Совместный проект журнала «Эксперт» и Swedbank

Термин «шведская модель» появился в конце 60-х годов, когда в Швеции стало наблюдаться успешное сочетание быстрого экономического роста с обширными политическими реформами на фоне относительной социальной бесконфликтности. Этот имидж успешной и безмятежной Швеции особенно сильно контрастировал тогда с ростом социальных и политических конфликтов в окружающем мире. Шведская модель отождествлялась с наиболее развитой формой государства благосостояния.

Но смысл у этого, теперь уже устойчивого, словосочетания был разный и зависел от того, на что именно больше обращал внимания тот, кто его употреблял. С одной стороны, отмечался смешанный характер шведской экономики, сочетающей рыночные отношения и государственное регулирование, преобладание частной собственности в сфере производства и обобществление в сфере потребления. С другой же стороны, характерной чертой послевоенной Швеции стала специфика отношений между трудом и капиталом. В течение многих десятилетий важной частью шведской действительности была централизованная система переговоров о заключении коллективных договоров в области заработной платы с участием мощных организаций профсоюзов и предпринимателей в качестве главных действующих лиц, причем политика профсоюзов основывалась на принципах солидарности между различными группами трудящихся.

Еще один способ определения шведской модели исходил из того, что в шведской экономической политике явно выделялись две доминирующие цели: полная занятость и выравнивание доходов. Ее результатами были активная политика на высокоразвитом рынке труда и исключительно большой государственный сектор (при этом имеется в виду прежде всего сфера перераспределения, а не государственная собственность), занимающийся аккумуляцией и перераспределением значительных денежных средств на социальные и экономические цели.

Экономисты определяют шведскую модель как сочетание полной занятости (уровень официальной безработицы - ниже 2% деятельного населения) и стабильности цен за счет проведения рестриктивной экономической политики, дополненной селективными мерами для поддержания высокого уровня занятости и капиталовложений. Эта модель была представлена профсоюзными экономистами в начале 50-х годов и в определенной степени была использована социал-демократическими правительствами.

Наконец, в самом широком смысле шведская модель - модель социально-экономического развития, это весь комплекс социально-экономических и политических реалий в стране с ее высоким уровнем жизни и широким масштабом социальной политики.

Таким образом, понятие «шведская модель» не имеет однозначного толкования.

Задачи шведской модели

Основными целями шведской модели в течение длительного времени были полная занятость и выравнивание доходов. Это объясняется особой силой шведского рабочего движения. С 1932 года по настоящее время (за исключением 1976–1982-го и 1991–1994 годов) у власти находилась Социал-демократическая рабочая партия Швеции (СДРПШ). В течение десятилетий с СДРПШ тесно сотрудничало Центральное объединение профсоюзов Швеции (ЦОПШ), что усиливало реформистское рабочее движение в стране. Кроме того, шведская модель базировалась на духе компромисса и взаимной сдержанности между рабочим движением (профсоюзами и социал-демократами) с одной стороны и крупными промышленными компаниями - с другой. Этот дух гармонии основывался на осознании того, что маленькая Швеция может выжить в большом мире с жесткой конкуренцией только при объединении усилий всех сторон.

К числу специфических факторов, присущих именно Швеции, надо также отнести неизменный внешнеполитический нейтралитет с 1814 года, неучастие в двух мировых войнах, рекордное по продолжительности пребывание у власти Социал-демократической рабочей партии, исторические традиции мирных способов перехода к новой формации, в частности от феодализма к капитализму, длительные благоприятные и стабильные условия развития экономики, доминирование реформизма в рабочем движении, утвердившем эти принципы в своих отношениях с капиталом (их символом стали соглашения между руководством профсоюзов и предпринимателями в Сальтшебадене в 1938 году), поиск компромиссов на основе учета интересов различных сторон, практика социального консенсуса.

Можно отметить и несколько национальных черт характера: рационализм, самодисциплина, тщательное исследование подходов к решению проблем, стремление к общему согласию и способность избегать конфликтов.

В послевоенный период развитию Швеции благоприятствовали многочисленные факторы: сохранение промышленного потенциала в условиях нейтралитета, устойчивый спрос на экспортную продукцию, квалифицированная рабочая сила, высокоорганизованное и однородное в этническом плане общество и политическая система, где доминировала одна крупная партия, которая проводила прагматическую линию и формировала сильное правительство. При таких благоприятных условиях в период относительно высоких темпов экономического роста (3–5% в год) с конца 40-х до конца 60-х годов происходил рост частного сектора и повышалось благосостояние населения.

Шведская модель предусматривала активную роль государства. Ее воплощение в жизнь было заслугой социал-демократов, делавших ставку на повышение жизненного уровня посредством постепенных реформ в рамках капитализма при прагматическом отношении как к целям, так и к средствам их достижения с учетом практической целесообразности и трезвого учета реальных возможностей.

После того как в начале 50-х годов основы шведской модели были сформулированы в профсоюзном движении, они стали стержнем экономической политики социал-демократов. Главный принцип этой политики гласил: нет причин для социализации средств производства и отказа от выгод эффективной рыночной системы производства ради идеологических постулатов. Прагматичность этой политики проще выражается известным изречением: «Незачем резать курицу, несущую золотые яйца».

Шведская модель исходила из положения, что децентрализованная рыночная система производства эффективна, государство не вмешивается в производственную деятельность фирм, а активная политика на рынке труда должна свести к минимуму социальные издержки рыночной экономики. Смысл состоял в максимальном росте производства частного сектора и очень широком перераспределении государством части прибылей через налоговую систему и государственный сектор для повышения уровня жизни народа, но без воздействия на основы производства.

Это привело к очень большой роли государства в распределении, потреблении и перераспределении национального дохода через налоги и государственные расходы, достигшие рекордных уровней. В социал-демократической идеологии такая деятельность получила название «функциональный социализм».

Оглядываясь на достигнутое

Каковы же результаты? Неоспорим успех Швеции на рынке труда. Страна сохраняла исключительно низкую безработицу в послевоенный период - вплоть до 90-х годов, в том числе и с середины 70-х, когда серьезные структурные проблемы привели к массовой безработице в большинстве развитых стран Запада.

Были определенные достижения и в длительной борьбе в области выравнивания доходов и уровня жизни. Происходило это двумя путями. Во-первых, политика солидарности в области зарплаты была нацелена на достижение равной зарплаты за равный труд. С конца 50-х до начала 90-х годов различия в зарплате между различными группами в ЦОПШ сократились более чем наполовину. Они также сократились между рабочими и служащими. Во-вторых, правительство использовало прогрессивное налогообложение и систему обширных государственных услуг. В результате выравнивание в Швеции достигло одного из самых высоких уровней в мире.

Меньших успехов Швеция добилась в других областях: цены росли быстрее, чем в большинстве развитых стран, ВВП с 70-х годов увеличивался медленнее, чем в ряде государств Западной Европы, производительность труда росла слабо. Инфляция и относительно скромный экономический рост стали той ценой, которая был уплачена за полную занятость и политику равенства.

В свое время успешное функционирование шведской модели зависело от ряда внутренних и международных факторов. Главной и наиболее важной предпосылкой были высокие и постоянные темпы экономического роста, которые позволяли расширять личное и государственное потребление. Второй предпосылкой были полная занятость и то обстоятельство, что государство должно было предоставлять социальное обеспечение лишь очень незначительной части граждан. Поэтому система благосостояния могла финансироваться путем налогообложения. Третья предпосылка состояла в том, что на рынке труда люди были заняты на постоянной основе в течение всего рабочего дня. Эти предпосылки сохранялись с середины 50-х до середины 70-х годов.

Когда эти факторы стали меняться, модель неизбежно должна была адаптироваться к новым условиям. С середины 70-х годов в связи с обострением конкурентной борьбы на внешних рынках и глубоким кризисом производства экономическое положение страны заметно осложнилось. Отдельные отрасли промышленности, попавшие в глубокий структурный кризис, стали получать государственную помощь, причем в огромном масштабе. В связи с этим некоторые экономисты заговорили о крахе шведской модели, кризисе государства благосостояния, чрезмерном уровне личного налогообложения и быстро разрастающемся государственном секторе, вытесняющем частные фирмы. Социал-демократы - ведущий политический фактор шведской модели - в 1976–1982 годах были в оппозиции, у власти в те годы находились буржуазные партии. Однако развитие в 80-е годы (а с 1983-го до конца 80-х годов продолжался экономический подъем) показало, что шведская модель смогла приспособиться к изменившимся условиям и показала свою жизнеспособность.

Во второй раз о кризисе и крахе шведской модели иностранные и местные аналитики заговорили с начала 90-х годов, когда в стране возникли новые острые социальные, экономические и политические проблемы. Государственный сектор, который был эффективным в 50–60-х годах, находился в состоянии перманентного кризиса. Безработица достигла 13% - исключительно высокого показателя по шведским стандартам. Участились забастовки. Размер национального долга приблизился к объему годового ВВП, а дефицит государственного бюджета достиг 11%. Возникли и сильные противоречия между прежде едиными профсоюзами и социал-демократами. Проблемы государственных финансов и усиление политических разногласий сопровождались ростом этнической напряженности в стране, противоречивым решением вступить в Евросоюз и постоянными дебатами о значении шведского нейтралитета.

К середине 90-х годов, когда социал-демократы снова были у власти, изменилось и положение в шведском обществе. В результате значительного снижения удельного веса промышленности в экономике Швеция стала страной преимущественно среднего класса, а социал-демократы - партией скорее «белых воротничков», чем рабочих, что и привело к ухудшению их ранее тесных отношений с рабочими профсоюзами.

Кроме того, шведская модель предполагала существование внутренней «арены», которая была бы в значительной степени ограждена от внешних воздействий и тенденций, что позволяло бы шведской элите осуществлять контроль над основными направлениями внутренней экономической политики. За последние два десятилетия ситуация коренным образом изменилась: Швеция вступила в ЕС, усилилась интернационализация хозяйственной жизни, произошли революционные перемены в глобальных средствах связи. Резко сократилось пространство для политических и экономических маневров внутри страны в результате воздействий извне в виде колебаний валютных курсов, изменений в мировой экономической конъюнктуре, потоков капиталов, передачи информации по факсу или интернету или решений брюссельской евробюрократии.

Взять на вооружение

Что же можно позаимствовать из опыта шведской модели? Некоторые аналитики считают, что шведский опыт и методы можно легко экспортировать и использовать в других странах. Однако механически перенести на чужую почву даже самый прогрессивный опыт очень трудно. Каждая страна имеет свои собственные традиции, историю и институциональные структуры, и многое из того, что привлекает внимание в шведском обществе, основано на специфических традициях и институтах, появившихся очень давно.

И все же некоторую пользу могут извлечь и другие страны. Например, опыт активной политики на рынке труда - важнейшей части шведской модели - может использоваться другими странами, а именно: лучше проводить переподготовку безработных и возвращать их к труду, в частности путем предоставления субсидий для переезда к вакантному рабочему месту, чем тратить огромные суммы на пособия безработным в качестве компенсации за потерянные доходы. Безработица - это не только неблагоприятные последствия для человека, но еще и весьма дорогостоящий метод борьбы с инфляцией и решения структурных проблем. Значительная часть издержек на политику на рынке труда в Швеции возвращается государству в виде налогов и взносов на социальное страхование. Чистые расходы на нее заметно меньше значащихся в бюджете цифр. Шведский опыт состоит в том, что мощная и хорошо организованная политика на рынке труда высокопродуктивна и на деле является эффективным способом использования денег налогоплательщиков. Социальная политика и регулирование рынка труда - это как раз то, что больше всего привлекает внимание в шведской модели.

Вообще же оценка шведской модели в существенной степени зависит от того, какой смысл вкладывается в этот термин. Те, кто выделяет только отдельные черты шведской действительности, соответствовавшие лишь особым условиям послевоенного периода, при наступлении кризисных явлений в этой области начинают говорить о крахе шведской модели. Но если рассматривать шведскую модель как весь комплекс социально-экономических и политических реалий в стране в их постоянном развитии, то в этом случае необходимо сделать следующий вывод: шведская модель не является чем-то неизменным и окончательным и с течением времени постоянно подвергается изменениям. В этом и состоит возможность ее приспособления к постоянно меняющимся условиям, в том числе и в ходе нивелировки национальных особенностей социально-экономического развития в рамках европейской интеграции.

Шведская модель организации экономической и политической жизни позволяет выделить те принципы, которые обеспечили этой стране развитие на протяжении длительного времени без социальных потрясений, глубоких политических конфликтов, обеспечивая при этом высокий уровень жизни и социальных гарантий для большинства населения.

Наибольший интерес для Российской Федерации, по мнению ученых, представляет шведская модель и современные попытки ее реформирования.

«Шведская модель» характеризует тип экономической системы, в которой:

Существенное влияние на развитие рыночной экономики оказывает государство;

Конфликтные ситуации на рынке труда разрешаются посредством проведения коллективных переговоров при активном участии профсоюзов;

Цель социальной политики государства — достижение высокого качества жизни всех слоев населения.

Это обусловлено следующими причинами:

В качестве главных приоритетов социально-экономического развития выбраны показатели полной занятости и выравнивания уровня доходов населения;

С 1932 года (за исключением периода с 1976 по 1982 год) в Швеции у власти находятся социал-демократы;

Сильную позицию имеют профсоюзы, оказывающие существенное влияние на уровень и динамику роста доходов населения;

Шведы, как и россияне, близко воспринимают идею равенства.

Швеция явилась первой страной во многих социальных начинаниях. Это касается, прежде всего, института социального партнерства, начало которому было положено в 1938 г., когда Шведская федерация профсоюзов и Шведская федерации работодателей подписали соглашение о мирном урегулировании трудовых конфликтов и необходимости заключения коллективных договоров. Швеция раньше всех пришла к необходимости и начала осуществлять активную политику на рынке труда; ввела запрет на строительство АЭС; выработала курс на построение общества всеобщего благоденствия, перераспределяя через государственный бюджет огромные средства.

Результатом проведения последовательной социальной политики явился высокий уровня политической культуры, который позволил:

Сформировать общественную систему диалога и корпоративный характер отношений между различными слоями общества;

Достичь реализации таких важных экономических задач социально-экономического развития, как полная занятость, стабильный уровень цен, долговременный динамичный экономический рост, высокий уровень жизни и социальных гарантий для большей части населения, развитие экономики без социальных потрясений и политических конфликтов.

Это способствовало в свою очередь развитию приоритета человеческого фактора, творческого начала в стимулировании трудовой деятельности, что нашло свое отражение в концепции «человеческого капитала».

Анализ развития шведской экономики позволяет сделать вывод, что она построена, в первую очередь, на идеях кейнсианства относительно места и роли государства в экономической системе. Первая реформа экономики в этом государстве была проведена в условиях Великой депрессии 1930-х годах . Выход из создавшейся ситуации был найден за счет усиления государственного регулирования экономики, причем в Швеции с самого начала государство было ориентировано на выполнение социальных функций. Основоположником шведской модели считается Г. Мюрдаль , который обосновал и доказал тесную связь развития техники и технологии с прогрессом социума, ибо все, что делается, имеет своей целью благо для человечества.

Стабильность в обществе была достигнута за счет компромисса между государством, предприятиями и наемными работниками, которые предприняли взаимные уступки друг другу. Рабочие отказались от проведения широкомасштабных политических акций, общенациональных забастовок и призывов к национализации собственности, а работодатели признали за государством право на осуществление социальных реформ. В результате сформировалась особая культура, в рамках которой все проблемы общества решались только мирным путем. Была достигнута, по сути, максимальная степень государственного вмешательства в рыночную систему.

В стремлении к равенству шведские социал-демократы фактически построили государство всеобщего благосостояния, которое отвечает за оказание качественных услуг всем гражданам в ряде важных областей образования, здравоохранения, заботе о детях и пожилых людях.

Основной элемент шведской социальной политики - страхование. Его цель - удовлетворение общественных потребностей в надежной страховой защите от случайных рисков: обеспечение граждан экономической защитой в случае болезни, при рождении ребенка и по старости (всеобщее страхование), в связи с несчастными случаями и профессиональными заболеваниями (страхование от несчастных случаев на производстве), безработицы (страхование по безработице и материальная помощь). Применение страховых механизмов в системе социального обеспечения предоставляет равные возможности получения гарантированной социальной помощи независимо от причины обращения (страхового случая), известной как «общественная помощь».

Ключевым в этом подходе следует считать универсальность: подобная защита распространяется на всех жителей Швеции независимо от рода занятий и потому именуется «всеобщая социальная политика». Однако право на ряд социальных выплат зависит от оценки их необходимости, занятости и добровольности участия. Социальная политика Швеции обеспечивает высокий уровень жизни и социальных гарантий для большинства населения. По доле социальных расходов в ВВП страна вышла на первое место в мире.

В шведской модели полная занятость населения достигается активной ролью государства при более пассивной роли профсоюзов, поскольку с безработицей нельзя справиться только путем снижения заработной платы, а при повышении спроса на рабочую силу профсоюзы не могут обеспечить стабильность цен умеренными требованиями прибавки к заработной плате. Поэтому центральным пунктом в первоначальном варианте шведской модели (еще в 50-е годы прошлого века) стала ответственность правительства за экономическую стабильность и полную занятость населения, а профсоюзы совместно с организациями предпринимателей отвечали за уровень заработной платы.

