Стругацкие предназначение. С

Дмитрий Быков: Добрый вечер! Мы добрались до 1995 года в курсе «Сто лет ― сто лекций» и собираемся говорить о романе Бориса Стругацкого «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики».

Надо сказать, что для меня эта книга ― некоторый предмет гордости. Не то чтобы я горжусь, как будто я её написал, но просто я сразу понял, кто её написал. После смерти Аркадия Натановича в 1991 году Борис Стругацкий объявил, что писателя «братья Стругацкие» больше нет. Если он и будет что-то писать, то под псевдонимом, как отдельная литературная единица.

И когда в журнале «Звезда» довольно неожиданно появился роман под псевдонимом С. Витицкий, я помню, Елена Иваницкая, замечательный критик, ― как раз мы сидели в «Новой газете», ― начала мне пересказывать: «Слушайте, появился отличный роман в „Звезде“, там написано в сноске, что написал это очень известный автор под псевдонимом, но псевдоним они пока не раскрывают». И стала мне пересказывать роман.

Уже при первых её словах я спросил: «Лена, а этот Витицкий имеет инициал С.?». Она сказала: «Да, С. Витицкий». ― «Ну, всё понятно». Действительно, все псевдонимы братьев Стругацких, из которых наиболее известный ― С. Ярославцев, ― это псевдонимы на С, указывающие косвенно, что Стругацкие здесь при чем.

Льва очень быстро узнали по когтям, Борис Натанович был разоблачен, как только опытные профессиональные фаны прочли первую часть романа. Он был напечатан в одном номере, а в лучших традициях журналов, жаждущих подписки, окончание было перенесено на следующий год, как, собственно, было уже с «Мастером и Маргаритой». Думаю, что роман по ценности своей вполне сопоставим с ней.

«Двадцать седьмая теорема этики», он же «Поиск предназначения» ― роман, вероятно, с не самым удачным названием. Стругацкие всегда очень сильно мучились с названиями. Но придуман он был ещё под условным названием «Счастливый мальчик» и под этим названием обсуждался и разрабатывался в рабочих дневниках, поэтому, как и большинство текстов, написанных Стругацкими в одиночку, будь то сочинения Аркадия Натановича или романы Бориса Натановича, там всегда 10% братьев Стругацких и 90% собственно автора.

Книгу они выдумывали вдвоем, но писал её Борис Натанович, во многих отношениях разбираясь с собственным прошлым. Это тоже автобиографический роман, как и большинство последних текстов писателей-шестидесятников. Правда, ещё после этого Борис Натанович тоже на личном опыте написал блистательный роман «Бессильные мира сего», который стал эпилогом творчества Стругацких. Но тем не менее в этих автобиографических мотивах видно сведение счетов не столько с собственной молодостью, её заблуждениями, но и, скорее всего, с иллюзиями, которые питали молодые Стругацкие на протяжении шестидесятых и отчасти даже семидесятых. «Поиск предназначения» ― это исключительно жестокая книга, книга, которая разделывается с девяностыми годами тоже с исключительной честностью и прямотой.

Сюжет там простой. Есть Стас Красногоров, который, как некоторые герои Стругацких, чувствует за собой некую не вполне понятную силу. Эта сила хранит его во всех критических ситуациях. Однажды он чуть не утонул, увидев неизвестно откуда взявшегося жуткого паука водного, такие пауки и не водятся в их местности.

Вообще у Стругацкого Бориса Натановича была очень острая, очень сильная фобия насчет всяких насекомых, арахнофобия, пауков боялся, ос ненавидел. Это позволило ему, кстати, придумать для «Поиска предназначения» необычно достоверное животное ― ну, не животное, насекомое ― гунду, которая живет глубоко в песке, как шершень, как оса-эвмена, и она гундит страшным образом. Укус её смертелен, если она появляется на раскопках, все рабочие разбегаются. Такой Олгой-Хорхой своего рода. Вообще Стругацкий умел, конечно, напугать, чего уж там говорить.

Вот этот жуткий паук его напугал, он чуть не утонул, но чудом спасся. Его чуть не убил людоед во время блокады Ленинграда, но он сумел от него убежать. Дальше несколько ещё было ситуаций, когда Господь его непонятно для чего хранил. Это такая общая для Стругацких тема, и надо сказать, что Аркадий Натанович написал свой вариант «Счастливого мальчика», скажем, «Дьявол среди людей», где рассматривается та же коллизия ― сила хранит героя непонятно для чего.

В романе Бориса Натановича сила хранит героя для того, чтобы он своим удивительным талантом, своей странной способностью поддерживал жизнь в так называемом Виконте, в своем друге, человеке таинственных возможностей. То есть мы-то сначала думаем, что проблема в самом Стасе Красногорове, что именно Стас Красногоров рожден для великого и именно он в конце книги становится фактически президентом, тогда как Виконт остается таким серым кардиналом (ну, ясно, что гэбэшником).

Кстати, там очень многое написано характерным для Стругацких методом сожженных мостиков. Стас Красногоров, по мнению одного консультанта, такого парапсихолога, который работает на ГБ, «спит и не дай бог проснется». То есть он спит для каких-то великих дел. Но в конце выясняется, что всё его великое дело заключалось в том, чтобы поддерживать жизнь, в общем, в довольно примитивном гэбэшнике. И этот гэбэшник в конце оказывается нормальной властью.

Конечно, как и большинство тогдашних текстов, четвертая часть «Счастливого мальчика» (или четвертая часть «Двадцать седьмой теоремы») ― это антиутопия на материале девяностых: всеобщие перестрелки, ужас начинается уже сразу за МКАДом, страшные фермеры с ещё более страшными баскерами (баскер ― это такая баскервильская собака, разновидность особо агрессивного пса).

В общем, мир полон тьмы, опасностей и какого-то беспрерывного дарвиновского взаимного истребления. Но в этом мире действует, однако, прекрасно организованная тайная сила, которая все нити держит в своих руках, и вот эта сила принадлежит Виконту, принадлежит спецслужбам. И здесь Борис Натанович таинственно угадал всё.

Более того, как только Стак ― Стас Красногоров отказывается обслуживать эту силу, отказывается поддерживать далее жизнь в Виконте, после этого он сам гибнет немедленно. И остается страшный вопрос. Понятно, что не Виконт его уничтожает, не Виконт производит маленький взрыв в мозгу всех, кто пытается встать у Стака на пути. Это Бог, это какая-то сила истории, то гомеостатическое мироздание, которое действовало уже в «Миллиарде лет до конца света». Это судьба России такая, чтобы ей управляли эти таинственные персонажи. Как только Стак пытается встать у них на пути, он умирает немедленно, и этим заканчивается роман.

Но помимо этого, в романе есть ещё одна великая мысль. Главная цель вот этой страшной силы, которая там не названа, но по почерку понятна, такие оккультные гэбэшники, их главная цель заключается в том, чтобы «делать колбасу из человечины», как это там названо. Не в буквальном, конечно, смысле, но эта сила перерабатывает население страны, оставляя только тех, кто лоялен, кто верен. «Нам умные не надобны. Надобны верные».

Кстати говоря, Виконт в последние годы может обходиться уже и без Красногорова, потому что клонирование открыло ему совершенно новые горизонты. Он научился клонировать Красногоровых. И не случайно в финале романа появляется вот эта странная череда людей, клонов красногоровских, которые обреченно бродят в кирпичном каком-то рву, синие вот эти люди, страшные, несчастные, ещё несовершенные, ещё не умеющие выполнять предназначения. Но когда у них получится, они смогут обходиться без Красногорова.

И вот эта мысль у Стругацкого, пожалуй, самая интересная. Достаточно сказать, что идея клонов была потом подхвачена Сорокиным в «Голубом сале», затем Кадзуо Исигуро довольно быстро воспроизвел её в своем романе «Не отпускай меня», ныне нобелевском. Там тоже клонов выращивают на то, чтобы снабжать органами элиту. Это, в общем, заявлено тоже в финале.

