоны» вышла в 1912 году. В 1905-1907 годах Клюев примкнул к рабочему движению, участвовал в политических волнениях. Сидел в тюрьме за антиправительственную пропаганду. В 1919 году вступил в коммунистическую партию.
Как первая (1905), так и вторая (1917) русская революция связывались Клюевым с земным воплощением христианской идеи всесословного (и шире - всечеловеческого) братства. Поэт мечтал о рае на земле. О том, что на развалинах империи возникнет новая страна, где все будут свободны и счастливы,не будет ни бед, ни обманов, ни войн. Так думали многие. Одним из поэтических результатов клюевских духовных исканий этого периода жизни стало рождение сокровенного образа Белой Индии («города белых цветов»), соотносимого с далекой, почти недостижимой страной справедливости и счастливого благоденствия, в которой христианская вера сохранена в первоначальной чистоте. Предания об Индийском царстве (или Беловодье), существовавшие на Руси с X века и окончательно «оформленные» в старообрядческой среде, всю жизнь оставались для Клюева нравственным «магнитом» и вневременным символом незапятнанной святости (белый цвет реки, протекающей по Беловодью, - символ божественного покровительства этой праведной «страны»). Но очень скоро Клюев разочаровался в революции, и образ Белой Индии трансформировался в его творчестве в образ святой Руси-Китежа, погрузившейся, дабы не стать поруганной «неверными», на недосягаемую глубину озера Светлояр.

Дружба с Есениным

Говоря о Николае Клюеве, невозможно обойти и другого гения отечественной поэзии - С. Есенина. Их отношения, встречи, перешедшие вскоре в крепкую дружбу, развивались сложно и напряженно, однако личные и творческие связи не прерывались вплоть до трагического ухода Есенина из жизни. А встретились поэты в Петрограде в 1915 г. Оба приехали в тогдашнюю столицу из российских глубинок, оба были выходцами из крестьянской среды. Однако этим не чурались, а, наоборот, гордились. Выступая на пару со своими стихами в поэтических салонах, где собиралось изысканное общество, они, в противовес другим служителям муз, появлялись в домотканных косоворотках либо кафтанах, в начищенных до зеркального блеска сапогах. Николай Алексеевич был родом из Олонецкого края. А Сергей Есенин, приехавший на невские берега из ставшего теперь знаменитым небольшого села Константинова Рязанской губернии, гордо называл себя «крестьянским сыном» и «гражданином села».
Клюев и Есенин быстро сошлись. Писали они в одном народном, духовном ключе. И личным своим общением, и своим творчеством Николай Клюев, как более опытный мастер, безусловно, оказывал на Есенина огромное влияние. Как отмечалось ранее, они часто выступали вместе на литературных вечерах и одерживали победы над эстетствующими поэтами, эпигонски воспевавшими «ананасы в шампанском». Трудно сказать, как бы сложилась их дальнейшая творческая дружба и судьба, если бы не октябрьский переворот. Николай Клюев, будучи глубоко верующим и воцерковленным человеком, очень скоро и ясно различил подлинное обличье ленинско-сталинской гвардии.
Что же касается Есенина, то он панически заметался, стараясь удержаться в бурных водах кровавого урагана, пронесшегося над страной. Поэт слишком рано оказался на вершине славы, которую в любом случае не хотел терять. А потому он то оплакивал гибнущую патриархальную Русь, то публично отрекался от Христа, то скорбел над расстрелянной большевиками царской семьей, которая благоволила к гениальному поэту, то патетически восклицал, смешав, как говорят в народе, «Божий дар с яичницей»:

Небо, как колокол,
Месяц - язык.
Мать моя Родина,
Я большевик!