Полная занятость населения обеспечивается специальными мерами, особой политикой на рынке труда. Сочетание общих экономических мер по поддержанию общего спроса на рабочую силу несколько ниже уровня, гарантирующего работу всем и везде, и активной селективной политики на рынке труда, а также в области социальных гарантий, направленных на поддержку слабых групп населения, отраслей и регионов, стало сущностью шведской модели. Этот пункт модели объясняет и ту роль, которая была предназначена социальной политике на рынке труда, задача которой - помочь тем, кто ищет работу, занять вакантные места. Поэтому естественно, что шведский рынок труда весьма развит и гибок, а доля расходов на эту сферу в государственном бюджете очень высока. Причем характерно, что на меры, предусматривающие в основном подготовку и переподготовку кадров, приходится значительно больше расходов, чем на выплаты пособий по безработице.

Право на бесплатное медицинское обслуживание или на оплату части суммы на лечение гарантировано в Швеции органами, не входящими в систему здравоохранения. Каждый ландстинг (областной орган власти) отвечает за то, чтобы любой его житель имел свободный доступ к хорошему медицинскому обслуживанию. На финансирование здравоохранения идет примерно 80% собранных налогов с доходов. Государство оплачивает от 30 до 100% расходов на медицинское обслуживание и лекарства. При этом Национальная система страхования компенсирует два вида расходов: оплату назначенных врачами лекарств и стоматологических услуг.

Однако существуют некоторые ограничения. В среднем шведы платят за лекарства не более 900 крон (около 120 долларов) в год, страховые выплаты выше этой суммы, но не более 1800 крон за 12 месяцев. Выплаты производятся не наличными денежными средствами, а перечислением средств непосредственно в аптеки из фондов страхования. С января 1999 года в Швеции были введены новые правила субсидирования лечения зубов, которые стимулируют людей регулярно заниматься профилактикой и не запускать болезни.

Кроме того, все жители страны с годовым доходом не менее 6 тыс. крон охвачены национальной системой страхования, гарантирующей пособие в случае болезни. Пособие по временной нетрудоспособности в настоящее время составляет 80% от суммы потерянного дохода, хотя еще не так давно его размер достигал 90% от заработной платы. В течение первых трех недель болезни работники получают компенсацию от работодателей, по их истечении — пособие гарантировано государством в размере 77,6% от суммы потерянного дохода, но не более 598 крон в день, при этом количество дней болезни работников не ограничено.

В современной Швеции существуют и другие виды социального обеспечения. Так, страхование от несчастных случаев на производстве предполагает в случае заболевания или инвалидности, вызванных производственной травмой, сначала выдачу пособия на общих основаниях, а затем в качестве дополнительных выплат может быть назначено специальное страховое обеспечение в зависимости от тяжести последствий — оно распространяется на всех работающих по найму. Если полученная травма ведет к полной потере трудоспособности, пострадавшему назначается пособие в размере 100% утраченного трудового дохода вплоть до достижения пенсионного возраста. Из фонда медицинского страхования оплачиваются расходы на лечение, превышающие размеры выплат. Фонд страхования от несчастных случаев на производстве создан за счет взносов, перечисляемых работодателями в размере 1,38% от фонда оплаты труда.

В Швеции существуют две системы выплат пособий по безработице. Первая (добровольная) называется страхованием на случай потери работы и финансируется (при поддержке и надзоре государства) специальными страховыми фондами, связанными с профсоюзами. В этих фондах состоит почти 90% всех трудящихся. Условиями позволяющими получать пособие являются: членство в страховом фонде не менее одного года и не менее шести месяцев работы за предшествующий год; регистрация в качестве безработного на бирже труда; участие в программе подготовки и переподготовки кадров; обязательство занять предлагаемое рабочее место.

С января 1998 г. в Швеции действует новый государственный страховой фонд, за счет которого любой дееспособный гражданин может получать пособие по безработице. Эта система именуется материальной поддержкой рынка труда и включает всех, кого не охватывает деятельность страхового фонда при потере работы. При этом безработный должен быть зарегистрирован на бирже труда и отработать до увольнения не менее шести месяцев.

Действующая система страхования предоставляет равные права для родителей, как матери, так и отцу ребенка. Можно выделить две разновидности пособия родителям. Первая — пособие по случаю рождения ребенка, которое, как правило, выплачивается в течение 480 дней. Если мать и отец берут на себя совместный уход за ребенком, то за каждым из родителей резервируется по 60 дней из 480, а средства за оставшийся период может востребовать любой из них. Причем, в первые 390 дней размер выплачиваемого пособия равен пособию по болезни (80% потерянного дохода), а затем предоставляется в размере 60 крон за день.

Другая разновидность — пособие по уходу за больным ребенком, которое обычно выплачивается в течение не более 60 дней на ребенка в год. Другим видом финансовой поддержки семей с детьми является пособие на детей в возрасте до 16 лет (из расчета 950 крон на ребенка в месяц). Причем это пособие, в отличие от большинства других, не облагается налогом, а его размер определяется решением риксдага. Семьи, в которых детей, более трех, получают дополнительные выплаты. Для семей с детьми предусмотрена компенсация части коммунальных платежей, ее величина зависит от числа детей, размера доходов и суммы оплаты за коммунальные услуги.

Новая пенсионная система учитывает доходы, полученные в течение всей жизни, обеспечивает гарантированную пенсию для тех, кто получал очень низкие доходы или их вообще не получал, а также включает систему обязательных взносов в негосударственные пенсионные фонды на индивидуальные счета (взносы в пенсионную систему составляют 18,5% от полученных доходов, в том числе 2,5% на индивидуальные счета). В отличие от прежней системы в пенсионный стаж включается время, проведенное дома по уходу за ребенком или потраченное на образование и воинскую службу. Изменены сроки выхода на пенсию, хотя пенсионный возраст сохранился прежним - 65 лет. До реформы можно было выходить на пенсию в возрасте от 60 до 70 лет (если до 65 - размер пенсии меньше, если позже - больше). Согласно новой системе досрочный выход на пенсию возможен при достижении 61 года, а крайний срок - 67 лет.

Пенсионная система предусматривает также выплату пенсий инвалидам и вдовам. Эти нововведения вызвали в стране волну дискуссий, которые обсуждаются до настоящего времени. Сторонники реформ считают, что новая система гарантирует более высокий уровень стабильности в случае экономических потрясений. Говоря о недостатках системы, ее противники отмечают рост различий в размерах пенсий, что ведет к усилению неравенства между пенсионерами. Вместе с тем эта радикальная реформа привлекла внимание других стран и стимулировала схожие процессы.

Избрав принцип всеобщего благосостояния, шведы постепенно расширили государственный сектор экономики до размеров, сделавших страну уникальной в этой области: занятость в государственном секторе достигла одной трети дееспособного населения. Естественно, это нашло отражение в исключительно высоких ставках налогообложения. Суммарные государственные расходы, включающие затраты на содержание государственного сектора и трансфертные платежи, превысили 60% ВВП Швеции, что вывело ее по этому показателю на первое место в мире. Высокий уровень налогообложения позволил государству сосредоточить в своих руках значительные финансовые средства и направить их на решение социальных задач.

В настоящее время доля социальных расходов в ВВП колеблется в пределах 31-35%, выплаты по социальному страхованию составляют до 30% совокупных доходов населения. Система социального страхования финансируется за счет государственных и местных налогов. Основной источник (свыше 40%) — взносы с работодателей, исчисляемые от фонда оплаты труда. В 70-е годах взносы на социальное страхование, которые уплачивались трудящимися, были заменены взносами, осуществляемыми за счет средств работодателей. С 1970-го по 2007 год, согласно действующему налоговому законодательству, они возросли с 14 до 37,5% от фонда оплаты труда для физических лиц — работодателей, для коллективных договоров — до 43,6% для рабочих и 46,4% для служащих.

Министерство образования Российской Федерации

НОВОСИБИРСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ АКАДЕМИЯ

ЭКОНОМИКИ И УПРАВЛЕНИЯ

Кафедра экономической теории

ШВЕДСКАЯ МОДЕЛЬ СМЕШАННОЙ ЭКОНОМИКИ

Курсовая работа

По теме № 5

Выполнила: студентка I курса

Института заочного обучения,

Специальность Финансы и кредит

Группа ФКП41

На базе высшего образования

СТУЛА З.М.

Зачетная книжка № 040055

Новосибирск 2004

Введение ……………….……………………………………..…………………………….3

Глава 1. Теоретические основы смешанной экономики ……………….…………...4

1.1. Понятие «Смешанная экономика»…………………………...…………………...4

1.2. Двухсекторная модель смешанной экономики……………..…….……………..….8

Глава 2. Исследование особенностей экономики Швеции ………………….....12

2.1. Характеристика частного сектора..………………………….…...…………………12

2.2. Особенности государственного сектора…………………….…………..………….14

2.3. Характеристика кооперативов……………………………….…….…….…………16

………………………………....…18

3.1. Понятие «Шведская модель»…………………………………..…………..……..…18

3.2. Становление шведской экономики………………………………..………………..21

Заключение ……………..……………………………………………………..…………27

Список литературы …………….…………………….………………………………....28

Глава 1. Теоретические основы смешанной экономики

1.1. Понятие «смешанная экономика»

Термин «смешанная экономика» насколько был запретен в советский период, настолько же активно приобретает права гражданства на современном этапе общественного развития. Причем этот термин нередко используется не по назначению. К примеру, присутствуя в названии журнальной статьи, он не упоминается в тексте. Для других смешанная экономика - синоним переходной экономики, а теперь и транзитной. Для третьих смешанная экономика – это "разнообразие и взаимодействие форм собственности"". Для четвертых – "экономика переходного периода характеризуется одновременным функционированием плановых и рыночных механизмов и состоит, соответственно, из двух секторов: государственного и рыночного, в силу чего ее можно назвать смешанной”. Это перечисление можно продолжать, но дело не в перечислении, а в выявлении теоретических и методологических основ познания исследуемого явления, где, прежде всего надо выявить его содержательные основы. Решение этой проблемы мы видим не в отвержении накопленных знаний, приклеивая им различные ярлыки, и не в приукрашивании модными терминами или взглядами.

Авторы отдельных теорий формирования смешанной экономики выводят ее из следующего положения. "В развитых странах складывается смешанная, отличная от классического капитализма, цивилизация". Можно было бы согласиться с приведенным последующими положениями, но понятие “смешанная экономика” – не порождение только сегодняшнего дня. О смешанной экономике начали писать ровно 100 лет назад и их авторами были А. Шеффле и А. Вагнер. Для них основой высказывания о формировании смешанной экономики послужила наметившаяся практика государственного вмешательства в частнопредпринимательскую деятельность. А для сегодняшних авторов теории смешанной экономики такой основой служит “...многосложность системы экономических интересов и наличие альтернативных вариантов их реализации на базе высокой технологичности, гибкости, плюрализма и постоянной диверсификации производства и индивидуализации производства". Авторы этих строк, как и А. Шеффле, А. Вагнер, А. Зомбарт выводят понятие не из внутренних закономерностей функционирования общественного производства, а из внешней видимости. Соответственно и рекомендации по формированию смешанной экономики носят поверхностный, разноплановый характер, который не имеет логической последовательности, генетически проистекающей из действий органов власти. Почти все авторы различных концепций видят в смешанной экономике внешнюю форму, выражающуюся в "разрешении общественных и частных интересов", в "сочетании государственного и частного начала", в “государственной и частной собственности". Но что движет и подвигает к этому? К сожалению, ответов на этот вопрос у них нет. Более того, некоторые авторы считают, что "содержание формирования рыночной экономики смешанного типа нацелено... на более эффективную социально-экономическую систему и связано с трансформацией плановой экономики в рыночную" . Здесь желаемое выдано за действительное и наворочено в такой степени, что видимо надо сначала разбираться в содержании терминов, а затем переходить к содержательной части цитаты.

Как показывает практика, рынок в чистом виде не существует ни в одной стране. Избавляя общество от товарного дефицита, стимулируя научно-технический прогресс, рыночная экономика не может решать социально-экономические проблемы, особенно те, которые невозможно измерить в деньгах, а значит, и решать их на рыночной основе. Это, во-первых, система национальной обороны, правопорядка единой энергетической системы, народного образования и здраво­охранения и т. п. Эти товары и услуги должно полностью обеспечи­вать государство, финансируя их из средств государственного бюдже­та за счет налогов и других платежей.

Совершенно ясно, что рынок как механизм, ориентирующий экономику только на возрастающий платежеспособный спрос, не мо­жет нейтрализовать «внешние эффекты». Суть их заключается в том, что деятельность предприятий в рыночной экономике имеет кроме положительных результатов еще и отрицательные, которые реально влияют на благосостояние других членов общества. В качестве при­мера можно привести внешние эффекты, связанные с загрязнением окружающей среды, исчерпанием природных ресурсов в результате все возрастающего вовлечения их в хозяйственный оборот, диспро­порции в производстве и пр.

Регулирование внешних эффектов должно брать на себя государ­ство. Погашение негативного воздействия внешних эффектов государ­ство осуществляет перераспределением доходов через госбюджет или перераспределением выгод, полученных от положительных внешних эффектов, административного запрета на применение вредных технологий, эксплуатации природных ресурсов и т.п.

Таким образом, корректировка государством действий рыночного механизма смягчает или вовсе может ликвидировать негативные последствия рыночных сил, проявляющихся во внешних эффектах.

Особого внимания требует еще одна группа проблем, порождаемых ограниченностью рыночного механизма. Это социально- экономические права личности и, в первую очередь, право на труд. Жизнь подтвердила теоретические предпосылки о невозможности рыночной экономики с полной занятостью. И мы не утверждаем, что необходимо любой ценой обеспечить «полную занятость», ибо это разрушение самого рыночного механизма. Однако эффективное регулирование рынка рабочей силы; поддерживание с помощью социальных выплат, людей, не по своей воле утративших рабочие места; осуществление программ по созданию новых рабочих мест и т.п. возможны только государством.

Очевидна необходимость гибкой системы образования, способной быстро отреагировать на требования, которые выдвигают новые технологии и новый спрос. Это касается и среднего образования, и высшей школы, и переподготовки на рынке труда, и обучения на рабочих их местах для лиц, которым грозит безработица. В экономической политике Швеции одна из главных целей - полная занятость успешно достигается посредством различных правительственных программ.

Без активного вмешательства государства «невозможно I обойтись и при решении других проблем, которые классический рынок решить не в состоянии. Это и крупные инвестиционные проекты, не дающие скорой прибыли и связанные с большим риском; неравномерность ре­гионального развития; необходимость борьбы с инфляцией и монопо­лизмом и др.

Итак, для смягчения или нейтрализации существенных недостат­ков, присущих рыночной форме организации производства, необходимо вмешательство государства. Именно регулирование (корректировка) в соответствии с социально-приоритетными ценностями со стороны государства в сочетании с са­морегуляцией рыночных отношений характерны для большинства современных государств.

Хозяйственная система, в которой осуществляется смешанный способ управления экономическими процессами с помощью рыночного механизма и государственного регулирования получила название смешанной экономики.

На данный момент можно констатировать тот факт, что экономика большинства стран мира является смешанной. Экономические системы этих стран в основном занимают некое промежуточное положение между двумя крайностями – чистым капитализмом и командной экономикой. Но обычно страна больше придерживается принципов какой-то одной экономической системы, хотя элементы других систем присутствуют. В таком случае мы относим экономическую систему к преобладающей. Наличие разных моделей экономики объясняется различными возможностями, традициями тех или иных стран.

В зависимости от регулирующей роли государства и его экономических задач можно выделить несколько моделей смешанной экономики в развитых странах:

Либеральная (американская). Для нее характерна приоритетная роль частной собственности. Правительство регулирует экономику через законодательную, налоговую и денежно-кредитную политику.

Социально-рыночная. Предусматривает постоянную поддержку тех, кто испытывает трудности в нерегулируемом капитализме.

Японская модель. Представляет собой модель регулируемого корпоративного капитализма

Шведская модель: В ее основе лежат рыночные отношения на конкурентных началах с активным использованием государственного регулирования, что составляет экономический базис шведской модели. Её более подробно рассмотрим в следующих главах.

В условиях рыночной формы организации производства основными принципами, соз­дающими предпосылки для эффективного функционирования пред­приятий, являются частная собственность, свобода предприниматель­ства и выбора, конкуренция, система рыночных цен.

Неотъемлемой частью структуры смешанной экономики наряду с разнообразными формами частной собственности, является государ­ственная собственность .

Исторически во многих странах государственный сектор вклю­чает объекты транспортной системы, сооружения энергоснабжения, которые, с одной стороны, весьма капиталоемки, а, с другой стороны, услуги этих отраслей имеют характер коллективного пользования. Эффективное использование ресурсов в некоторых «естественных мо­нополиях» может быть обеспечено государственной собственностью. Однако предприятия государственной собственности, как правило, не имеют высоких стимулов повышения эффективности. Государствен­ный сектор «встроен» в рыночную экономику с другими целями: он способствует эффективному распределению ресурсов в целом в обще­стве.

Так, например, расходы на образование, здравоохранение во всех странах с развитой рыночной экономикой в значительной степени субсидируются государством. Высокий уровень образования и здоровья населения идут на пользу всему обществу, а не отдельной личности или отдельному бизнесу. Это значит, что с макроэкономической точки зрения выгодно поддерживать низкие цены на такого рода услуги, обеспечивая высокую доступность этих услуг большей части населения и способствуя, таким образом, повышению эффективности экономики в целом. Следовательно, существуют экономические основания пере­дачи части сферы здравоохранения и образования в государственное управление и финансирование.