Но здесь, мне кажется, если это сопоставить с последующим романом Стругацких, с «Бессильными мира сего», вырастает гораздо более страшный на самом деле прогноз, потому что в результате и здесь, и там власть в России берет анонимная, почти оккультная тайная сила, которой так или иначе служим мы все. И вот это ощущение России как гигантской лаборатории, где искусственно выводят качественную пищу для элиты, ― это какая-то поразительная интуиция, поразительное прозрение.

Ведь, собственно, уже в «Бессильных мира сего» впоследствии описана была такая медицинская таинственная, по сути дела, фабрика, такой военный госпиталь, где ведут эксперименты по бессмертию, но бессмертие они никак не умудряются получить, оно им не даётся. Понятно, что Сталин очень интересовался геронтологией, очень думал много о бессмертии. Но помимо этого, там начинают вырастать удивительные случаи. Это же возникает впервые еще в «Волнах», в романе «Волны гасят ветер», написанном Стругацкими ещё вместе, где есть так называемый Институт Чудаков, где тоже как бы выводят людей нового типа.

И вот что самое удивительное: что все эти люди нового типа, которые выведены во время достаточно жестоких, достаточно бесчеловечных медицинских экспериментов, бессмертия в результате не получили, но они обладают разными непредсказуемыми особенными талантами. И все эти таланты, к сожалению, используются в результате всё той же тайной службой. И ничего с этим не может сделать ни Стэн Агре, главный герой «Бессильных мира сего», ни Стас Красногоров.

Россия ― это питомник, в котором выводят сверхлюдей, но выводят их только для того, чтобы ими питалось начальство. Это объясняет, кстати говоря, и шарашки, это объясняет и феномен Дубны, например, о котором Стругацкие много думали. В общем, Россия ― это такой Град обреченный (как и назывался их главный роман), где действительно выводят, как в питомниках, сверхлюдей, но выводят с единственной целью ― чтобы этот дефицит сожрать. И это самая страшная картина, потому что в финале «Счастливого мальчика», в финале романа «Поиск предназначения» вдруг оказывается, что предназначение, о котором мы думали так много, которое представляли себе таким прекрасным, что это предназначение ― исключительно пойти на удобрение самой бесчеловечной, самой смертельной системе.

И вот сейчас, когда мы так много спорим о том, можно ли сотрудничать с властью, нельзя ли сотрудничать с властью, мы всё не понимаем, что этого вопроса на самом деле нет, что он за нас решен. Не следует пище рассуждать о том, должна ли она сотрудничать с едоками. Предназначение оказалось вот таким.

Может быть, в силу этого роман, когда он появился в 1995, в 1996 году, был воспринят, прямо скажем, не совсем адекватно. Он многих разочаровал финалом, все говорили, что ничего не понятно, что сожженные мостики Стругацких перестали работать. Вообще книгу ругали очень сильно. Хвалили её только фаны, и не по долгу, а вполне искренне, просто потому что такой интересной книги, такой увлекательной, такой стремительно читающейся в девяностые годы больше не появлялось.

Просто это невозможно. Интересно, по-настоящему, так, чтобы глаз прилипал к строке, в Советском Союзе умели писать только Стругацкие. Многие умели, но так не умел больше никто. Я помню, что когда я прочел эту первую половину романа, я дождаться не мог марта, когда должна была быть напечатана вторая, а когда я наконец получил её в руки на три часа, я прочел её за полтора, потому что это действительно очень быстрая книга, очень жестоко написанная, страстная, удивительно жуткая. Борис Натанович, конечно, писал, как мало кто умел.

Но истинный её смысл опять-таки, я думаю, доходит до нас только сейчас. И когда интерес к наследию девяностых опять проснется, ― а это неизбежно, ― книга Бориса Стругацкого, я думаю, получит наконец своего интерпретатора, а может быть, страшно сказать, остановится даже фабрика по производству колбасы из человечины.

В следующий раз мы поговорим о романе Алексея Иванова «Географ глобус пропил».

Бывают в жизни моменты, когда ты теряешься, не можешь выбрать правильный путь и ждёшь подсказок. В такие моменты полезно заглянуть в глубины собственного подсознания, чтобы понять и раскрыть все свои потаённые желания. Сегодня у нас от Натальи Шатухо , специалиста по работе с Метафорическими ассоциативными картами (МАК) и коуча женского клуба «Дорога к радости» , которая познакомит нас с техниками поиска своего предназначения.

Техники для поиска своего предназначения

Цель всех этих заданий одна – понять, что же на самом деле вы хотите и любите делать. Причем так сильно, что готовы заниматься этим постоянно, преодолевая трудности. Если делать то, что вам нравится с любовью и вкладывая труд, в конце концов это принесёт вам деньги.

Выполняйте задания легко и отнеситесь к ним, как к игре, с долей юмора. Не воспринимайте их слишком серьезно! Но при этом записывайте все мысли, которые будут к вам приходить.

Упражнение «Факт»

Вам надо закончить предложения, которые написаны ниже. Пишите ответы от руки и быстро, долго не раздумывая.

• Меня зовут…
• Я родилась в городе/поселке…
• Мне … лет
• Мое любимое дело…
• Моя цель в жизни…

Упражнение «Шедевр»

Представьте, что вы на острове в плену у жестокого местного населения. Глава племени пообещал, что отпустит вас, если вы оставите ему шедевр.

Что вы можете ему предложить? Чем можете поразить племя? Что вы умеете делать лучше всего? О чем вы подумали в первую очередь?

Упражнение «Страх»

Почувствуйте, чего вам хочется так, что вам страшно даже от одной мысли об этой фантазии или мечте. До дрожи в коленках. Когда сердце уходит в пятки.

Запустить свой проект? Снять кино? Открыть свою клинику? Преподавать? Участвовать в регате?

Запишите 3 свои главных страха, связанных с мечтой и желаниями.

А теперь подумайте, что будет, если вы это сделаете? А что будет, если вы этого не сделаете?

Запишите свои ответы.

Если в эту самую минуту вы поняли, что это главное, чего вы хотите в жизни или мечтали об этом с детства, берите лист бумаги и пишите расписку.

РАСПИСКА: «Я, ФИО, беру ответственность за свою жизнь на себя. Отныне я творю свою жизнь сама». Дата, подпись

Когда, спустя несколько лет после написания такой расписки я нашла листик бумаги, мои чувства были смешанными: удивление от того, что желание сбылось; благодарность; радость и ещё ощущение того, что я немного волшебница. 🙂

Упражнение «Спросите своих друзей, коллег и друзей»

Есть несколько вариантов этого упражнения.

В 1-м варианте вы можете отправить друзьям список вопросов с просьбой ответить на них:

• О чём люди, на твой взгляд, обычно меня спрашивают?
• Есть ли у меня знания, которые хотят получить другие люди?
• Какие трудности в жизни, с твоей точки зрения, я успешно преодолела?
• Преуспела ли я в чём-то, где другие потерпели неудачу?
• В чём я могу быть тебе полезна?
• Какую услугу ты мог бы мне даже оплатить?

Или используйте 2-й вариант , при котором задаёте друзьям всего один вопрос: «Чтобы они потеряли, если бы не встретили в своей жизни вас?»

Приготовьтесь к тому, что часть людей отшутятся или промолчат. Но зато среди полученных ответов вы скорее всего узнаете о себе что-то новое. Записывайте всё, что по мнению знакомых выделяет вас из толпы. Это и будет ключевой фразой к пониманию вашего предназначения .

Упражнение «Мой род и я»

Вспомните или спросите у ваших родителей, какое дело жизни, большая цель, призвание, талант были у вашей бабушки, дедушки, прабабушки и прадедушки?Попробуйте примерить такой путь на себя. Хотелось бы вам прожить такую жизнь? А чего вам хочется?