Странное видение

Остро переживал Николай Клюев духовное и нравственное падение своего недавнего единомышленника. Дело дошло до того, что, подлаживаясь под преступную власть, Есенин начал богохульствовать и в хмельном угаре расписал стены Страстного монастыря матерными словами.
В голове не укладывалось, чтобы автор знаменитых и почитаемых христианских стихотворений - таких, как «Калики», «Шел Господь пытать людей в любови» - мог дойти до умопомрачения и оказаться в стане воинственных безбожников.
Николай Алексеевич молился за своего заблудшего собрата, писал ему слезные письма, умолял опомниться, призывал к покаянию. Клюев не раз видел Есенина в страшных снах, еще задолго до трагической кончины. В письмах к Есенину, которого он по-прежнему считал своим другом, жалел и любил, он обстоятельно пересказывал свои провидческие сны, не теряя надежды, что тот все-таки образумится. Вот описание одного из снов:
«Я вижу себя в глубокой подземной пещере - тьма... Я стою и точно чего-то жду - и вот слышу: доносятся неистовые крики, все приближающиеся, - и мимо меня сверху по узкой лестнице, уходящей в бесконечную пропасть, какие-то страшные чудовища волокут за ноги существо человеческого вида - и при каждом шаге это существо бьется головой об острые камни нескончаемых ступеней. Существо все залито кровью, и когда его тащили мимо меня - я увидел и узнал того, кто когда-то был близок моему сердцу и творческим вдохновениям. Я весь содрогнулся и зарыдал, протянул к нему руки, а он из последних сверхчеловеческих усилий вопил: «Николай, молись обо мне!» Его поглотила бездна... Я же не могу и передать потрясение всего моего существа, которое охватило меня и продолжалось и после того, как я проснулся. Воочию увидел я и проникся пониманием, как опасно, особенно имея дар тончайших восприятий в соприкосновении с образами Вселенной, - утерять чистоту единения с ограждающей непобедимой силой Божественного света!» Увы, видения Клюева еще больше ожесточили сердце литературного кумира, давно уже потерявшего страх Божий. Как бы в отместку он публикует пространную эпиграмму чуть ли не на всю советскую поэзию, начиная с ее лидера - нелюбимого им В. Маяковского - и кончая казенными стихотворцами, которые «бумаги даже замарать и то как надо не умеют». В один ряд с ними совершенно незаслуженно поставил своего доброго литературного наставника, посвящая ему довольно язвительные строки:

И Клюев - ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка,
Но я вчера их вслух прочел,
И в клетке сдохла канарейка.

Можно представить, как были довольны враги Клюева, как зубоскалили недоброжелатели, взахлеб читая эти хлесткие строки, нарочито выделяя их из общей эпиграммы, написанной Есени ным в пылу гнева. Кстати, колючие есенинские строки весьма к месту пришлись к той дикой травле в печати на одного из лучших поэтов серебряного века. Начало этой травле положил Лев Троцкий. В центральной прессе он опуб-ликовал статью «Революция и литература», где с присущим ему сарказмом заявил, «что индивидуальность Клюева находит себя в художественном выражении мужика, самостоятельного, сытого, избыточного, эгоистично-свободолюбивого и фактически отождествляет самого себя с “крепким хозяином”». Крайне примитивная и необъективная оценка, и только потому, что Клюев в своем творчестве выражал настроения и чаянья села, воспевал святую православную Русь. Одухотворенные стихи поэта явно не соответствовали большевистской идеологии:

Боже сладостный, ужель я
в малый миг
Родимой речи таинство постиг.
Прозрел, что в языке
поруганном моем
Живет Синайский глас
и Вышний трубный гром.

На фоне трескучей революционной романтики подобные стихи звучали, как вызов. А вульгарная трактовка Троцкого была воспринята, как сигнал оголтелой травли истинно народного поэта, и быстро подхвачена удачливыми «работниками пера». В 20-е годы поэту с превеликим трудом удалось выпустить только два небольших сборника. Все реже и реже стали появляться в периодической печати его стихи. Публиковался он в основном уже не в Ленинграде, а у себя на родине - в Вытегре, в небольшой районной газете. С первых же лет большевистского режима Николай Алексеевич Клюев фактически был обречен:

Обреченный на закланье
Песнослов, вещун, пророк
Знал свою судьбу заранье:
Конвоир взведет курок.

Первый арест

Впервые он подвергся аресту в 1923 году, в той же Вытегре, по ложному доносу, что поэт будто бы призывал земляков не терять веры и противостоять нечистой силе. По этапу он был отправлен обратно в Петроград, где после вмешательства Крупской был освобожден. Несмотря на то, что Николай Алексеевич был членом Всероссийского союза писателей, возможности печататься у него становилось все меньше и меньше. А после выхода в журнале «Звезда» (№1, 1927 г.) поэмы «Деревня» его совсем заклевали. Критика бездоказательно обвинила поэта в «кулацкой правде», в том, что он якобы «скрывает за стилизованным юродством глубоко реакционную идею». После таких оценок во всех издательствах распространилось самое негативное отношение к выпуску любых произведений Клюева. Поэт бедствует, голодает, пишет возвратившемуся в СССР Максиму Горькому письмо с просьбой о денежной помощи: «Алексей Максимович, простите меня за собачий голодный вой. Мне нет еще и сорока лет, но нищета, скитание по чужим обедам разрушает меня как художника...» Шел 1928 год, когда Сталин провозгласил лозунг, прямо скажем, убийственный: «Ликвидация кулачества как класса». Обухом этот лозунг прошелся и по Клюеву. Его объявляют «апологетом кулачества». С этого момента потеряна всякая надежда увидеть свои произведения в печати. Впереди ждали его голгофские страдания, а следом - гибель. Затравленный, но не сдавшийся поэт это прекрасно понимал. В стихотворении, посвященном художнику Яр-Кравченко, близкому другу Клюева, есть пронзительные строки:

И теперь, когда головы наши
Подарила судьба палачу,
Перед страшной кровавою чашей
Я сладимую теплю свечу.

