«Бывают странные сближения».

«Никогда я не могла хорошенько понять, какая разница между пушкой и единорогом», – говорила Екатерина II какому-то генералу. Разница большая, – отвечал он, – сейчас доложу Вашему Величеству. Вот изволите видеть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе». – «А, теперь понимаю, – сказала императрица» . Совершенно аналогичную задачу задал читателю Пушкин окончанием своей заметки о «Графе Нулине»: «Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. «Граф Нулин» писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения» (VII , 156). С невинным видом, подобно императрице, Пушкин предлагает нам помочь ему «хорошенько понять разницу» между пушками 14 декабря 1825 года, т.е. восстанием декабристов, и «чудным зверем – «Графом Нулиным».

Ассоциативный ход настолько неожиданен, можно даже сказать произволен, что самый естественный импульс заставляет повторить ответ екатерининского генерала: поэма – сама по себе, а декабристы – сами по себе. Собственно так и получилось, что пушкинистами поэма анализировалась с точки зрения поэтики, динамики стиля и т.п., но без «проекции» на декабристов.

Не будем, однако, упрощать. Уклончивость критики в доискивании основы странного сближения обусловлена не только литературоведческой осторожностью, недоверием к слишком вольным выходам за рамки текста. В данном случае оправдание подобному выходу дал сам Пушкин. Более весомая причина состоит в том, что тема «декабристы и Пушкин» никогда не была политически нейтральной и в силу требований господствовавшей идеологии не могла рассматриваться с должной объективностью. Сложность пушкинского хода мысли была удобным доводом в пользу того, чтобы вообще уйти от попыток разгадки нулинского парадокса. Времена изменились. Пушкинский вызов должен быть принят.

Заметка о «Графе Нулине» писалась в 1830 году, когда судьба мятежных друзей была известна. Изложение замысла не могло не быть тщательно обдумано, каждый пассаж выверен, наделен своей функцией, ориентированной на заключительное «странное сближение». Стиль заметки внутренне полемичен, с «камешками в чужой огород» и «шпильками», слово, по выражению М.Бахтина, «корчится в присутствии или в предчувствии чужого слова, ответа, возражения» . Прочтем ее внимательно и попытаемся вывести автора «на чистую воду».

«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если бы Лукреции пришла мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.

Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.

Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть».

Замысел рассказан и можно бы приступить к чтению самой поэмы, но мешают некоторые «темные места».

Почему именно «Лукреция» привлекла внимание Пушкина? Казалось бы ясно сказано Пушкиным– чтобы пародировать историю и Шекспира. Отделим все же «пушку» от «носорога». Вопрос первый– какой смысл был пародировать «слабую» поэму? Вопрос второй– что значит пародировать Шекспира?

Ответы на эти вопросы обычно строятся по следующей схеме: в «Заметке» Пушкин изложил концепцию философии истории, отвечающую сюжету Лукреции; ее наивность и вызвала «желание подшутить над «историческими» воззрениями такого рода, спародировать и т а к у ю «историю», и всерьез принявшего ее Шекспира» (5, разрядка автора.-А.Б .). Логика сомнительная.

Вряд ли Пушкин не знал, что «Лукреция»- одна из двух первых поэм Шекспира. Написанию «Графа Нулина» предшествовало внимательное изучение Шекспира, учеба у Шекспира, сильнейшим образом повлиявшая на концепцию «Бориса Годунова». Мог ли он после этого, да и какая в том честь была бы, пародировать исторические взгляды Шекспира-юноши?

Чтобы литературное произведение воспринималось как пародия, необходимо, чтобы пародируемый образ был известен и узнаваем читателем. «Пародия существует постольку, – писал Ю.Тынянов, – поскольку сквозь произведение просвечивает второй план, пародируемый» . Кто в те времена знал эту шекспировскую поэму, какую роль она играла в литературных волнениях тех лет, чтобы представлять интерес как «второй план» к пушкинской вещи? Даже для читавших «Лукрецию» пушкинская пародия была бы «немой».

С другой стороны, если для понимания «Нулина» существенно важна шекспировская поэма, то важны и герои. Однако, сам Пушкин их, почему-то, не очень хорошо помнит– в «Заметке» фигурирует имя Публиколы, которого у Шекспира нет. На заре нашего века П.О.Морозов предложил считать, что Пушкин имел ввиду мужа Лукреции Коллатина. Оспаривая эту, бытующую до сих пор, точку зрения, Ю.Д.Левин справедливо указывает, что слова «Публикола не взбесился бы» никак не подходят Коллатину, и предлагает другого кандидата – Публия Валерия. С такой заменой, однако, тоже трудно согласиться – имени Публия Валерия нет в «Лукреции» . У Шекспира есть только один герой, поведение которого необычно, перемене в ком окружающие (в поэме Шекспира) «дивятся» – это Брут:

Это был уже не шут,

Всех тешивший проказами своими,

Каким доныне слыл он в гордом Риме.

Он сбросил маску, шутовской наряд,

Носимый им из хитрости глубокой...

(перевод Н.Xолодковского)

Именно Брут произносит пламенную речь, клянется отомстить. Вслед за ним клянутся остальные:

И привели все это в исполненье.

Восставши, Рима жители тогда

Тарквиния изгнали навсегда.

У Шекспира основная канва истории Лукреции очень близко следует за рассказом Тита Ливия. Честь вождя восстания против царя безусловно принадлежит Бруту. Только его реакция на поступок Секста Тарквиния может быть охарактеризована словом «взбесился» – на глазах людей он преображается из «Тупицы», каким его все знали, в пламенного оратора. Валерий Публий не только не взбесился, но вместе с другими оцепенел «недоумевая, откуда это в Брутовой груди незнаемый прежде дух» . Нет в рассказе Тита Ливия и имени Публикола. Его нет по той простой причине, что Валерий Публий этого прозвища тогда еще не имел. Он получил его позже, когда рассеял подозрения в стремлении к единоличному правлению и своими законами увеличил власть народа.»Он даже стал угоден народу. Отсюда, – читаем у Тита Ливия, – и пошло его название Публикола» . По разъяснению комментаторов этого издания Публикола (или Попликола) – по народной этимологии происходит от латинского populum colere– «заботиться, печься о народе» . Имя Попликола в значении «друг народа» дает Плутарх. Валерий Публий «под новым прозвищем был более известен, чем под своими прежними именами» .

Итак, нет смысла искать замену Публиколе. Пушкин почему-то разделил античного Брута на две персоны, одной из которых приписал роль инициатора возмущения, а другой – изгнание царей. Шекспир здесь не причем, его имя – лишь знак сюжета, за которым скрыты другие реалии, существенно более близкие современникам Пушкина.

Отвечая на вопрос о том, зачем Пушкину понадобилась «слабая поэма», Б.Эйхенбаум концентрирует внимание на специфике исторических интересов Пушкина этого периода – "Пушкин изучает историю как человек, глубоко заинтересованный вопросом о судьбах русского самодержавия и дворянства, как друг декабристов, осведомленный об их намерениях и планах <...> Cреди исторических занятий Пушкина видное место занимала римская история, тогда очень популярная. Имена римских императоров и героев были в ту пору обычными символами – и в поэзии, и в драме, и в ораторских речах» . Чего по тем или иным причинам не сказал Б.Эйхенбаум? Того, что римская история и ее герои-тираноборцы были моделями исторической ситуации и личного поведения для будущих декабристов. Поэтому прежде всего значимым в «Лукреции» является то, что она поставлена на эпизоде из римской истории.

Рассказ Тита Ливия о насилии над Лукрецией сына царя Тарквиния Гордого заканчивается описанием восстания, поднятого Луцием Юнием Брутом, изгнанием царя вместе с сыном и установлением республиканского правления. Намерением декабристов также была смена силой оружия монархии на республику. Вот на что намекал Пушкин в «Заметке». Отсюда и появился Публикола – «друг народа», эвфемизм «республиканца».

Далее, в пушкинской заметке есть вычеркнутые слова после фразы «Брут не изгнал бы царей». Вычеркнутое читается как «Цари под кинжалом». По комментарию Б.Эйхенбаума, «Пушкин, очевидно, разумел расправу с царями» . Почему «с царями», а не в единственном числе – с царем? Из Тита Ливия это не ясно. В связи с этим любопытно свидетельство Цицерона. В рассуждениях о том, что нравственно прекрасное дело, ведущее к пользе и благу, не может одновременно быть и позорным, Цицерон дает пример: «Когда первые граждане (Рима.-А.Б .) решили уничтожить родню Гордого, имя Тарквиниев и память о царской власти – а это было полезно – то позаботиться об отечестве было делом столь прекрасным в нравственном отношении, что даже Коллатин должен был это одобрить» . Как известно, в планы декабристов входило свершение такого же деяния – истребление царской фамилии; и они считали подобное «нравственно прекрасным». Как видим, «камешки» летели совсем не в шекспиров «огород».

Есть и «шпильки».

Пушкин прекрасно знал, что идея использовать сюжет «Лукреции» для «пародирования истории» принадлежит не ему. «Первопроходцами» были молодые якобинцы», не согласные с исторической концепцией Карамзина, вычитанной ими из предисловия к «Истории государства Российского». «Некоторые остряки за ужином переложили первые главы Тита Ливия слогом Карамзина. Римляне времен Тарквиния, не понимающие спасительной пользы самодержавия <...>,– конечно были очень смешны (VIII , 66; курсив пушкинский). Весьма возможно, что в ней фигурировали и Публикола, и Брут, и проповедники «прелести кнута». Эта пародия, если и не навела Пушкина на мысль о пародировании исторической ставки самих пародистов, то, несомненно, могла в ней укрепить.

Пародия, напомненная Пушкиным, любопытна не только в смысле генезиса его размышлений над «Борисом Годуновым» и «Графом Нулиным». Она позволяет внести некоторые коррективы в понимание аналогии, подразумеваемой под «странным сближением». При формальном умозаключении, через Нулина отношениями подобия оказываются связанными Тарквиний и декабристы. Но как быть в таком случае, если Тарквиний не изгонял царей (чего требует параллель), а был причиной их изгнания? Здесь значимым становится именно то, что «молодые якобинцы» ориентировались на «римлян эпохи Тарквиния», на античного человека. Чаадаев, по Пушкину, «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес», между человеком Рима и Афин нет разницы. С другой стороны, можно ли сказать, кто более представляет нравы Рима, Тарквиний или Брут? Оба.

Таким образом, вторым планом к «Графу Нулину» является не пьеса Шекспира, а «римские котурны» русских заговорщиков. Тогда и выводы Б.Эйхенбаума приобретают «досказанность». Приведем их: «Когда Пушкин писал эту повесть, он узнал о смерти Александра I и о вступлении на престол Константина <...> Мало того: он знал, что смерть Александра I может послужить сигналом к восстанию декабристов. Понятно, что в этой обстановке вопрос о случайности в истории должен был тревожить его, а исторический сюжет, связанный с падением царей в Риме, должен был остановить на себе внимание»

Если объект пародии не Шекспир, то может быть и с пародированием истории тоже не все просто. Что, на первый взгляд, утверждается в «Заметке»? Что «мир и история мира» есть цепь случайностей, а причинами революций, выхода на историческую сцену крупных фигур, подобных Катону и Кесарю, является какая-то комбинация мелких событий и «соблазнительных происшествий»? В таком виде пушкинский пассаж свидетельствовал был бы, что его автор следует просветительскому взгляду на историю, которому чуждо было понимание исторической причинности. Типичным его выражением является замечание Паскаля, что если бы нос Клеопатры оказался длиннее, то вся история мира была бы иной. «Иными словами, оно, – резюмировал Р.Дж.Коллингвуд, – типичный показатель банкротства исторического метода, который отчаявшись в возможности найти подлинное объяснение, приписывает самым банальным причинам весьма далеко идущие следствия» . Кажется, Пушкин был того же мнения. Одна из зачеркнутых фраз в заметке о «Графе Нулине» восстановлена и звучит так: «Я внутренне повторил пошлое замечание о мелких причинах великих последствий» (курсив мой.- А.Б .). Пушкин изучал Тацита и спорил с ним как раз ища и уясняя себе логику истории, римской истории, в частности.

«Замысел «Графа Нулина» скрывает в себе исторические размышления Пушкина над ролью случайности в истории» – писал Б.Эйхенбаум. Действительно размышлял, а обмолвка в тексте поэмы, что граф прихватил из Парижа в числе прочего «ужасную книжку Гизота», дает возможность уточнить эту роль. «Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение <...> Не говорите: иначе нельзя было быть . Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и солнечные затмения. Но провидение не алгебра. Ум человеческий <...> видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения <...> никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка (VII , 100; курсив Пушкина.- А.Б .). Эта выкладка полностью уничтожает всю цепь рассуждений о том, что «история мира» зависит от какого-то «соблазнительного происшествия». Отвергая крайности понимания истории как произвольного или, наоборот, «фатального» процесса, Пушкин признает особую роль случая, называя его «орудием провидения». Тогда пародирование истории означает пародирование случая как орудия провидения. Как это понимать?

Из параллели между современностью и римской историей, владевшей умами будущих мятежников, возможно предположение, что они слишком полагались на модель, слишком верили в успех, не считаясь с волей провидения. Эту версию придется отклонить.