Принципиально вопрос о необходимости государственного сек­тора решен теоретически и практически. Однако его масштабы и роль в экономике различны в отдельных странах. Такие государства как США и Япония располагают небольшим государственным сектором сконцентрированном в ключевых отраслях и производствах. Посредством созданных ключевых систем правового государственного регулирования осуществляется гибкая стимулирующая поддержка эффективного использования частной собственности и предпринимательства в сочетании с эффективным механизмом ответственности за использование этой поддержки. Именно эта система и обеспечивает в этих государствах приоритет общенациональных интересов. В Швеции другая система: там консолидированный государственный сектор использует примерно треть совокупных ресурсов страны, госу­дарственные расходы достигают 62 % валового национального продукта .

Структура экономики в рассматриваемом плане не является не­изменной. Практически во всех странах, в том числе и с развитой ры­ночной экономикой осуществляются процессы приватизации государ­ственных предприятий, наиболее активно - в Англии, Франции. Причина этих динамичных процессов изменения структуры собствен­ности - в необходимости повышения эффективности (Эффективность вообще есть отношение эффекта (результата) к затратам на ее получение (Новожилов В.В.)) деятельности приватизируемых предприятий и, следовательно, экономики страны в целом.

Сами по себе собственность и свобода выбора - необходимые, но не достаточные условия для обеспечения эффективной работы пред­приятий. Примером тому служат монополии (государственные или частные-все равно), обеспечивающие высокие доходы, прибыль не путем повышения эффективности использования ресурсов, а путем роста цен, нанося ущерб потребителям их продукции, работ или услуг.

Поэтому государственное регулирование обязательным элементом включает антимонопольное законодательство, поддержку в экономике высокого уровня конкуренции.

В смешанной экономике роль государственного регулирования весьма велика. И осуществляется она по трем основным направлениям.

Во-первых, путем воздействия на предприятия : обеспечение правовой базы (установление законных «правил игры», регулирующих отношения между участниками бизнеса), поддержка конкуренции, в ряде случаев защита внутренних рынков, стимулирование новых форм бизнеса (малых предприятий, различных программ и др.), стимулирование инвестиций, поддержка развития отдельных видов производств, способных в будущем прогрессивно изменить структуру экономики, принести большие выгоды экономике в целом.

Во-вторых, государственное регулирование направлено на более равномерное распределение ресурсов общества между отдель­ными слоями населения, а также связано с перераспределением средств во времени (образование, здравоохранение, социальная защита населения в периоды безработицы, детства, старости и т.д.). Оно необходимо, с одной стороны, как фактор стабильности, а с другой- как способ поддержания необходимых резервов в экономике в целом, увеличивающих ее гибкость и возможность роста.

Наконец, важной функцией государства является стабилизация экономики , контроль за уровнем занятости и инфляции, порождаемых колебаниями экономической конъюнктуры.

Государственное регулирование предпринимательской деятель­ности осуществляется в основном косвенными методами, главным из них является налоговая система. Однако возможно и прямое влияние государства на экономику путем государственных инвестиций, дота­ций, создания и функционирования предприятий государственного сектора.

Но тут встает справедливый вопрос: какая же должна быть степень государственного вмешательства, и какую роль играет государство и рынок в смешанной системе хозяйствования.

На этот вопрос ответ можно получить исходя из концепции двухсекторного строения смешанной экономики, исходя из признания «рыночно-нерыночной» двойственности современной организации общественного производства.

1.2. Двухсекторная модель смешанной экономики .

Из раздела 1.1 следует, что смешанная экономика имеет вид двухсекторной модели: видимый сектор – «рыночной» («частный», «предпринимательский»), и невидимый – «нерыночный» («общественный», «государственный»), в совокупности и представляющее двойственное (рыночно-нерыночное) строение современной экономики, приобретающей в силу этого «смешанный» характер.

Рыночный сектор экономики схематически представлен «левой» частью графика равновесной цены (рис.1). Его условием является обязательное превышение «цены спроса» над «ценой предложения» (что гарантирует производителю превышение доходов над расходами).

P

K

A равновесная цена E

0 Q (d, s)

D

Рис.1. Модель рыночного сектора экономики

Модель рыночного сектора смешанной экономики можно получить следующим образом: начнем выводить устремляющиеся навстречу друг другу линии спроса и предложения (из точек К и О соответственно), - но только до точки их пересечения (Е). Именно эта ситуация и представлена на рис.1. «Рыночным» этот сегмент (ОКЕ ) графика делает то обстоятельство, что он строго соответствует главному, существенному признаку рынка, суть которого в том, что – сфера доходного предпринимательства (индивидуального или корпоративного).

Рынок не может быть «недоходным», он может быть убыточным, - рынок по определению может быть только доходоприносящим. Добровольно участвующие на рынке частные субъекты – индивиды и корпорации – не могут позволить, чтобы их расходы были выше их доходов. Строго говоря, рынок по определению есть частнодоходное предпринимательство. На графике равновесной цены такое доходное предпринимательство возможно и обеспечено только при объеме производства в пределах OD , т.е. в пределах превышения любой из возможных «цен спроса» (отрезок КЕ ) на линии спроса любой из возможных «цен предложения» (отрезок ОЕ ) на линии предложения. И действительно, взглянув на график, не трудно убедиться в том, что все возможные цены спроса расположены в диапазоне АК , тогда как все возможные цены предложения расположены в диапазоне ОА.

Итак, экономическая сущность и «доходное» строение модели рыночного сектора очевидна. А какова же модель нерыночного сектора?

Из графика однозначно следует, что переход объема производства (и потребления) за точку D открывает новое (ещё точнее – альтернативное ) соотношение «цен спроса» и «цен предложения»: теперь любое увеличение объема производства (и потребления) приводит к нарастающему превышению любой «цены предложения» над любой «ценой спроса» (т.е. расходов – над доходами), что экономически обессмысливает частнопредпринимательскую деятельность. Именно поэтому нерыночный сектор экономики и представлен «правой» частью графика равновесной цены (см. рис. 2).

Р

Е

Q (d, s)

D C

Рис. 2. Модель нерыночного сектора экономики

Однако эта правая часть может быть обнаружена только при принятии всех изложенных выше посылок, образующих методологию экономического анализа рынка , т.е. методологию признания приоритета «потребности» - по сравнению со «спросом», и приоритета «экономики» - по сравнению с «рынком». Этим объясняется та удивительная, на первый взгляд, загадка, почему на графике равновесной цены странным образом весь предшествующий период отсутствовало графическое представление неплатежноспособной части потребности, а в результате – отсутствовал и анализ «неспросовой» части потребности. Впрочем, загадка крайне простая, - там, где нет превышения цены спроса над ценой предложения, не может быть и рынка, а там, где отсутствует рынок, отсутствует и участливый интерес «рыночника».

Действительно, условие возникновения «нерыночного» сектора экономики противоположно условию возникновению рыночного сектора – функция нерыночного сектора экономики заключается в производстве благ в ситуации заведомого превышения «цены предложения» над «ценой спроса» (т.е. в ситуации превышения расходов производителя над его доходами). Понятно, что подобная ситуация, исключающая возможность получения дохода, означает невозможность и частного доходного предпринимательства. Потому-то нерыночный сектор экономики кажется «рыночникам» фантастикой, будучи сферой недоходного, убыточного производства.

Теперь ничто не мешает нам построить уже целостную модель смешанной экономики как «двухсекторного производства» (Приложение 1), необходимо объединяющего «рыночную» и «нерыночную» формы его организации. Действительно, график, представленный на рис. 1. соответствует требованиям доходного предпринимательства (здесь, по условиям графика, доход обеспечен изначальным превышением цен спроса над ценами предложения); и наоборот, - график, представленный на рис. 2 соответствует требованиям убыточного производства (здесь, по условиям графика, цены предложения изначально выше, чем цены спроса). Нетрудно также заметить, что исходная точка графика 2 (Е – точка равновесия) есть конечная точка графика 1. И это не случайно: экономическая практика знает только одно состояние предпринимательства – «доходное» . Невозможен доход – невозможен и рынок.

Объеденив обе рассмотренные - рыночную и нерыночную – модели в рамках одного графика, мы и получаем обобщенную модель устройства современной экономики как экономической системы смешанного (двухсекторного) типа. При этом под «смешанностью» современной экономики следует понимать неизбежность и необходимость сочетания двух полярных, альтернативных, диаметрально-потивоположных форм организации общественного производства – «рыночной» и «нерыночной».

То есть должен существовать особый баланс: с одной стороны - между величиной расходов, необходимых для удовлетворения потребностей, обеспечиваемых исключительно рынком «так называемых «классических товаров», и с другой стороны - между величиной расходов, необходимых для удовлетворения потребностей, обеспечиваемых исключительно государством (так называемых «общественных благ»). Представленная графическая модель смешанной экономики носит абстрактный характер, но дает понять ее суть.

Конкретная экономика конкретной страны имеет свои проблемы, но логика смешанной экономики едина, это:

1. насколько увеличивается рыночный сектор, настолько (в пределах определившейся потребности) уменьшится государственный сектор;

2. насколько эффективен финансовый потенциал рыночного сектора, настолько экономически «обеспечен» и государственный сектор;

3. процесс приватизации (в том числе и земли) будет в стране идти до тех пор и до тех размеров, пока весь государственный сектор не перейдет на «содержание» рыночного .

Приложение 1

Глава 2 . Исследование особенностей экономики Швеции

А теперь более подробно рассмотрим смешанную экономику Швеции. Под смешанной экономикой Швеции понимается сочетание, соотношение и взаимодействие основных форм собственности в капиталистическом рыночном хозяйстве: частной, государственной и кооперативной. Каждая из этих форм заняла свою “нишу”, выполняет свою функцию в общей системе экономических и социальных взаимосвязей. Подавляющее большинство (около 85%) всех шведских компаний с числом занятых свыше 50 человек принадлежат частному капиталу.

На частные предприятия приходится 75% занятых в производственном секторе, из них 8% работают в принадлежащих иностранному капиталу фирмах. Остальная часть приходится на государство и кооперативы, на каждый по 11-13%. Государственный сектор расширялся, а удельный вес кооперативного почти не менялся с 1965 г. Кроме этих трех форм собственности существует множество компаний со смешанной собственностью, фирмы, принадлежащие профсоюзам, сберегательным банкам и т.п. Однако их доля очень мала.

Заметим: хотя "общественный" сектор, охватывающий предприятия и учреждения, находящиеся во владении государства и муниципалитетов (коммун), достаточно велик, определяющим является частный.

2.1. Характеристика частного сектора

Ведущую роль в производстве товаров и услуг в Швеции играет частный сектор. В его рамках можно выделить крупный капитал, доминирующий в отраслях, определяющих экспортную специализацию, прежде всего в обрабатывающей промышленности. Остальная часть частного сектора состоит из мелких и средних фирм. По этому критерию частные компании можно разделить на 2 группы. К одной относится множество мелких фирм, в которых основатель, собственник и директор-распорядитель часто одно и тоже лицо. В другую группу входят крупные компании, зарегистрированные на фондовой бирже.

За последние десятилетия в структуре собственности этой группы произошли большие изменения. Заметно снизилась доля акций, принадлежащих домашним хозяйствам (населению) и частным индивидуальным лицам - с 47% в 1975 г. до 21% в 1985 г., в то время как страховые, инвестиционные и нефинансовые компании, фонды, в том числе государственный Всеобщий пенсионный фонд (ВПФ), заметно увеличился - с 53% в 1975г. до 79% в 1985 г. (включая 7%, принадлежащих иностранцам). За после военный период произошло падение доли очень крупных индивидуальных акционеров - с 70% в 1951 г. до примерно 20% в 1985 г. - вследствие прежде всего высоких ставок налогов на доходы и собственность.

Таким образом, институциональная собственность в значительной степени заменила частных лиц. В настоящее время 20 крупнейших владельцев портфелей акций - учреждения. Особенно возросли доли нефинансовых, инвестиционных и страховых компаний, на которые в 1985 г. приходилось соответственно 14, 14 и 10%. Повышение роли нефинансовых компаний, занимающихся коммерческой деятельностью, произошло в силу различных причин. Некоторые из них ввели принадлежащие им дочерние компании на фондовую биржу, сохраняя значительную, а часто и подавляющую часть акций в своем распоряжении. Другие, продавая фирму или ее отделения, получали в качестве платежа акции покупающей компании.

Некоторые крупные пакеты акций возникли в результате долгосрочного тесного сотрудничества фирм. Обычным явлением стали “стратегические” вложения капитала в акции. Этому способствовала высокая ликвидность многих фирм вследствие роста продаж и прибылей после 1982 г. В частности, “Сканска” купила “Сандвик”, “Вольво” - значительную часть “Фармасия” и “Стура” - “Суидиш мэтч”.

Вместе с тем резко возросло и число шведов, владеющих акциями. Это объясняется как сокращением портфелей акций частных индивидуальных собственников, так и быстрым ростом числа компаний, зарегистрированных на Стокгольмской фондовой бирже. Важную роль сыграло появление новой группы индивидуальных владельцев акций после создания в 1978 г. различных акционерно-инвестиционных фондов. Сбережения в этих так называемых всеобщих фондах под управлением банков или фирм получали разнообразные налоговые субсидии от правительства. До 1984 г. вкладчики получали скидку 30% с налогов на свои годовые сбережения в дополнение к необлагаемым налогом дивидендам и приросту стоимости акций. В 1984 г. налоговая скидка была отменена, но остальные стимулы остались. В 1985 г. на эти инвестиционные фонды приходилось 6% всех акций, и эта доля продолжала постепенно расти.

В последние годы большой интерес к шведским акциям проявили иностранные инвесторы. К концу 1985 г. на них приходилось примерно 7% стоимости всех акций. Кроме того, некоторые шведские компании появились на некоторых западноевропейских фондовых биржах, а также в Нью-Йорке и Токио, что объясняется их желанием обеспечить лучшие, чем в Швеции, финансовые условия и дополнительную рекламу за границей.

Экономика Швеции характеризуется высоким уровнем концентрации производства и капитала и монополизации в ведущих отраслях. На крупных предприятиях (с числом занятых свыше 500 человек) сосредоточено около 40% занятых в промышленности, а на мелких (до 50 человек) - 17%. При этом рост концентрации проявляется прежде всего на уровне крупных фирм. В одной из 20 крупнейших компаний трудится более 40% рабочей силы в промышленности. На долю 200 крупнейших компаний приходится по 75% объема производства, числа занятых, капиталовложений и экспорта Швеции.

В последние годы роль ведущих шведских компаний в мировой экономике возросла. В 1987 г. среди 500 крупнейших неамериканских промышленных компаний насчитывалось уже 20 шведских. Конечно, в число гигантов капиталистического мира они не входят. Так, крупнейшая шведская фирма “Вольво” уступает по размеру оборота почти в 7 раз компании номер один капиталистического мира “Дженерал моторз” (15 млрд долл. против 102 млрд долл.) Ведущие шведские промышленные фирмы имеют ярко выраженную международную ориентацию.

В экономике Швеции очень высока монополизация производства. Она наиболее сильна в таких специализированных отраслях промышленности, как производство шарикоподшипников (СКФ),автомобилестроение (“Вольво” и “СААБ-Скания”), черная металлургия (“Свенска столь”),электротехника (“Электролюкс”, АББ, “Эрикссон”), деревообрабатывающая и целлюлозно-бумажная (“Свенска целлюлоза”, “Стура”, “Му ок Думше” и др.), самолетостроение (“СААБ-Скания”), фармацевтика (“Астра”, “Фармасиа”), производство специальных сталей (“Сандвик”, “Авеста”).

В Швеции сложился наиболее мощный финансовый капитал среди стран Северной Европы. Он нашел свое организационное выражение в финансовых группах. В настоящее время в Швеции можно выделить три финансовые группы. Во главе двух из них (по принятой в шведской экономической литературе терминологии, “сфер банков”) стоят ведущие частные коммерческие банки страны - “Скандинависка эншильда банкен” и “Свенска хандельсбанкен”, при этом первая по всем показателям существенно превосходит своего конкурента. В первой половине 80-х годов началось формирование третьей финансовой группы (“третьего блока”) во главе с крупнейшей компанией страны - автомобильным концерном “Вольво”.

В финансовую группу “Скандинависка эншильда банкен”, контролирующую до 40% экспорта, 20% ВВП страны и обеспечивающую 40% занятости в промышленности Швеции, входят семейные группы Валленбергов, Юнсонов, Боньеров, Лундбергов, Седербергов. Среди них выделяется семейство Валленбергов, контролирующее компании, биржевая стоимость акций которых превышает 1/3 акционерного капитала всех зарегистрированных на бирже фирм. В целом примерно 25 компаний Валленбергов имели в 1986 г. оборот 250 млрд крон и прибыли около 18 млрд крон. В Швеции и за границей на их предприятиях занято примерно 450 тыс. человек. Империя Валленбергов считается одной из крупнейших в Западной Европе.

Вторая финансовая группа - “Свенска хандельсбанкен” - включает в свой состав кроме объединения вокруг самого банка группы финансовых воротил Андерса Валля и Эрика Пенсера и семейные группы Стенбеков и чемпе. Однако здесь семейства не играют значительной роли.