Октябрь - волчица, пожирающая людей

Предчувствуя неизбежный конец, перед чашей, в которую вот-вот упадут капли его собственной крови, ставит Клюев «сладимую свечу» своей поэзии, воспевая и отпевая (говоря его словами) «отлетающую потаенную Русь». И пусть на его публикации наложен запрет, но он не откладывает в сторону перо. Как раз на это время пришелся высочайший взлет поэзии Клюева - его поэму «Погорельщина» смело можно назвать одной из вершин русской поэзии XX века. Дрожь проходит невольно, когда читаешь о гибели «избяной Руси», где еще сохранилась вера во Христа, о гибели талантливых российских умельцев и их прекрасных, славящихся на весь мир ремесел, о гибели всех окрестных церквушек, о гибели, по существу, всего крестьянства. Практически вся деревня остается на пепелище.

И если Есенин в «Москве кабацкой» утверждал, что народ пьет горькую потому, что Октябрь обманул его, то Клюев идет еще дальше: называет Октябрь волчицей, пожирающей людей. Вполне понятно, что опубликовать такую поэму просто невозможно, даже предлагать ее в печать весьма опасно. А потому на квартирах сочувствующих ему литераторов поэт устраивает литературные чтения. Желающих послушать классика серебряного века находится немало. Но продолжаться такие чтения, естественно, долго не могли, и до доносу одного из провокаторов Клюев был арестован агентами ОГПУ. Но и в тюремных застенках, проходя все муки земного ада, поэт держится исключительно стойко. Лишь в период горбачевской перестройки из архива КГБ были извлечены сама поэма-реквием и протокол допроса, выдержки из которого были опубликованы в журнале «Огонек». Вот они, полные достоинства и мужества, ответы Клюева на вопросы следователя: «Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей... Окончательно рушит красоту той русской народной жизни, певцом которой я был. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение...»

Кончина

В итоге его чтения были квалифицированы как «кулацкая агитация», а сам поэт был осужден по известной 58-й статье за «контрреволюционную деятельность». Расстреляли его далеко не сразу. Вначале его, совершенно больного и подавленного, этапировали в далекую сибирскую ссылку. С 1934 года опальный поэт живет в г. Томске, где был обречен на длительное голодное вымирание. Вот что он, в частности, пишет своим друзьям в Ленинград в декабре 1934 года: «Мороз под 400. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку. Очень редко хлеб, деньгами от двух до трех рублей...» Как тут не вспомнить его удивительное пророчески горестное стихотворение о своей судьбе, которую он предсказал еще в 1921 году:

Стариком, в лохмотья одетым,
Притащусь к домовой ограде...
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради!

Лето 1937 года - пора массовых арестов и расстрелов. Пришли и за ссыльным Клюевым. Ему было предъявлено обвинение, что он якобы является «активным сектантским идеологом» никогда не существовавшего «Союза спасения России». Несмотря на то, что поэт виновным себя не признал, 23 октября 1937 года он был расстрелян, на следующий день после своего дня рождения. Вряд ли мы можем даже отдаленно представить, что пережил Клюев в ожидании неминуемой гибели.

В ночь на 28 декабря 1925 года ушел из жизни Сергей Есенин. Его оплакали многие поэты. Но едва ли не самым существенным документом, который свидетельствовал о дружбе тесной двух поэтов, был «Плач о Сергее Есенине», написанный Николаем Клюевым сразу же!!!

О смерти Есенина Клюев узнал от Павла Медведева: «Я был в номере около двух часов дня 28-го (гостиница "Англетер", №5). Как сейчас, вижу это судорожно вытянувшееся тело. Волосы уже не льняные, не золотистые, а матовые, пепельно-серые. Прожженный лоб делает его каким-то зловещим. Правая рука, та, на которой Есенин пытался вскрыть вены, поднята и неестественно изогнута, как будто Есенин застыл, приготовляясь к мрачному, трагическому танцу. Вспомнилось: "Спляши, цыганка, жизнь мою"...