В замечаниях Никиты Муравьева на полях «Писем русского путешественника», касающихся французской революции, примечательна пометка к фразе Н.М.Карамзина: «Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидения». Здесь «молодой якобинец» пишет: «Революция была, без сомнения, в его плане». Предполагаемый переворот в России, по этой логике, тоже входил в планы Провидения. «Всякие насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот» – убеждал авторитетный писатель. Пометка Никиты Муравьева – «Что ничего не доказывает» . Эшафот не исключался. Вряд ли Пушкин не знал этих настроений. Получается, что заговорщики не давали никаких поводов для пародирования своего вмешательства в ход российской истории. Пушкин все же думал иначе. И здесь, как представляется, самым существенным образом сказалось уроки, извлеченные из Шекспира.

В работах о «Графе Нулине» шекспировское понимание истории предстает в каком-то странно упрощенном виде. Ю.Д.Левин, например, увидел в «Лукреции» наивную философию истории («если бы можно было вернуться и отвратить случай, зло сменилось бы добром»), которую Пушкин будто бы пародировал . Приспособление взглядов Шекспира под задачи объяснения «Графа Нулина» вряд ли плодотворно. Эволюция шекспировской исторической мысли достаточно хорошо исследована. Один из поворотов ее может помочь нам понять Пушкина. Он состоит в интересе Шекспира к внутреннему миру личности, побудительным мотивам ее действий, логике проявления данного характера в поступках. Понимание «природы» человека дает определенные возможности предсказания исхода событий с его участием.

Есть в жизни всех людей порядок некий,

Что прошлых дней природу раскрывает.

Поняв его, возможно предсказать

С известной точностью грядущий ход

Событий, что еще не родились,

Но в недрах настоящего таятся,

Как семена, зародыши вещей.

Их высидит и вырастит их время...

Комментируя это место в «Генрихе IV», И.О.Шайтанов отмечал, что «для эпохи Шекспира значительнейшим открытием было уже то, что возможность предвидения связывалась не с угадыванием воли провидения, а с логикой человеческих поступков .

Пушкин знал о планах переворота, но не о дне выступления. В ночь с 13 на 14 декабря 1825 года Пушкин должен был попасть в Петербург прямо на квартиру Рылеева, в самый центр заговорщиков и 14 числа принял бы участие в восстании на Сенатской площади. Он не поехал (вернее, возвратился с дороги, будто бы поверив дурным приметам). Вместо обсуждения с декабристами плана предстоящих действий в эту ночь он писал поэму с фривольным сюжетом. «Странным» оказалось совпадение по времени работы над «Нулиным» и событий в северной столице. Не странным было само «сближение», ибо вряд ли Пушкин мог тут же забыть, куда и почему не поехал. Он был знаком со многими заговорщиками, знал «природу» участников заговора. У него был материал, чтобы «по Шекспиру» предсказать исход события. Этому «искушению» он и «не мог противиться».

Давая в заметке прямую подсказку на то, что в «Графе Нулине» пародируется готовившийся заговор, Пушкин ничего не говорит по сути, кроме того, что загадка «странного сближения» имеет решение. Обратимся к самой поэме.

Князю Вяземскому русские дороги давали прекрасный повод для размышлений над философией случая:

Над кем судьбина не шутила?

И кто проказ ее не раб?

Слепая приговор скрепила–

И с бала я попал в ухаб!

В январе 1825 г из Пскова в Михайловское к опальному поэту, лицейскому другу скачет Пущин. «Недалеко уже от усадьбы, – вспоминал он, – сани наши в ухабе так наклонились набок, что ямщик слетел». Понеслись дальше, и «вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика» .

Как сильно колокольчик дальний

Порой волнует сердце нам.

Не друг ли едет запоздалый,

Товарищ юности удалой.

Попадает в ухаб и граф Нулин. Из Парижа он скачет в Петербург, но, как философски заключил князь Вяземский – «ухабист путь к столице счастья».

Тебя до места, друг убогий,

Достоинство не довезет;

Наедет случай– и с дороги

Как раз в ухаб тебя столкнет.

О сей игре судьбины размышлял Пушкин в 1825г. Во фразеологии молодого Пушкина «дорога» часто выступает символом жизненной деятельности. У зрелого – «традиционные книжные образы переводятся на язык национально-бытового обихода: Ступая в жизнь, мы быстро разошлись, // Но невзначай проселочной дорогой //Мы встретились...» . Жизнь государственная тоже имеет «ухабы». Неожиданная смерть Александра I создает трудную ситуацию с наследованием престола – случай, дававший шанс мятежникам привести свои планы в исполнение. Неожиданная поломка брички Графа Нулина (у Гоголя бричка, везущая Чичикова, превратится в символ – Русь-тройку) вводит графа в ситуацию «нового Тарквиния».

Но кто же этот «друг убогий», достоинствами которого так заинтересовалось провидение, что захотело посмотреть его в роли римского насильника?

Портрет Нулина выполнен в той же манере, что портрет «философа в осьмнадцать лет» в первой главе «Евгения Онегина».

Реконструируя историю замысла «Евгения Онегина», И.М.Дьяконов так описывает еще планировавшегося героя: «Тип светского человека, ведущего обычную для своей среды распущенную жизнь, поверхностно «просвещенного», умного и потому чуждого дворянской и иной «толпе», однако и политические идеалы своих современников разделяющего лишь поверхностно и скептически». Эти общие черты, вплоть до «ума» и «просвещенности» есть и в графе:

Так у нас умы

Уж развиваться начинают?

Дай бог, что просветились мы!

Совпадают и некоторые «личные особенности», как-то: «положение неслужащего дворянина, мимо которого (хотя он ровесник А.Н.Раевского и Пети Ростова) прошла война 1812 года; <...> начитанность на уровне современной политической и литературной мысли; <...> отсутствие интереса к другой литературе, кроме модных новинок конца 10-х годов (Байрона, Констана, Метьюрина, пожалуй, Скотта) <...> Авторская характеристика – «полурусский» . Герой принадлежит тому слою общества, где

Говорят не русским словом,

Святую ненавидят Русь.

Эта цитата из стиха Кюхельбеккера раскавычена в поэме: Граф

Святую Русь бранит, дивится,

Как можно жить в ее снегах,

Жалеет о Париже страх...

Комментаторами «Онегина» всячески подчеркивается ущербность этого слоя. «Идеологический облик героя весьма определен. Он представляется нам как общественный тип, далекий от декабристских идеалов и от позиции самого автора. Герой отделен от автора политическим водоразделом» – писал Ю.М.Лотман . Те же суждения должны быть отнесены и к Нулину. Тогда мы сталкиваемся с довольно ехидным вопросом – если Пушкин пародирует декабристов, то почему герой, носитель пародического эффекта, столь отличен по облику от «декабриста в повседневной жизни» (Ю.М.Лотман)? Было бы понятнее, если бы Нулин был неким вариантом Чацкого, три года мотавшегося в чужих краях и подобного Нулину по пылкости любовных чувств. Впрочем, так ли велика, как кажется, дистанция между Чацким и Нулиным? Не является ли ощущение несопоставимости этих героев просто плодом нашего предубеждения (мол, длинен волос, да ум короток) к парижскому франту? Поставим вопрос иначе: почему Пушкин так сосредоточен на внешности, «модности» этого персонажа? Потому ли, что не видит в нем ничего более существенного? Или, наоборот, суть дела состоит именно в модности, но в ней Пушкин и его современники видели нечто иное, чем мы.

Отчаянным франтом был дядя Пушкина, Василий Львович, с которого, не без помощи И.И.Дмитриева, срисованы самые броские черты графа Нулина. В шуточном стихотворении «Путешествие N.N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия» И.И.Дмитриев пересказал восторги В.Л.Пушкина от вояжа в Париж:

Друзья! сестрицы! я в Париже!

Я начал жить, а не дышать!...

Все тропки знаю булевара,

Все магазины новых мод;

В театре всякий день...

В каких явлюсь вам сапогах!

Какие фраки! панталоны!

Всему новейшие фасоны!

Какой прекрасный выбор книг...

Василий Львович был далек от политики, но сама его страсть к моде проявилась однажды как политический жест. При Павле I, как вспоминал Ф.Ф.Вигель, «от ее (моды) поклонения близ четырех лет были мы удерживаемы полицейскими мерами». По смерти императора «прихотливое божество вновь показалось в Петербурге, и он (В.Л.Пушкин) устремился туда, дабы, приняв ее новые законы, первому привезти их в Москву» . Это было жестом освобождения от павловской нравственной тирании.

Фигура В.Л.Пушкина дает возможность почувствовать генезис моды как общественного явления в России. Для молодых людей возраста Чацкого и Нулина, конечно не он был ключевой фигурой. Эту роль играл человек, оставивший сильнейший след в русской культуре.

И Чацкий, и Нулин похожи на Онегина. Онегин в романе сравнивается с Чаадаевым («второй Чадаев»), на которого, как молва донесла Пушкину, писал свою комедию Грибоедов. Чацкий с Чаадаевым связан «фамильным» родством. С тем и другим как-то не вяжется роль «нового Тарквиния». Заметим все же о Чаадаеве, что «будучи молодым офицером, в походах и других местах, он имел слабость иногда хвалиться интрижками и некоторого рода болезнями» . Их, конечно, не было, но «слабость» Чаадаева отчетливо показывает, какова была «общая норма». В фамилии «Нулин», как и «Онегин», нет никакого корневого «ча», которое украсит фамилию героя «Египетских ночей» (Чарский), но все эти персонажи «по одежке» явно являются «крестными детьми» Чаадаева.

В гвардейском корпусе Чаадаева называли «le beau Тchaadaef» (красавчик Чаадаев). Это французская калька английского прозвища, данного современниками Джорджу Брайану Браммелю – «В eau Brummell » или « Incomparable Beau ». Вот как описан его портрет Булвер-Литтоном в романе «Пелэм, или приключения джентельмена»: «Предо мною стоял современник и соперник Наполеона – самодержный властитель обширного мира мод и галстуков – великий гений, перед которым склонялась аристократия и робели светские люди,<...> кто силою своего примера ввел накрахмаленные галстуки и приказывал обтирать отвороты своих ботфорт шампанским, чьи фраки и чьи друзья были одинаково изящного покроя» . Звезда Браммеля, взошедшая в 1811-1812 годах, была в зените в 1814 году во время визита Александра I и его гвардии в Лондон. С именем Браммеля связана кристаллизация некоторых особенностей социального поведения в «высшем свете» Лондона и Парижа в особый социальный и эстетический феномен – дендизм. Было в этом феномене нечто столь важное для молодых русских офицеров, что он занял свое место в ряду тех новых идей, с которыми русская армия вернулась в Россию. Сопоставим с портретом Браммеля свидетельства о Чаадаеве. «Одевался он, можно положительно сказать, как никто <...> Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видал никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы столько достоинством и грацией своей особы придавать значение всему платью» – писал дальний родственник и первый биограф Чаадаева М.И.Жихарев. Он же избавляет нас от необходимости доказывать, что Чаадаев воспринимался обществом в «английском контексте», как русский вариант The Incomparable Beau – «Я не знаю, как одевались мистер Бруммель и ему подобные, и потому удержусь от всякого сравнения с этими исполинами всемирного дандизма и франтовства, но заключу тем, что искусство одеваться Чаадаев возвел на степень исторического значения» .

Манера одеваться была знаком денди. В лучшем своем проявлении он был воплощением чести, благородства, изысканности. Чаадаева, по впечатлению графа Поццо до Борго, следовало бы заставить «бесперемешки разъезжать по многолюдным местностям Европы, чтобы непрестанно показывать европейцам русского, в совершенстве порядочного человека . От дендизма же в целом неотделимы и менее привлекательные «достоинства». Каверин, например, был бретер и кутила, денди-повеса, Великопольский и Сосницкий – картежники. Однако, частные различия отступают на второй план перед тем, что все они тяготели друг к другу и составляли особое сообщество. Денди задавали тон, были представителями, идеологами и законодателями «большого света». Концентрируя в себе особые черты (и хорошие и дурные) светского общества, денди был как бы его квинтэссенцией, «эмблемой».

Поэтому Пушкин, надо полагать, осознавший к 1825 году свои политические разногласия с «большим светом», все же из этого светского общества берет героя для размышлений над причудами случая в истории. «Молодые якобинцы», явно причастные к феномену дендизма (см.наброски Пушкина к роману «Русский Пелам») разыграли пародию на Карамзина в лицах времен Тарквиния. Пушкин в обрисовке базовых черт героя тоже ориентировался, говоря современным языком, на ментальность своего времени.