2.2. Особенности государственного сектора

Важнейшая роль государственного сектора в Швеции - аккумуляция и перераспределение значительных денежных средств на социальные и экономические цели согласно концепции шведской модели. Государственный сектор имеет два уровня владельцев собственности: центральное правительство и местные (коммунальные) органы власти. Нижний уровень иногда выделяется в коммунальную форму собственности. Они, вместе составляя по форме собственности единое целое, различаются как по месту в сфере экономики, так и по масштабам (в каждом отдельном случае, но не в совокупности) деятельности.

Государственный сектор и государственная собственность - разные понятия. Под государственной собственностью принято считать предприятия, принадлежащие государству полностью или частично (смешанная собственность) . Удельный вес государственной собственности в Швеции весьма низок. Напротив, по размеру государственного сектора, который можно охарактеризовать как объем вмешательства государства в экономическую жизнь, Швеция занимает среди развитых стран первое место.

Размер государственного сектора может измерятся в таких показателях, как удельный вес государственных расходов, потребления, налогов в ВВП, населения, занятого в государственном секторе. В 1988 г. в нем работал 31% работоспособного населения, государственное потребление составляло 30% ВВП, а государственные капиталовложения - 3%. Доля государственных расходов, включающих потребление, инвестиции и трансферты, достигала 61% ВВП в 1989 г. Она возросла с 33% в 1960 г. до 45%в 1970 г., 50% в 1975 г. и 67% в 1982 г. (рекорд капиталистического мира). Затем она несколько снизилась. За последние десятилетия государственный сектор возрастал во всех странах, но наиболее активно - в Швеции.

Коммунальная собственность весьма ограничена и по закону разрешена в сфере коммунальных услуг и жилищном строительстве.

Национализированные предприятия в основном сконцентрированы в сырьевых отраслях: горнодобывающей, черной металлургии, а также в судостроении, коммунальных услугах и в транспорте. В этих секторах на национализированные или принадлежащие государству предприятия приходится больше половины всех товаров и услуг. Их основная цель - расширение производства с достижением прибыльности. Однако конец 70-х годов характеризовался убыточным расширением, особенно после национализации коалиционным буржуазным правительством в 1977 г. судостроительных и металлургических частных компаний и их дальнейшего слияния в результате структурного кризиса в этих отраслях с целью сохранения занятости. Правительство активно субсидировало эти компании до тех пор, пока возвратившиеся к власти социал-демократы в 1982 г. не покончили с политикой “кормления хромых уток”.

Государственная собственность принимает форму либо акционерных компаний, либо государственных предприятий. Последние имеют значительную свободу действий в финансовых и кадровых вопросах. Решения в области цен ими принимаются также самостоятельно. Они должны покрывать издержки и приносить прибыль на вложенный капитал.

Созданный в 1970 г. для координации деятельности государственных предприятий холдинг “Статсферетаг” был реорганизован в 1983 г., когда из него вышла группа крупных компаний, занимающихся добычей и переработкой сырья, а оставшиеся вошли в фирму, получившую название “Прокордиа”. Сейчас она объединяет около 15 фирм в химической, фармацевтической, пивоварной промышленности, машиностроении, производстве потребительских товаров и услуг. В 1987 г. число занятых в “Прокордии” составило 25 тысяч человек.

Кроме “Прокордии” в число государственных и смешанных предприятий входят горнодобывающая компания ЛКАБ, целлюлозно-бумажные АССИ и НСБ, металлургическая “Свенска столь”, судостроительная “Цельсиус” и коммерческий банк “Нурдбанкен”.В 1987 г. число занятых в этих фирмах составило 48 тыс. человек, а всего в государственных компаниях - около 150 тыс. человек.

Предприятия государственного управления предназначены для выполнения особых целей и в некоторых случаях по закону являются монополиями. На почту и связь - две крупнейшие государственные монополии - приходится свыше 60% всех занятых на государственных предприятиях. Другая важная сфера - транспорт. Шведские государственные железные дороги составляют 95% всех жел. дорог в Швеции и на них работают 33 тыс. человек. Около половины производства электроэнергии приходится на государственное управление “Ваттенфалль”. В последние годы оно также занялось исследованиями в области как новых источников энергии (солнце, ветер и вода), так и традиционных (уголь, торф и природный газ).

Центральное правительство решающее воздействие на экономику страны посредством различных экономических инструментов. Основной из них - государственный бюджет.

В Швеции более 50% государственных расходов составляют трансфертные платежи, то есть перевод доходов в частный сектор (домашним хозяйствам и предприятиям), в том числе пенсии, жилищные субсидии, пособия на детей, сельскохозяйственные и промышленные субсидии. Сюда же входят выплаты процентов по государственному долгу.

Оставшиеся после вычета трансфертных платежей из общих государственных расходов средства составляют государственное потребление и инвестиции. На государственное потребление приходится порядка 90% оставшейся суммы, в том числе почти 2/3 тратится на здравоохранение, образование, государственную администрацию и т.д. Большая часть государственного потребления состоит из зарплаты государственных служащих - медицинских работников, учителей и др. Основная часть коммунальных расходов приходится на здравоохранение и социальные услуги, охрану окружающей среды (около 30%), образование (около 21%), электро - и водоснабжение (12%), досуг и культуру (5%), транспорт и связь (5%).

Основа шведской системы социального страхования - различные виды социальных пособий, которые также являются важным инструментом политики распределения. В 1988 г. переводы из сектора социального страхования домашним хозяйствам составили 109 млрд. крон, в том числе более 50% - пенсии. Всего же расходы сектора социального страхования достигли 134 млрд. крон.

Финансирование государственных расходов в Швеции комплексное. Различные части государственного сектора имеют имеют собственные источники доходов. Кроме того, комунны, ландстинги и сектор социального страхования получают дотации, в основном от центрального правительства. Для последнего основной источник доходов - косвенные доходы.

В 1988 г. налоги и взносы на социальное страхование, выплаченные государству, составили 340 млрд. крон, или 90% всех доходов центрального правительства (378 млрд. крон). 50% этой суммы составляют косвенные налоги, 15% - налоги на социальное страхование.

Для местных властей основной источник финансирования - подоходные налоги (60%). Государственные трансферты комуннам в 1988 г. составили 67 млрд. крон, что составляет 25% доходов коммун (270 млрд. крон), и являются дотациями коммунам с низкими налогами, компенсацией потерь налогооблажения, помощью и субсидиями на инвестиции.

В секторе социальных услуг взносы предпринимателей и трудящихся на социальное страхование - основной источник доходов.

Государственный сектор наиболее развит в сфере услуг. В социальных услугах, составляющих половину всей сферы услуг, доля государства - 92%, в том числе в здравохранении - 92%, в образовании и НИОКР - 88,7%, социальном страховании - 98,2%. В целом же по статистике на государство приходится 49% занятых в секторе услуг, а с учетом государственных компаний - 56%.

Государственный сектор важен для повышения эффективности экономики. Этому способствует, например, хорошее качество и низкие издержки на такие важные государственные услуги, как транспорт и связь, система образования. В этом четко видно взаимодействие частного и государственного секторов: рост доходов от первого используется через налоговые и другие поступления в государственный бюджет для увеличения прежде всего государственных услуг населению, что в свою очередь способствует большей эффективности экономики, где основу составляет частный сектор.

2.3. Характеристика кооперативов

Особенностью шведской экономики является роль и значение кооперативного движения в стране. Оно распространено по всей стране и занимает весьма сильные позиции. Кооперативы способствовали превращению Швеции из аграрной в промышленно развитую, процветающую страну. Важную роль кооперативное движение играет в сельском хозяйстве, в промышленности, в розничной торговле, жилищном строительстве и других сферах деятельности.

Кооперативы делятся на производственные и потребительские. Производственные кооперативы с общим числом занятых около 50 тыс. чел доминируют в производстве молока и мяса и занимают важное место в производстве других продуктов, а также в целлюлозно-бумажной промышленности. Потребительские кооперативы с числом занятых 70 тыс. человек, из которых примерно половина приходится на два крупнейших, играют важную роль в розничной торговле.

В смешанной экономике кооперативное движение действует в качестве “третьей силы”, или “третьей альтернативы”, частной и государственной собственности, основываясь на принципах демократии и пользуясь широкой народной поддержкой. В некоторых областях - особенно среди потребительских кооперативов - кооперация стала уравновешивающей силой на рынке в интересах простых людей, например в вопросах ценообразования. В прошлом потребительские кооперативы выдержали немало битв с частными картелями. Эту роль они играют и сейчас, хотя и в менее драматичных формах.

На кооперативы в Швеции приходится 5% промышленного производства и всех, 7,5% занятости в промышленности, 14% в розничной торговле и 5% от числа всего работающего населения.В Швеции 2/3 домашних хозяйств тем или иным образом связаны с кооперативами. На потребительские кооперативы приходится 20% продаж товаров повседневного спроса. От 1/2 до 2/3 продовольствия, потребляемого в Швеции, производится фермерами, входящими в кооперативы, а по молоку и мясу эта доля равна 99% и 80% соответственно.

Термин “кооператив” обычно относится к экономическому понятию, основывающемуся на совместных действиях и взаимопомощи. Кооперативное предприятие должно иметь прямую связь с нуждами и экономическими интересами его членов. Среди принципов кооперативного движения: свобода членства - никто не может быть исключен, кроме случаев нарушения устава; независимость от политических партий и вероисповеданий; демократическое управление - “один член - один голос”; ограничение доходов на вложенный пай, кооперативное общество - ассоциация людей, а не капитала; накопление капитала на развитие и экономическую самостоятельность; просветительская деятельность; взаимодействие кооперативов.

Кооперативное движение возникло в Швеции во второй половине XIX в. Но решающий прорыв произошел в 90-е годы прошлого века и следующие за ним десятилетия вследствие промышленной революции и возникновения растущего рабочего класса в новых городских районах. Кооперативное движение нашло поддержку среди членов других народных движений:“свободного” религиозного, трезвости, крестьянского, рабочего - в лице его политической и профсоюзной частей. В 1896-1899 гг. появилось более 200 новых потребительских кооперативных ассоциаций. В 1899 г. они образовали Кооперативный союз (КФ).

КФ - национальная организация шведских самоуправляющихся обществ потребительских кооперативов. Число членов постепенно возросло, а число обществ заметно сократилось вследствие слияний;с 950 в 1920 г. до 138 в 1987г. Общества различаются по числу членов от 306 тыс. до 67. Всего же в потребительских кооперативах в Швеции состоит 2 млн. человек. КФ занимается торговлей, производством, банковской, издательской, туристической и просветительской деятельностью. КФ имеет более 80 торговых отделений, в том числе за рубежом, ряд заводов по переработке продовольствия, в частности мукомольные, пекарни, по упаковке мяса,пивоваренные и консервные, а также несколько промышленных предприятий.

Сфера деятельности кооперативов широка; помимо упомянутых существуют кооперативы жилищные, страховые, туристические, автомобильные и даже похоронные.

Таким образом, кооперативы играют очень важную роль в современном шведском обществе. Но происшедшие в 50-60 годы сдвиги к укрупнению экономических предприятий с целью снижения издержек оказали воздействие и на кооперативы, также как и на другие виды бизнеса. Эта тенденция стала серьезно угрожать демократии в кооперативах. В настоящее время кооперативное движение ищет пути усиления влияния рядовых членов на положение дел в кооперативах.

Глава 3. Характеристика Шведской модели

3.1. Понятие «Шведская модель»

При анализе данного феномена нужно иметь в виду ряд обстоятельств.

Во-первых, целостная модель социального государства и "общества благосостояния" в Швеции реализуется гораздо дольше, нежели где бы то ни было: начиная с середины 50-х годов и до сего дня, с небольшими перерывами на периоды, когда правительства, возглавляемые социал-демократами, сменялись правыми. Правда, модель не отвергается и буржуазными партиями.

Во-вторых, основанная на принципах солидарности она выгодно отличается от иных моделей, особенно американской, базирующейся на индивидуалистических принципах при отсутствии сильного социального законодательства и относительно слабой роли профдвижения в общественно-политической жизни страны.

В-третьих, она глубоко документирована, поскольку отражена в законодательстве (около 20 актов) - в отличие, скажем, от Дании и Норвегии, где значительная часть социальных вопросов решается колдоговорным путем.

Термин “шведская модель” возник в связи со становлением Швеции как одного из самых развитых в социально-экономическом отношении государств. Он появился в конце 60-х годов, когда иностранные наблюдатели стали отмечать успешное сочетание в Швеции быстрого экономического роста с обширной политикой реформ на фоне относительной социальной бесконфликтности в обществе. Этот образ успешной и безмятежной Швеции особенно сильно контрастировали тогда с ростом социальных и политических конфликтов в окружающем мире.

Сейчас этот термин используется в различных значениях и имеет разный смысл в зависимости оттого, что в него вкладывается. Некоторые отмечают смешанный характер шведской экономики, сочетающей рыночные отношения и государственное регулирование, преобладающую частную собственность в сфере производства и обобществление потребления.

Другая характерная черта послевоенной Швеции - специфика отношений между трудом и капиталом на рынке труда. На протяжении многих десятилетий важной частью шведской действительности была централизованная система переговоров о заключении коллективных договоров в области заработной платы с участием мощных организаций профсоюзов и предпринимателей в качестве главных действующих лиц, причем политика профсоюзов основывалась на принципах солидарности между различными группами трудящихся.

Еще один способ определения шведской модели исходит из того, что в шведской политике явно выделяются две доминирующие цели: полная занятость и выравнивание доходов , что и определяет методы экономической политики. Активная политика на высокоразвитом рынке труда и исключительно большой государственный сектор (при этом имеется в виду, прежде всего сфера перераспределения, а не государственная собственность) рассматриваются как результаты этой политики.

Наконец, в самом широком смысле шведская модель - это весь комплекс социально-экономических и политических реалий в стране с ее высоким уровнем жизни и широким масштабом социальной политики. Таким образом, понятие “шведская модель” не имеет однозначного толкования.

Основными целями модели, как уже отмечалось, в течение длительного времени были полная занятость и выравнивание доходов. Их доминирование может быть объяснено уникальной силой шведского рабочего движения. Более полувека - с 1932 г. (за исключением 1976-1982 гг.) - у власти находится Социал-демократическая партия Швеции (СДРПШ) . В течение десятилетий с СДРПШ тесно сотрудничает Центральное объединение профсоюзов Швеции, что усиливает реформистское рабочее движение в стране. Швеция отличается от других стран принятием полной занятости в качестве главной и неизменной цели экономической политики, а шведский народ в целом - активный ее сторонник.

Стремление к равенству сильно развито в Швеции. Когда лидер социал-демократов Пер Альбин Ханссон в 1928 г. выдвинул концепцию Швеции как “дома народа”, где говорилось об общности интересов нации в создании общего дома, большие группы населения вне рабочего движения смогли принять его взгляды. В Швеции социал-демократические идеи привлекают значительную часть средних слоев.

К числу специфических факторов, присущих именно Швеции, надо отнести неизменный внешнеполитический нейтралитет с 1814.,неучастие в обеих мировых войнах, рекордное по продолжительности пребывание у власти Социал-демократической рабочей партии, исторические традиции мирных способов перехода к новым формациям, в частности от феодализма к капитализму, длительные благоприятные и стабильные условия развития экономики, доминирование реформизма в рабочем движении, утвердившем эти принципы в своих отношениях с капиталом (их символом стали соглашения между руководством профсоюзов и предпринимателями в Сальтшебадене в 1938 г.), поиск компромиссов на основе учета интересов различных сторон.

На экономическое развитие определенное влияние оказали культура и исторические предпосылки. Неотъемлемой частью шведских традиций является предпринимательство. Еще со времен викингов в Швеции известны предприятия по производству оружия и драгоценностей. Первая в мире компания - “Струра Коппарберг” (основанная более 700 лет назад) появилась в Швеции и до сих пор входит в дюжину крупнейших экспортеров страны.

Успешное функционирование экономической системы зависит от динамики цен, конкурентоспособности шведской промышленности и экономического роста. В частности, инфляция - угроза как равенству, так и конкурентоспособности шведской экономики. Следовательно, должны использоваться такие методы поддержания полной занятости, которые не приводят к инфляции и отрицательному воздействию на экономику. Как показала практика, дилемма между безработицей и инфляцией явилась ахиллесовой пятой шведской модели.

С середины 70-х годов в связи с обострением конкурентной борьбы на внешних рынках и глубоким экономическим кризисом положение страны заметно осложнилось, и шведская модель стала давать осечку. В частности некоторые отрасли промышленности, попавшие в глубокий структурный кризис, стали получать государственную помощь, причем в очень большом масштабе. Но, не смотря на мрачные прогнозы многих экономистов, Швеция смогла выйти из кризиса. Продолжающийся с 1983 г. непрерывный экономический подъем показал, что шведская модель смогла приспособиться к изменившимся условиям и показала свою жизнеспособность.

Шведская модель исходит из положения, что децентрализованная рыночная система производства эффективна, государство не вмешивается в производственную деятельность предприятия, а активная политика на рынке труда должна свести к минимуму социальные издержки рыночной экономики. Смысл состоит в максимальном росте производства частного сектора и как можно большем перераспределении государством части прибыли через налоговую систему и государственный сектор для повышения жизненного уровня населения, но без воздействия на основы производства. При этом упор делается на инфраструктурные элементы и коллективные денежные фонды.