От Сергея Есенина я пошёл к Клюеву. Сказал ему. Выслушал спокойно (наружно): "Этого и нужно было ждать". Замолкли. Клюев поднялся, вынул из комода свечу, зажег у божницы и начал молиться за упокой души. Сел. Не выдержал. Заплакал: "Я говорил Сереженьке и писал к нему: брось эту жизнь. Собакой у порога твоего лягу. Ветру не дам на тебя дунуть. Рабом твоим буду. Не поверил – зависть, мол, к литературной славе. Обещал 10 лет не брать пера в руки. Не поверил – обманываю. А слава вот к чему приводит,"» – записал в тот день в записной книжке Павел Медведев .

28 декабря 1925 года Николай Клюев был на гражданской панихиде по Есенину, которая проходила вечером в помещении Союза Писателей на Фонтанке. Он неотрывно смотрел в лицо мертвому и плакал. На известной фотографии Клюев стоит у изголовья гроба, рядом с ним Илья Ионов, Илья Садофьев, Николай Браун, Софья Толстая-Есенина, Вольф Эрлих, Василий Наседкин, Иван Приблудный и другие.

Когда стали опускать крышку гроба, он склонился над телом, долго что-то шептал и целовал Есенина . Потом провожал гроб по Невскому до Московского вокзала. И вот – «Плач о Сергее Есенине» Николая Клюева, его песенного брата и друга лучших есенинских лет. Учителем своим считал Клюева Есенин.

«Плач о Сергее Есенине» Клюев читал на вечере памяти поэта в Ленинграде уже в начале 1926 года. И в течение 1926 года он не раз выступал с чтением этой поэмы. А 28 декабря 1926 года, в годовщину смерти Есенина, «Плач...» появился на страницах вечернего выпуска «Красной газеты». Одно из выступлений Клюева Ольга Форш описала на страницах своего романа «Сумасшедший корабль»:

«Он вышел с правом, властно, как поцелуйный брат, пестун и учитель. Поклонился публике земно – так дьяк в опере кланяется Годунову. Выпрямился и слегка вперёд выдвинул лицо, с защуренными на миг глазами. Лицо уже было овеяно собранной песенной силой. Вдруг Микула распахнул веки и без ошибки, как разящую стрелу, пустил голос. Он разделил помин души на две части. В первой – его встреча юноши-поэта, во второй – измена этого юноши пестуну и старшему брату, и себе самому...

Ещё под обаянием этой песенной нежности были люди, как вдруг он шагнул ближе к рампе, подобрался, как тигр для прыжка, и зашипел язвительно, с таким древним накопленным ядом, что сделалось жутко.

Уже не было любящей, покрывающей слабости матери, отец-колдун пытал жестоко, как тот в "Страшной мести" Катеринину душу за то, что не послушала его слов. /.../

Никто не уловил перехода, когда он, сделав ещё один мелкий шажок вперёд, стал говорить уже не свои стихи, а стихи того, ушедшего... / ...... / Было до такой верности похоже на голос того, когда с глухим отчаянием, ухарством, с пьяной икотой он кончил:

Ты Рассея моя...Рас...сея...
Азиатская сторона...

С умеренным вожделением у публики было кончено. Люди притихли, побледнев от настоящего испуга. Чудовищно было для чувств обывателя это нарушение уважения к смерти, к всеобщим эстетическим и этическим вкусам.

Микула опять ударил земной поклон, рукой тронув паркет эстрады, и вышел торжественно в лекторскую. Его спросили: "Как могли Вы???"

И вдруг по глазам, поголубевшим, как у врубелевского "Пана", увиделось, что он человеческого языка и чувств не знает вовсе и не поймёт произведенного впечатления. Он действовал в каком-то одному ему внятном, собственном праве.

– По-мя-нуть захотелось, – сказал он по-бабьи, с растяжкой. – Я ведь плачу о нём. Пошто не слушал меня? Жил бы!.. И ведь знал я, что так-то он кончит. В последний раз виделись – знал: это прощальный час. Смотрю: чернота уж всего облепила...

– Зачем же вы оставили его одного? Тут-то Вам и не отходить...

– Много раньше увещал, – неохотно пояснил он. – Да разве он слушался?! Ругался. А уж если весь черный, дак мудрому отойти. Не то на меня самого чернота его перекинуться может! Когда суд над человеком свершается, в него мешаться нельзя. Я домой пошёл. Не спал ведь – плакал...» .

Почти одновременно вышли и «Злые заметки» Николая Бухарина, в которых был дан «залп» по Есенину и есенинщине. Исследование Павла Медведева достойно контрастировало «Злым заметкам» Бухарина.