Почему дендизм так быстро и крепко укоренился в русском «свете»? Потому, что он давал пусть небольшую, но явственно ощущаемую независимость и достоинство личности. Как ни парадоксально, но о том, как денди держал себя в обществе, можно сказать теми же словами, какими Ю.М.Лотман характеризует стиль поведения декабристов: «становясь заговорщиком и конспиратором, декабрист не начинал вести себя в салоне «как все». Никакие конспиративные цели не могли его заставить принять поведение Молчалина. Выражая оценку <...> презрительным словом или гримасой, он оставался в бытовом поведении «карбонарием». Поскольку бытовое поведение не могло быть предметом для прямых политических обвинений, его не прятали, а наоборот, подчеркивали, превращая в некоторый опознавательный знак » (выделено мною.-А.Б .). Заслуживал бы специального исследования вопрос о том, в какой степени дендизм повлиял на манеру общественного поведения декабристов. Не углубляясь в этот предмет, обратим внимание на комментарий Ю.М.Лотмана к строке о «модных чудаках» в «Евгении Онегине»: «В конце 1810-начале 1820-х годов в поведении франта начала сказываться «английская» ориентация, требовавшая «странного» поведения (она совпала с бытовым клише романтизма – «странный человек» сделался бытовой маской романтического героя). Таким образом, «странным человеком», «чудаком» в глазах общества, на вершинах культуры оказывался романтический бунтарь, а в прозаическом, бытовом варианте – петербургский денди» . Странности романтика и денди переплелись в поведении такой яркой в декабризме фигуры, как А.И.Якубович.

Кажется весьма правдоподобным, что дендизм был оценен по достоинству «генералами двенадцатого года» именно из-за его политического оттенка. В конституционной Англии он был выражен более резко. Для того, чтобы быть денди, не требовались ни знатность рода, ни богатство, ни высокое положение в обществе, следовало в первую очередь чувствовать себя членом аристократической партии (хотя часто это было лишь претензией на аристократизм) и «поддерживать ее привилегии против монарха и против тех, кто не принадлежал к аристократии». Эта отгороженность «сверху» и «снизу» придавала денди весьма специфическую политическую позицию. «Вразрез с его легкомыслием как «создания Моды», денди в его [общественном] проявлении выглядел странным политическим зверем» . Английский исследователь, скорее всего непреднамеренно, употребил именно то слово, которым Пушкин характеризует графа Нулина:

Себя казать, как чудный зверь

В Петрополь едет он теперь... (курсив мой.- А.Б.)

Слово Пушкина многозначно. Нередко оно предполагает прочтение в двух разных контекстах. Таков, частности, образ «чудного зверя». В Англии 40-х годов XIX века денди стали называть «тиграми», русский эквивалент – «светский лев». Этих вариантов в «Словаре языка Пушкина» нет. Усложненный, несколько противоречащий общему легкому слогу образ несет не только «дендистскую» нагрузку. Слово «зверь» позволительно было использовать и как эвфемизм «знаменитого человека». По выражению Вяземского, Наполеон и В.Скотт были «счастливыми хищниками общего внимания» . Добавим к этому, что эпитет «чудный» у Пушкина – неизменный предикат к имени Наполеона («чудесный жребий», «чудный удел», «сей чудный муж»).

Имя Наполеона просилось в поэму. В черновом варианте оно проскальзывало при рассказе о французском воспитании Натальи Павловны «у эмигрантки Фальбала» – «Та, что мадамою была // При маленьком Наполеоне». В окончательном варианте этой строки нет. Пушкин снял ее, возможно, потому, что наполеоновские ассоциации должны стягиваться не к женской, а к мужской фигуре. Могла быть и другая, более, на наш взгляд, веская причина – «наполеоновское начало» входит в «комплекс денди».

Посмотрим под этим углом зрения на «случай» в Новоржевском уезде, упомянутый в «Заметке о «Графе Нулине». Пушкин был очень доволен, что «поповна» не уступила домогательствам А.Н.Вульфа. «Он думал, что ему везде двери отворены , что нечего и предупреждать, а вышло не то... – несколько раз повторял Александр Сергеевич» (курсив мой.- А.Б .). Беспардонное поведение, убежденность денди в праве без стука входить в любую дверь, проистекало из того, что за «людей» принималось только сообщество денди, остальные были «нелюди», «двуногих тварей миллионы». А.Н.Вульф прекрасно понимал, что своим поступком он наносит оскорбление не только «поповне», но и своему родственнику, хозяину дома. Это его не остановило. С другой стороны к тому же убеждению во вседозволенности вел пример Наполеона. «Наполеон приучил людей к исполинским явлениям, к решительным и всеразрешающим последствиям» – писал Вяземский в 1820 году . В «Евгении Онегине» дендистское и наполеоновское сплетено в одну «двойную спираль»:

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно,

Нам чувство дико и смешно.

Для поэмы, в которой на высоком (декабристы) и низком, пародийном уровне обыгрывается метафизика «случая», ассоциация с Наполеоном не может быть обойдена. Необыкновенная судьба корсиканского офицера тогда уже стала опорой в ставке на случай, олицетворением успешности риска («мой Тулон» у Толстого). В отношении же непосредственно к фигуре Нулина (и Тарквиния) параллель с Наполеоном выводит за рамки обсуждения этическую сторону совершаемого ими поступка. (Заметим, что и в реплике Пушкина о новоржевском «случае» не затронута этическая сторона дела; в центре размышлений оказался разрыв между тем, что думал молодой человек, и что из этого вышло). Такое ограничение вытекало из того, что наполеоновская тема у Пушкина не исчерпывалось каким-либо одним решением антиномии «герой»-«злодей». Наполеон как психологический тип был Пушкину достаточно чужд. И все же, как верно отметила О.С.Муравьева, – «бонапартизм как тип мироощущения и поведения, видимо, представлялся Пушкину существеннейшей проблемой в понимании современного человека и, может быть, человеческой природы вообще». Разные, казалось бы, взаимоисключающие характеристики Наполеона – «это собственно пушкинские образы, состоящие из сложного сплава черт реального Наполеона и представлений Пушкина о гениях и героях» . Наиболее значимая для анализа «повести» характеристика Наполеона – «муж судеб», подразумевающая силу характера, способность на неординарный поступок, расходящийся с нормой, общепринятой среди «двуногих тварей».

Строка о Наполеоне в «Евгении Онегине» обобщает горделивую самооценку человека этого времени:

Мы почитаем всех нулями,

А единицами себя.

Двоичная система, численное выражение разницы между «мужами судеб» и прочими, есть в то же время основа для двусмысленности, игре оценок, заложенных в фамилию главного героя. Не случайно Пушкин колебался в названии произведения. Первоначальный вариант – «Новый Тарквиний» – не предсказывал вывода из того, как граф разыграл «свой Тулон». Фамилия героя должна бы появиться в конце, как результат рассказа о событии. По каким-то соображениям Пушкин все-таки вынес этот результат в название. Не зная их, нам нужно самим понять, почему граф оказался «Нулиным»?

«Граф Нулин» наделал мне больших хлопот» – записал Пушкин в неоконченном «Опровержении на критики». Не меньше хлопот он сам доставил критике, не знавшей с какого боку к этой вещице подступиться. «Нашли его (с позволения сказать) похабным, – разумеется в журналах, в свете его приняли благосклонно» – отмеченное Пушкиным различие заслуживает специального внимания. Но пока продолжим цитату: «Кстати о моей бедной сказке <...> – подняли противу меня всю классическую литературу! Верю стыдливости моих критиков; верю, что «Граф Нулин» точно кажется им предосудительным. Но как же упоминать о древних, когда дело идет о благопристойности? И ужели творцы шутливых повестей Ариост, Бокаччио, Лафонтен, Касти, Спенсер, Чаусер, Виланд, Байрон известны им по одним лишь именам?» (VII , 129). Имена, вернее, литературные жанры, стоящие за этими именами – вот барьер, разделивший «журналистов» и «свет» в отношении к пушкинской «бедной сказке».

Высший свет говорил и думал по-французски. Это был язык просвещенной Европы и в то же время «социальный знак, свидетельство причастности к некоторой закрытой для профанов корпорации» – великосветского общества. «Принадлежность к элите манифестировалось чуть ли не врожденным п р а в о м отличного владения этим языком. Молчаливо предполагалось, что разночинец, какого бы положения в свете он ни добился, этим правом на отличный французский язык не обладает» (разрядка Ю.М.Лотмана). Что скрывалось за этим «правом»?

Одну из сторон поясним примером. Катенин например увидел комическую сторону в одной из сцен «Бориса Годунова» (где, по Пушкину, «бранятся по-матерну на всех языках»), но отметил, что «вся соль ее существует только для такого читателя, кто знает все три языка» . Наши же переводы этой сцены, прилагаемы к тексту «Бориса Годунова», стерилизованы. Дадим два примера того, что давало светским современникам Пушкина повод для смеха. Слова Маржерета « on dirait que ç a n " a pas des bras pour frapper , ç a n " a que des jambes pour foutre le camp» переводятся как «можно подумать, что у них нет рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать». Однако «foutre» кроме прямого значения «удирать» означает еще и половой акт, а конец фразы в ее нецезурном подтексте значит «а только ноги, чтобы «съе...ться». Оборот «est un bougre qui a du poi l au cul» в реплике того же персонажа перевдится как «отчаянный храбрец». На языке «телесного низа» он звучит много ярче – «чудовище с волосами на ж...» .

Во французском языке подобного рода двусмысленности не случайность, а норма. За это Руссо называл его похабным – на нем нельзя перевести Библию. Язык сохранил отпечаток того мироотношения, которое после М.М.Бахтина называют «карнавальным». Это язык фаблио, фацетий, новелл, язык романа Рабле .

Отсюда следует второй аспект, стоящий за «правом» – для высшего дворянского общества французская культура была своей, оно воспитывалось на богатой литературе и хорошо знало жанры, которых не было в русской литературе. Говоря «не было», ориентируемся на Пушкина. В наброске статьи о русской литературе, начатой в 1830 году, незадолго до заметки о «Графе Нулине», Пушкин писал: «Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники, сравнить их с этою бездной поэм, романсов, ироических и любовных, простодушных и сатирических, коими наводнены европейские литературы средних веков <...> Но, к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь – и на ней возвышается единственный памятник «Песнь о полку Игореве» (VII , 156). То же говорится в статье 1834 года («О ничтожестве литературы русской»). «Пустыни», как сейчас ясно, не было, но «смеховая культура древней Руси» (Д.С.Лихачев) практически не оказала влияния на формирование в русской литературе и восприятия читающей публикой малых жанров – рассказа и новеллы. Они развивались на основе глубоко укоренившейся на русской почве традиции «житийной» литературы с ее наставительным характером, уважительным и ответственным отношением к слову. По этой же причине проникавшие в Россию произведения малых жанров квалифицировались как дурные, соблазнительные безделки, способствующие повреждению нравов. В начале XIX века «становление русского рассказа шло, с одной стороны, через усвоение жанровых форм западной (более ранней и более развитой) новеллистической литературы, с другой – через преодоление ее нравственного индифферентизма, ее индивидуалистического духа, чуждого русскому общественному сознанию» .

Итак, осуждение «журналистами» «Графа Нулина» обусловлено незнакомством или отталкиванием от литературы возрожденческого средневековья. Пушкин же ориентируется именно на новеллу, называет свою вещь «сказкой» или «повестью», следуя известным наименованиям еще не установившегося жанра. Согласно словарю, составленному Николаем Остолоповым, «сказка принадлежит к роду повествовательному <...> имеет предметом дела обыкновенные, весьма часто случающиеся, или могущие случаться, между людьми» . Ее нельзя смешивать с романом или притчей, это не есть сказка в современном смысле. Остолопов основывался на материале стихотворной сказки (такова же и «сказка» Пушкина), выделяя в нем образцы нравственные и философические, содержащие «верное изображение нравов людей, живущих в обществе». Именно эту сторону подчеркивает Пушкин указанием, что дорожное приключение графа Нулина подобно тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. Бытовая фактура сбила с толку Белинского, увидевшего в пушкинской «сказке» изображение «самых характеристических черт русской жизни», вслед за которым «Нулина» стали рассматривать как явление пушкинского реализма. Даже Б.Эйхенбаум, подойдя вплотную к определению пушкинской поэмы как «сюжетной пародийной новеллы с неожиданной концовкой», не решился искать параллелей в ряду имен, названных Пушкиным. Вместе с тем, имя Лукреции было весьма популярно в средние века – она была идеалом верной супруги. Сам Шекспир заимствовал сюжет поэмы не у античных авторов, а из английской переделки средневекового сказания, которое до обращения к нему Шекспира послужило основой для целого ряда поэтических обработок . Известен этот сюжет и французской средневековой новелле.

Во французской новеллистике имя Маргариты Наваррской занимает такое же место, как Чосер в Англии или Сервантес в Испании. Xорошо известное на родине (о чем свидетельствует большая статья в «Историческом и критическом словаре» Пьера Бейля), оно вряд ли было знакомо русскому читателю. Первый крайне неточный и сокращенный перевод «Гептамерона» появился в России только в 1908 году, полный – в 1967г . Трудно, однако, сомневаться, что Пушкин читал новеллы Маргариты Наваррской .

В «Гептамероне» есть две истории с упоминанием имени Лукреции. В одной из них (День пятый, новелла сорок вторая) рассказано о том, как молодая девушка сумела устоять перед домогательствами влюбленного принца. В заключении истории одна из слушательниц говорит: «Мне жаль только, что эта добродетельная девушка не жила во времена римских историков, ибо те из них, которые так расхваливали свою Лукрецию, совсем позабыли бы о ней и стали бы описывать достоинства этой девушки» . Подобной же сентенцией, но в пародийном варианте, заканчивается «Граф Нулин», где героиня тоже сумела отстоять свою честь:

Теперь мы можем справедливо

Сказать, что в наши времена

Супругу верная жена,

Друзья мои, совсем не диво.