А теперь включите фантазию и расскажите о себе 70-летней от имени своих внуков. Чего добилась их бабушка, что любила, из-за чего смеялась, чем запомнилась?

Не забывайте записывать!

Упражнение «Наблюдатель»

Это задание на целый день. Приготовьте ручку и блокнот, в который вы будете записывать буквально каждое мгновение вашего дня. Потратьте на это один день вашей жизни ради последующих инсайтов!

С момента пробуждения, только открыв глаза, письменно зафиксируйте: о чём вы подумали или пожалели? Посмотрели в окно – о чём размечтались? Умывались – и думали о чём? Услышали новость – на чём заострили внимание? Смотрели кино – когда ёкнуло сердце? Что ощутили, когда вспомнили о старом месте работы?

В последующие дни, перечитывая написанное, оцените как сторонний наблюдатель, что вам нравится, о чём вы говорите с воодушевлением, к чему постоянно возвращаются ваши мысли, что доставляет истинную радость.

Упражнение «Поиск сильных сторон»

Приготовьте ватман и цветные ручки. Разделите ватман вертикальными линиями на 4 колонки.

• 1-я колонка: ваши знания и умения .

Запишите любимым ярким цветом всё, что вы знаете и умеете. Не оценивая уровень владения. Например, водить машину, вязать, налаживать контакты, придумывать сказки, говорить по-английски, искать информацию в интернете. Пишите всё, отключив внутреннего критика.

• 2-я колонка: любимые дела и хобби.

Запишите чем вы любите заниматься в свободное время. А также чем бы вы хотели заниматься. Вспомните всё, о чём мечтали в детстве. Например, ездить на лошадях, моделировать одежду, преподавать йогу, объехать весь свет и написать книгу. Берите другую цветную ручку и пишите.

• 3-я колонка: что нужно людям от вас?

Подумайте, чем вы можете быть полезны окружающим. Детям, родителям, мужчинам, детям, пенсионерам, студентам, шапочным знакомым. Как вы можете улучшить жизнь людей, какой комфорт вы можете им дать? Запишите другим цветом всё, что придёт в голову.

• 4-я колонка: какими ресурсами вы обладаете?

Это могут быть информационные, внутренние, материальные или временные ресурсы. Записывайте все свои ресурсы новым цветом.

• Анализ списка.

Теперь из 1-й колонки выберите самое увлекательное для вас занятие. Подберите к нему действия, которые вы бы хотели делать, из 2-й колонки. К ним подберите из 3-й колонки потребность других людей, которую вы будете удовлетворять. А из 4-й колонки выберите ресурсы, которые вам будут в этом помогать.

Таким образом создайте 3 цепочки-дела, из которых вы уже можете выбрать одно. Или оставить все три. Не выбирайте себе занятие на всю оставшуюся жизнь. Играйте! Цель — найти то, что вас будет вдохновлять и зажигать . Не откидывайте как несостоятельные любые идеи раньше времени.

Упражнение «Рутина»

Итак, вы выбрали как минимум одно направление, в котором хотите развиваться. Возможно даже поняли, в чем состоит дело вашей жизни. Другими словами, нашли занятие, которое будете делать регулярно (ну, с небольшими перерывами на спады) с удовольствием и азартом. Мы же понимаем, что в любом деле ежедневный труд никто не отменял.

Если идея вас вдохновляет, вы не будете искать отмазки, а будете преодолевать препятствия. Если дело вас радует, вы сможете отдаваться ему целиком. И со временем дело начнет приносить вам удовольствие, а потом и доход.

Задумайтесь, из чего будет состоять ваша рутина? Представьте себе, что вам придётся делать это каждый день много раз. Вы уверены, что вы хотите заниматься этим каждый день? Если да, то я вас поздравляю с тем, что вы нашли свое любимое дело!

С уважением, Наталья Шатухо.

С.Витицкий

Поиск предназначения, или

двадцать седьмая теорема этики

Три вопроса повторяются неизменно: что в человеке является собственно человеческим? Как он приобрел это человеческое? Как можно усилить в нем эту человеческую сущность?

Дж. Брунер "Психология познания"

У всех, без исключения, героев этой книги несколько прототипов. Черты этих прототипов в каждом из героев перемешаны в достаточно произвольной пропорции. То же можно сказать и о наиболее острых из описанных в книге ситуаций. Поэтому, хотя многое и даже очень многое здесь - незамысловатая калька с реальности, бессмысленно задаваться вопросами типа: «кто есть кто, что есть что, где и когда именно?»

Большинство процитированных в книге «машинных» афоризмов взяты автором из сборника «Компьютерные игры» (Лениздат, 1988). Автор пользуется случаем выразить свою благодарность и восхищение создателям соответствующих программ для ЭВМ.

Милым друзьям моим, с которыми я сегодня - чаще или реже, но - встречаюсь, и тем из них, с которыми, может быть, не встречусь теперь уже больше никогда.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЧАСТЛИВЫЙ МАЛЬЧИК

Вдруг наступает такой момент, когда ты ощущаешь потребность подвести итоги, сказал тогда Станислав. И вовсе необязательно это случается с тобой на старости лет… (Он испытывал приступ глубокомыслия). И необязательно тому должна быть какая-то особая причина! Происходит вот что: некто, живущий внутри и обычно занятый своими делами, вдруг отвлекается от этих дел и задумчиво произносит: «Что же, сударь мой, кажется, нам пора подводить итоги…»

Виконт выслушал этот период благосклонно, хлюпнул трубкой и произнес: «Покупаю. Записывай…» Но Станислав ничего записывать естественно не стал - он прислушивался к своему внутреннему ощущению, понимая уже, что это - предзнаменование. Ощущение постепенно пропадало, теряло остроту… определенность… первоначальную свою свирепую многозначительность - ясную непреложность счастливого стиха… Он так и не понял, какие, собственно, итоги понадобилось ему вдруг подводить.

Это происходило в тысяча девятьсот семидесятом году, весной, в день, когда Станиславу стукнуло тридцать семь. Точнее, вечером того дня, а еще точнее - ночью, когда гости все уже разошлись, мама принялась прибирать посуду, а Станислав вместе с другом своим Виктором Кикониным (по кличке Виконт) пошли проветриться, а проветрившись, вознамерились еще немного посидеть - теперь уже у Виконта.

Была бутылка розового «вин-де-масэ», был крепкий кофе со сливовым вареньем, гитара тихонько звенела, и двое творцов, подлинных поэтов, двое кровных друзей, почти братьев, осторожно и с чувством выводили:

На штурвале застыла рука,
Мачты срезал седой туман,
Тяжело на душе моряка,
Впереди только ветер и тьма…
Тяжело на душе моряка,
Впереди только ветер и тьма…

Почему-то Станиславу вспомнилось, что он неоднократно тонул. Собственно, он тонул трижды. В первый раз - совсем маленьким, еще до войны, в каком-то пруду Лесного парка. Мама сидела на бережку и разговаривала с тетей Лидой, а маленький Слава плескался сначала на мелководье, а потом решил сходить вглубь. Сперва под ногами было твердо, потом появился тоненький и противный слой ила, потом - что-то вроде кирпичного поребрика, а потом не стало ничего. Плавать Слава не умел. От страха он широко раскрыл глаза, увидел тусклый свет вверху, колышущуюся тьму впереди и забился судорожно, уже зная, что - пропал. И вдруг под ногами снова появилось твердое с тоненьким слоем ила. Он быстро выбрался на берег и сел рядом с мамой на разостланное покрывало. Никто ничего не заметил. И ничего вокруг не изменилось. И он вдруг подумал, что на самом деле он уже утонул, а на покрывале вместо него сидит кто-то другой, но никто этого важного обстоятельства не замечает. И вот именно (и только) в этот момент он испугался по-настоящему.