Это привело к очень большой роли государства в Швеции в распределении, потреблении и перераспределении национального дохода через налоги и государственные расходы, достигшие рекордных уровней. В реформистской идеологии такая деятельность получила название “функциональный социализм ”

Каждая социально-экономическая модель преследует и создана для определенных целей. В шведской модели первостепенную роль играет социальная политика , которая призвана создавать более или менее нормальные условия воспроизводства рабочей силы (преимущественно высококвалифицированной) - обстоятельство исключительной важности для Швеции, если иметь в виду специфику ее развития и место в международном разделении труда, - и является инструментом ослабления социальной напряженности, нейтрализации классовых антагонизмов и конфликтов.

В шведской модели социальная политика способствует преобразованию общественных отношений в духе социальной справедливости, уравниванию доходов, сглаживанию классовых неравенств и в итоге построению нового общества демократического социализма на базе государства благосостояния.

Уровень жизни в Швеции считается одним из наиболее высоких в мире и наивысшим в Европе. Уровень жизни определяется комплексом различных показателей. По ВВП и потреблению на душу населения Швеция занимает одно из первых мест в Европе. По степени выравнивания доходов Швеция опережает все остальные страны мира. Отношение зарплаты женщин к зарплате мужчин в Швеции самое высокое в мире.

Согласно одной из целей шведской модели - равенства, доходы выравниваются весьма прогрессивной системой подоходных налогов. Широкое перераспределение через систему социального страхования способствует значительному сокращению различий в доходах. В 1986 г. в Швеции на 20% самых богатых семей приходилось 37,5% доходов, на 20% самых бедных - 12% (для США соответственно 43,7% и 4,6%). Заметно сократилась разница в оплате мужчин и женщин; в 1987 г. средняя заработная плата женщин составляла 89,6% зарплаты мужчин (для сравнения: в Италии - 84,8%; в Германии - 73% ; в Великобритании - 70,5% ; в Японии - 48,5%).

После продолжительного роста чистых (после вычета налогов) доходов в послевоенный период реальные (в постоянных ценах) чистые доходы домашних хозяйств в 1981-1983 гг. сократились. В 1984-1989 гг. в среднем ежегодно они росли на 2,2%. Реальные доходы трудящихся отставали по темпам роста от доходов других слоев населения (например,пенсионеров). В 1950 г. на чистые доходы домашних хозяйств приходилось 70% ВВП. К 1989 г. эта доля упала примерно до 50%. Прямые налоги и взносы на социальное страхование с населения росли заметно быстрее обратного потока переводов из государственного сектора домашним хозяйствам.

Более половины собственности домашних хозяйств приходится на материальную собственность, а финансовые активы в виде счетов в банках,облигаций,акций и других требований составляют около 40%. На автомашины, лодки и другие потребительские товары длительного пользования приходится еще 10%. Собственность распределена менее равномерно, чем доходы, но за последние десятилетия была заметна тенденция к более равномерному распределению. Распределение собственности в Швеции более равномерное, чем в большинстве других стран.

Опыт Швеции показывает, что существует два основных способа расходования средств на социальную сферу, способствующих улучшению современной рыночной экономики.

Социальные услуги, такие, как общедоступная система образования, повышают занятость всей рабочей силы.

Расходы на переобучение помогают людям чувствовать себя защищенными и меньше бояться перемен. Потеря работы всегда переживается болезненно. Но если существует система экономической поддержки населения в трудное время, то конкуренция со стороны иностранцев и появление новых технологий уже не представляют такой угрозы.

Исходя из этого, Швеция тратит на образование большую часть своего ВНП, нежели любая другая страна. Благодаря налоговым поступлениям - в Швеции бесплатное среднее и высшее образование, обеспечивающее хороший уровень знаний, множество образовательных программ, а также программ переквалификации для взрослых. Кроме того, в случае закрытия предприятия пособие по безработице позволяет сохранить достойный уровень жизни. Это дает положительные результаты.

Швеция занимает первое место по уровню грамотности, согласно анализу Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР). Даже в самых экономически развитых странах, включая США, уровень грамотности более 15% взрослого населения очень низок, а это, как считает ОЭСР, "снижает их возможность справляться с растущими требованиями века информации к профессионализму". В Швеции только у 8% взрослого населения такие же пробелы в знаниях, что явно выгоднее с точки зрения производительности труда и гибкости экономики, поскольку расширяется база трудовых ресурсов.

Расходы на образование также окупаются, так как способствуют появлению мобильных людей, т.е. граждан, которые готовы к переменам и интересуются новыми изобретениями. Эти люди с готовностью осваивают новую информацию и технологии связи. Выяснилось, что доступ к наиболее продвинутым клиентам дает преимущество в конкурентной борьбе компаний в скандинавских странах. Так, у относительно небольшого скандинавского банка "MeritaNordbanken" клиентов, пользующихся в этом крошечном регионе банковскими услугами Интернета больше, чем у таких гигантов, как "Citybank", "Wells Fargo" или "Deutsche Bank" во всем мире.

3.2. Становление «шведской модели»

За сто лет из отсталой (одной из беднейших в Европе) страны, какой она была в середине XIX в., превратилась в одно из наиболее развитых в экономическом отношении государств. В 1970-х годах по стоимости промышленной продукции на душу населения Швеция находилась на первом месте в Европе.

Шведские предпринимательские круги довольно рано осознали, что им выгоднее идти по пути равноправного социального партнерства, чем вступать в классовые бои. Еще в 1938 г. в пригороде Стокгольма - Сальтшебадене, было подписано первое в мире соглашение о полюбовном разрешении спорных социальных вопросов между профсоюзами и работодателями (на него до сих пор встречаются ссылки в дискуссиях по социальным проблемам).

Превращению экономики из отсталой аграрной в передовую промышленную способствовало наличие больших запасов важных природных ресурсов: железной руды, леса, гидроэнергии. Огромный внешний спрос на шведский лес и железную руду, способность Швеции разрабатывать ресурсы и близость европейских рынков в эпоху высоких транспортных издержек были основными факторами развития.

В 70-х годах XIX в. шведские железная руда и лес были необходимы для индустриализации Европы. Расширение шведского экспорта способствовало индустриализации страны и росту городского населения, что в свою очередь привело к развитию сети железных дорог и строительства. На основе шведских изобретений создавались и быстро росли новые компании в металлургии и машиностроении. Хотя по-прежнему доминировали лесопильная и железорудная отрасли, быстро развивались целлюлозно-бумажная промышленность и машиностроение.

Доля рабочей силы, занятой в промышленности, с 1870 по 1913 г. выросла с 15 до 34%. К началу первой мировой войны на сельское хозяйство все еще приходилась половина работающего населения.

В условиях быстрого роста населения важное значение имела эмиграция, прежде всего в Северную Америку. В 1860-1930 гг. страну покинули 1,2 млн. шведов. Эмиграция позволила избежать голода и массовой безработицы. Швеция избежала участия в обоих мировых войнах, что позволило не только сохранить производственный потенциал и трудовые ресурсы, но и значительно обогатиться на поставках воюющим странам и при восстановлении европейской экономики.

В межвоенный период Швеция по темпам роста ВПП уступала только США. Однако серьезный удар по экономике нанесли два глубоких экономических кризиса: в 1921-1922 гг. вследствие дефляции после первой мировой войны, что привело к падению промышленного производства на 25% ниже уровня 1913 г., и в начале 30-х годов, когда безработица среди членов профсоюзов в 1933 г.составляла 25%.

В послевоенный период экономика Швеции развивалась быстрыми темпами и опережала ее лишь Япония. Это были ее “золотые” годы. Главным фактором этого развития был экспорт. Рост производительности труда составлял в среднем в год 5,1% в первой половине 60-х годов и 4,3% в 1965-1974 гг. Это объяснялось значительными капиталовложениями и успехами в политике занятости.

В 70-е годы темпы роста упали. После энергетического кризиса 1973-1974 гг. в промышленности страны возник ряд серьезных проблем. В значительной степени это стало следствием весьма глубокого и продолжительного мирового кризиса середины 70-х годов. Швецию поразили глубокие структурные кризисы. Около 25% промышленного производства приходилось на отрасли, пораженные кризисом: горнодобывающую, черную металлургию, лесную и судостроение. Возросла международная конкуренция. На мировой рынок вышли страны с низкими трудовыми издержками. Сократились издержки на транспорт. Резко возросли цены на нефть. В тоже время конкурентоспособность шведской промышленности резко снизилась в 1975-1976 гг., когда издержки на рабочую силу возросли примерно на 40%. В результате шведская промышленность потеряла за 1975-1977 гг. почти 20% своей доли на мировом рынке.

Избыток мощностей и низкий мировой спрос на чугун и сталь отрицательно отразились на черной металлургии Швеции. Лесная промышленность теряла свои позиции под натиском конкурентов, прежде всего из Северной Америки. Большой мировой избыток мировых мощностей в судостроении в сочетании со слабым спросом как на новые суда, так и на фрахтование резко сократил выпуск судов в Швеции. Производство обуви и одежды испытывало очень серьезную конкуренцию со стороны некоторых развивающихся стран, где издержки на рабочую силу были значительно ниже, чем в Швеции. Чтобы избежать слишком резких структурных сдвигов в промышленности и быстрого роста безработицы, государство с середины 70-х по начало 80-х годов предоставляло в значительных объемах помощь пораженным отраслям, прежде всего черной металлургии, судостроению и горнодобывающей промышленности.

В 1977 г. (впервые за 25 лет) сократился ВПП. Слабый прирост в 1978-1980 гг. сменился очередным падением в 1981 г. С середины 70-х годов темпы роста производительности труда резко замедлились и составили в 1975-1984 гг. только 1,4% в год. Количество отработанных часов с середины 60-х годов сократилось в основном вследствие законодательных реформ о рабочих часах, о пенсионном возрасте и об отпусках. Эти реформы учитывали рост населения и долю занятых женщин.

С целью восстановления конкурентоспособности правительство осуществило серию девальваций начиная с августа 1977 г., когда крона была девальвирована на 10%. Одновременно Швеция вышла из европейской валютной системы, известной как “валютная змея”. Однако спрос на новые товары и технологический прогресс привели к росту удельного веса высокотехнологичных отраслей. Машиностроение за последний период укрепило свои позиции. Быстро развивалась и фармацевтическая промышленность.

С 1983 года положение резко изменилось, и шведская экономика начала выбираться из кризиса. Вследствие двух девальваций кроны возросла ценовая конкурентоспособность, что привело к росту экспорта. В 1883 г. ВПП возрос на 2,4%, промышленное производство - на 5,1%, производительность труда - на 7,4%. В 1984 году рост ВПП составил 4% - наивысший показатель с 1973 г. Главным фактором роста опять являлся экспорт. В последующие два года темпы роста несколько снизились из-за замедления роста экспорта. Повышение доходов населения привело к увеличению личного потребления, ставшего важным катализатором продолжительного экономического подъема. В абсолютных показателях ВВС в текущих ценах составлял в 1970 г. -172 млрд. крон, в 1980 - 525 млрд., в 1985 г. - 861, в 1989 г. - 1221 млрд. крон.

В целом в 80-х годах Швеция имела прирост ВПП чуть выше среднего по Западной Европе. Благоприятная мировая конъюнктура положительно сказалась на шведской промышленности. Производственные мощности использовались на 90%, а во многих отраслях этот показатель был еще выше. Это потребовало значительного объема новых капиталовложений. За 1983-1989 гг. объем промышленных инвестиций вырос более чем на 60% . Нехватка квалифицированной рабочей силы и большое количество невыходов на работу - основные причины, сдерживающие расширение промышленного производства. Несмотря на это, объем производства быстро увеличивался. Поступление и объем заказов, прибыльность после 1982 года находились на достаточно высоком уровне. Высокий инвестиционный уровень наблюдался и в сфере услуг, которая в меньшей мере зависит от конъюнктуры. Он выражался главным образом в рационализации производства и насыщении его электронно-вычислительной техникой.

Ведущей тенденцией экономического развития Швеции в 80-е годы стал переход от традиционной зависимости от железной руды и черной металлургии к передовой технологии в производстве транспорта, электротоваров, средств связи, химических и фармацевтических изделий.

Налоговая реформа 1991 года совпала с мировым экономическим кризисом. Когда международный спад обострился и спрос упал, шведская валюта оказалась под серьезным давлением. Осенью 1992 года шведская крона вышла из привязки к экю и отправилась в свободное плавание. Экономический кризис оказал определенное положительное воздействие на шведский бизнес, заставив бизнесменов пересмотреть свои действия и предпринять шаги по устранению издержек.

Рентабельность промышленности значительно возросла, и сейчас она намного выше того уровня, который отмечался в 1980 году. Однако высокая рентабельность тесно связана с ориентацией на экспорт. Рост экспорта привел к заметному повышению доходов в промышленности Швеции.

Рост количества шведских компаний за границей в 1980-е годы шел параллельно с сокращением инвестиций внутри страны. Если общее число занятых в зарубежных филиалах выросло за это время примерно на 200 тыс., то занятость в шведском секторе тех же компаний сократилось на 80 тыс. человек. Эти изменения стали особо заметны в секторе интенсивной технологии и знаний. В 1993 году число работающих в принадлежащих шведским фирмам компаниях за границей составило примерно 535 тыс. Из них около 460 тыс. (86%) были заняты на промышленных предприятиях.

В то время как шведские компании вели активную деятельность на иностранных рынках, прямые инвестиции в шведскую промышленность были невелики. Однако с 1990 года они резко возросли. В последующие несколько лет иностранные вложения в шведскую экономику впервые превзошли шведские инвестиции за границей. Несколько произошедших в 1990 году слияний шведского и иностранного капитала, а также крупных приобретений в обрабатывающей промышленности отразились на доле иностранного капитала в шведской промышленности. В качестве примера можно привести приобретение американским концерном General Motors 50% Saab Automobile; слияние шведской Аsea и швейцарской Brown Boveri, приведшее к созданию ABB; слияние шведской Pharmacia и американской компании Upjohn; приобретение компании Alfa Laval концерном Tetra Pak и Nobel Industries голландским Akzo.

Доминирует в экспорте-импорте Швеции по-прежнему обрабатывающая промышленность. На нее приходится более 80% совокупного экспорта товаров и около 75% импорта.

Более половины всех промышленных товаров, идущих на экспорт, составляет продукция машиностроения. Экспортируют в основном машины, телекоммуникационные системы, электротовары и автомобили. Другие важные составляющие экспорта - бумажная масса, бумажная продукция, бумага, лесоматериалы, а также продукция химической промышленности (включая фармацевтические товары). Если промышленность, основанная на сырьевых материалах (например, лесная промышленность и добыча руды), экспортирует свою продукцию только на европейском рынке, то продукция машиностроения возглавляет список товаров, экспортируемых за пределами Европы.

Нельзя переоценить важность мировой свободной торговли для роста шведской промышленности и благосостояния. Швеция проводила политику свободной торговли после второй мировой войны и активно участвовала в процессе либерализации торговли. Являясь раньше членом Европейской ассоциации свободной торговли (ЕАСТ), 1 января 1995 года Швеция вошла в Европейский союз (ЕС).

Сегодня продукция шведских интернациональных компаний составляет около половины всего шведского экспорта и всего промышленного производства. Многие из этих компаний высоко глобализованы: почти 90% продаж сосредоточены на иностранных рынках и более 60% занятых работает за границей.

Интернационализация стала важным стимулом к повышению конкурентоспособности и реструктурированию шведской промышленности. Это сделало возможным расширение продаж, необходимых для финансирования основных НИОКР и решения маркетинговых задач.

Сложно найти другую страну, где структура экономики столь же быстро перестраивается в ответ на появление новых технологий. Быстро растут предприятия так называемой новой экономики. Швеция стоит на первом месте по инвестициям в информационно-компьютерные технологии. По данным IDC (The International Data Corporation/World Times Information Society Index), в прошлом году Швеция опередила США и стала лидером в области информационных технологий. Согласно недавно опубликованным данным экономического анализа "Merill Lynch", Швеция стоит на первом месте по факторам, способствующим экономическому росту. Если бы налоги и расходы на социальную сферу создавали проблемы, шведская экономика не смогла бы выказывать такой гибкости. Вместо этого пример Швеции показывает, что, хотя сохранение высоких темпов экономического роста в течение десятилетия является исключительной особенностью США, основная предпосылка экономического роста, гибкость, таковой не является. Значит, существует по крайней мере одна альтернатива. Вопреки расхожему объяснению очевидно, что расходы на социальную сферу могут благоприятствовать гибкости экономики. Переходя к научно обоснованной экономике, мы можем рассчитывать на то, что этот эффект только усилится.

К тому же информационные технологии - это только один пример того, с какой смелостью шведы осваивают новые грани экономики. В соответствии со шведскими традициями работники и профсоюзы активно поддерживают структурные изменения, появление новых технологий, открытие границ. В качестве иллюстрации можно процитировать слова Йорана Юханссона, мэра Гетеборга, а в прошлом главы местного профсоюза металлистов на шведском шарикоподшипниковом предприятии "SKF". Когда на "SKF" в целях экономии начали внедрять высокопроизводительные технологии, один журналист спросил Юханссона, не боится ли тот, что новые технологии отнимут работу у членов его профсоюза. "Нет, - ответил Юханссон. - Я не боюсь новых технологий. Я боюсь старых. Только старые технологии могут лишить работы моих людей".