Ситуационно гораздо ближе к пушкинской «сказке» новелла шестьдесят вторая. Дворянин, влюбленный в молоденькую жену соседа, долго и безуспешно добивался ее взаимности. Однажды утром, когда муж этой дамы отправился в одно из своих владений, «этот юный безумец явился в дом к его жене. Сама она в это время спала, служанки все разошлись. Тогда, не подумав о том, чтобы прикрыть дверь, сосед ее кинулся к ней на кровать одетый, не сняв даже сапог со шпорами. Проснувшись, дама эта страшно перепугалась. Но как она ни старалась его образумить, он ничего не стал слушать и овладел ею силой, пригрозив, что если она

хоть кому-нибудь об этом расскажет, он объявит во всеуслышание, что она сама за ним посылала. И страх ее был так велик, что она не посмела даже звать на помощь» . Потом обнаруживается, что дама, от имени которой ведется пересказ, рассказывала о себе и тем обнаружила, что лишилась чести. В обсуждении этого «случая» один из собеседников сказал: «Черт возьми, а какой же, собственно, она совершила грех? Она уснула у себя в постели. Он угрожал убить ее и опозорить. Лукреция, которой воздавали столько похвал, поступила ведь ничуть не лучше, чем она» .

О сходстве этой новеллы с пушкинской позволяет говорить несколько общих моментов – мотивировка отсутствия мужа, неожиданность вторжения «насильника», страх героини, «пострадавшая» сама рассказывает о происшествии, сравнение ее с Лукрецией. Несколько переиначена роль «соседа» – у Пушкина он становится помещиком Лидиным, который смеется громче всех, может быть потому, что он...»Гептамерон» читал. Другими словами, Пушкин выразил нужную ему мысль в форме средневековой новеллы. Пародией на Шекспира ее можно считать с тем же успехом, как и на новеллу Маргариты Наваррской. Почему же тогда свою «шутливую повесть», написанную «самым трезвым и благопристойным образом», повествующую о современных нравах, Пушкин в заметке о «Графе Нулине» назвал пародией? В чем состоит комический эффект?

Как первый шаг к ответу, заметим, что Пушкин, в отличие от английского и французского образцов, переносит центр тяжести повествования с героини на ее обидчика. Его именем и названо произведение. Выдерживает ли он сравнение со знаменитым римлянином или безвестным средневековым дворянином? По замаху – да (на рубль), а по удару (накопейку)? Те оба ставят осаждаемую крепость в безвыходное положение, действуют и красноречием, и силой. А граф?

Наш герой

Ей сыплет чувства выписные

И дерзновенною рукой

Коснуться хочет одеяла.

Вот и весь натиск! А, судя по смеху того же помещика Лидина, крепость было не так уж невозможно взять. Кстати, «Наталья», как зовут героиню, у Пушкина характерное имя горничных и субреток. Этот «модный тиран» Нулин не сумел даже заинтересовать Наталью Павловну – отходя ко сну, она и слушать не хочет рассказа горничной о графе. Пушкин сохранил шекспировское уподобление главного героя коту – «Разинет когти хитрых лап // И вдруг бедняжку цап-царап». Оказалось, наоборот Наталья Павловна играет с Нулиным, как кот мышкой – даже после ночной пощечины она сумела вселить в графа новые надежды. Словом, если победитель – «единица», то граф... вполне заслужил свою фамилию.

Теперь уже можно перейти к вопросу о том, почему Пушкин решил в заметке о «Графе Нулине» указать (дополняя «Опровержение на критики») на «пародирование Шекспира». Комический эффект дает сопоставление жанров. По-видимому, Пушкин тонко чувствовал ту специфику комизма средневековой пародии, которая современным исследователем выявлена на анализе фаблио, пародии особого типа – она лишь пародийно снижает персонажей собственного жанра, снижает по отношению к нормам жанра изначального» . В поэме Шекспира важно, что она «высокая» по пафосу и стилю, повествует о драматическом моменте римской истории. В пушкинской «сказке» Нулин – так сказать, «плохой Тарквиний», пародийно сниженный «римлянин».

От Шекспира ничего не нужно, кроме того, что через его поэму пародируется «изначальный» высокий жанр, а это уже имеет самое непосредственное отношение к литературной борьбе пушкинского времени и скрытых за нею политических установок. Она широко анализировалась в работах Ю.Тынянова, Л.Гинзбург, Ю.Лотмана и др. Для наших целей достаточно самого общего положения: высокие жанры – жанры «литературного дела декабристов», а герой этой литературы тяготеет к «римскому» характеру. Изображением нравов людей, живущих в обществе, новелла как бы поверяет представление о человеке современности, задаваемое на серьезном концептуальном уровне. «Объектом пародии является не жанр, – пишет в той же работе А.Д.Михайлов, – а сама действительность и ее кричащее несоответствие принятым в определенном жанре или литературном направлении представлениям и нормам» .

Важно подчеркнуть, поскольку разговор о «странном сближении» затрагивает декабристов и цели их устремлений, что объектом средневековой пародии являются не высокие идеи, а соответствие им человека данного времени, «их несовместимость с социальной и духовной сущностью персонажа» . «Плохой рыцарь» не отменяет идеалы рыцарства, граф Нулин – идеалов декабристов.

Спор с их идеями Пушкин вел в «Борисе Годунове». В «Графе Нулине» не обсуждается хороша или плоха идея военного переворота, «насилия», т.е. воздействия на историю по «случаю» Наполеона. Обсуждается разница между «глядеть в Наполеоны» и быть им. «Странное сближение» свидетельствует, что Пушкин не видел в светском человеке «римской» силы характера, чтобы сыграть роль «русского Наполеона».

Битье, пинки, тумаки,– неотъемлемый элемент «народной смеховой культуры», один из приемов снижения, развенчания «серьезного». Ту же роль играет пощечина , полученная графом Нулиным. Он-то серьезно считал себя тем, пред кем «все двери открыты», вот и ударился. Другими словами, разница между «выглядеть» и «быть» коренится в самом мироотношении светского общества. И если его квинтэссенцией является фигура денди, то источник скепсиса Пушкина по отношению к «новым Тарквиниям» следует искать в самом феномене дендизма.

Позволим себе воспользоваться приведенным Сэмом Драйвером высказыванием известного в 40-х годах XIX века французского денди Barbey d`Aurevilly: «Дендизм – это не только внешний вид, но стиль жизни, включающий массу тонкостей, свойственных обществу, где условности едва ли не столь же сильны, как и скука. В этой борьбе условностей и скуки возникает потребность в чем-то неожиданном» . Здесь названы главная отправная точка и цель действий светского человека – от скуки, для забавы. Много раньше это понял Пушкин, который был едва ли не первым, кто увидел «историческое значение» дендизма. Поэтому у него «скука» и «забава» являются и оценочными, ироническими суждениями, и обозначением категорий бытия, свидетельствующих о времени и человеке.

Какая мысль, какой мотив для начала ночных действий графа Нулина?

Мыслит он:

«Неужто вправду я влюблен?

Что, если можно?.. вот забавно !»

Точно та же «мысль» пронеслась (но ушла в варианты) в мозгу Онегина:

Неужто я в нее влюблен?

Ей богу, это было б славно,

Тождество графа с Онегиным «Евгения Онегина» особенно знаменательно именно потому, что роман – развернутая, более «доказательная», чем «сказка», форма повествования о герое. А «Евгений Онегин» был первым в европейской литературе романом о денди . По этой «энциклопедии русской жизни» видно, насколько действия в «мужском» мире определены дендистскими краеугольными камнями.

Поскольку «скука» заняла место основы, истинной, «стоящей» причины действий, они по существу своему импульсивны. Все случается как-то «вдруг», в зависимости от того, что на данный момент кажется «забавным». Отсюда тот веер «масок» (Мельмота, космополита, патриота и др.), которыми может «щегольнуть» герой. В десятой главе романа он внезапно оказывается в сообществе будущих декабристов. Мог и не оказаться, ибо

Не входила глубоко

В сердца мятежная наука,

Все это было только скука

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов...

(выделено мною.-А.Б.)

В силу импульсивности этого мира судьба героев слагается из случайных элементов и как бы не принадлежит им, может быть любой. Набор возможных вариантов дан Пушкиным в размышлениях о Ленском: на одной крайней точке– кончина «посреди детей, // Плаксивых баб и лекарей», на другой – «быть повешен, как Рылеев».

Между заговорщиками и денди Онегиным нет «политического водораздела». Нет его и в случае Нулина. Он столь же возможный кандидат в заговорщики, сколь и Онегин, ибо сам дендизм содержит в себе политические потенции. Но «Граф Нулин» – не роман, повествовательное время сжато до «случая», на котором испытывается качество потенциальной политической энергии героя. В качестве такого «оселка» Пушкиным взято «насилие над целомудрием» – один из древнейших сюжетов, принадлежащий к архетипу «утверждения власти». В русском фольклоре к этой разновидности относятся сказки, типа «Царевны Несмеяны» , в которых герой должен допрыгнуть до сидящей в высоком тереме царской дочери. «Допрыгнуть» и значит «взять силой», а способен на это только лучший, «чудесный» претендент, сила которого есть порука процветания царской семьи и самого царства.

Бросим последний взгляд на «нового Тарквиния». У него в арсенале «забава» и «речи прописные». Шекспировскому Тарквинию не до забавы, он понимает весь ужас своего поступка, проходит через сильнейшие мучения совести, которые все же не могут сдержать страсти:

Нет, совесть верх над страстью не возьмет!..

Страсть- кормчий мой, краса- мой приз бесценный!

Греха боялся б тут лишь трус презренный!

Сравнение Нулина с Тарквинием наглядно демонстрирует различие в основательности точек опоры героев при сходном по цели поступке. Но главное не в этом, а в энергии. В «новом Тарквинии» ее слишком мало, его не питает «земля», нечто органичное, что сообщает желаниям и поступкам «чудесную» силу. Для того, чтобы «быть Наполеоном» в нем слишком мало жизненных соков.

Заметку же о «Графе Нулине» Пушкин написал, когда уже знал о «робости» действий мятежных товарищей, и об ответе, который был дан «с испугу» уже не Натальей Павловной, а Николаем Павловичем. Пушкин не ошибся в понимании «природы» человека наиболее, по тем временам, политически дееспособного слоя общества. Но означало ли «странное сближение», что Пушкин поставил крест на самой проблеме «случая» и «русского Наполеона», способного стать орудием воли Провидения? Отнюдь нет.

Посмотрим сквозь призму «Нулина» на долго занимавшую Пушкина тему «пира Клеопатры». Не является ли она отражением надежд Пушкина найти источник сильных, испепеляющих страстей (см. «Гости съезжались на дачу») в том же самом обществе, над которым он так грустно пошутил в «сказке»? Не есть ли «Дубровский» поиск условий, при которых фрондерство денди перестает быть «забавой»? И в том, и в другом случае решения не найдены, но через них Пушкин пришел к «случаям» в истории двух «мужей судеб» – Пугачеву и Петру I.

Пушкин А.С., Граф Нулин.
Хозяин поместья, молодой барин, отправляется на псовую охоту. Небрежно простясь с молодой женой, он трогается в дорогу.
Следует лирическое отступление об охоте, охотниках, а также о женских занятиях в деревне:
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье,
Осенний ветер, мелкий снег,
Да вой волков; но то-то счастье
Охотнику! Не зная нег,
В отъезжем поле он гарцует,
Везде находит свой ночлег,
Бранится, мокнет и пирует
Опустошительный набег.
А что же делает супруга
Одна в отсутствии супруга?
Занятий мало ль есть у ней:
Грибы солить, кормить гусей,
Заказывать обед и ужин,
В амбар и в погреб заглянуть, -
Хозяйки глаз повсюду нужен;
Он вмиг заметит что-нибудь.
Однако героиня (здесь рассказчик вспоминает, что забыл
Дать ей имя, и тут же нарекает ее Наташей, или Натальей Давловной) всей этой "хозяйственной частью" не занималась, так как воспитывалась благородном пансионе у эмигрант"!!
Фальбала". Она читает нудный сентиментальный роман - по началу внимательно, но "скоро как-то развлеклась перед окном возникшей дракой козла с дворовою собакой". Внезапно слышится колокольчик, по этому поводу также следует лирическое отступление:
Кто долго жил в глуши печальной,
Друзья, тот верно знает сам
Как сильно колокольчик дальный
Порой волнует сердце нам.
Не друг ли едет запоздалый,
Товарищ юности удалой?..
Уж не она ли?... Боже мой!
Вот ближе, ближе.., сердце бьется...
Но мимо, мимо звук несется,
Слабей... и смолкнул за горой.
Наталья Павловна с балкона с досадой видит, как коляска проезжает мимо, но к ее радости, на косогоре экипаж переворачивается. Наталья Павловна приказывает дворовым оказать помощь барину и позвать его обедать. "Барин" оказывается молодым французом:
Граф Нулин из чужих краев, Где промотал он в вихре моды Свои грядущие доходы. Себя казать, как чудный зверь, В Петрополь едет он теперь С запасом фраков и жилетов, Шляп, вееров, плащей, корсетов, Булавок, запонок, лорнетов, Цветных платков, чулков а jоuг, С ужасной книжкою Гизота, С тетрадью злых карикатур, С романом новым Вальтер-Скотта, С bon-mots парижского двора, С последней песней Беранжера, С мотивами Россини, Пера, Et cetera, et cetera..
За обедом идет обычный разговор. Граф "святую Русь бранит, дивится, как можно жить в ее снегах", рассказывает о театре, моде, Наталья Павловна интересуется всеми достижениями "культуры", которым ее учили в пансионе. Граф заметно веселеет, даже пытается спеть новую песенку, про себя отмечает, что хозяйка чрезвычайно мила. Та кокетничает с ним, затем, когда граф на прощание, по обычаю того времени, целует ей руку, жмет ему руку в ответ. Придя к себе, Наталья Павловна забывает о графе и спокойно ложится спать. Нулин между тем тешит себя романтическими надеждами. Он вспоминает подробности их разговора, особенности фигуры и телосложения хозяйки, после чего решает отправиться к ней. Следует лирическое отступление:
Так иногда лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой, медленно идет,
Полузажмурясь подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Разинет когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
Граф подкрадывается к двери, входит в комнату хозяйки.
Хозяйка мирно почивает,
Иль притворяется, что спит.
Нулин бросается к ней, "сыплет чувства выписные и дерзновенною рукой коснуться хочет одеяла". Наталья Павловна, опомнившись, то ли от гнева, то ли от страха, дает Нулину пощечину. Лает шпиц хозяйки, просыпается Параша, служанка, и, заслышав ее шаги, Нулин обращается в "постыдный бег".
Наутро Нулин смущается, выходя к завтраку, но хозяйка непринужденно болтает с ним, как ни в чем не бывало. Граф снова веселеет "и чуть ли снова не влюблен". В этот момент с охоты возвращается муж, Наталья Павловна их представляет Друг другу, муж приглашает графа к обеду, но тот, "все надежды потеряв", отказывается и уезжает.
Когда коляска ускакала,
Жена всё мужу рассказала
И подвиг графа моего
Всему соседству описала.
Но кто же более всего
С Натальей Павловной смеялся?
Не угадать вам. Почему ж?
Муж? - Как не так! Совсем не муж. - Он очень этим оскорблялся, Он говорил, что граф дурак, Молокосос, что если так, То графа он визжать заставит, Что псами он его затравит. Смеялся Лидии, их сосед, Помещик двадцати трех лет. Теперь мы можем справедливо Сказать, что в наши времена Супругу верная жена, Друзья мои, совсем не диво.