Второй случай был гораздо интереснее. Это была довольно странная история. Уже во время войны, в эвакуации - они жили в деревушке Кишла, Чкаловской области, - Слава с деревенскими ребятишками затеял кататься в лодке. Они залезли в лодку впятером, разобрали весла, и вдруг Толька Брунов заорал ужасным голосом и сделался белый, как молоко. Это уже и само-то по себе было страшно до судороги, а тут еще Слава увидел, ПОЧЕМУ Толька орет: на корме, на каких-то драных тряпках, сидел, оказывается, чудовищный, громадный, зеленый с красными пятнами паук величиною с кулак. Слава и вспомнить потом не мог, как оказался в воде. Все пятеро оказались в воде, а лодка не перевернулась разве что чудом. Слава к этому времени уже научился плавать, он вынырнул и только было нацелился рвануть изо всех сил к недалекому берегу, как обнаружил, что прямо перед лицом его, раскинув зеленые ноги во все стороны, качается на воде все тот же паук и смотрит на него кровавыми россыпями блестящих глазок, которых у него было - миллион. И вот тут Слава отключился. Больше он ничего не запомнил. Ребята рассказали потом, что он плавал неподвижно у самой поверхности, так что затылок торчал наружу, и был в полной отключке. Его по-быстрому вытащили и откачали. Паука больше никто не видел. Потом, много позже, уже снова в Ленинграде, уже взрослый, Слава перерыл множество определителей членистоногих и даже ходил консультироваться в Зоологический музей, и все зря - не известен оказался биологической науке этот странный и страшный паук. Не существовало его в природе, во всяком случае - на российских широтах…

А про третье утонутие… утопитие… «катастрофическое погружение в воду с невыходом из оной…», про третье - Станислав сколько-нибудь подробно вспоминать не любил, а тем более - рассказывать. Там тонула целая команда - шесть парней, четыре девушки: провалились под лед на Ладоге во всем своем обмундировании, с чудовищными рюкзаками своими, с палатками… Одна девушка утонула совсем, а Слава выплыл. Не должен был выплыть, если по-честному, но - выплыл…

Так был начат отсчет. Ни с того ни с сего, по сути дела. Совершенно случайно.

Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с некоторой горечью) признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского случая с подрывом на детонаторе, он вообще никогда не подвергал свою жизнь опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло еще три или даже четыре случая, когда он был на волосок от гибели. Это была самая простая штука - оказаться на волосок от гибели. Он не поверил Виконту. Он решил, что Виконт по обыкновению темнит. Виконт был темнило, темнило вульгарис.

Работал он в «ящике», и совершенно непонятно было, чем он там занимается. «А, ерундой разной…», - отвечал он обычно на расспросы и брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико - врал. Занимался он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет он успел уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия, Лесото, Гайана… Почему-то - Иран. На кой хрен советскому человеку, окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?

Добиться у Виконта сколько-нибудь вразумительного ответа было невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому. Да и некому было ему об этом рассказывать. У него не было друзей, если не считать Станислава.

Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка) вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах. Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило, и слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить так же неожиданно и беспричинно, как и начал.

Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта, представлявшегося ему, видимо, ключевым…

Белый пояс вокруг горы… - начинал он например. - Белые деревья… вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане. Будто под ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище… кладбище нелюдей… И в тумане - колючие остролистые растения, которые называются здесь «терновый венец Христа»… И гигантские пауки, раскинувшие паутину между растениями… Земли не видно совсем - сплошь густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные грибы…

Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили на слушателей впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется, тоже. Виконт казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из ада, или даже оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты…

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

С. Витицкий
Поиск Предназначения,
или Двадцать Седьмая Теорема Этики

Милым друзьям моим, с которыми я сегодня – чаще или реже, но – встречаюсь, и тем из них, с которыми, может быть, не встречусь теперь уже больше никогда.

Три вопроса повторяются неизменно: что в человеке является собственно человеческим? Как он приобрел это человеческое? Как можно усилить в нем эту человеческую сущность?

Дж. Брунер «Психология познания»

(Изд-во «Прогресс», Москва, 1977, стр. 387)

От автора

У всех, без исключения, героев этой книги несколько прототипов. Черты этих прототипов в каждом из героев перемешаны в достаточно произвольной пропорции. То же можно сказать и о наиболее острых из описанных в книге ситуаций. Поэтому, хотя многое и даже очень многое здесь – незамысловатая калька с реальности, бессмысленно задаваться вопросами типа: «кто есть кто, что есть что, где и когда именно?»

Большинство процитированных в книге «машинных» афоризмов взяты автором из сборника «Компьютерные игры» (Лениздат, 1988). Автор пользуется случаем выразить свою благодарность и восхищение создателям соответствующих программ для ЭВМ.

Часть первая.
Счастливый мальчик

1

Вдруг наступает такой момент, когда ты ощущаешь потребность подвести итоги, сказал тогда Станислав. И вовсе необязательно это случается с тобой на старости лет… (Он испытывал приступ глубокомыслия). И необязательно тому должна быть какая-то особая причина! Происходит вот что: некто, живущий внутри и обычно занятый своими делами, вдруг отвлекается от этих дел и задумчиво произносит: «Что же, сударь мой, кажется, нам пора подводить итоги…»

Виконт выслушал этот период благосклонно, хлюпнул трубкой и произнес: «Покупаю. Записывай…» Но Станислав ничего записывать естественно не стал – он прислушивался к своему внутреннему ощущению, понимая уже, что это – предзнаменование. Ощущение постепенно пропадало, теряло остроту… определенность… первоначальную свою свирепую многозначительность – ясную непреложность счастливого стиха… Он так и не понял, какие, собственно, итоги понадобилось ему вдруг подводить.

Это происходило в тысяча девятьсот семидесятом году, весной, в день, когда Станиславу стукнуло тридцать семь. Точнее, вечером того дня, а еще точнее – ночью, когда гости все уже разошлись, мама принялась прибирать посуду, а Станислав вместе с другом своим Виктором Кикониным (по кличке Виконт) пошли проветриться, а проветрившись, вознамерились еще немного посидеть – теперь уже у Виконта.

Была бутылка розового «вин-де-масэ», был крепкий кофе со сливовым вареньем, гитара тихонько звенела, и двое творцов, подлинных поэтов, двое кровных друзей, почти братьев, осторожно и с чувством выводили:

На штурвале застыла рука,
Мачты срезал седой туман,
Тяжело на душе моряка,
Впереди только ветер и тьма…
Тяжело на душе моряка,
Впереди только ветер и тьма…

Почему-то Станиславу вспомнилось, что он неоднократно тонул. Собственно, он тонул трижды. В первый раз – совсем маленьким, еще до войны, в каком-то пруду Лесного парка. Мама сидела на бережку и разговаривала с тетей Лидой, а маленький Слава плескался сначала на мелководье, а потом решил сходить вглубь. Сперва под ногами было твердо, потом появился тоненький и противный слой ила, потом – что-то вроде кирпичного поребрика, а потом не стало ничего. Плавать Слава не умел. От страха он широко раскрыл глаза, увидел тусклый свет вверху, колышущуюся тьму впереди и забился судорожно, уже зная, что – пропал. И вдруг под ногами снова появилось твердое с тоненьким слоем ила. Он быстро выбрался на берег и сел рядом с мамой на разостланное покрывало. Никто ничего не заметил. И ничего вокруг не изменилось. И он вдруг подумал, что на самом деле он уже утонул, а на покрывале вместо него сидит кто-то другой, но никто этого важного обстоятельства не замечает. И вот именно (и только) в этот момент он испугался по-настоящему.