Эта позиция помогает понять смысл некоторых активных изменений, которые мы наблюдаем в шведской экономике в последние несколько лет. Эта позиция существовала двадцать пять лет назад, а для успешной конкуренции в условиях глобальной экономики понадобится Швеции и в будущем.

Все более заметным в последнее время становится отход от принципов "классической" модели, что обусловлено рядом причин. В частности, процесс глобализации значительно обострил конкуренцию на мировом рынке, вынуждая страны в гораздо большей, нежели прежде, степени сокращать расходы, связанные непосредственно с производством товаров и услуг. Соответственно, минимизируются затраты и на социальные цели. О том, чем это может в будущем обернуться, к сожалению, мало кто думает.

Имеются и объективные факторы "антисоциального" характера: в частности, старение населения, увеличение срока обучения молодежи в связи с усложнением трудовых процессов.

Многие социальные проблемы в Швеции стали обнаруживаться после ее вступления в ЕС: возник вопрос о том, не слишком ли высоки ее социальные издержки по сравнению с другими членами Евросоюза, где уровень соцзащиты граждан, а значит, и расходы на нее намного ниже. Угроза "португализации Европы", т.е. выравнивания социальных показателей по нижней, "португальской" черте, все еще реальна.

Итак, основные цели шведской модели - полная занятость и равенство, которые зависят от стабильности цен, экономического роста и конкурентоспособности. Сочетание общих рестриктивных мер и активной политики на рынке труда рассматривалось как средство совмещения полной занятости со стабильностью цен. Всеобщая политика благосостояния и профсоюзная политика солидарности в области зарплаты - составные части шведской модели. Модель развивалась в течение нескольких десятилетий и показала жизнеспособность идей политики солидарности в области зарплаты, полной занятости без инфляции, активной политики на рынке труда. Какие же выводы из опыта и достижений шведской модели можно сделать?

Шведская экономика самая сильная среди Скандинавских стран. В 2001 г. объем экспорта составлял более 40% валового внутреннего продукта (ВВП). Свыше 80% всего экспорта составляют промышленные товары. Традиционные отрасли, базирующиеся на двух наиболее важных сырьевых ресурсах: железной руде и лесе, по-прежнему играют важную роль, однако возросло значение машиностроения и различных высокотехнологичных секторов

Неоспорим успех Швеции на рынке труда. Швеция сохраняла исключительно низкую безработицу в послевоенный период, в том числе с середины 70-х годов, когда серьезные структурные проблемы привели к массовой безработице в большинстве развитых капиталистических стран.

Есть определенные достижения и в длительной борьбе за равенство. Полная занятость сама по себе важный фактор выравнивания: общество с полной занятостью избегает различий в доходах и жизненном уровне, проистекающих из массовой безработицы, поскольку долгосрочная безработица ведет к потерям в доходах. Доходы и жизненный уровень выравниваются двумя путями в шведском обществе. Политика солидарности в области зарплаты стремится достичь равной зарплаты за равный труд. Правительство использует прогрессивное налогообложение и систему обширных государственных услуг.

Меньших успехов Швеция добилась в других областях: цены росли быстрее, чем в большинстве других стран ОЭСР, ВВП увеличивался медленнее, чем в ряде стран Западной Европы, производительность труда почти не росла. Падение темпов роста производительности труда - международное явление, вызванное, в частности, расширением сектора услуг, который менее способен к рационализации. В определенной степени неблагоприятное развитие в Швеции объясняется большим государственным сектором, который, по определению, не дает роста производительности. Таким образом, инфляция и относительно скромный экономический рост являются определенной ценой, уплаченной за полную занятость и политику равенства.

По данным на февраль 2004 года Standard and Poor`s высоко оценило состояние шведской экономики. Как сообщает Инвестиционное агентство Швеции, агентство кредитного рейтинга Standard and Poor`s дало Швеции самую высокую оценку ААА, отражающую стабильное положение в сфере государственных финансов: «Более высокая позиция в рейтинге долга в иностранной валюте основывается на сокращении размера задолженности, интенсивном росте экономики и разумной финансовой политике правительства.

Швеция потеряла свои позиции в рейтинге в 1993 году во время национального финансового кризиса. Предпринятые правительством меры по бюджетной экономии, изменение бюджетного процесса и интенсивное развитие национальной экономики позволили исправить положение».

Международное агентство Moody`s повысило рейтинг Швеции еще раньше – в апреле 2002 года.

Агентство S&P обращает внимание на многообразие и многоотраслевой характер шведской экономики, а также на ее тесную связь с экономикой Европы. Эти факторы позволяют сглаживать внешние негативные влияния и поддерживать стабильность внутреннего рынка.

Заключение

Современная рыночная экономика смешанного типа на сегодняшний день, на мой взгляд, предстаёт наиболее совершенной системой из всех когда-либо существовавших. Ее основной особенностью является то, что в ней удачно сочетаются черты совершенно разных экономических систем: чистого капитализма и командно-административной экономики, хотя черты чистого капитализма и преобладают. Она является наиболее приспособленной к изменяющимся внутренним и внешним условиям, т.е. гибкой. Такой тип хозяйствования присущ современным экономически развитым странам. Хотя современная рыночная экономика и имеет свои недостатки, аргументы в пользу рыночной экономики, как мне кажется, выглядят убедительнее, нежели аргументы против нее. И лучшим примером может служить шведская модель экономики.

В случае, когда рынок не способен справиться с какой-либо проблемой или решение этой проблемы заведомо будет неэффективным, ему на помощь приходит государство. Целью государственного регулирования экономики является поддержание экономической и социальной стабильности. Современную рыночную экономику уже невозможно представить без государственного вмешательства, т.к. государственному регулированию отводятся такие важные функции, как поддержание конкуренции, стабилизация экономики, обеспечение социальной защиты и др. Однако государство не должно вмешиваться в те области рынка, где его механизмов регулирования достаточно. В противном случае это может вызвать развал рыночной системы и превращение ее в командно-административную.

На данный момент Россия только переходит от командной экономике к рыночной, поэтому перед ней встала проблема, какую модель развития рыночной экономики выбрать. Но, по моему мнению, нам не стоит копировать чужую модель, надо разрабатывать собственную с использованием опыта развитых стран и национальных особенностей.

Переход к рынку – очень сложный и длительный процесс. Чтобы создать национальную структуру своей экономики, адекватную рыночным требованиям, Россия должна пройти мучительный путь определения своих приоритетов по всем направлениям и на всех уровнях общества и хозяйства. Ведь она должна не просто включиться в современную мировую экономику, а спрогнозировать свою роль и место в мировом разделении труда.

Список литературы

1. Кэмбелл Р. Макконнелл, Стэнли Л. Брю. Экономикс: Учебник. 14-е издание. – М.: Инфра-М, 2002 г.

2. Архипов А. И. Экономика: Учебник. – М., 1998 г.

3. Нуреев Рустем Махмутович. Курс экономической теории: Микроэкономика: Учеб. для вузов.- М.: Норма, 1996.- с.: ил.

4. Волков А.М. Швеция: социально-экономическая модель. – М., 1991 г.

Мамедов О.Ю. От модели классического рынка к модели смешанной экономики. Ростов Н/Д, «Феникс», 1999.
5. Папава. В. Роль государства в современной экономической системе. // Вопросы экономики – № 11. – 1993 г.

6. Лившиц. Государство в рыночной экономике. // Российский экономический журнал. – №11-12. – 1992, №1. – 1993 г.

7. Булатов А. С. Экономика. – М.: БЕК, 1997г.

8. Добрынин А. И. – Экономическая теория. – М., 1999 г.

9. В. Максимова, А. Шишов. Рыночная экономика: Учебник, М.: СОМИНТЕК,1992 г.

10. Ховард К., Журавлева Г., Эриашвили Н. Экономическая теория.М.: Юнити,1997г

11. Экономическая теория. Под общей редакцией В. И. Видякина, Г.П. Журавлевой. М.: Инфра-М, 1997г.

12. Вопросы статистики – 2001. – № 9

13. Энклунд Клас. Эффективная экономика - шведская модель: Пер. со швед.- М.: Экономика, 1991

14. Лейф Пагротски . Большие расходы на социальные нужды - это решение, а не проблема Независимая газета от 23.11.2000
Оригинал: http://world.ng.ru/europe/2000-11-23/4_model.html

15. Всеволод МОЖАЕВ. Совместима ли "шведская модель" с глобализацией и евроинтеграцией?: Журнал "Человек и труд" № 4, 2001 г .

16. Оборудование (рынок, предложение, цены) #12, декабрь 1999 (специальное приложение к журналу Эксперт ). Индустрия шведского благополучия

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

хорошую работу на сайт">

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Введение

Во многих странах усилился интерес к так называемой шведской модели экономики. Собственно, это вполне объяснимо: шведы действительно сумели гармонизировать социальные отношения, найдя в целом приемлемые подходы к решению серьезных проблем, связанных с дифференциацией оплаты труда, равноправием независимо от пола и возраста, адекватным пенсионным обеспечением и социальным страхованием. Именно в Швеции возникли и получили развитие "политика полной занятости", "солидарная система зарплат". На протяжении десятилетий там не было крупных забастовок, отсутствовала массовая безработица. В этой стране вообще многое делалось впервые: отказались от конвейерного производства, передали принятие решений на "низовой" производственный уровень и др.

Однако даже сторонники "шведской модели" отнюдь не всегда четко представляют себе, что она означает на практике. Попытаемся в какой-то мере восполнить этот пробел.

1. Теоритические основы смешанной экономики

1.1 Понятие «смешанная экономика»

Термин «смешанная экономика» насколько был запретен в советский период, настолько же активно приобретает права гражданства на современном этапе общественного развития. Причем этот термин нередко используется не по назначению. К примеру, присутствуя в названии журнальной статьи, он не упоминается в тексте. Для других смешанная экономика - синоним переходной экономики, а теперь и транзитной. Для третьих смешанная экономика - это "разнообразие и взаимодействие форм собственности"". Для четвертых - "экономика переходного периода характеризуется одновременным функционированием плановых и рыночных механизмов и состоит, соответственно, из двух секторов: государственного и рыночного, в силу чего ее можно назвать смешанной”. Это перечисление можно продолжать, но дело не в перечислении, а в выявлении теоретических и методологических основ познания исследуемого явления, где, прежде всего надо выявить его содержательные основы.

Как показывает практика, рынок в чистом виде не существует ни в одной стране. Избавляя общество от товарного дефицита, стимулируя научно-технический прогресс, рыночная экономика не может решать социально-экономические проблемы, особенно те, которые невозможно измерить в деньгах, а значит, и решать их на рыночной основе. Это, во-первых, система национальной обороны, правопорядка единой энергетической системы, народного образования и здравоохранения и т. п. Эти товары и услуги должно полностью обеспечивать государство, финансируя их из средств государственного бюджета за счет налогов и других платежей.

Совершенно ясно, что рынок как механизм, ориентирующий экономику только на возрастающий платежеспособный спрос, не может нейтрализовать «внешние эффекты». Суть их заключается в том, что деятельность предприятий в рыночной экономике имеет кроме положительных результатов еще и отрицательные, которые реально влияют на благосостояние других членов общества. В качестве примера можно привести внешние эффекты, связанные с загрязнением окружающей среды, исчерпанием природных ресурсов в результате все возрастающего вовлечения их в хозяйственный оборот, диспропорции в производстве и пр. Регулирование внешних эффектов должно брать на себя государство. Погашение негативного воздействия внешних эффектов государство осуществляет перераспределением доходов через госбюджет или перераспределением выгод, полученных от положительных внешних эффектов, административного запрета на применение вредных технологий, эксплуатации природных ресурсов и т.п.

На данный момент можно констатировать тот факт, что экономика большинства стран мира является смешанной. Экономические системы этих стран в основном занимают некое промежуточное положение между двумя крайностями - чистым капитализмом и командной экономикой. Но обычно страна больше придерживается принципов какой-то одной экономической системы, хотя элементы других систем присутствуют. В таком случае мы относим экономическую систему к преобладающей. Наличие разных моделей экономики объясняется различными возможностями, традициями тех или иных стран.

В зависимости от регулирующей роли государства и его экономических задач можно выделить несколько моделей смешанной экономики в развитых странах:

Либеральная (американская). Для нее характерна приоритетная роль частной собственности. Правительство регулирует экономику через законодательную, налоговую и денежно-кредитную политику.

Социально-рыночная. Предусматривает постоянную поддержку тех, кто испытывает трудности в нерегулируемом капитализме.

Японская модель. Представляет собой модель регулируемого корпоративного капитализма.

Шведская модель: В ее основе лежат рыночные отношения на конкурентных началах с активным использованием государственного регулирования, что составляет экономический базис шведской модели. Её более подробно рассмотрим в следующих главах.

Неотъемлемой частью структуры смешанной экономики наряду с разнообразными формами частной собственности, является государственная собственность . Исторически во многих странах государственный сектор включает объекты транспортной системы, сооружения энергоснабжения, которые, с одной стороны, весьма капиталоемки, а, с другой стороны, услуги этих отраслей имеют характер коллективного пользования. Эффективное использование ресурсов в некоторых «естественных монополиях» может быть обеспечено государственной собственностью. Однако предприятия государственной собственности, как правило, не имеют высоких стимулов повышения эффективности. Государственный сектор «встроен» в рыночную экономику с другими целями: он способствует эффективному распределению ресурсов в целом в обществе.

Так, например, расходы на образование, здравоохранение во всех странах с развитой рыночной экономикой в значительной степени субсидируются государством. Высокий уровень образования и здоровья населения идут на пользу всему обществу, а не отдельной личности или отдельному бизнесу. Это значит, что с макроэкономической точки зрения выгодно поддерживать низкие цены на такого рода услуги, обеспечивая высокую доступность этих услуг большей части населения и способствуя, таким образом, повышению эффективности экономики в целом. Следовательно, существуют экономические основания передачи части сферы здравоохранения и образования в государственное управление и финансирование.

В смешанной экономике роль государственного регулирования весьма велика. И осуществляется она по трем основным направлениям.

Во-первых, путем воздействия на предприятия : обеспечение правовой базы (установление законных «правил игры», регулирующих отношения между участниками бизнеса), поддержка конкуренции, в ряде случаев защита внутренних рынков, стимулирование новых форм бизнеса (малых предприятий, различных программ и др.), стимулирование инвестиций, поддержка развития отдельных видов производств, способных в будущем прогрессивно изменить структуру экономики, принести большие выгоды экономике в целом.

Во-вторых, государственное регулирование направлено на более равномерное распределение ресурсов общества между отдельными слоями населения, а также связано с перераспределением средств во времени (образование, здравоохранение, социальная защита населения в периоды безработицы, детства, старости и т.д.). Оно необходимо, с одной стороны, как фактор стабильности, а с другой- как способ поддержания необходимых резервов в экономике в целом, увеличивающих ее гибкость и возможность роста. Наконец, важной функцией государства является стабилизация экономики , контроль за уровнем занятости и инфляции, порождаемых колебаниями экономической конъюнктуры.

Государственное регулирование предпринимательской деятельности осуществляется в основном косвенными методами, главным из них является налоговая система. Однако возможно и прямое влияние государства на экономику путем государственных инвестиций, дотаций, создания и функционирования предприятий государственного сектора.

Но тут встает справедливый вопрос: какая же должна быть степень государственного вмешательства, и какую роль играет государство и рынок в смешанной системе хозяйствования. На этот вопрос ответ можно получить исходя из концепции двухсекторного строения смешанной экономики, исходя из признания «рыночно-нерыночной» двойственности современной организации общественного производства.

2 . Характеристика Шведской модели

2.1 Понятие «Шведская модель»

При анализе данного феномена нужно иметь в виду ряд обстоятельств.

Во-первых, целостная модель социального государства и "общества благосостояния" в Швеции реализуется гораздо дольше, нежели где бы то ни было: начиная с середины 50-х годов и до сего дня, с небольшими перерывами на периоды, когда правительства, возглавляемые социал-демократами, сменялись правыми. Правда, модель не отвергается и буржуазными партиями.

Во-вторых, основанная на принципах солидарности она выгодно отличается от иных моделей, особенно американской, базирующейся на индивидуалистических принципах при отсутствии сильного социального законодательства и относительно слабой роли профдвижения в общественно-политической жизни страны.

В-третьих, она глубоко документирована, поскольку отражена в законодательстве (около 20 актов) - в отличие, скажем, от Дании и Норвегии, где значительная часть социальных вопросов решается колдоговорным путем.

Термин “шведская модель” возник в связи со становлением Швеции как одного из самых развитых в социально-экономическом отношении государств. Он появился в конце 60-х годов, когда иностранные наблюдатели стали отмечать успешное сочетание в Швеции быстрого экономического роста с обширной политикой реформ на фоне относительной социальной бесконфликтности в обществе. Этот образ успешной и безмятежной Швеции особенно сильно контрастировали тогда с ростом социальных и политических конфликтов в окружающем миром.

Сейчас этот термин используется в различных значениях и имеет разный смысл в зависимости оттого, что в него вкладывается. Некоторые отмечают смешанный характер шведской экономики, сочетающей рыночные отношения и государственное регулирование, преобладающую частную собственность в сфере производства и обобществление потребления.

Другая характерная черта послевоенной Швеции - специфика отношений между трудом и капиталом на рынке труда. На протяжении многих десятилетий важной частью шведской действительности была централизованная система переговоров о заключении коллективных договоров в области заработной платы с участием мощных организаций профсоюзов и предпринимателей в качестве главных действующих лиц, причем политика профсоюзов основывалась на принципах солидарности между различными группами трудящихся.