Избранное. Мудрость Пушкина Гершензон Михаил Осипович

Граф Нулин{100}

Граф Нулин{100}

Как Белинский семьдесят лет назад определил «химическое содержание» этой поэмы и согласно своему определению поставил ее на полочку, так она и до сих пор красуется на той же полочке, выделяясь четкой наклейкой: «Грациозная шутка и первый опыт русского натурализма». Действительно, анализ привел Белинского к такому заключению: «Граф Нулин» – не более, как легкий сатирический очерк одной стороны нашего общества, но очерк, сделанный рукою в высшей степени художественною… В этой повести все так и дышит русскою природою, серенькими красками русского деревенского быта. Здесь целый ряд картин в фламандском вкусе, – и ни одна из них не уступит в достоинстве любому из тех произведений фламандской живописи, которые так высоко ценятся знатоками. Что составляет главное достоинство фламандской школы, если не уменье представлять прозу действительности под поэтическим углом зрения? В этом смысле «Граф Нулин» есть целая галерея превосходнейших картин фламандской школы». В подтверждение этой мысли указывается, что «в лице графа Нулина поэт с неподражаемым мастерством изобразил одного из тех пустых людей высшего светского круга», и т. д. – «Наталья Павловна – тип молодой помещицы новых времен», и т. д., – горничная Натальи Павловны – «тип всех русских горничных» такого-то рода. И в заключение: «Говорить ли, что вся поэма, исполненная ума, остроумия, легкости, грации, тонкой иронии, благородного тона, знания действительности, написана стихами в высшей степени превосходными?»{101}

Приговор Белинского тотчас вошел в силу и господствует доныне. В 4-м томе большого Академического издания Пушкина, помеченном 1916 годом, П. О. Морозов кончает свою прекрасную историко-литературную статью о «Графе Нулине» строками, целиком повторяющими суждение Белинского: «Нулин явился в нашей литературе первой ласточкой того нового направления, которое впоследствии, в эпоху Мертвых душ, получило название «натуральной школы…» Сама по себе незначительная повесть Пушкина для своего времени была и большою смелостью, и своего рода литературным откровением. Пять лет спустя за нею последовали «Повести Белкина»{102}.

Белинский и не мог оценить поэму Пушкина иначе, нежели он это сделал; но чем можно извинить простодушие позднейших критиков, которым уже было известно то, чего не знал Белинский, – объяснение самого Пушкина о замысле его маленькой поэмы? Это объяснение напечатал еще Анненков в своих «Материалах для биографии Пушкина», – правда, не полностью, хотя перед ним был полный текст. Сам Анненков видел в этой записи только подтверждение установившейся уже мысли, что «Граф Нулин» – веселая шутка; он предпосылает строкам Пушкина такие слова: «Сказочка эта (то есть «Граф Нулин»)… обязана происхождением забавной мысли, которую сам автор рассказывает на одном клочке бумажки» и т. д. – и, приведя запись Пушкина, замечает: «Так справедливо, что против шутки Пушкин не мог устоять». С тех пор все, кому случалось писать о «Графе Нулине», неизменно приводили и запись Пушкина, объясняя ее так же, как Анненков; в Венгеровском издании Пушкина один из комментаторов, сообщая, что «Граф Нулин» есть плод возрождавшейся о ту пору в Пушкине «жизнерадостности, принимавшей по временам бравурную, экзальтированную форму», плод «заразительного веселья», сообщает и запись поэта, говоря: «полна юмора уже заметка о происхождении этой поэмы». Но и полный текст ее, впервые сообщенный П. О. Морозовым в названной статье, не помешал ему же повторить суждение Белинского, основанное на недостаточном знании.

Вот запись Пушкина в приблизительно точном списке.

«В конце 1825 года находился я в деревне. Однажды, перечитывая Лукрецию, довольно слабую поэму Шекспира, я повторил пошлое замечание о мелких причинах великих последствий. Я подумал: что если б Лукреции пришло в голову дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал царей (зачеркн. цари под покровом) и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Цесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. – Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть. Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. Гр. Нулин писан 13 и 14 дек. Бывают странные сближения…»{103}

На этом слове запись обрывается.

Надо прибавить, что сообразно с этим замыслом Пушкин первоначально думал озаглавить свою поэму – «Новый Тарквиний»; это заглавие написано карандашом в черновой. Там же имеется и собственноручная дата – Михайловское, 13 декабря 1825. В самой поэме ее происхождение не обнаружено ничем, если не считать упоминания имен Лукреции и Тарквиния.

В надежде сладостных наград,

К Лукреции Тарквиний новый

Отправился, на все готовый…

и вторично:

Она Тарквинию с размаха

Дает пощечину…

Что же говорит нам приведенная сейчас запись? Ее смысл ясен: задумывая свою поэму, Пушкин отнюдь не ставил себе целью ни написать веселую шутку в стихах, ни нарисовать жанровую картину из русского помещичьего быта. «Граф Нулин» стал тем и другим по форме, и в этом Белинский и его последователи совершенно правы; Пушкин одел свою мысль в жанровую и шутливую одежду, мастерски сшитую, но ведь одежда, есть только одежда, прикрытие, и ничего больше. Лермонтов был великий поэт, и вместе офицер: что мы сказали бы о его военном начальстве, которое оценивало его, вероятно, только по его офицерским качествам? Не так ли, по внешности, судит и наша критика о «Графе Нулине»?

Мысль Пушкина ясна из его записи. Вот происшествие: насилие Тарквиния над Лукрецией; это происшествие явилось причиною громадных исторических событий; что же: должны ли мы думать, что в самой сущности его были заложены и неизбежность, и самый характер этих всемирных последствий, как в малом зерне – весь будущий колос? Но ведь точно такие же зерна, как это, попадаются нам всюду; стоит только нагнуться, чтобы подобрать такое зерно. Нет ничего легче, как взять одно из них и исследовать его, так сказать, химически, тогда будет ясно, присуща ли ему в самом деле творческая сила этого определенного порядка. Зерно-событие – попытка постороннего мужчины овладеть замужней женщиной: Пушкин берет такое зерно и на глазах читателя разлагает его на составные части. Весь анализ он производит сравнительно: вот историческое зерно – Тарквиний – Лукреция, и вот экспериментальное зерно – граф Нулин – Наталья Павловна. До половины анализ обоих совпадает вполне: там и здесь – отлучка мужа, приезд сластолюбца, его беседа с женою, ее рукопожатие, его ночное возбуждение, наконец, его преступная попытка. Но тут, в кульминационном пункте, тожество вдруг прерывается: Лукреция поддалась насилию, Наталья Павловна отражает насилие. Вследствие этого крошечного отклонения дальнейший ход происшествия дает в обоих случаях две далеко расходящиеся линии – там трагедию, сперва только личную, а в последствиях своих – и мировую, здесь – анекдот, разрешающийся смехом. Итак, не самое происшествие по существу, а только одна микроскопическая часть его послужила причиною исторических событий; и эта частность в нем – вовсе не органическая; она случайна; она была, но могла и не быть; ведь чистая случайность, что Лукреции «не пришло в голову» то, что «пришло в голову» пустенькой Наталье Павловне, – дать пощечину насильнику. Из этой-то микроскопической случайности развился колоссальный ряд потрясений – изгнание царей из Рима, установление республики, и т. д.; она, такая ничтожная, своими последствиями перевернула мир, можно сказать даже – поколебала самое небо: именно это, по-видимому, хотел сказать Пушкин в зачеркнутых словах: «Цари под покровом» – богов.

Итак, Пушкин экспериментальным путем выделил подлинное творческое ядро события – и оно оказалось еле заметной пылинкой, какими полна человеческая жизнь. Обыкновенная, ничтожная пылинка оказалась заряженной динамитом; попав в ту среду: Рим, цари, Брут, – в среду, очевидно, благоприятную для взрыва, она вызвала местный и потом всеобщий взрыв. Не таков ли всеобщий закон человеческой жизни, личной и исторической? Вся она состоит из пылинок – из происшествий, индивидуальных поступков и случайностей, и каждая пылинка по составу своему – динамит: все дело в том, попадет ли она в горючий материал, или не попадет. Вот эта колоссальная взрывчатая сущность каждого материального атома и поразила Пушкина в драме Лукреции; отсюда замысел его поэмы, – и мысль свою он облек в форму комического «фламандского» жанра, которую одну и видела критика. «Граф Нулин» – вовсе не шалость пера; недаром Пушкин несколько лет спустя, защищая эту свою поэму против упреков в скабрезности, свидетельствовал, что она писана, «будь сказано мимоходом, самым трезвым и благопристойным образом».

Теперь уже положительно известно, что приведенная выше запись Пушкина писана не ранее 1829 года: он упоминает в ней о сходном происшествии, случившемся недавно в его соседстве в Новоржевском уезде; в дневнике А. Н. Вульфа, изданном в 1916 г.{104}, рассказано это происшествие, на которое намекает Пушкин: оно случилось в феврале 1829 г. с самим Вульфом, на глазах Пушкина (неудачное ночное путешествие Вульфа в комнату молоденькой поповны). А запись Пушкина состоит, как сразу видно, из двух частей: вся она занята изложением мыслей, предшествовавших в нем созданию поэмы; но последний абзац, о дне ее написания, должен был содержать размышление Пушкина, возникшее уже в позднейшее время. «Граф Нулин» был написан 13 и 14 декабря 1825 года. В этот последний день, как известно, произошел в Петербурге бунт декабристов. Известно, как думал Пушкин о своей судьбе в связи с казнью, постигшей декабристов; не раз воспроизводилась та страница его рукописи, где нарисована виселица с пятью повешенными и вплотную над нею начата фраза: «И я бы мог как шут на»… и пониже на странице опять: «И я бы мог», и внизу страницы снова та же виселица. И вот, с этой мыслью о гибели, возможной для него и случайно избегнутой, Пушкин однажды заметил, что в тот самый день, когда гибель могла его постигнуть, он писал «Нулина» – рассказ о пылинках, решающих участь людей и царств; и быть может, он вспомнил о такой же пылинке, счастливо решившей его участь на этот раз, – о каком-нибудь мелком происшествии, помешавшем ему стать участником декабрьского мятежа или даже только быть в тот день в Петербурге, – и его поразила мысль, что именно в тот роковой для него день он писал о роковой силе пылинок: вот на что намекает начатая им фраза: «Бывают странные сближения…» Он, может быть, думал: «Точно тайное предчувствие «грозы незримой», витавшей надо мной в тот день, водило моим пером, когда я писал «Нулина». Известно, что о том же своем спасении от декабрьской грозы он рассказал в стихотворении «Арион» именно как о чуде:

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою…

словно сама стихия оберегла его, свое дитя. Не оберегла ли она его, как раз послав ему в должный час ту пылинку, то происшествие, – может быть, зайца, перебежавшего дорогу, – которое и спасло его от декабрьского разгрома?