«В начале января 1927 года, ещё до выхода книги в Ленинградском Союзе поэтов на одной из "пятниц" П. Медведевым был прочитан доклад о творчестве Есенина и Клюева, а сам Клюев читал "Плач о Есенине" и "Деревню". О вечере, посвященном Есенину на квартире Т.Л. Щепкиной-Куперник, где доклады делали П. Медведев и Пумпянский, а свои стихи читали Клюев и Рождественский, известно из свидетельских показаний М.М. Бахтина, данных после ареста 28 декабря 1928 года, написанных им собственноручно (Архив УКГБ по Ленинградской области, дело №14284, том 3, лист 7)», – пишет Юрий Медведев .

Сразу же в печати начались яростные нападки на Клюева. Первым выстрелил известный комсомольский поэт А. Безыменский: 5 апреля 1927 года в «Комсомольской правде» за №76 появилась его статья «О чем они плачут?»

«Прежде всего "Плач о Сергее Есенине" Н. Клюева. Вещь сильная, что и говорить. Кулак в Советской стороне не много может, но ведь он много хочет. Клюев – сильно хочет. Он умеет хотеть, он умеет и стихи писать. Но мы – придирчивые люди. Мы имеем обыкновение разбирать не только художественное оформление, но и содержание написанного...
Клюев начинает с похвальбы:

А у меня изба новая,
Полати с подзором, божница неугасимая...

Ладно, божница, так божница. Неугасимая, так неугасимая. Хотя, впрочем, как кому. Божницу Ваших контрреволюционных вожделений мы погасим, Клюев, будьте уверены...

Мы знаем цену силе и воспитанию Клюева, хотевшего и Ленина окулачить. Есенин изменил запечным богам. Есенин ушёл от кулацкой деревни и погиб.
Внимание!:

Знать, того ты сробел до смерти,
Что ноне годочки пошли слезовы,
Красны девушки пошли обманны,
Холосты ребята все бесстыжи!

Вот в чем сила! Да, слезовы пошли годки для кулаков. Ой, как они ненавидят Советскую Русь. И Клюев ставит точку над и...

Отцвела моя белая липа в саду,
Отзвенел соловьиный рассвет над речкой.
Вольготней бы на поклоне в Золотую Орду
Изведать ятагана с ханской насечкой!..

Мы увидели лицо тех, которым вольготней целовать пятки ханов Золотой Орды, чем видеть Советскую страну...», – так А. Безыменский отозвался на «Плач о Сергее Есенине» Клюева и продолжил язвительно: «Контрреволюция Клюева нашла комментатора в лице Павла Медведева... Нет уж, дорогой!.. Никакой симфонией образов, эмоций и ритмов не замажешь того, что это КУЛАЦКИЙ плач, что это КУЛАЦКИЕ эмоции, что это КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ симфония, что в целом это черносотенное "русское дело"...» .

А ведь Клюев оплакивал Есенина горько, навзрыд, и не просто оплакивал, а скорбел, ясно осознавая и свою обреченность. И о том тоже сказал в «Плаче о Сергее Есенине»!

Через несколько лет в «Литературной энциклопедии» 1931 года Л. Тимофеев оценит «Плач о Сергее Есенине» и «Деревню» Клюева как «совершенно откровенные декларации озверелого кулака» (том 5, стр. 326) . Прощаясь с Есениным, Клюев говорит словами народного причитания, народной песни, слогом эпоса, слогом акафиста (о том сказала на XVII Клюевской конференции в городе Вытегре Оксана Пашко из Киева, подчеркнув, что в «Плаче о Сергее Есенине» ритуальный элемент определяющий).

«Плач о Сергее Есенине» Павел Медведев охарактеризовал так: «Это не поэма. Это – и не похоронная заплачка, дающая выход только чувству личной потери и скорби.

Это – именно ПЛАЧ, подобный плачам Иеремии, Даниила Заточника, Ярославны, князя Василька.

В нем личное переплетается с общественным, глубоко-интимное с общеисторическим, скорбь с размышлением, нежная любовь к Есенину со спокойной оценкой его жизненного дела, одним словом – лирика с эпосом, создавая сложную симфонию образов, эмоций и ритмов...

Из запутанной сети личных взаимоотношений с Есениным, сложных и неровных, то братских, то вражеских, Н. Клюев сумел выйти в "Плаче" путем всепрощения...

На "Плаче" лежит печать огромного своеобразия и глубокой самобытности»... .

В оценке нашей современности поэма встречена так: К.М. Азадовский отмечает, что поэма характерна для «эпического» стиля позднего Клюева. В ней органически сливаются воедино оба потока клюевской поэзии: эпос и лирика, стилизация и свое. .

В.Г. Базанов считает, что это «произведение многоплановое, затемненное густым слоем метафор-загадок, сложной символикой» .