Второй случай был гораздо интереснее. Это была довольно странная история. Уже во время войны, в эвакуации – они жили в деревушке Кишла, Чкаловской области, – Слава с деревенскими ребятишками затеял кататься в лодке. Они залезли в лодку впятером, разобрали весла, и вдруг Толька Брунов заорал ужасным голосом и сделался белый, как молоко. Это уже и само-то по себе было страшно до судороги, а тут еще Слава увидел, почему Толька орет: на корме, на каких-то драных тряпках, сидел, оказывается, чудовищный, громадный, зеленый с красными пятнами паук величиною с кулак. Слава и вспомнить потом не мог, как оказался в воде. Все пятеро оказались в воде, а лодка не перевернулась разве что чудом. Слава к этому времени уже научился плавать, он вынырнул и только было нацелился рвануть изо всех сил к недалекому берегу, как обнаружил, что прямо перед лицом его, раскинув зеленые ноги во все стороны, качается на воде все тот же паук и смотрит на него кровавыми россыпями блестящих глазок, которых у него было – миллион. И вот тут Слава отключился. Больше он ничего не запомнил. Ребята рассказали потом, что он плавал неподвижно у самой поверхности, так что затылок торчал наружу, и был в полной отключке. Его по-быстрому вытащили и откачали. Паука больше никто не видел. Потом, много позже, уже снова в Ленинграде, уже взрослый, Слава перерыл множество определителей членистоногих и даже ходил консультироваться в Зоологический музей, и все зря – не известен оказался биологической науке этот странный и страшный паук. Не существовало его в природе, во всяком случае – на российских широтах…

А про третье утонутие… утопитие… «катастрофическое погружение в воду с невыходом из оной…», про третье – Станислав сколько-нибудь подробно вспоминать не любил, а тем более – рассказывать. Там тонула целая команда – шесть парней, четыре девушки: провалились под лед на Ладоге во всем своем обмундировании, с чудовищными рюкзаками своими, с палатками… Одна девушка утонула совсем, а Слава выплыл. Не должен был выплыть, если по-честному, но – выплыл…

Так был начат отсчет. Ни с того ни с сего, по сути дела. Совершенно случайно.

Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с некоторой горечью) признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского случая с подрывом на детонаторе, он вообще никогда не подвергал свою жизнь опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло еще три или даже четыре случая, когда он был на волосок от гибели. Это была самая простая штука – оказаться на волосок от гибели. Он не поверил Виконту. Он решил, что Виконт по обыкновению темнит. Виконт был темнило, темнило вульгарис.

Работал он в «ящике», и совершенно непонятно было, чем он там занимается. «А, ерундой разной…», – отвечал он обычно на расспросы и брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико – врал. Занимался он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет он успел уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия, Лесото, Гайана… Почему-то – Иран. На кой хрен советскому человеку, окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?

Добиться у Виконта сколько-нибудь вразумительного ответа было невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому. Да и некому было ему об этом рассказывать. У него не было друзей, если не считать Станислава.

Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка) вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах. Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило, и слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить так же неожиданно и беспричинно, как и начал.

Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта, представлявшегося ему, видимо, ключевым…

– Белый пояс вокруг горы… – начинал он например. – Белые деревья… вернее, белые скелеты деревьев в тошнотворном ядовитом тумане. Будто под ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище… кладбище нелюдей… И в тумане – колючие остролистые растения, которые называются здесь «терновый венец Христа»… И гигантские пауки, раскинувшие паутину между растениями… Земли не видно совсем – сплошь густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом стволе – омерзительные, скользкие, многоцветные грибы…

Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней боли, голос садился – воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили на слушателей впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется, тоже. Виконт казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из ада, или даже оборотнем – он переставал узнавать его в эти минуты…

А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке, изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, «В сердце леса»). Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не поверил. Потом – разозлился. Потом – восхитился. А потом подумал: какого черта он это делает, пижон задрипанный?..

Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях, – в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни. Становясь в очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием: «Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?» На дрожащих с похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое впечатление…

На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша была полна курительными трубками. Их там было штук тридцать – от самодельных корявых негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно пистолет, самшитовых – (?) – музейных, антикварных, именных… Он, не глядя, запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в эту провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое, привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным дымом, – щурил левый, слепой, глаз… И вдруг произносил с подвыванием:

Ты сидишь у камина, и отблески красного света
Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер…
На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,
И картины Ватто застилает клубящийся мрак,
Ты сидишь у камина, закутавшись в шаль «димуамо»,
На коленях твоих шевелится страницами Стак…

«Кто такой Стак?» – осведомлялся Станислав, стараясь преодолеть впечатление. «Какая тебе разница?.. – отвечал Виконт с величественным раздражением. – Ну, например: СТА-нислав К-расногоров – это тебя удовлетворяет?» «Ладно, хорошо… А почему Само? Нет никакого Само, есть – Сомо». «Потому что димуАмо – звучит, а димуОмо – нет». И это было совершенно справедливо: димуамо – звучало, а димуомо почему-то – нет…

Когда они познакомились (в пятом классе) это был мелкий, не опасный, но остроумный хулиган. Он ходил тогда в клешах, развалистой походкой бывалого моричмана и носил тельняшку. Он был шкодник. Мастер шкоды. Однажды они вместе дежурили в классе на перемене. Была весна сорок пятого. Класс гудел, топотал и клубился в коридоре, а они сидели на подоконнике классной комнаты на втором этаже и смотрели вниз. Сначала там не было ничего интересного, а потом вдруг на панели под самым окном объявился директор школы. В шляпе. Выдержать это было невозможно, и Виконт (тогда он был еще всего лишь Кикон или Киконя) сейчас же харкнул на эту шляпу и, разумеется, попал.

Все было как в душном тягучем кошмаре. Как в замедленном кино. Директор остановился… аккуратно снял шляпу… внимательно изучил свисающее с нее… и принялся – неописуемо, мучительно, изнуряюще медленно – поднимать голову…

Их вихрем снесло с подоконника. Они, как две торпеды, вылетели в коридор, и тут Станиславу показалось, что Кикон совсем обезумел от страха: он вдруг подскочил к Папаше – самому страшному, беспощадному и могучему хулигану пятого «а» класса – и залепил ему по рылу!

Папаша обалдел. Он был на две головы длиннее маленького Кикона, и с высоты своего роста пучил на него очумелые свои шары, совершенно, видимо, утратив сцепление с реальностью. Тогда Кикон влепил ему по морде вторично… И вот тут – началось!..

«Киконя Папаше по чавке накидал!» – пронеслось, казалось, по всей школе. Мгновенно образовалась толпа жадных зрителей и болельщиков. Папаша наконец осознал, что с ним произошло, и, ревя дурным голосом, обрушился на наглеца, работая сразу всеми четырьмя своими гигантскими конечностями… Так что когда директор со шляпой и со всем, что с нее свисало, возник, наконец, в коридоре, на него сначала даже не обратили внимания.

«Кто это сделал?» – гремел директор, высоко воздевая шляпу, но его не слышали и не видели. «Прекратить драку!» – гремел директор, но это уже была не драка, это была воспитательная работа, спецпроцедура, и прекратить ее просто так было невозможно… И когда наконец порядок установился, и в наступившей подобострастной тишине директор задал свой главный вопрос: «Кто дежурный?!!!», Кикон радостно откликнулся: «Я!» – с кровавым носом, с подбитым глазом, в рубахе, разодранной до пупа, – и сразу же стало ясно, что это – не он преступный грешник, что там его не было, его там просто не могло быть, он был здесь , а кто был там , – он не знает и знать никак не может…

«Где умный человек прячет лист? В лесу». Честертона они прочли двумя-тремя годами позже, и не слишком высоко оценили его тогда – после Конан Дойля, Луи Буссенара и Понсон дю-Террайля.

Летом сорок пятого Кикон подорвался на детонаторе. Он в очередной раз сгонял с огольцами за город, где на полях недавних боев еще разлагались непохороненные толком люди и погибали без всякого проку тысячи и тысячи единиц разнообразнейшего оружия. Из этой своей последней поездки приволок Киконя мешок добра, главным образом – пучки желтоватых макарон бездымного пороха, да мотки бикфордова шнура, да великое множество разнокалиберных патронов от стрелкового оружия всех видов… Добро он спрятал в подвале родного дома, а в комнату к себе взял только красивую многоцветную металлическую штучку размером с карандаш. В этом карандаше он и принялся ковырять перочинным ножом, стараясь красивую штучку развинтить на части. Штучка – рванула.