Все эти мысли свои, внушившие ему план и вдохновение поэмы, Пушкин утаил от читателей. Так он поступал всегда и совершенно сознательно. Замысел должен быть скрыт; он должен быть лишь, как ветер для судна, дающий направление судну и стремительностью своей напрягающий паруса. Этот постоянный прием являлся у Пушкина, прежде всего, неизбежным следствием его теории искусства, а затем – и умышленным изъявленим его презрения к публике. Как он сам однажды сказал:

Странным сном

Бывает сердце полно…

Тогда блажен, кто крепко словом правит

И держит мысль на привязи свою.

Он не только утаивал свой замысел – он еще издевался над читателем, который ведь будет искать «мораль» и непременно найдет ее, носящую его собственный образ и подобие, и любил сам заранее подавать ее читателю именно такою. Так он закончил и «Нулина»:

Теперь мы можем справедливо

Сказать, что в наши времена

Супругу верная жена,

Друзья мои, совсем не диво.

Как весело он, вероятно, хохотал, прочитав в 1828 году, по выходе «Графа Нулина», отзыв Погодина о своей поэме! Погодин защищал ее от хулителей и поучал: «Строгие аристархи спрашивают о нравственной цели в этой пьесе. Вот она, если им того хочется (дальше курсив самого Погодина); нескромные желания людей худо награждаются »{105}. Спустя пять лет после «Нулина» Пушкин снабдил свой «Домик в Коломне» еще более саркастическим заключением – моралью о том, что кухарку даром нанимать опасно и что мужчине рискованно рядиться в женское платье, так как борода или ее бритье когда-нибудь неминуемо выдадут его. «Вот вам философия, какая вам доступна и нужна;

Больше ничего

Не выжмешь из рассказа моего».

«Граф Нулин» был написан в Михайловском, по свидетельству самого Пушкина, – «в два утра», 13 и 14 декабря 1825 года. Сохранились две собственноручные рукописи поэмы, одна – в архиве А. Ф. Онегина, другая – у гр. Шереметева, обе беловые, но с многочисленными карандашными поправками; онегинская содержит очень большое количество разночтений сравнительно с печатным текстом, несомненно, предшествующих последнему; напротив, варианты шереметевской немногочисленны и незначительны. Онегинская рукопись представляет собою тетрадку в 14 листков бумаги в осьмушку; на первой странице карандашом написано заглавие: «Новый Тарквиний»; тут же дата: 1825. Михайловское, и рисунок карандашом: скачущий всадник – очевидно, муж Натальи Павловны – с собакой впереди и в конце рукописи пометка: 1825 – дек. 13. Полный текст Онегинской рукописи и разночтения Шереметевской напечатаны П. О. Морозовым в IV томе большого Академического издания сочинений Пушкина. Первоначально Пушкин отдал в печать только первые 30 стихов «Нулина», кончая стихом: «Опустошительный набег», они появились под заглавием: «Отрывок из повести Граф Нулин», в четвертой книжке «Московского Вестника» за 1827 год, вышедшей в свет в средине февраля. 20 июля 1827 г. Пушкин представил «Нулина» вместе с несколькими другими своими произведениями, на рассмотрение А. Х. Бенкендорфа; 22 августа Бенкендорф известил его о разрешении его пьес для печати, причем о «Нулине» писал «Графа Нулина государь император изволил прочесть с большим удовольствием и отметить своеручно два места, кои его величество желает видеть измененными, а именно следующие два стиха:

Порою с барином шалит

Коснуться хочет одеяла.

Впрочем прелестная пиеса сия позволяется напечатать». 27 августа было выдано официальное удостоверение, что можно печатать с пометою: «С дозволения правительства». На основании этого разрешения «Граф Нулин» был полностью напечатан в «Северных Цветах» на 1828 год (альманах, издававшийся Дельвигом) с заменою тех двух запрещенных стихов другими:

Порою барина смешит

Уже руки ее коснулся,

причем эта последняя замена потребовала переделки целых четырех стихов; у Пушкина было написано:

Уже коснулся одеяла -

Но что же делает она?

Смятенья, ужаса полна,

он изменил эти стихи так:

Уже руки ее коснулся,

Но тут опомнилась она

Гнев благородный в ней проснулся,

И честной гордости полна,

Из «Северных Цветов» был сделан и отдельный оттиск «Нулина» (может быть, только в небольшом количестве экземпляров – для автора), на выпуск которого 15 ноября 1827 года было получено разрешение III Отделения. Затем в конце 1828 года, к Рождеству, вышла в Петербурге книжка, озаглавленная: «Две повести в стихах»; она содержала – на первом месте поэму Баратынского «Бал», на втором – «Графа Нулина»{106}; наконец из этого издания были пущены в продажу по 2 р. 50 к. отдельные оттиски.

Из книги Лев Толстой: Бегство из рая автора Басинский Павел Валерьевич

Граф уходящий Раздел наследства между братьями состоялся 11 апреля 1847 года, а уже на следующий день Толстой подает прошение об отчислении из Казанского университета и 1 мая приезжает в принадлежавшую ему теперь Ясную Поляну. Отныне она становится для него не просто

Из книги Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания автора Головкин Фёдор Гавриилович

VI. Граф Каподистрия 1Цюрих, 11 апреля 1814 г.Ваше Сиятельство,Если бы не медленность типографа, которому я поручил умножение бюллетеней, полученных мною третьего дня из главной квартиры. Вы уже раньше получили бы приложенный при сем экземпляре, а также декларацию в таком

Из книги Сколько стоит человек. Тетрадь первая: В Бессарабии автора

VII. Граф де Коаньи 1Отель Бово, улица Сент-Оноре16-го февраля 1816 г.Судьба государств, дорогой граф, и разные случайности как будто встречаются, чтобы воспрепятствовать нашему сближению. «Корсиканец» появляется, а Вы удаляетесь; Вы пишете (с Ваших же слов) моей дочери, а

Из книги Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах. автора Керсновская Евфросиния Антоновна

Из книги Александр I автора Архангельский Александр Николаевич

Граф-бунтарь Так ушел последний из Керсновских. А откуда там взялся первый? Не многое могу я сказать о бессарабских помещиках вообще. В диких степях прежде почти не было оседлого населения. Что ни год, по ним проходили орды турок, татар; дрались там поляки и венгры и,

Из книги Корабль плывет автора Караченцов Николай Петрович

ГРАФ ИСТОРИИ Быть по сему.Именно ради этих слов в начале февраля 1816 года Николай Михайлович Карамзин, сопровождаемый шурином поэтом Петром Вяземским и литературным дядей лицеиста Пушкина веселым дилетантом Василием Львовичем, прибыл в Царское Село - и поселился в

Из книги Последний очевидец автора Шульгин Василий Витальевич

Граф Резанов Масштаб его авантюризма - за гранью. Можно быть игроком, можно рисковать, на чем-то заводиться, куда-то заноситься, но здесь уже непостижимый размах. Графа можно отнести к тем уникальным людям, которые двигают вперед человечество. Вознесенский написал

Из книги Великая Российская трагедия. В 2-х т. автора Хасбулатов Руслан Имранович

15. Граф Витте Под Берлином существует городок, носящий имя Виттенау. Быть может, видный русский сановник или его предки были Виттенауер, то есть обитатели города Виттенау. Сужу по аналогии. Фамилия бывшего федерального канцлера Аденауэра обозначает обитатель

Из книги Мольер автора Бордонов Жорж

19. Граф Олизар Первую роль в разыгравшейся политической заварушке, которую, однако, нельзя назвать бурей в стакане воды, сыграли поляки.Следуя историческим традициям, поляки Государственного Совета ухватились за национальные курии для некоторых закулисных махинаций.

Из книги Мольер [с таблицами] автора Бордонов Жорж

Граф Мирабо По Мирабо, любая неограниченная монархия - это всегда деспотия. Так же, как любое немонархическое неограниченное правление - тирания в формах олигархии.Мирабо утверждает: возможно, если бы не убийство французского короля Генриха IV, отличающегося

Из книги Вожделенное отечество автора Ерохин Владимир Петрович

Из книги Бетанкур автора Кузнецов Дмитрий Иванович

Из книги Гениальные аферы автора Хворостухина Светлана Александровна

ГРАФ Зима в тот год была свирепая, много деревьев помёрзло с корней. Москва напряглась, упёрлась носами в воротники.Еды в магазинах не было, одни рыбные консервы стояли, отсвечивая цинковой белизной, в колбасных и мясных отделах, что мерещилось предвестием новых,

Из книги Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка Истории: (записки неунывающего) автора Симуков Алексей Дмитриевич

ГРАФ РУМЯНЦЕВ Покровитель Бетанкура Николай Петрович Румянцев родился в 1754 году в семье выдающегося русского полководца Петра Александровича Румянцева-Задунайского. В юные годы учился в Лейденском университете, по окончании его посетил Париж, Женеву, Берлин, Рим,

Из книги автора

Граф без родословной Произошло это скандальное событие в годы правления императора Александра III Миротворца. Из спальни великой княгини Александры Иосифовны в Мраморном дворце некий злоумышленник похитил золотые и серебряные, инкрустированные драгоценными камнями

Из книги автора

«Красный граф» В конце 30-х я частенько видел в Доме литераторов молодецкую фигуру графа А. А. Игнатьева. Нередко он появлялся снизу, из кухни, где над чем-то колдовал, так как умел и любил готовить. Я знал, что он был военным атташе Российской империи во Франции, после

Каждый вопрос экзамена может иметь несколько ответов от разных авторов. Ответ может содержать текст, формулы, картинки. Удалить или редактировать вопрос может автор экзамена или автор ответа на экзамен.

В ноябре 1825 года, примерно за месяц до восстания декабристов, Пушкин закончил «Бориса Годунова» — трагедию, в которой он определил свое отношение к проблемам политики, истории и литературного творчества одновременно; трагедию, в которой он углубил эстетическую программу и методологию декабристов, исходя из принципов историзма. Именно завоевание подлинного историзма как метода мышления и творчества явилось в трагедии Пушкина основой реализма как нового этапа развития искусства. Историзм и история привели Пушкина к новому пониманию современности. В «Борисе Годунове» нет пушкинской современности в прямом ее выражении; но она стоит за произведением как некий вывод из него, как вопрос, ответа на который поэт ищет в прошлом. Внести в искусство исторический метод понимания и изображения современности, ее людей и проблем — такова была задача, которую Пушкин разрешил еще в 1820-е годы.

Через месяц после завершения работы над «Борисом Годуновым» Пушкин написал «Графа Нулина». Шекспир и исторические проблемы не покидали творческой мысли Пушкина так же, как размышления о судьбах свободы и современной России и о путях и перспективах политического заговора его друзей.

Через несколько лет Пушкин писал: «В конце 1825 года находился я в деревне. ПеречитываяЛукрецию , довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? — Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.

Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.

Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть.

Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. Граф Нулин писан 13 и 14 декабря. — Бывают странные сближения».

Эта запись похожа на набросок предисловия к переизданию поэмы, во всяком случае она является авторским комментарием к ней. Нет необходимости преувеличивать значение сообщения Пушкина для непосредственного понимания текста «Графа Нулина». Едва ли какой-либо читатель этой поэмы, воспринимая ее, может или даже должен думать о Шекспире и о судьбах истории Рима и человечества. Можно быть уверенным, что ни современники Пушкина, ни читатели последующих поколений не замечали этого «второго плана» поэмы. Они были правы, так как в тексте поэмы такого «второго плана» нет. В поэме содержится бытовой анекдот — и только. Ее принципиальность, как произведения искусства, заключена только в мастерстве бытового рассказа, живых характеристик современных рядовых людей, в легкой остроумной сатире. Мысли о Шекспире и об истории остались за пределами текста поэмы, послужив лишь толчком к созданию ее. Между тем эти мысли были , — у нас нет никаких оснований подвергать сомнению точность и правдивость приведенной записи Пушкина. Эти мысли все же оставили след и в самом тексте поэмы, хотя они и не определили ее состава и содержания. Таким следом является двукратное шуточно-ироническое сопоставление Нулина с Тарквинием («К Лукреции Тарквиний новый // Отправился, на все готовый», «Она Тарквинию с размаха // Дает пощечину...»). Это сопоставление, не раскрытое, конечно, в историко-философском плане, содержит, однако, некий элемент пародийности по отношению к обоим составляющим его образам — древнего Рима и графа Нулина.