Еще один способ определения шведской модели исходит из того, что в шведской политике явно выделяются две доминирующие цели: полная занятость и выравнивание доходов , что и определяет методы экономической политики. Активная политика на высокоразвитом рынке труда и исключительно большой государственный сектор (при этом имеется в виду, прежде всего сфера перераспределения, а не государственная собственность) рассматриваются как результаты этой политики.

Наконец, в самом широком смысле шведская модель - это весь комплекс социально-экономических и политических реалий в стране с ее высоким уровнем жизни и широким масштабом социальной политики. Таким образом, понятие “шведская модель” не имеет однозначного толкования.

Основными целями модели, как уже отмечалось, в течение длительного времени были полная занятость и выравнивание доходов. Их доминирование может быть объяснено уникальной силой шведского рабочего движения. Более полувека - с 1932 г. (за исключением 1976-1982 гг.) - у власти находится Социал-демократическая партия Швеции (СДРПШ) . В течение десятилетий с СДРПШ тесно сотрудничает Центральное объединение профсоюзов Швеции, что усиливает реформистское рабочее движение в стране. Швеция отличается от других стран принятием полной занятости в качестве главной и неизменной цели экономической политики, а шведский народ в целом - активный ее сторонник.

На экономическое развитие определенное влияние оказали культура и исторические предпосылки. Неотъемлемой частью шведских традиций является предпринимательство. Еще со времен викингов в Швеции известны предприятия по производству оружия и драгоценностей. Первая в мире компания - “Струра Коппарберг” (основанная более 700 лет назад) появилась в Швеции и до сих пор входит в дюжину крупнейших экспортеров страны.

Успешное функционирование экономической системы зависит от динамики цен, конкурентоспособности шведской промышленности и экономического роста. В частности, инфляция - угроза как равенству, так и конкурентоспособности шведской экономики. Следовательно, должны использоваться такие методы поддержания полной занятости, которые не приводят к инфляции и отрицательному воздействию на экономику. Как показала практика, дилемма между безработицей и инфляцией явилась ахиллесовой пятой шведской модели.

С середины 70-х годов в связи с обострением конкурентной борьбы на внешних рынках и глубоким экономическим кризисом положение страны заметно осложнилось, и шведская модель стала давать осечку. В частности некоторые отрасли промышленности, попавшие в глубокий структурный кризис, стали получать государственную помощь, причем в очень большом масштабе. Но, не смотря на мрачные прогнозы многих экономистов, Швеция смогла выйти из кризиса. Продолжающийся с 1983 г. непрерывный экономический подъем показал, что шведская модель смогла приспособиться к изменившимся условиям и показала свою жизнеспособность.

Каждая социально-экономическая модель преследует и создана для определенных целей. В шведской модели первостепенную роль играет социальная политика , которая призвана создавать более или менее нормальные условия воспроизводства рабочей силы (преимущественно высококвалифицированной) - обстоятельство исключительной важности для Швеции, если иметь в виду специфику ее развития и место в международном разделении труда, - и является инструментом ослабления социальной напряженности, нейтрализации классовых антагонизмов и конфликтов.

В шведской модели социальная политика способствует преобразованию общественных отношений в духе социальной справедливости, уравниванию доходов, сглаживанию классовых неравенств и в итоге построению нового общества демократического социализма на базе государства благосостояния.

Уровень жизни в Швеции считается одним из наиболее высоких в мире и наивысшим в Европе. Уровень жизни определяется комплексом различных показателей. По ВВП и потреблению на душу населения Швеция занимает одно из первых мест в Европе. По степени выравнивания доходов Швеция опережает все остальные страны мира. Отношение зарплаты женщин к зарплате мужчин в Швеции самое высокое в мире.

Опыт Швеции показывает, что существует два основных способа расходования средств на социальную сферу, способствующих улучшению современной рыночной экономики.

Социальные услуги, такие, как общедоступная система образования, повышают занятость всей рабочей силы.

Расходы на переобучение помогают людям чувствовать себя защищенными и меньше бояться перемен. Потеря работы всегда переживается болезненно. Но если существует система экономической поддержки населения в трудное время, то конкуренция со стороны иностранцев и появление новых технологий уже не представляют такой угрозы. Исходя из этого, Швеция тратит на образование большую часть своего ВНП, нежели любая другая страна. Благодаря налоговым поступлениям - в Швеции бесплатное среднее и высшее образование, обеспечивающее хороший уровень знаний, множество образовательных программ, а также программ переквалификации для взрослых. Кроме того, в случае закрытия предприятия пособие по безработице позволяет сохранить достойный уровень жизни. Это дает положительные результаты.

Швеция занимает первое место по уровню грамотности, согласно анализу Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР). Даже в самых экономически развитых странах, включая США, уровень грамотности более 15% взрослого населения очень низок, а это, как считает ОЭСР, "снижает их возможность справляться с растущими требованиями века информации к профессионализму". В Швеции только у 8% взрослого населения такие же пробелы в знаниях, что явно выгоднее с точки зрения производительности труда и гибкости экономики, поскольку расширяется база трудовых ресурсов.

2.2 Становление «шведской модели»

За сто лет из отсталой (одной из беднейших в Европе) страны, какой она была в середине XIX в., превратилась в одно из наиболее развитых в экономическом отношении государств. В 1970-х годах по стоимости промышленной продукции на душу населения Швеция находилась на первом месте в Европе.

Шведские предпринимательские круги довольно рано осознали, что им выгоднее идти по пути равноправного социального партнерства, чем вступать в классовые бои. Еще в 1938 г. в пригороде Стокгольма - Сальтшебадене, было подписано первое в мире соглашение о полюбовном разрешении спорных социальных вопросов между профсоюзами и работодателями (на него до сих пор встречаются ссылки в дискуссиях по социальным проблемам).

Превращению экономики из отсталой аграрной в передовую промышленную способствовало наличие больших запасов важных природных ресурсов: железной руды, леса, гидроэнергии. Огромный внешний спрос на шведский лес и железную руду, способность Швеции разрабатывать ресурсы и близость европейских рынков в эпоху высоких транспортных издержек были основными факторами развития. В 70-х годах XIX в. шведские железная руда и лес были необходимы для индустриализации Европы. Расширение шведского экспорта способствовало индустриализации страны и росту городского населения, что в свою очередь привело к развитию сети железных дорог и строительства. На основе шведских изобретений создавались и быстро росли новые компании в металлургии и машиностроении. Хотя по-прежнему доминировали лесопильная и железорудная отрасли, быстро развивались целлюлозно-бумажная промышленность и машиностроение.

Доля рабочей силы, занятой в промышленности, с 1870 по 1913 г. выросла с 15 до 34%. К началу первой мировой войны на сельское хозяйство все еще приходилась половина работающего населения.

В условиях быстрого роста населения важное значение имела эмиграция, прежде всего в Северную Америку. В 1860-1930 гг. страну покинули 1,2 млн. шведов. Эмиграция позволила избежать голода и массовой безработицы. Швеция избежала участия в обоих мировых войнах, что позволило не только сохранить производственный потенциал и трудовые ресурсы, но и значительно обогатиться на поставках воюющим странам и при восстановлении европейской экономики.

В межвоенный период Швеция по темпам роста ВПП уступала только США. Однако серьезный удар по экономике нанесли два глубоких экономических кризиса: в 1921-1922 гг. вследствие дефляции после первой мировой войны, что привело к падению промышленного производства на 25% ниже уровня 1913 г., и в начале 30-х годов, когда безработица среди членов профсоюзов в 1933 г.составляла 25%.

В послевоенный период экономика Швеции развивалась быстрыми темпами и опережала ее лишь Япония. Это были ее “золотые” годы. Главным фактором этого развития был экспорт. Рост производительности труда составлял в среднем в год 5,1% в первой половине 60-х годов и 4,3% в 1965-1974 гг. Это объяснялось значительными капиталовложениями и успехами в политике занятости.

В 70-е годы темпы роста упали. После энергетического кризиса 1973-1974 гг. в промышленности страны возник ряд серьезных проблем. В значительной степени это стало следствием весьма глубокого и продолжительного мирового кризиса середины 70-х годов. Швецию поразили глубокие структурные кризисы. Около 25% промышленного производства приходилось на отрасли, пораженные кризисом: горнодобывающую, черную металлургию, лесную и судостроение. Возросла международная конкуренция. На мировой рынок вышли страны с низкими трудовыми издержками. Сократились издержки на транспорт. Резко возросли цены на нефть. В тоже время конкурентоспособность шведской промышленности резко снизилась в 1975-1976 гг., когда издержки на рабочую силу возросли примерно на 40%. В результате шведская промышленность потеряла за 1975-1977 гг. почти 20% своей доли на мировом рынке. экономика шведский доход

В целом в 80-х годах Швеция имела прирост ВПП чуть выше среднего по Западной Европе. Благоприятная мировая конъюнктура положительно сказалась на шведской промышленности. Производственные мощности использовались на 90%, а во многих отраслях этот показатель был еще выше. Это потребовало значительного объема новых капиталовложений. За 1983-1989 гг. объем промышленных инвестиций вырос более чем на 60% . Нехватка квалифицированной рабочей силы и большое количество невыходов на работу - основные причины, сдерживающие расширение промышленного производства. Несмотря на это, объем производства быстро увеличивался. Поступление и объем заказов, прибыльность после 1982 года находились на достаточно высоком уровне. Высокий инвестиционный уровень наблюдался и в сфере услуг, которая в меньшей мере зависит от конъюнктуры. Он выражался главным образом в рационализации производства и насыщении его электронно-вычислительной техникой. Ведущей тенденцией экономического развития Швеции в 80-е годы стал переход от традиционной зависимости от железной руды и черной металлургии к передовой технологии в производстве транспорта, электротоваров, средств связи, химических и фармацевтических изделий.

Налоговая реформа 1991 года совпала с мировым экономическим кризисом. Когда международный спад обострился и спрос упал, шведская валюта оказалась под серьезным давлением. Осенью 1992 года шведская крона вышла из привязки к экю и отправилась в свободное плавание. Экономический кризис оказал определенное положительное воздействие на шведский бизнес, заставив бизнесменов пересмотреть свои действия и предпринять шаги по устранению издержек.

Доминирует в экспорте-импорте Швеции по-прежнему обрабатывающая промышленность. На нее приходится более 80% совокупного экспорта товаров и около 75% импорта.

Более половины всех промышленных товаров, идущих на экспорт, составляет продукция машиностроения. Экспортируют в основном машины, телекоммуникационные системы, электротовары и автомобили. Другие важные составляющие экспорта - бумажная масса, бумажная продукция, бумага, лесоматериалы, а также продукция химической промышленности (включая фармацевтические товары). Если промышленность, основанная на сырьевых материалах (например, лесная промышленность и добыча руды), экспортирует свою продукцию только на европейском рынке, то продукция машиностроения возглавляет список товаров, экспортируемых за пределами Европы.

Сегодня продукция шведских интернациональных компаний составляет около половины всего шведского экспорта и всего промышленного производства. Многие из этих компаний высоко глобализованы: почти 90% продаж сосредоточены на иностранных рынках и более 60% занятых работает за границей.

Сложно найти другую страну, где структура экономики столь же быстро перестраивается в ответ на появление новых технологий. Быстро растут предприятия так называемой новой экономики. Швеция стоит на первом месте по инвестициям в информационно-компьютерные технологии. Если бы налоги и расходы на социальную сферу создавали проблемы, шведская экономика не смогла бы выказывать такой гибкости. Вместо этого пример Швеции показывает, что, хотя сохранение высоких темпов экономического роста в течение десятилетия является исключительной особенностью США, основная предпосылка экономического роста, гибкость, таковой не является. Значит, существует по крайней мере одна альтернатива. Вопреки расхожему объяснению очевидно, что расходы на социальную сферу могут благоприятствовать гибкости экономики. Переходя к научно обоснованной экономике, мы можем рассчитывать на то, что этот эффект только усилится.

Многие социальные проблемы в Швеции стали обнаруживаться после ее вступления в ЕС: возник вопрос о том, не слишком ли высоки ее социальные издержки по сравнению с другими членами Евросоюза, где уровень соцзащиты граждан, а значит, и расходы на нее намного ниже. Угроза "португализации Европы", т.е. выравнивания социальных показателей по нижней, "португальской" черте, все еще реальна.

Итак, основные цели шведской модели - полная занятость и равенство, которые зависят от стабильности цен, экономического роста и конкурентоспособности. Сочетание общих рестриктивных мер и активной политики на рынке труда рассматривалось как средство совмещения полной занятости со стабильностью цен. Всеобщая политика благосостояния и профсоюзная политика солидарности в области зарплаты - составные части шведской модели. Модель развивалась в течение нескольких десятилетий и показала жизнеспособность идей политики солидарности в области зарплаты, полной занятости без инфляции, активной политики на рынке труда.

В то время как шведские компании вели активную деятельность на иностранных рынках, прямые инвестиции в шведскую промышленность были невелики. Однако с 1990 года они резко возросли. В последующие несколько лет иностранные вложения в шведскую экономику впервые превзошли шведские инвестиции за границей. Несколько произошедших в 1990 году слияний шведского и иностранного капитала, а также крупных приобретений в обрабатывающей промышленности отразились на доле иностранного капитала в шведской промышленности. В качестве примера можно привести приобретение американским концерном General Motors 50% Saab Automobile; слияние шведской Аsea и швейцарской Brown Boveri, приведшее к созданию ABB; слияние шведской Pharmacia и американской компании Upjohn; приобретение компании Alfa Laval концерном Tetra Pak и Nobel Industries голландским Akzo..

Неоспорим успех Швеции на рынке труда. Швеция сохраняла исключительно низкую безработицу в послевоенный период, в том числе с середины 70-х годов, когда серьезные структурные проблемы привели к массовой безработице в большинстве развитых капиталистических стран.

Есть определенные достижения и в длительной борьбе за равенство. Полная занятость сама по себе важный фактор выравнивания: общество с полной занятостью избегает различий в доходах и жизненном уровне, проистекающих из массовой безработицы, поскольку долгосрочная безработица ведет к потерям в доходах. Доходы и жизненный уровень выравниваются двумя путями в шведском обществе. Политика солидарности в области зарплаты стремится достичь равной зарплаты за равный труд. Правительство использует прогрессивное налогообложение и систему обширных государственных услуг.

Заключение

Современная рыночная экономика смешанного типа на сегодняшний день, на мой взгляд, предстаёт наиболее совершенной системой из всех когда-либо существовавших. Ее основной особенностью является то, что в ней удачно сочетаются черты совершенно разных экономических систем: чистого капитализма и командно-административной экономики, хотя черты чистого капитализма и преобладают. Она является наиболее приспособленной к изменяющимся внутренним и внешним условиям, т.е. гибкой. Такой тип хозяйствования присущ современным экономически развитым странам. Хотя современная рыночная экономика и имеет свои недостатки, аргументы в пользу рыночной экономики, как мне кажется, выглядят убедительнее, нежели аргументы против нее. И лучшим примером может служить шведская модель экономики.

В случае, когда рынок не способен справиться с какой-либо проблемой или решение этой проблемы заведомо будет неэффективным, ему на помощь приходит государство. Целью государственного регулирования экономики является поддержание экономической и социальной стабильности. Современную рыночную экономику уже невозможно представить без государственного вмешательства, т.к. государственному регулированию отводятся такие важные функции, как поддержание конкуренции, стабилизация экономики, обеспечение социальной защиты и др. Однако государство не должно вмешиваться в те области рынка, где его механизмов регулирования достаточно. В противном случае это может вызвать развал рыночной системы и превращение ее в командно-административную.

Переход к рынку - очень сложный и длительный процесс. Чтобы создать национальную структуру своей экономики, адекватную рыночным требованиям, Россия должна пройти мучительный путь определения своих приоритетов по всем направлениям и на всех уровнях общества и хозяйства.

Список использованных источников

1. Архипов А. И. Экономика: Учебник. - М., 1998 г.

2. Волков А.М. Швеция: социально-экономическая модель. - М., 1991 г.

3. Добрынин А. И. - Экономическая теория. - М., 1999 г.

4. http://www.studsell.com/view/201484/10000

Размещено на Allbest.ru

...

Подобные документы

Шведская модель экономики: эволюция, сильные и слабые стороны. Основные проблемы американской модели экономики. Стратегическая ориентация развития США. Американская система экономических механизмов самодвижения и средств государственного регулирования.

реферат , добавлен 18.12.2011


Модели смешанной экономики: американская, германская, японская и шведская. Опыт демократизации Южной Кореи и "корейское экономическое чудо" во времена правления Пак Чон Хи. Этапы и особенности формирования смешанной экономики Российской Федерации.

курсовая работа , добавлен 05.08.2013


Функциональный социализм. Методы экономической политики в Швеции. Разработка программ содействия занятости. Выравнивание доходов. Участие государства и предприятий в организации профподготовки кадров. Социальная политика и регулирование рынка труда.

презентация , добавлен 21.05.2016


Сегодняшний уровень развития американской экономики – результат длительного труда. Характеристика основных макроэкономических показателей американской экономики. Доля в мировом ВВП и торговые позиции страны. Мировой рынок нефти и состояние экономики США.