К счастью бабушка оказалась дома, она вызвала знакомого врача из Военно-Медицинской, и Кикона увезли в больницу – сюда же, рядом, в Военно-Медицинскую Академию… Три пальца на левой руке пришлось отнять, мизинец и безымянный уцелели. В левом глазу навсегда остался маленький осколок – он был медный, и его поэтому не сумели извлечь магнитом. Из правой ладони был выдран большой кусок мяса и кожи. Дабы возместить утраченное, врачи прирастили Киконе правую руку к животу, а возникшую перемычку каждый день разминали раскаленными щипцами, чтобы постепенно отсоединить. (Такие операции тогда, видимо, были в моде. В палате с Киконей лежал воин, которому эскулапы таким же вот образом наращивали утерянную в боях красоту: он ходил с левой рукой, соединенной кожно-мясной перемычкой с тем местом, где у него раньше, до ранения в лицо, был нос. По словам Кикони, во всех остальных отношениях воин был абсолютно здоровый и даже здоровенный мужик. Каждые полмесяца он регулярно уходил из клиники в самоход, к бабам, там обязательно ввязывался в пьяную драку, и в драке ему обязательно обрывали эту его перемычку. Утром он, весь в крови, возвращался с покаянием в палату, и врачи начинали все сначала).

Киконя пролежал в больнице больше полугода, и когда он снова появился в классе, это был уже совсем другой человек. В нем вдруг обнаружился интеллектуал. Оказалось, что он начитан, хорошо играет в шахматы и довольно свободно читает по-немецки и по-английски. С ним стало интересно разговаривать. О книгах. О кино. О марках. Он способен был с изысканной небрежностью толковать о Мату-Гросу, Великой Сабане и о таинственных мезас , послуживших прообразом Затерянного Мира. Он без запинки перечислял имена первобытных чудовищ, таящихся в трясинах Конго и Убанги-Шари: лдау, шипекве, липата, мокеле-мбембе, аилали, бади-уи, нгакуола-нгоу… Станислав обнаружил все это с некоторым удивлением, и они стали общаться регулярно. Тем более, выяснилось, что Кикон с бабушкой и с дедом, медицинским генерал-лейтенантом, профессором Военно-Медицинской Академии, живет, оказывается, как раз напротив Станиславова дома, так что они могли через улицу обмениваться условными жестами, а также перемигиваться электрическими фонариками по системе Морзе.

2

Рукопись свою Станислав начал следующим образом:

«Свою Основную Теорему я мог бы сформулировать прямо сейчас, но это, наверное, было бы неправильно. Наверное, правильно будет, если эта Теорема возникнет из текста по мере его прочтения, как неизбежный вывод, абсолютно логичный и единственно возможный.

То обстоятельство, что я выжил и дотянул до нынешних своих без малого уже сорока лет, есть само по себе почти чудо. (Ибо что есть чудо? Суперпозиция маловероятных событий, и ничего более).

В тридцать седьмом году отца исключили из партии. Он пришел домой в начале первого ночи, сел за стол, положил мертвые руки по обе стороны от тарелки с борщом и сидел тихо, – черный, с мертвыми глазами, мертвый, он даже не дышал – так, по крайней мере, показалось матери, которая все уже поняла и молча плакала, сидя напротив него, по другую сторону стола.

Потом, уже наверное часа в два, вдруг грянул телефон. Отец бросился. Невнятный незнакомый голос проговорил из трубки: «Зиновий. Немедленно, как есть, отправляйся на вокзал и уезжай в Москву. Немедленно, ты понял меня? Билет возьми с брони обкома…» И заныли короткие гудки.

Через час отец уже был в поезде. В Сталинград он более не возвращался никогда – до самой войны жил в Питере и боролся за свою реабилитацию – без всякого толку, впрочем, и без какой-либо пользы.

Однако, как это ясно мне теперь, в ту ночь он должен был быть арестован. И, скорее всего, расстрелян. Это называлось тогда: десять лет без права переписки. Именно такое в самом начале тридцать седьмого произошло с его братом, Афанасием: десять лет без права переписки. А жена его (вдова?) со всеми детьми была выслана в двадцать четыре часа в Стерлитамак. Старшие дети выжили, но оба младшеньких – умерли в пути от дизентерии. Соне было шесть, а Вове – пять.

Мне в это время было четыре. Я был анемичный, дохлый, золотушный ребенок. Я, разумеется, был бы обречен.

Однако отец уцелел, и я поэтому остался жив. Временно. До следующего события, как сказал бы специалист по теории вероятностей…»

Основная Теорема его могла бы звучать примерно так: «За тридцать с лишним лет своей жизни я так часто оказывался на краю пропасти, на волосок от гибели, совсем рядом с последней чертой, что пытаться объяснить сам факт моего выживания одной лишь только случайностью – значит издеваться над здравым смыслом…»

Однако если выжил он не случайно, значит есть некая закономерность , есть в мире нечто, спасающее, оберегающее, сохраняющее его?..

Что ? И – для чего ?

Он честно постарался вспомнить все обстоятельства, которые приводили его на самый край пропасти, и честно попытался понять, что именно каждый раз останавливало его на краю. Он искал закономерность, и не находил ее. Это превратилось у него в игру, и в эту игру он с удовольствием играл сам с собою несколько дней. Разумеется, ни в какую закономерность он не верил, однако, насчитав двадцать три случая своей без пяти минут гибели, двадцать три ситуации, каждая из которых грозила ему несомненной и зачастую страшной смертью, он, будучи математиком, не мог не почувствовать здесь Руки Судьбы…

«Переходя улицу, поглядите сначала направо, а, дойдя до середины, – налево». Долго ли в большом городе проживет человек, который упрямо будет следовать этому простенькому правилу? Иногда он казался себе таким вот человеком, с той лишь разницей, что не ощущал за собою нарушения каких-либо правил, ни простых, ни сложных… Но что мы знаем о правилах, которые нам знать не дано и которые мы, может быть, ежедневно нарушаем?..

Виконт выслушал его рассуждения вполне благосклонно (это произошло, конечно, уже не в ту, историческую, ночь, а неделю спустя), но отреагировал поначалу лишь анекдотом из обихода преподавателей марксистской философии: «Что есть случайность и что есть, товарищи, закономерность? Если человек выходит из дому, и на голову ему падает балкон, а он все-таки остается жив – что это? Правильно, случайность. А если он на другой день снова выходит из дому, и на него снова падает балкон, и он снова остается жив? Нет, это не закономерность, товарищи, это – привычка . А если в третий раз то же самое? Это уже добрая традиция …»

Потом он подумал немного, шевеля толстыми своими африканскими губами, и вдруг сказал: «А ты знаешь, мой Стак, ведь это – СЮЖЕТ! Тебе не кажется?..»

На другой день Станислав начал писать.

На самом деле, они оба с незапамятных времен пописывали. «Брульоны…» – говаривал Виконт, боготворивший Тынянова. Начато было несколько совместных романов и рассказов – для каждого заводилась отдельная папка, и в каждой сейчас лежало по три-четыре исчирканных странички. Сочиненные – и даже до конца! – стихи исчислялись уже десятками. Большинство из них было положено на музыку. Самими авторами.

Впрочем, все это было несерьезно. Лучшим из литературного наследия Виконта считалось сочинение под названием «Эксперимент над чужой жизнью». Оно представляло собою подлинную (дневниковую) запись наблюдений, которые изнывающий от скуки девятиклассник Виктор Киконин, уложенный в постель по причине простуды, провел над одним из домашних своих тараканов (каковых в квартире генерал-лейтенанта профессора Киконина-самого-старшего было великое множество):

«12.03 – посадил тараканье отродье в банку, лишенную воздуха. Банка эдак в 50 раз больше таракана. Посмотрим, что получится.