Л.А. Киселева – что «Плач о Сергее Есенине» – «рубежное произведение для Клюева: им открывается великий эпос русской "погорельщины"... Это плач о культуре, которая "свое отбаяла до срока"... Но это и попытка найти "притин" от "смертных песков" времени и вместе с Есениным выйти на дорогу вечности» .

Принято считать, что в книгу 1927 года в отличие от газетной публикации от 28 декабря 1926 года вошел полный текст. Этот текст воспроизводился и во всех переизданиях, на сегодняшний день известных, в том числе и двухтомном собрании сочинений Н.А. Клюева, вышедшем в 1969 году в Мюнхене под общей редакцией Г.П. Струве и Б.А. Филиппова, и в однотомном последнем издании стихов поэта «Сердце Единорога», вышедшем в 1999 году в Санкт-Петербурге в издательстве Русского Христианского Гуманитарного института.

Однако это не так. В своей публикации «Николай Клюев и Павел Медведев» в «Вестнике русского христианского движения» Юрий Медведев приводит неопубликованные заметки Павла Николаевича Медведева и среди них такую запись: «В рукописи "Плача" имеются следующие строфы, не вошедшие в печатный текст, выброшенные цензурой:

Для того ли, золотой мой братец,
Мы забыли старые поверья, –
Что в плену у жаб и каракатиц
Сердце-лебедь растеряет перья,

Что тебе из черной конопели
Ночь безглазая совьёт верёвку,
Мне же беломорские метели
Выткут саван – горькую обновку.

Мы своё отбаяли до срока –
Журавли, застигнутые вьюгой.
Нам в отлёт на родине далёкой
Снежный бор звенит своей кольчугой.

Последняя строфа заняла место эпиграфа» .
Начинается «Плач» необычно:

Помяни, чертушко, Есенина
Кутьёй из углей да из омылок банных!
А в моей квашне пьяно вспенена
Опара для свадеб да игрищ багряных.

А у меня изба новая –
Полати с подзором, божница неугасимая,
Намел из подлавочья ярого слова я
Тебе, мой совёнек, птаха моя любимая!

По христианскому обычаю самоубийство считается тяжким грехом. К тому роковому вечеру Клюев возвращался не однажды. 28 мая 1927 года Миролюбов в своей записной книжке оставил такую запись: «Был в Царском – Детском Селе. Разумник рассказывал, как Есенин за 2 часа до самоубийства просил приведенного им к себе Клюева остаться у него ночевать хоть одну эту ночь. Клюев отказался и ушёл, и Есенин покончил с собой... / ... / Всё это, т.е. как проведен был последний вечер Есениным, рассказал ему сам Клюев.

– Я у него не остался, но целую ночь молился за него, – сказал Клюев» .

Читаешь «Плач о Сергее Есенине» Клюева, а в памяти что-то далекое, по складу «Плача» схожее, музыкой стиха звучит: то похвальба горделивая, то нежность светлая, то боль крутая, то смирение безутешное... Откуда это?

На Поморье не помнится плачей по покойнику, причитаний и плачей по умершему...

И плакали, и причитали в ритуале свадебного обряда. Вот откуда знакомые голоса. Особенно безутешными, эмоционально высокими были причитания и плачи, если свадебный обряд совершался, а жених и невеста бракосочетались не по любви, а по роковой воле небес, судьбы, обстоятельств.

Так, может, ритуал свадебного обряда венчания жениха Сергея Есенина с невестой Смертью пропел – проплакал – пропричитал Николай Клюев?

И тогда обязательно в этом народном причитании-плаче вся судьба будет рассказана: будет и светлая нежность юности подчеркнута, и красота чистая, и душа, чуткая ко добру да ко правде. Незаметно и размышления начнутся о жизни, что не так сложилась, упреки да и жалобы, сетования и мольбы. А закончится всё равно упованием на милость божию, что судьба, может, смилостивится и дарует им утешение...

Помяни, чертушко, Есенина
Кутьей из углей да из омылок банных...

«Байну» для невесты в Поморье устраивали до свадьбы. И когда невеста шла в баню и обратно, плакали и причитали подружки-вопленицы весь путь. Мыли невесту мылом и жарили веником, полученными от жениха. Невеста через голову кидала обмылок – в кого попадет, та из подружек первой замуж пойдет. А после бани обмылки банные уничтожались, баня обмывалась под причет и плач подружек. Они и сами мылись после невесты по очереди.

Вот такие были бани свадебные и обмылки банные... , .

А для «птахи любимой» слова действительно светлые и яркие, образные и красочные «намел в подлавочье ярого слова» олонецкий ведун:

Пришел ты из Рязани платочком бухарским,
Нестиранным, неполосканым, немыленым,
Звал мою пазуху улусом татарским,
Зубы табунами, а бороду филином!