Однако значение пушкинского автокомментария к «Графу Нулину» обширнее, чем возможность применения его к двум антономасиям текста поэмы. Независимо от того, в какой мере мысли о Шекспире, истории, судьбах тирании и восстания непосредственно отразились в этом тексте, они подлежат изучению как факт идейного развития Пушкина в 1825 году, и именно в связи с созданием им веселой, иронической бытовой поэмы. Здесь следует выделить несколько стоявших перед Пушкиным проблем, тесно связанных между собой. Во-первых, вопрос о Шекспире, видимо не исчерпанный работой над «Борисом Годуновым». Шекспир для Пушкина — это поэт по преимуществу объективный и сердцевед, раскрывший так сказать диалектику характера. И вот Пушкин как бы проверяет Шекспира современностью и обыденностью. Это была двойная борьба вокруг имени Шекспира: борьба с романтическим толкованием Шекспира, уже отвергнутым Пушкиным, и борьба с самим Шекспиром. Эта борьба углублялась во второй проблеме, волновавшей Пушкина, разрешенной в «Борисе Годунове» и все же не снятой им, не устраненной из сознания Пушкина в качестве задачи, подлежащей углублению и дальнейшему уяснению. Это была проблема случайности и необходимости, это был вопрос о роли личности в истории,о роли в ней единичного, индивидуального поступка, или — еще шире — вопрос о существе и характере поступков людей, их мыслей и чувств. Зависит ли общее истории от произвола личного действия, или же, наоборот, личность зависит от общего истории? Этот вопрос и сформулирован Пушкиным в его заметке о «Графе Нулине». Только что он закончил трагедию, в которой показал, что «случайность» личной воли не может определить хода истории, и опять он возвращается к этой мысли. И у Шекспира подлинного, и у Шекспира в истолковании романтиков события и самая действительность обусловлены характером личности, которая руководит историей, и философским предопределением. Эта методология личности, не подчиненной закономерностям объективного исторического бытия, иронически, пародийно отвергается Пушкиным. Конечно, его предположение о том, что человечество развивалось бы иначе, если бы Лукреция дала пощечину Тарквинию, представляет собою насмешку, доведение метода мысли, отвергнутого Пушкиным, до абсурда. Заметка Пушкина сама по себе — пародия. Она написана в комическом тоне, отрицающем серьезность предположения, в ней изложенного. Нелепость мысли о пощечине в древнем Риме делает нелепым самое предположение: она обнажает антиисторизм, нереальность всей постановки вопроса, извлеченной из шекспировского способа видеть вещи. Лукреция уже потому не могла дать пощечину Тарквинию, что пощечина — это социальный символ высшего оскорбления более поздних времен (см. мысли Пушкина о «пощечине рыцарских веков» в письме к Катенину от 19 июля 1822 года по поводу «Сида»). Представление о древнеримской матроне, дающей пощечину тирану Тарквинию, ухаживающему за нею в духе кавалеров новых времен, комично и абсурдно, и для Пушкина оно исторически немыслимо; оно неизбежно требует изменения костюмов, эпохи действия, перенесения его в современность. Метод «перелицовки» à la Скаррон, с подстановкой современных обывателей на места древних героев, реализуется до конца в утверждении несравнимости людей античности с людьми XIX столетия. Пародируется самое изображение римлян с чертами, психикой и бытом современности. Само собой разумеется, что римская история не могла пойти другим путем уже потому, что Лукреция не могла дать пощечину Тарквинию.Потому-то «Лукреция» названа Пушкиным «довольно слабой поэмой», что в ней нет тех черт местного, колорита, за которые он ценил Шекспира. В 1829 году Пушкин писал о «Ромео и Джульетте», что в этой трагедии «отразилась Италия, современная поэту, с ее климатом, страстями, праздниками, негой, сонетами, с ее роскошным языком, исполненным блеска и concetti . Так понял Шекспир драматическую местность. После Джульетты, после Ромео, сих двух очаровательных созданий шекспировской грации, Меркутио, образец молодого кавалера того времени, изысканный, привязчивый, благородный Меркутио есть замечательнейшее лицо изо всей трагедии. Поэт избрал его в представители итальянцев, бывших модным народом Европы, французами XVI века». Впрочем, характерно, что Пушкин ценит у Шекспира колоритместности и ничего не говорит об историзме у Шекспира; Италия, изображенная в «Ромео и Джульетте», — это, по Пушкину, современность Шекспира.

Пушкин переводил слово «народный» в применении к поэту и как «national» и как «populaire» (см. о Крылове: «во всех отношениях самого народного нашего поэта — le plus national et le plus populaire» — 1830 г. — заметка о цене Евгения Онегина). «Народность» писателя — это, на его языке, либо национальный характер творчества, либо его популярность. Народность творчества Шекспира — прежде всего национальный колорит его, вовсе не предполагающий историзма и без историзма составляющий значительное достоинство. Но это достоинство не выводит его за пределы эстетического мировоззрения, доступного романтизму предшественников Пушкина. Между тем Пушкин писал в том же 1830 году о Шекспире и других великих драматургах Запада: «Если мы будем полагать правдоподобие в строгом соблюдении костюма, красок, времени и места, то и тут мы увидим, что величайшие драматические писатели не повиновались сему правилу. У Шекспира римские ликторы сохраняют обычаи лондонских алдерманов... Со всем тем Кальдерон, Шекспир и Расин стоят на высоте недосягаемой...».Шекспир и Кальдерон был подняты на щит романтиками; Пушкин же почти полемически сопоставляет их как народных писателей с классиком Расином. Даже превознося Шекспира, Пушкин не усматривал в нем того историзма, который он видел в Вальтере Скотте, и тем более того историзма, который он создавал сам (см. замечания о Вальтере Скотте в начале второй статьи об «Истории русского народа» Полевого, 1830).

«Граф Нулин» — это поэма-шутка. Именно этот шуточный характер уясняет отношение Пушкина к решению проблемы, мысли о которой привели его к созданию поэмы. Произвол предположений о возможных случайностях в истории обнаруживает свою бессмыслицу, несерьезность, смехотворность в том, что этот произвол мог породить только забавный анекдот, не более того. Да и самый анекдот в своей заключительной pointe, в своей концовке, придающей ему соль, остроту, подлинную забавность, юмористически аннулирует предположение о случайностях в действительной жизни. Наталья Павловна — не Лукреция не только потому, что она дала своему Тарквинию пощечину, чего не сделала римская матрона, но и потому, что над анекдотом о графе Нулине больше всех «смеялся Лидин, их сосед, // помещик двадцати трех лет». О римских нравах и легендарных добродетелях не может быть и речи в мире, где дама дает пощечину кавалеру и тем исчерпывает конфликт, из трагедии превратившийся в фарс. Стоит нарушить одно звено закономерной связи событий истории или даже легенды — немедленно получается не история и не легенда, а буффонада, анекдот, немедленно прошлое улетучивается, и вступает в силу закон действительности того общества, в котором родилось фривольное предположение о возможностидругого хода истории. Стоит предположить пощечину в легенде о древнем Риме, и исчезнет самый Рим. Еще раз: я не имею в виду комментировать пушкинскую поэму. Я полагаю, что всей этой концепции в ней, в ее содержании, — нет. Но я говорю об объективном смысле и содержании развития поэтического мировоззрения Пушкина, как оно отразилось в биографическом или, если угодно, психологическом основании и поводе, приведшем к созданию «Графа Нулина».Вопрос о роли личности в истории неизбежно связывался в пушкинском творчестве с другой проблемой, также отраженной в записи о «Графе Нулине», — с проблемой политического переворота. Мысли Пушкина об этом привели его к разочарованию в реальности надежд на русских Брутов. Отсюда пушкинская ирония по адресу римского Брута и всей истории свержения Тарквиния, как она закреплена и в легенде (у Тита Ливия) и у Шекспира, в одинаковой мере понимающих дело антиисторически. Эта ирония могла только усилиться за те восемь лет от 1825 года, когда был написан «Граф Нулин», до 1833 года, около которого написана заметка о нем. Потому Пушкин и говорит о героях римской легенды так неуважительно: «Лукреция б не зарезалась . Публикола не взбесился бы». Потому он и сводит такую римскую историю или даже вообще историю человечества, так понятую, к анекдоту, вроде того, что случился в Новоржевском уезде. Насмешка над пониманием истории и политики, как следствия и проявлений случайно-личных эпизодов, была для Пушкина насмешкой не только над романтическим толкованием Шекспира, не только над внеисторическими представлениями, но и над наивными надеждами в области политики; «Граф Нулин» не содержит политических идей. Но, создавая его, Пушкин раздумывал над политическими замыслами своего времени, да и своими собственными, — и об этом он, вероятно, вспомнил, записывая через несколько лет: «Бывают странные сближения».

Размышления об истории к о политике у Пушкина в середине 1820-х годов были всегда размышлениями о литературе, о принципах искусства. «Граф Нулин», родившийся из мысли о ходе истории, был создан как поэма, по-своему, по-пушкински, ставящая вопрос о «шекспировских» началах в искусстве, и как поэма в некотором смысле историческая. История Рима и всего человечества, подчиненная зависимости от «соблазнительного происшествия», от случайности поведения Лукреции, — эта фальшь, лжеистория, это история, подмененная анекдотом. Эту историю Пушкин пародирует, и именно анекдотом. Но есть другая история, подлинная, в которой каждый отдельный человек зависим от типических закономерностей развития общества, история,которая не может быть сведена к действиям «героев», царей и легендарных личностей, история народа — как общества, как совокупность множества незаметных, обыкновенных людей. Эти люди, о которых ничего не говорит Плутарх или даже Тит Ливий, на самом деле являются не только материалом истории, но и ее агентом, двигателем, они сильны своей массой, единством типа и устремлений своей жизни. Эта история, «домашняя», неказистая, но совершенно реальная, и привлекает внимание Пушкина. В прошлом — это история бытия и мышления тех мужиков, которые «выбирали» царя Бориса и свергали его, история интриг и безнадежных претензий князей и бояр. В настоящем — это история крепостных, поющих песню о Стеньке Разине, история рядового русского помещика с его пустоватым и сереньким существованием. Рылеев и Бестужев, думая о русской истории прошлого, творили легенду о новгородских героях — Вадиме и Марфе Борецкой, — о русском Бруте и матери Гракхов, — легенду, которую они хотели втиснуть в современность. Пушкин отбросил Вадима, которым увлекался еще недавно, и занялся Разиным, разбойничьим фольклором, народной песней и сказкой вообще. Рылеев и Бестужев, имея в виду современность, раскрытие и изображение ее, видели в ней по преимуществу отщепенца-бунтаря, свободолюбца, вечного искателя, влюбленного в вольность и притом готового отдать жизнь свою за народ. Тиран и декабрист — этими двумя фигурами исчерпывалась для них современность, воплощаемая образно; борьбой этих двух фигур они ограничивали содержание своего поэтического зрения и пытались выразить основной социальный конфликт эпохи. Пушкин, уяснив для себя бессилие отъединенной личности, даже если это личность тирана, выдвинул другие силы, фигуры и типы, определяющие лицо современности. Каковы они — об этом говорят, с одной стороны, записанные и созданные им народные песни, с другой — шире и глубже — «Евгений Онегин». И в «Графе Нулине» Пушкин не только со смехом, но и с горечью изображает обыденных и вовсе не свободолюбивых людей, обывателей, российских дворян, которые и составляют реальное большинство благородного сословия и, увы, реальную политическую силу. Недаром Белинский услышал в «Графе Нулине», в веселой поэме, в шутке и «карикатуре», ноты грусти, «грустное чувство» (письмо к К. С. Аксакову, 1837 г.).

В январе 1825 года Рылеев писал Пушкину из Петербурга в Михайловское: «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы». На этот призыв Пушкин ответил в конце месяца, — он посылал Рылееву отрывок из «Цыган» («Желаю, чтоб они тебе понравились»), то есть поэмы, в которой он прощался с романтическим индивидуализмом. Он защищал от нападок Бестужева, близкого Рылееву, «Евгения Онегина»; что же касается до поэмы о Псковском крае, то Пушкин написал ее. Рылееву не было суждено увидеть эту поэму, но если б он смог прочитать ее, он мог бы лишь недоумевать — ведь этой поэмой и был «Граф Нулин».

Около 1827—1830 годов Пушкин писал: «Главная прелесть романов Walter Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем — не с enflure французских трагедий, — не с чопорностию чувствительных романов — не с dignité истории, но современно, но домашним образом. Ce qui me dégoûte c’est ce que... — Тут наоборот ce qui nous charme dans le roman historique — c’est que ce qui est historique est absolument ce que nous voyons, Sh, Гете, W S не имеют холопского пристрастия к королям и героям...» Эта заметка — программа самого Пушкина, и не только в применении к историческому роману — к «Арапу Петра Великого» или к «Капитанской дочке», — но и в применении к «Евгению Онегину» и даже к «Графу Нулину». Ведь и современность — история. И с нею надо знакомиться не в героях и королях, не в напыщенных картинах исключительного, которые отталкивают Пушкина, а «современно», «домашним образом»; ведь и современность надо понять исторически, то есть изображая то, «что мы видим» вокруг себя. В этой записи переплетаются вопросы изображения истории как прошлого и вопросы изображения настоящего. История для Пушкина — это не тема, а метод. Этот метод должен быть применим к прошлому и к настоящему в равной мере. Задача, стоящая перед Пушкиным, — создание исторических произведений о современности. Эта задача разрешена в «Евгении Онегине» в большом объеме. Она же, в малом объеме и полушуточно, разрешалась в «Графе Нулине». Шуточность здесь ничего не меняет: шутка Пушкина бывает содержательнее и глубже трагедий иных наивных мечтателей.