13.34 – жив, сволочь!

14.10 – насыпал ему хлебных крошек – жрет.

14.55 – упустил сволоча!»

Станислав так и не узнал никогда, что случилось с родителями Виконта, где они, живы ли, и если да, то почему Виконт всегда был при дедушке с бабушкой? В те времена, когда никакие вопросы не считаются бестактными, его это не интересовало, а потом он ощутил во всем этом некую неприятную тайну и спрашивать не рискнул.

Сначала умерла бабушка, и Станислав увидел впервые в жизни плачущего Виконта. В первый – и в последний раз.

Дедушка протянул в одиночестве еще месяцев пять-шесть. Он был очень знаменитый – в определенных кругах. Занимался военной микробиологией. Виконт однажды (явно повторяя кого-то из взрослых) назвал его: «генерал-чума». Станиславу показалось это незаслуженно обидным, и лишь много лет спустя он догадался, как это на самом деле следовало, видимо, понимать.

(Виконт говорил, что у деда больше двух тысяч печатных работ, но Станиславу довелось прочитать только одну. Она поразила его воображение, в ней профессор Киконин доказывал замечательно парадоксальное утверждение: чем страшнее и опаснее болезнь, тем быстрее исчезает она с лица земли. Так было с древним сифилисом, так случилось со средневековыми штаммами чумных бактерий. Чем смертоноснее штамм, тем вернее он убивает своего «клиента» и – себя вместе с ним. У смертоносного штамма нет будущего. Выживают только те болезни, которые дают возможность выжить сколько-нибудь значительному числу заболевших. Бактерия, убивающая всех, убивает и себя… Воистину: хочешь жить сам, давай жить другим.)

Родителей Виконта не было ни на первых, ни на вторых похоронах. Виконт (студент четвертого курса четвертого медицинского института) остался одиноким владельцем пятикомнатной генеральской квартиры. Теперь они могли включать «Голос Америки» на полную мощь в любое время суток. И орать свои песни под гитару. И бить – спьяну – бокалы из дедовских сервизов… И приводить баб. Но баб они не приводили в эту квартиру никогда. И никогда не выходили за пределы персональной Виконтовой комнатушки – три на два метра, кровать, стол, стеллаж с книгами и постоянно разваливающийся от старости стул полужесткий, артикул АЗ123/47.

Журнальный столик с набором курительных трубок установлен был в ногах кровати. Виконт обычно сидел (или лежал) на этой кровати, а Станислав – за столом, на агоническом стуле. Так они выпивали. Так они сочиняли. Так они дискутировали. За дверью (всегда по привычке закрытой) тихо жила жизнью теней огромная строго-элегантная и даже по-старинному роскошная пустая квартира. Вместилище прошлого. Храм. Усыпальница. Виконт категорически отказывался там что-либо менять. Только дедовскую коллекцию древних монет он перетащил к себе и держал теперь в правой тумбе стола, извлекая иногда для изучения.

Станислав воспринимал все эти непрактичные странности, как нечто самоочевидное. Хотя самоочевидного здесь было – чуть. Почему, собственно, Виконта не выселили? Квартира же была ведомственная. Почему, как минимум, не переселили в однокомнатную? В двухкомнатную? Когда, уже в новейшие времена, въедливый Сеня Мирлин задал Станиславу эти вопросы, Станислав ответить ничего толкового не сумел, а Сеня в своей классической манере произнес перед ним яркую речь на тему: только романтические ослы, вроде Станислава, ищут загадки, тайны, сюжеты и чудеса в мирах непознанного и непостижимого; нет ничего более таинственного, загадочного и потрясающего воображение, чем мир советских законов и установлений… Возразить на это Станиславу было нечего, но и разгадывать бюрократические тайны квартиросъемщика Виконта-Кикони он тоже на стал.

Довольно быстро он понял, что, на самом деле, никакого литературного опыта у него нет. То, чем занимались они раньше, никакого отношения, оказывается, к настоящей литературной работе не имело.

Раньше они выдумывали , а поэтому были свободны, – вернее, воображали себя свободными, – и чувствовали себя легко до тех пор, пока не наступала пора организовывать выдуманное. А как только пора эта наступала, они начинали испытывать такое сопротивление материала, что тут же бросали работу: становилось трудно .

Теперь же выдумывать ничего было не нужно. Все уже было готово. Надо было только вспоминать и расставлять воспоминания в нужном порядке. То есть – организовывать . Это оказалось неописуемо и необъяснимо трудно. Несколько раз он бросал работу, казалось, навсегда. Чего ради мучаться? – спрашивал он себя с раздражением. – Кому это все надо?.. Он перебирал исписанные листки, перечитывал готовый текст – все было ходульно, неестественно и тускло. И всего этого было до отвращения мало по сравнению с тем, что еще предстояло написать.

Но было несколько абзацев, которые ему нравилось перечитывать. Он даже выучил их наизусть – невольно, совсем того не желая.

Но, проглядывая снова и снова планы, он испытывал острое ощущение Победы . Что-то вдруг сжимало горло, и слезы накатывали. Он стыдился себя в эти минуты, но ничего с собою поделать не мог. Да и не хотел. Все-таки он был научник и, плохо может быть разбираясь в литературе, он, в то же время, ясно ощущал новизну – и материала, и самого замысла. Такого еще не бывало. Он был первый на этой дороге. А значит, должно было ему идти до конца.

Вдобавок именно в это время в доме вдруг появилась пишущая машинка, старинная, странная, вертикальной конструкции, с удивительно мягкими дивно отрегулированными клавишами. И он с изумлением обнаружил, что писать стало интересно : сам процесс писания стал доставлять ему некое противоестественное (он понимал это) удовольствие. Раньше он был способен испытывать такое, только выводя формулы и вычерчивая графики. «Бог знает, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Святые слова! Но из какого мусора вырастает вдохновение!

Потом он понял, что писать надо сценами, эпизодами, картинками, совершенно не думая о связках и переходах от одного эпизода к другому. Ему сразу стало гораздо легче. Легче, да, но не легко.

Труднее всего было со словами.

Как называется эта перепонка, это место между указательным и большим пальцем, черт его побери совсем? Он не знал, и никто из знакомых этого не знал, так что пришлось, к черту, отказаться от эпизода с игрой в заглотку…

Как называется пространство между двумя дверями – внешней дверью, выходящей на лестничную площадку, и внутренней, ведущей в квартиру?.. Прихожая? Нет. Тамбур?.. В вагонах – тамбур…

Он назвал это темное пространство тамбуром и попытался описать его. В тамбуре было совершенно темно и довольно холодно – не так, разумеется, как на лестничной площадке, где стоял беспощадный мороз улицы и двора, но все же холоднее, чем в прихожей. Слева там были полки, на которых до войны хранились съестные припасы и на которых давно уже не бывало ничего, кроме наколотых дров. И пахло в тамбуре – дровами.

Мальчик стоял в тамбуре одетый. Тулупчик с поднятым воротником, ушанка с опущенными ушами, шерстяной платок поверх ушанки, валенки, рукавицы. Он всегда так одевался, когда выходил стоять в тамбур после двух часов дня.

Мальчик был маленький, всего лишь восьми полных лет, тощий, тщедушный и грязноватый. Уже несколько месяцев он не смеялся и даже не улыбался. Несколько месяцев он не мылся горячей водой, и у него водились вши…

Много дней он не ел досыта, а последние два – зимних – месяца он просто потихоньку умирал от голода, но он не знал этого и даже об этом не догадывался – он совсем не испытывал никакого голода. Есть не хотелось. Очень хотелось ЖЕВАТЬ. Все равно – что. Пищу. Любую. Долго, тщательно, самозабвенно, с наслаждением, ни о чем не думая… Чавкая. Причмокивая. Иногда ему вдруг представлялось, что жевать, в конце концов, можно все: край клеенки… бумажный шарик… шахматную фигурку… Ах, как сладко, как вкусно пахли лакированные шахматные фигурки! Но жевать их было твердо и неприятно, даже противно… А лизать – горько.