Любовно и слёзно воскрешает поэт Клюев образ Есенина, светлого отрока на поэтическом Парнасе:

Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка,
Слюной крепил мысли, слова слезинками.
Да погасла зарная свеченька, моя лесная лампадка,
Ушёл ты от меня разбойными тропинками!

Разошлись пути-дороги двух поэтов, и ученик своей дорогой пошёл, от учителя отдаляясь.

Упрёки, величания, причитания, песни – всё это входило в музыкальный свадебный обряд Поморья. Были и корильные песни на свадьбах. И в «Плаче» Клюева звучат упреки Есенину: не послушал старшего брата, не внял его слову, захотел сам идти своей дорогой, и вот, что получилось:

Из-под кобыльей головы, загиблыми мхами
Протянулась окаянная пьяная стежка,
Следом за твоими лаковыми башмаками
Увязалась поджарая, дохлая кошка, –

Ни крестом от неё, ни пестом, ни мукой,
Женился ли, умер – она у глотки,
Вот и острупел ты веселой скукой
В кабацком буруне топить свои лодки!

А все за грехи, за измену зыбке,
Запечным богам Медосту да Власу...

С тобой бы лечь во честной гроб,
Во желты пески, да не с верёвкой на шее!..
Быль или небыль то, что у русских троп
Вырастают цветы твоих глаз синее?

Ритуальные диалоги тоже входили в обряд Поморья. Но и диалоги, и причитания всегда исполнились до венца. Есть диалог и в клюевском «Плаче».

Ты скажи, мое дитятко удатное,
Кого ты сполбхался-спужался,
Что во темную могилушку собрался?
Старичища ли с бородою
Аль гуменной бабы с метлою,
Старухи ли разварухи,
Суковатой ли во играх рюхи?

Жизненный путь человека у каждого свой. В песнях, в духовных стихах отражены и раздумья о смысле жизни и смерти. «Плач о Сергее Есенине» Клюева – это голос крестьянской России, потерявшей своего любимого сына. В. Г. Базанов пишет, что народные обрядовые причитания были известны Николаю Клюеву с детства, он их слышал в живом исполнении талантливых заонежских воплениц. В «Плач о Сергее Есенине» включены целые отрывки из причитаний. Поминальный плач по матери «Плач во родительскую субботу» записан был Клюевым в 1922 году от вытегорской вопленицы Еремеевны. Им же составлены примечания к фольклорному тексту. Вот клюевская «горынь-трава» и «певун-трава» в «Плаче о Сергее Есенине» из этого причитания вытегорской вопленицы, причем в записи самого Клюева:

Понесу тебя на рученьках,
Как река несет плавун-траву,
Не колыбнется – не столкнется
Со желтым песком не смутится! .

Образный язык Клюева до сих пор многим недоступен в силу того, что современная культура утратила священные начала... Да, «Плач о Сергее Есенине» труден для чтения сегодня, так как в нем много метафор-загадок, символов, фольклорных загадок, мифов, древнерусского намека. Ключи от загадок «Плача о Сергее Есенине» запрятаны в иносказаниях, которые легко могли понять современники Есенина и Клюева, жители деревень, да и те, кто знал и Библию, и мифологию, и фольклор. Ведь это и язык религии, и язык фольклорной символики, и язык мифологических символов, где важна и символика птиц, трав, богов...

Но и сегодня мы прочитываем в «Плаче» канву жизни Сергея Есенина. Когда читаем, что лебедь белая, пролетая над Невой, увидела гибель поэта:

На реке Неве грозный двор стоит,
Он изба на избе, весь железом крыт.
Поперек дворище – тыща дымников,
А вдоль бежать – коня загнать.
Как на том ли дворе, на большом рундуке,
Под заклятою черной матицей,
Молодой детинушка себя сразил,-

То мы безошибочно называем это место – гостиница «Англетер», №5. А когда читаем строки:

Как на это ли жито багровое
Налетали птицы нечистые –
Чирея, Грызея, Подкожница,
Напоследки же птица-Удавница.
Возлетела Удавна на матицу,
Распрядала крыло пеньковое,
Опускала перище до земли,
Обернулось перо удавной петлёй...

– про брачный пир, а на нем птицы хищные пируют, то и мы сегодня понимаем, как осуждает Николай Клюев ту нездоровую среду, что толкала Есенина к гибели:

Из всех подворотен шёл гам:
«Иди, песноликая, к нам!»
А стая поджарых газет
Скулила: «Кулацкий поэт!»

Куда ни стучался пастух –
Повсюду урчание брюх.
Всех яростней в огненный мрак
Раскрыл свои двери кабак.