Для Пушкина история складывается из простейших конкретных фактов личных существований рядовых людей, что, конечно, не отменяет роли великих личностей в истории. Из этих же фактов складывается и та политическая реальность, которая и есть история современности. Обычно получается разрыв между прошлым (история) и настоящим (политика). Это происходит потому, что современники склонны видеть вокруг себя только частности, тогда как потомки — на расстоянии — видят только общее, главное. Пушкин хочет увидеть и то и другое вместе и во взаимодействии. Частное — каждый отдельный человек или факт — должно быть понято как проявление и результат объективного общего, но последнее находит свое воплощение именно в частном, в индивидуальных конкретностях людей, событий, дел. Здесь необходим был материал современности. Лишь она давала проверенный, реальный круг наблюдений и фактов частного, так сказать массового, типического. История пока что не давалась в этом смысле: в ней выпирала схема, выпирала enflure, и все-таки короли и герои. Пушкин перехвалил Вальтера Скотта. Его характеристика — не столько портрет шотландского романиста, сколько программа автора «Евгения Онегина». Ведь и у Вальтера Скотта все же в центре Людовик XI и Карл Смелый, или Ричард Львиное сердце, или другие короли и герои. Они раскрыты у него исторично, а те «домашним образом» показанные действующие лица, которые стоят в центре внимания романиста, как раз даны вне истории и историзма. Мало того, у самого Пушкина, пошедшего дальше Вальтера Скотта по пути историзма, в «Борисе Годунове» история дана опять в лице «королей и героев»,если не считать эпизодических и не определяющих характера трагедии Варлаама и Мисаила, и т. п. Почти такое же положение и в «Арапе Петра Великого». Между тем подлинный механизм истории Пушкин должен был увидеть в ее домашнем облике, — в его сочетании и функциональном взаимодействии с ее «общим», с великими итогами, событиями и деятелями. Этот облик и это взаимодействие даны писателю в современности. Самый историзм как метод искусства мог быть построен полноценно только на основе разработки современной темы. Задача писателя — всегда и всюду — понять, изобразить и направить, научить, ориентировать в будущем современного человека. Ради этого Пушкин обратился к истории, так как именно история открылась ему как объяснение человека, как то, что обусловливает и субъективный мир человека. Так возник «Борис Годунов». Но сама история, как объективная закономерность общего, раскрывается для Пушкина в действительности частного человеческого бытия, «домашним образом». Этот механизм истории писатель обнаруживает в современности. Так историзм завоевывается литературой в современной теме, так рождается «Евгений Онегин», «Граф Нулин», лирика Пушкина 1825—1830 годов. Современность и прошлое сомкнулись.

Указанная схема развития — только логическая схема; отдельные звенья этого творческого ряда были реализованы одновременно. Завершающим произведением Пушкина, воплотившим итог его идейно-творческого развития в 1820-е годы, был «Евгений Онегин». Между тем он был начат Пушкиным еще в 1823 году, за полтора примерно года до начала работы над «Борисом Годуновым», и закончен позднее не только «Графа Нулина», но и «Полтавы». Эта хронология не снимает тем не менее логики развития мысли, как она выразилась в творческом развитии Пушкина. Работая над «Евгением Онегиным», он как бы строил идейные контрфорсы, поддерживающие создаваемое им здание русского реалистического романа, воплощающего передовую проповедь русской общественной мысли; он разрабатывал отдельные темы и идеи, еще не нашедшие завершения в незавершенном стихотворном романе. Таким образом, получались как бы два творческих ряда, друг друга поясняющих и развивающих. Один ряд — это десять глав «Евгения Онегина», другой -"Цыганы», «Подражания Корану», «Борис Годунов», «Жених», «Граф Нулин», «Песни о Стеньке Разине», «Полтава» и др. Из этого второго ряда, пожалуй, ближе всего к «Евгению Онегину» именно «Граф Нулин» — поэма, которую можно рассматривать не только как эпизодический вариант к «Евгению Онегину», но и как своего рода комментарий к нему.Путь создания Пушкиным реалистического искусства был един, но самое это единство было двусторонним. В нем сплелись две темы, как две стороны или два проявления одного методологического устремления — история и современность, или иначе: история как рассказ о жизни реальных, конкретных людей, творимых историей и творящих ее, и современность как раскрытие судьбы народа, как такой же рассказ. При этом «история в современности» выступала в неразрывной связи с бытовым и психологическим содержанием народной жизни. Возникла проблема нового понимания и толкования жанров исторической поэмы, исторической повести или романа, с одной стороны, и нового понимания и толкования «нравоописательного» бытового изображения жизни — с другой. Обе эти проблемы сходились в единстве мировоззрения и метода писателя, поскольку история подлежала раскрытию «домашним образом» («то, что принадлежит истории, — это как раз то, что мы видим» вокруг нас), а современные судьбы «домашнего» существования обыкновенных людей подлежали раскрытию через историческое общее судеб народной жизни. Обе эти проблемы разрешались в различных произведениях, объединяясь в творчестве зрелого Пушкина Первая из них дала в 1827—1828 годах незаконченного «Арапа Петра Великого» и «Полтаву», а также набросок поэмы из времен Ивана Грозного («Какая ночь! Мороз трескучий», около 1827 г.) Вторая, помимо «Графа Нулина» и целой серии стихотворений, развертывалась с 1823 по 1830 год в «Евгении Онегине». Сюда же следует отнести и фольклорные опыты Пушкина. В 1830-е годы эти жанровые и проблемные потоки сплетутся еще теснее, и мы лишь условно сможем выделить развитие первой линии в «Капитанской дочке» или в «Сценах из рыцарских времен» и второй — в «Дубровском», в «Домике в Коломне», в «Пиковой даме» и др. В ряде произведений два потока сольются — как, например, в «Русалке» и, особенно, в «Медном всаднике».

Написано в конце 1825 г., напечатано в 1827 г. Первая реалистическая поэма Пушкина. В «Графе Нулине» в живых, точных и в то же время поэтических картинах показана русская природа, жизнь и быт самых обыкновенных, ничем не выдающихся людей. Они привлекают теперь поэта, поставившего себе новую задачу — познать, закрепить в слове, поэтическом образе не только экзотику и романтику, а весь обширный мир, окружающий его. Пушкин здесь полностью отходит от возвышенного, «романтического» стиля и говорит простым, почти разговорным стилем, но в то же время высокопоэтическим, с быстрыми переходами от легкого шутливого тона к проникновенно-лирическому («Кто долго жил в глуши печальной…» и т. д.). «Граф Нулин» — единственная из четырех шутливых поэм Пушкина, в которой шутка, легкомысленный сюжет — не являются оружием в серьезной литературной или политической борьбе (в «Руслане и Людмиле» — против реакционного романтизма, в «Гавриилиаде» — против правительственного реакционного ханжества, в «Домике в Коломне» — против реакционных критиков-моралистов). Здесь Пушкин только иногда как бы слегка поддразнивает читателей и критиков, не привыкших к поэтическому воспроизведению обыденности. Сюда относится, например, сцена первого появления героини поэмы — но ночью, при луне, в поэтической обстановке, как было принято в романтической поэме, а в заспанном виде, «и ночном чепце, в одном платочке»; описание заднего двора усадьбы, или такие небывалые еще в поэме стихи:

В последних числах сентября

(Презренной прозой говоря)

В деревне скучно, грязь, ненастье

В заметке о «Графе Нулине» (1830) Пушкин указывает, что его поэма представляет собой пародию на шекспировскую поэму «Лукреция», написанную на сюжет римской легенды об изгнании царей: сын царя Тарквиния Гордого Тарквиний обесчестил Лукрецию, жену находившегося на войне Коллатина. Лукреция закололась, а Коллатин и его друг Брут подняли народное восстание, кончившееся изгнанием царей. В упомянутой заметке Пушкин полушутя говорит «о мелких причинах великих последствий». «Я подумал, — пишет он, — что, если бы Лукреции пришло в голову дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те… Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть».

Некоторые места в «Графе Нулине» действительно представляют собой остроумную пародию шекспировской поэмы. Вряд ли, однако, можно всерьез принимать слова Пушкина, что основной смысл «Графа Нулина» в пародировании мало кому известной поэмы Шекспира. Нет сомнения, что без этого указания самого поэта никому из исследователей не пришло бы в голову сделать подобные сопоставления — настолько далека «Лукреция» Шекспира от поэмы Пушкина и по сюжету и по всему характеру. Правдоподобным кажется такое объяснение происхождения поэмы.

Летом 1824 г. Пушкин был сослан Александром I в деревню Михайловское без права выезда оттуда. На хлопоты друзей о возвращении его, на прошения самого Пушкина и его матери всякий раз следовал отказ. Пушкин задумал, получив разрешение, поехать для операции аневризма в Ревель и убежать оттуда за границу, но проведавшие об этом его друзья помешали его замыслу. Он пытался, переодевшись слугой, бежать за границу — и эта попытка не удалась. Положение свое Пушкин считал безнадежным, так как он знал упрямство Александра I и ненависть его к себе. И вдруг в начале декабря он получает известие о неожиданной смерти Александра I в Таганроге. Непредвиденность этого события, которое, как он был уверен, сулило ему скорое освобождение (Пушкин не знал о близком выступлении декабристов), и радость, его по этому поводу и были, видимо, причиной как создания «в два утра» веселой, беззаботной поэмы, так и размышлений о громадной роли случайностей в жизни человека и в истории.

Ожесточенные нападки реакционной критики на «Графа Нулина», главным образом за его «безнравственность», «бессодержательность», за введение в «высокую» поэзию «прозаических» объектов изображения очень волновали Пушкина. В рукописях его сохранились интересные рассуждения на эту тему, в которых в связи с критикой «Графа Нулина» поэт затрагивает серьезные вопросы о задачах литературы, о нравственности и нравоучении в литературе и т. п.

«Граф Нулин» - Первая реалистическая поэма Пушкина, написанная в конце 1825 г. и напечатанная в 1827 г... В «Графе Нулине» в живых, точных и в то же время поэтических картинах показана русская природа, жизнь и быт самых обыкновенных, ничем не выдающихся людей. Они привлекают теперь поэта, поставившего себе новую задачу — познать, закрепить в слове, поэтическом образе не только экзотику и романтику, а весь обширный мир, окружающий его. Пушкин здесь полностью отходит от возвышенного, «романтического» стиля и говорит простым, почти разговорным стилем, но в то же время высокопоэтическим, с быстрыми переходами от легкого шутливого тона к проникновенно-лирическому («Кто долго жил в глуши печальной...» и т. д.). «Граф Нулин» — единственная из четырех шутливых поэм Пушкина, в которой шутка, легкомысленный сюжет — не являются оружием в серьезной литературной или политической борьбе (в «Руслане и Людмиле » - против реакционного романтизма, в «Гавриилиаде » - против правительственного реакционного ханжества, в «Домике в Коломне » - против реакционных критиков-моралистов). Здесь Пушкин только иногда как бы слегка поддразнивает читателей и критиков, не привыкших к поэтическому воспроизведению обыденности. Сюда относится, например, сцена первого появления героини поэмы — но ночью, при луне, в поэтической обстановке, как было принято в романтической поэме, а в заспанном виде, «и ночном чепце, в одном платочке»; описание заднего двора усадьбы, или такие небывалые еще в поэме стихи:

В последних числах сентября

(Презренной прозой говоря)

В деревне скучно, грязь, ненастье

и т. д. В заметке о «Графе Нулине» Пушкин указывает, что его поэма представляет собой пародию на шекспировскую поэму «Лукреция», написанную на сюжет римской легенды об изгнании царей: сын царя Тарквиния Гордого Тарквиний обесчестил Лукрецию, жену находившегося на войне Коллатина. Лукреция закололась, а Коллатин и его друг Брут подняли народное восстание, кончившееся изгнанием царей. В упомянутой заметке Пушкин полушутя говорит «о мелких причинах великих последствий». «Я подумал, — пишет он, — что, если бы Лукреции пришло в голову дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола (0) не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те... Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть».

Некоторые места в «Графе Нулине» действительно представляют собой остроумную пародию шекспировской поэмы. Вряд ли, однако, можно всерьез принимать слова Пушкина, что основной смысл «Графа Нулина» в пародировании мало кому известной поэмы Шекспира. Нет сомнения, что без этого указания самого поэта никому из исследователей не пришло бы в голову сделать подобные сопоставления — настолько далека «Лукреция» Шекспира от поэмы Пушкина и по сюжету и по всему характеру. Правдоподобным кажется такое объяснение происхождения поэмы.

Летом 1824 г. Пушкин был сослан Александром I в деревню Михайловское без права выезда оттуда. На хлопоты друзей о возвращении его, на прошения самого Пушкина и его матери всякий раз следовал отказ. Пушкин задумал, получив разрешение, поехать для операции аневризма в Ревель и убежать оттуда за границу, но проведавшие об этом его друзья помешали его замыслу. Он пытался, переодевшись слугой, бежать за границу — и эта попытка не удалась. Положение свое Пушкин считал безнадежным, так как он знал упрямство Александра I и ненависть его к себе. И вдруг в начале декабря он получает известие о неожиданной смерти Александра I в Таганроге. Непредвиденность этого события, которое, как он был уверен, сулило ему скорое освобождение (Пушкин не знал о близком выступлении декабристов), и радость, его по этому поводу и были, видимо, причиной как создания «в два утра» веселой, беззаботной поэмы, так и размышлений о громадной роли случайностей в жизни человека и в истории.

Ожесточенные нападки реакционной критики на «Графа Нулина», главным образом за его «безнравственность», «бессодержательность», за введение в «высокую» поэзию «прозаических» объектов изображения очень волновали Пушкина. В рукописях его сохранились интересные рассуждения на эту тему, в которых в связи с критикой «Графа Нулина» поэт затрагивает серьезные вопросы о задачах литературы, о нравственности и нравоучении в литературе и т.п.