Очень важно было выразить ту мысль, что мальчик этот в любом случае был обречен на скорую и неизбежную смерть. Жить ему оставалось в любом случае не более месяца, самое большее – двух.

До конца января он дотянул только потому, что всю осень они ели кошатину и потому, что мама имела обыкновение запасаться дровами с весны, а не к зиме, как большинство ленинградцев. Поэтому в доме у них было тепло. Однако, кошки были уже съедены в городе все и давно, и все мало-мальски съедобное, что могло быть обнаружено в городской квартире (старый столярный клей, засохший клейстер с обоев, касторовое масло, сушеная морская капуста – довоенное отцово лекарство от сердца) – все это уже было обнаружено и съедено, и теперь более впереди не было ничего, кроме смерти. Разумеется, мальчик не понимал этого, ему и в голову не приходило даже – думать об этом, но положение дел совсем не зависело от его понимания или не понимания…

Стругацкий Борис

Поиск предназначения или Двадцать седьмая теорема этики

Борис СТРУГАЦКИЙ

ПОИСК ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ,

ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ТЕОРЕМА ЭТИКИ

Три вопроса повторяются неизменно: что в человеке

является собственно человеческим? Как он приобрел это

человеческое? Как можно усилить в нем эту человеческую

сущность?

Дж.Брунер "Психология познания"

(Изд-во "Прогресс", Москва, 1977, стр. 387)

У всех, без исключения, героев этой книги несколько прототипов. Черты этих прототипов в каждом из героев перемешаны в достаточно произвольной пропорции. То же можно сказать и о наиболее острых из описанных в книге ситуаций. Поэтому, хотя многое и даже очень многое здесь - незамысловатая калька с реальности, бессмысленно задаваться вопросами типа: "кто есть кто, что есть что, где и когда именно?"

Большинство процитированных в книге "машинных" афоризмов взяты автором из сборника "Компьютерные игры" (Лениздат, 1988). Автор пользуется случаем выразить свою благодарность и восхищение создателям соответствующих программ для ЭВМ.

Милым друзьям моим, с которыми я сегодня

чаще или реже, но - встречаюсь, и тем из них,

с которыми, может быть, не встречусь теперь

уже больше никогда.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЧАСТЛИВЫЙ МАЛЬЧИК

Вдруг наступает такой момент, когда ты ощущаешь потребность подвести итоги, сказал тогда Станислав. И вовсе необязательно это случается с тобой на старости лет... (Он испытывал приступ глубокомыслия). И необязательно тому должна быть какая-то особая причина! Происходит вот что: некто, живущий внутри и обычно занятый своими делами, вдруг отвлекается от этих дел и задумчиво произносит: "Что же, сударь мой, кажется, нам пора подводить итоги..."

Виконт выслушал этот период благосклонно, хлюпнул трубкой и произнес: "Покупаю. Записывай..." Но Станислав ничего записывать естественно не стал - он прислушивался к своему внутреннему ощущению, понимая уже, что это предзнаменование. Ощущение постепенно пропадало, теряло остроту... определенность... первоначальную свою свирепую многозначительность - ясную непреложность счастливого стиха... Он так и не понял, какие, собственно, итоги понадобилось ему вдруг подводить.

Это происходило в тысяча девятьсот семидесятом году, весной, в день, когда Станиславу стукнуло тридцать семь. Точнее, вечером того дня, а еще точнее - ночью, когда гости все уже разошлись, мама принялась прибирать посуду, а Станислав вместе с другом своим Виктором Кикониным (по кличке Виконт) пошли проветриться, а проветрившись, вознамерились еще немного посидеть - теперь уже у Виконта.

Была бутылка розового "вин-де-масэ", был крепкий кофе со сливовым вареньем, гитара тихонько звенела, и двое творцов, подлинных поэтов, двое кровных друзей, почти братьев, осторожно и с чувством выводили:

На штурвале застыла рука,

Мачты срезал седой туман,

Тяжело на душе моряка,

Тяжело на душе моряка,

Впереди только ветер и тьма...

плюс Киконин, музыка - его же]

Почему-то Станиславу вспомнилось, что он неоднократно тонул. Собственно, он тонул трижды. В первый раз - совсем маленьким, еще до войны, в каком-то пруду Лесного парка. Мама сидела на бережку и разговаривала с тетей Лидой, а маленький Слава плескался сначала на мелководье, а потом решил сходить вглубь. Сперва под ногами было твердо, потом появился тоненький и противный слой ила, потом - что-то вроде кирпичного поребрика, а потом не стало ничего. Плавать Слава не умел. От страха он широко раскрыл глаза, увидел тусклый свет вверху, колышущуюся тьму впереди и забился судорожно, уже зная, что - пропал. И вдруг под ногами снова появилось твердое с тоненьким слоем ила. Он быстро выбрался на берег и сел рядом с мамой на разостланное покрывало. Никто ничего не заметил. И ничего вокруг не изменилось. И он вдруг подумал, что на самом деле он уже утонул, а на покрывале вместо него сидит кто-то другой, но никто этого важного обстоятельства не замечает. И вот именно (и только) в этот момент он испугался по-настоящему.

Второй случай был гораздо интереснее. Это была довольно странная история. Уже во время войны, в эвакуации - они жили в деревушке Кишла, Чкаловской области, - Слава с деревенскими ребятишками затеял кататься в лодке. Они залезли в лодку впятером, разобрали весла, и вдруг Толька Брунов заорал ужасным голосом и сделался белый, как молоко. Это уже и само-то по себе было страшно до судороги, а тут еще Слава увидел, ПОЧЕМУ Толька орет: на корме, на каких-то драных тряпках, сидел, оказывается, чудовищный, громадный, зеленый с красными пятнами паук величиною с кулак. Слава и вспомнить потом не мог, как оказался в воде. Все пятеро оказались в воде, а лодка не перевернулась разве что чудом. Слава к этому времени уже научился плавать, он вынырнул и только было нацелился рвануть изо всех сил к недалекому берегу, как обнаружил, что прямо перед лицом его, раскинув зеленые ноги во все стороны, качается на воде все тот же паук и смотрит на него кровавыми россыпями блестящих глазок, которых у него было - миллион. И вот тут Слава отключился. Больше он ничего не запомнил. Ребята рассказали потом, что он плавал неподвижно у самой поверхности, так что затылок торчал наружу, и был в полной отключке. Его по-быстрому вытащили и откачали. Паука больше никто не видел. Потом, много позже, уже снова в Ленинграде, уже взрослый, Слава перерыл множество определителей членистоногих и даже ходил консультироваться в Зоологический музей, и все зря - не известен оказался биологической науке этот странный и страшный паук. Не существовало его в природе, во всяком случае - на российских широтах...

А про третье утонутие... утопитие... "катастрофическое погружение в воду с невыходом из оной...", про третье - Станислав сколько-нибудь подробно вспоминать не любил, а тем более - рассказывать. Там тонула целая команда - шесть парней, четыре девушки: провалились под лед на Ладоге во всем своем обмундировании, с чудовищными рюкзаками своими, с палатками... Одна девушка утонула совсем, а Слава выплыл. Не должен был выплыть, если по-честному, но - выплыл...

Так был начат отсчет. Ни с того ни с сего, по сути дела. Совершенно случайно.

Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с некоторой горечью) признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского случая с подрывом на детонаторе, он вообще никогда не подвергал свою жизнь опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло еще три или даже четыре случая, когда он был на волосок от гибели. Это была самая простая штука - оказаться на волосок от гибели. Он не поверил Виконту. Он решил, что Виконт по обыкновению темнит. Виконт был темнило, темнило вульгарис.