Интересно, по наблюдению В.Г. Базанова, что «после того, как Есенина оплакали вопленицы (сам народ)», поёт колыбельную песню и мать поэта, мать Сергея Есенина:

С долгой прялицей, с веретёнышком,
Со своей ли сиротской работушкой,
Запоет она с ниткой наровне
И тонёхонько и тихохонько:
…………………….
«Спит берёзка за окном
Голубым купальским сном –
Баю-бай, баю-бай
Сватал варежки шугай!

Сон березовый пригож,
На Серёженькин похож!
Баю-бай, баю-бай
Как проснется невзначай!»

Жизненный путь человека замыкается от рождения до успенья (смерти). Не каждому достается горькая доля, но каждый готовится с достоинством её принять. На долю Есенина выпала горькая доля.

«Плач о Сергее Есенине» заканчивается отдельной главкой «Успокоение». На одну из главок поэмы-плача Клюев не озаглавливал: все они разделены лишь звездочками. А последней дал название. Все, что было на душе, – выплакано. Всё, что сердце болью сжало, – высказано. Но с этой скорбью, с этой болью, с этим горем жить надо. Продолжается жизнь земная у тех, кто плакал о Сергее Есенине. А Сергею Есенину – успенье. И там, за этой чертой, – успокоение. Ни надрыва, ни речитативного проговора боли, ни эмоционального нервного накала нет в «Успокоении». По-есенински «нежность грустная русской души» в этих клюевских стихах звучит: так задушевно, напевно, раздумчиво, спокойно льются строки, как песня народная, задумчивая:

Падает снег на дорогу –
Белый ромашковый цвет,
Может, дойду понемногу
К окнам, где ласковый свет?
Топчут усталые ноги
Белый ромашковый цвет.
…………………………..
Жизнь – океан многозвенный
Путнику плещет вослед.
Волгу ли, берег ли Роны –
Все принимает поэт...
Тихо ложится на склоны
Белый ромашковый цвет.

Поэма прочитана. «И вот оно чудо, провидение истинной, высокой поэзии! – вольно или невольно, случайно или нет – Клюев задает в "Плаче..." тот самый вопрос, который задает себе всякий поэт, скорбящий о смерти Сергея Есенина:

О жертве вечерней иль новом Иуде
Шумит молочай у дорожных канав?

Иуда предал Христа. Кто предал и погубил Есенина?» – таким вопросом предварила публикацию после многолетнего молчания «Плача о Сергее Есенине» Николая Клюева редакция журнала «Слово» в 1989 году . Текст был напечатан без главы «Успокоение».

На вопрос журнала и сегодня точного ответа нет, как и на вопрос и о другой жертве – о судьбе самого Клюева.

«Плач о Сергее Есенине» – это народный плач, причитание по русской культуре начала века, плач о судьбе русского народа, ведь и Николай Клюев, и Сергей Есенин были замечательными сынами своего великого народа. Это голос «с родного берега России».

Литература:

1. Азадовский К. Николай Клюев. Путь поэта. – Л., 1990. – С. 262. См.: дневниковые записи П. Лукницкого // Аврора. – 1988. – №2. – С. 41-44.

2. Базанов В.Г. «Плач о Сергее Есенине» Николая Клюева // Русская литература.– 1977. – №3. – С. 193.

3. Базанов В.Г. С родного берега. О поэзии Николая Клюева. – Л., 1990. – С. 185.

4. Балашов Д.М., Красовская Ю.Е. Русские свадебные песни Терского берега Белого моря. – Л., 1969.

5. Безыменский А. О чем они плачут? // Комсомольская правда. – М., 1927. – №76. – 5 апреля.

6. Бернштам Т.А. Русская народная культура Поморья в XIX – начале XX века. – Л., 1983.

7. Киселева Л.А. «Плач о Сергее Есенине» Н.А. Клюева. – Новое о Есенине. Столетие Сергея Есенина. Международный симпозиум. Есенинский сборник. №3. – М., 1997. – С. 294, 283-284.

8. Клюев Николай. «Плач о Сергее Есенине» // Слово. – 1989. – №10. – С. 65.

9. Клюев Николай, Медведев Павел. Сергей Есенин. – Л., 1927. – С. 86.

10. Клюев Николай. Сердце единорога. – Л., 1999. – С. 969-970.

11. Медведев Юрий. Николай Клюев и Павел Медведев // Вестник русского христианского движения №171. – Париж; Нью-Йорк; Москва. – I-II. – 1995. – С. 160.

12.Форш Ольга. Сумасшедший корабль: Роман. Рассказы. – Л., 1988. – С. 130-132.