курсовая работа , добавлен 17.11.2010


Основные этапы и особенности становления рыночной экономики Независимого Казахстана. Социальная политика в период рыночных реформ. Казахстанская модель смешанной экономики. Евразийские инициативы как основа экономического взаимодействия и партнёрства.

дипломная работа , добавлен 27.04.2015


Общая характеристика экономики Бразилии. Анализ основных макроэкономических показателей страны Бразилии и внешнего сектора экономики Бразилии. Теория паритета покупательной способности. Характеристика платежного баланса. Расчет курса валюты Бразилии.

курсовая работа , добавлен 12.01.2016


Роль и место экономики Японии в мировой экономике, перспективные области внешнеэкономического сотрудничества с Россией. Характеристика экономики страны. Оценка состояния японской экономики, тенденций ее развития в сфере ее государственного регулирования.

реферат , добавлен 07.02.2015


Социальное значение, структура и механизм организации общественного сектора экономики государства, специфические условия его существования, масштабы и динамика в странах со смешанной экономикой. Функционирование общественного сектора Японии и Германии.

реферат , добавлен 28.05.2009


Основные принципы японской экономической модели. Инструменты восточно-азиатской экономической политики. Современное развитие Японии. Элементы японской хозяйственной модели. Уникальная система менеджмента, ключевые направления японской экономики.

презентация , добавлен 28.10.2016


Причины доминирующего положения развитых стран в мировой экономике. Преимущества и недостатки либерализации внешнеэкономической сферы для развивающихся государств. Характеристика американской, японской и европейской моделей функционирования экономики.

Поль Рикер

Герменевтика и метод социальных наук

Основная тема моей лекции состоит в следующем:

я хотел бы рассмотреть совокупность социальных на-ук с точки зрения конфликта методов, местом рож-дения которого является теория текста, подразумевая при этом под текстом объединенные или структури-рованные формы дискурса (discours), зафиксирован-ные материально и передаваемые посредством после-довательных операций прочтения. Таким образом, первая часть моей лекции будет посвящена герме-невтике текста, а вторая-тому, что я назвал бы, в целях исследования, герменевтикой социального дей-ствия.

Герменевтика текста

Я начну с определения герменевтики: под герме-невтикой я понимаю теорию операций понимания в их соотношении с интерпретацией текстов; слово “герменевтика” означает не что иное, как последова-тельное осуществление интерпретации. Под последо-вательностью я подразумеваю следующее: если ис-толкованием называть совокупность приемов, при-меняемых непосредственно к определенным текстам, то герменевтика будет дисциплиной второго порядка, применяемой к общим правилам истолкования. Та-ким образом, нужно установить соотношение между понятиями интерпретации и понимания. Следующее наше определение будет относиться к пониманию как таковому. Под пониманием мы будем иметь в виду искусство постижения значения знаков, передавае-мых одним сознанием и воспринимаемых другими со-знаниями через их внешнее выражение (жесты, позы и, разумеется, речь) Цель понимания-совершить переход от этого выражения к тому, что является основной интенцией знака, и выйти вовне через выра-жение. Согласно Дильтею, виднейшему после Шлейермахера теоретику герменевтики, операция пони-мания становится возможной благодаря способности, которой наделено каждое сознание, проникать в дру-гое сознание не непосредственно, путем “переживания” (re-vivre), а опосредованно, путем воспроизведе-ния творческого процесса исходя из внешнего выра-жения; заметим сразу, что именно это опосредованно через знаки и их внешнее проявление приводит в дальнейшем к конфронтации с объективным методом естественных наук. Что же касается перехода от по-нимания к интерпретации, то он предопределен тем, что знаки имеют материальную основу, моделью ко-торой является письменность. Любой след или отпе-чаток, любой документ или памятник, любой архив могут быть письменно зафиксированы и зовут к ин-терпретации. Важно соблюдать точность в термино-логии и закрепить слово “понимание” за общим яв-лением проникновения в другое сознание с помощью внешнего обозначения, а слово “интерпретация” употреблять по отношению к пониманию, направлен-ному на зафиксированные в письменной форме знаки.

Именно это расхождение между пониманием и интерпретацией порождает конфликт методов. Воп-рос состоит в следующем: не должно ли понимание, чтобы сделаться интерпретацией, включать в себя один или несколько этапов того, что в широком смыс-ле можно назвать объективным, или объективирую-щим, подходом? Этот вопрос сразу же переносит нас из ограниченной области герменевтики текста в цело-стную сферу практики, в которой действуют социаль-ные науки.

Интерпретация остается некой периферией по-нимания, и сложившееся отношение между письмом и чтением своевременно напоминает об этом: чтение сводится к овладению читающим субъектом смысла-ми, заключенными в тексте; это овладение позволяет ему преодолеть временное и культурное расстояние, отделяющее его от текста, таким образом, что при этом читатель осваивает значения, которые по при-чине существующей между ним и текстом дистанции были ему чужды. В этом крайне широком смысле от-ношение “письмо-чтение” может быть представлено как частный случай понимания, осуществляемого по-средством проникновения в другое сознание через вы-ражение.

Такая односторонняя зависимость интерпрета-ции от понимания как раз и была долгое время вели-ким соблазном герменевтики. В этом отношении Дильтей сыграл решающую роль, терминологически зафиксировав хорошо известную противоположность слов “понимать” (comprendre) и “объяснять” (expliquer) (verstehen vs. erklaren). На первый взгляд мы действительно стоим перед альтернативой: либо одно, либо другое. На самом же деле речь здесь не идет о конфликте методов, так как, строго говоря, методо-логическим можно назвать лишь объяснение. Пони-мание может в лучшем случае требовать приемов или процедур, применяемых тогда, когда затрагивается соотношение целого и части или значения и его интер-претации; однако как бы далеко ни вела техника этих приемов, основа понимания остается интуитивной по причине изначального родства между интерпретато-ром и тем, о чем говорится в тексте.

Конфликт между пониманием и объяснением принимает форму истинной дихотомии с того момен-та, как начинают соотносить две противостоящие друг другу позиции с двумя различными сферами ре-альности: природой и духом. Тем самым противопо-ложность, выраженная словами “понимать-объяс-нять”, восстанавливает противоположность природы и духа, как она представлена в так называемых нау-ках о духе и науках о природе. Можно схематично изложить эту дихотомию следующим образом: науки о природе имеют дело с наблюдаемыми фактами, ко-торые, как и природа, со времен Галилея и Декарта подвергаются математизации; далее идут процедуры верификации, определяющиеся в основе своей фальсифицируемостью гипотез (Поппер); наконец, объяс-нение является родовым термином для трех различ-ных процедур: генетического объяснения, опирающе-гося на предшествующее состояние; материального объяснения, опирающегося на лежащую в основании систему меньшей сложности; структурного объясне-ния через синхронное расположение элементов или составляющих частей. Исходя из этих трех харак-теристик наук о природе, науки о духе могли бы про-извести следующие подлинные противопоставления: открытым для наблюдения фактам противопоста-вить знаки, предложенные для понимания; фальси-фицируемости противопоставить симпатию или ин-тропатию; и наконец, что может быть особенно важ-но, трем моделям объяснения (каузальной, генетической, структурной) противопоставить связь (Zusammenhang), посредством которой изолирован-ные знаки соединяются в знаковые совокупности (лучшим примером здесь является построение по-вествования) .

Именно эта дихотомия была поставлена под воп-рос с момента рождения герменевтики, которая всегда в той или иной степени требовала объединять в одно целое свои собственные взгляды и позицию своего оппонента. Так, уже Шлейермахер стремился сое-динить филологическую виртуозность, свойственную эпохе просвещения, с гениальностью романтиков. Точно так же несколько десятилетий спустя испыты-вал трудности Дильтей, особенно в своих последних произведениях, написанных под влиянием Гуссерля: с одной стороны, усвоив урок “Логических исследо-ваний” Гуссерля, он стал акцентировать объектив-ность значений по отношению к психологическим процессам, порождающим их; с другой стороны, он был вынужден признать, что взаимосвязь знаков при-дает зафиксированным значениям повышенную объ-ективность. И тем не менее различие между науками о природе и науками о духе не было поставлено под сомнение.

Все изменилось в XX веке, когда произошла се-миологическая революция и началось интенсивное развитие структурализма. Для удобства можно ис-ходить из обоснованной Соссюром противоположнос-ти, существующей между языком и речью; под язы-ком следует понимать большие фонологические, лексические, синтаксические и стилистические совокупности, которые превращают единичные знаки в самостоятельные ценности внутри сложных систем независимо от их воплощения в живой речи. Однако противопоставление языка и речи привело к кризису внутри герменевтики текстов только по причине яв-ного перенесения установленной Соссюром противо-положности на различные категории зафиксирован-ной речи. И все же можно сказать, что пара “язык- речь” опровергла основной тезис дильтейевской герменевтики, согласно которому любая объясни-тельная процедура исходит из наук о природе и может быть распространена на науки о духе лишь по ошибке или небрежности, и, стало быть, всякое объяснение в области знаков должно считаться незаконным и рас-сматриваться в качестве Экстраполяции, продикто-ванной натуралистической идеологией. Но семиология, примененная к языку вне зависимости от ее функционирования в речи, относится как раз к одной из модальностей объяснения, о которых речь шла вы-ше,-структурного объяснения.

Тем не менее распространение структурного ана-лиза на различные категории письменного дискурса (discours ecrits) привело к окончательному краху про-тивопоставления понятий “объяснять” и “понимать”. Письмо является в этом отношении неким значимым рубежом: благодаря письменной фиксации совокупность знаков достигает того, что можно назвать се-мантической автономией, то есть становится неза-висимой от рассказчика, от слушателя, наконец, от конкретных условий продуцирования. Став автоном-ным объектом, текст располагается именно на стыке понимания и объяснения, а не на линии их разгра-ничения.

Но если интерпретация больше не может быть понята без этапа объяснения, то объяснение не спо-собно сделаться основой понимания, составляющей суть интерпретации текстов. Под этой неустранимой основой я подразумеваю следующее: прежде всего, формирование максимально автономных значений, рождающихся из намерения обозначать, которое яв-ляется актом субъекта. Затем-существование абсо-лютно неустранимой структуры дискурса как акта, посредством которого кто-либо говорит что-либо о чем-либо на основе кодов коммуникации; от этой структуры дискурса зависит отношение “обозначаю-щее-обозначаемое-соотносящее”-словом, все то, что образует основу всякого знака. Кроме того, на-личие симметричного отношения между значением и рассказчиком, а именно отношения дискурса и вос-принимающего его субъекта, то есть собеседника или читателя. Именно к этой совокупности различных характеристик прививается то, что мы называем мно-гообразием интерпретаций, составляющим суть гер-меневтики. В действительности текст всегда есть не-что большее, чем линейная последовательность фраз; он представляет собой структурированную целост-ность, которая всегда может быть образована нес-колькими различными способами. В этом смысле мно-жественность интерпретаций и даже конфликт ин-терпретаций являются не недостатком или пороком, а достоинством понимания, образующего суть интер-претации; здесь можно говорить о текстуальной по-лисемии точно так же, как говорят о лексической полисемии.

Поскольку понимание продолжает конституиро-вать неустранимую основу интерпретации, можно сказать, что понимание не перестает предварять, со-путствовать и завершать объяснительные процедуры. Понимание предваряет объяснение путем сближе-ния с субъективным замыслом автора текста, оно соз-дается опосредованно через предмет данного текста, то есть мир, который является содержанием текста и который читатель может обжить благодаря вообра-жению и симпатии. Понимание сопутствует объяс-нению в той мере, в которой пара “письмо-чтение” продолжает формировать область интерсубъективной коммуникации и в этом качестве восходит к диало-гической модели вопроса и ответа, описанной Коллингвудом и Гадамером. Наконец, понимание завер-шает объяснение в той мере, в которой, как об этом уже упоминалось выше, оно преодолевает географи-ческое, историческое или культурное расстояние, от-деляющее текст от его интерпретатора. В этом смысле следует заметить по поводу того понимания, которое можно назвать конечным пониманием, что оно не уничтожает дистанцию через некое эмоциональное слияние, оно скорее состоит в игре близости и рассто-яния, игре, при которой посторонний признается в качестве такового даже тогда, когда обретается родст-во с ним.

В заключение этой первой части я хотел бы ска-зать, что понимание предполагает объяснение в той мере, в которой объяснение развивает понимание. Это двойное соотношение может быть резюмировано с помощью девиза, который я люблю провозглашать: больше объяснять, чтобы лучше понимать.

От герменевтики текста к герменевтике социального действия

Я не думаю, что ограничу содержание моей лек-ции, если буду рассматривать проблематику социальных наук сквозь призму практики. В самом деле, если возможно в общих словах определить социальные на-уки как науки о человеке и обществе и, следователь-но, отнести к этой группе такие разнообразные дис-циплины, которые располагаются между лингвисти-кой и социологией, включая сюда исторические и юридические науки, то не будет неправомочным по отношению к этой общей тематике распространение ее на область практики, которая обеспечивает взаи-модействие между индивидуальными агентами и кол-лективами, а также между тем, что мы называем ком-плексами, организациями, институтами, образую-щими систему.

Прежде всего я хотел бы указать, благодаря ка-ким свойствам действие, принимаемое в качестве оси в отношениях между социальными науками, требует предпонимания (precomprehension), сопоставимого с предварительным знанием, полученным в результате интерпретации текстов. Далее я буду говорить о том, благодаря каким свойствам это предпонимание обра-щается к диалектике, сопоставимой с диалектикой понимания и объяснения в области текста.

Предпонимание в поле практики

Я хотел бы выделить две группы феноменов, из которых первая относится к идее значения, а вторая- к идее интеллигибельность.

а) В первую группу будут объединены феномены, позволяющие говорить о том, что действие может быть прочитанным. Действие несет в себе изначальное сходство с ми-ром знаков в той мере, в какой оно формируется с помощью знаков, правил, норм, короче говоря-зна-чений. Действие является преимущественно деянием говорящего человека. Можно обобщить перечислен-ные выше характеристики, употребляя не без осто-рожности термин “символ” в том смысле слова, кото-рый представляет собой нечто среднее между поня-тием аббревиатурного обозначения (Лейбниц) и по-нятием двойного смысла (Элиаде). Именно в этом промежуточном смысле, в котором уже трактовал данное понятие Кассирер в своей “Философии сим-волических форм”, можно говорить о действии как о чем-то неизменно символически опосредованном (здесь я отсылаю к “Интерпретации культуры” Клиффорда Гирца)*. Эти символы, рассматриваемые в самом широком значении, остаются имманентными действию, непосредственное значение которого они конституируют; но они могут конституировать и ав-тономную сферу представлений культуры: они, сле-довательно, выражены вполне определенно в качест-ве правил, норм и т. д. Однако если они имманентны действию или если они образуют автономную сферу представлений культуры, то эти символы относятся к антропологии и социологии в той мере, в какой ак-центируется общественный характер этих несущих значение образований: “Культура является общест-венной потому, что таковым является значение” (К. Геертц). Следует уточнить: символизм не ко-ренится изначально в головах, в противном случае мы рискуем впасть в психологизм, но он, собственно, включен в действие.

Другая характерная особенность: символические системы благодаря своей способности струк-турироваться в совокупности значений имеют стро-ение, сопоставимое со строением текста. Например, невозможно понять смысл какого-либо обряда, не оп-ределив его место в ритуале как таковом, а место ритуала-в контексте культа и место этого последне-го-в совокупности соглашений, верований и инсти-тутов, которые создают специфический облик той или иной культуры. С этой точки зрения наиболее об-

* Geertz С. The Interpretation of Cultures. New York, 1973. 11

ширные и всеохватывающие системы образуют кон-текст описания для символов, относящихся к опре-деленному ряду, а за его пределами-для действий, опосредуемых символически; таким образом, можно интерпретировать какой-либо жест, например подня-тую руку, то как голосование, то как молитву, то как желание остановить такси и т. п. Эта “пригодность-для” (valoir-pour) позволяет говорить о том, что чело-веческая деятельность, будучи символически опосре-дованной, прежде чем стать доступной внешней ин-терпретации, складывается из внутренних интерпретаций самого действия; в этом смысле сама интерпретация конституирует действие.

Добавим последнюю характерную особенность: среди символических систем, опосредующих дей-ствие, есть такие, которые выполняют определенную нормативную функцию, и ее не следовало бы слиш-ком поспешно сводить к моральным правилам: дей-ствие всегда открыто по отношению к предписаниям, которые могут быть и техническими, и стратегичес-кими, и эстетическими, и, наконец, моральными. Именно в этом смысле Питер Уинч (Winch) говорит о действии как о rule-governd behaviour (регулируемое нормами поведение). К. Гирц любит сравнивать эти “социальные коды” с генетическими кодами в живот-ном мире, которые существуют лишь в той мере, в какой они возникают на своих собственных руинах.

Таковы свойства, которые превращают действие, поддающееся прочтению, в квазитекст. Далее речь пойдет о том, каким образом совершается переход от текста-текстуры действия-к тексту, который пи-шется этнологами и социологами на основе катего-рий, понятий, объясняющих принципов, превраща-ющих их дисциплину в науку. Но сначала нужно об-ратиться к предшествующему уровню, который можно назвать одновременно пережитым и знача-щим; на данном уровне осуществляется понимание культурой себя самой через понимание других. С этой точки зрения К. Гиртц говорит о беседе, стремясь описать связь, которую наблюдатель устанавливает между своей собственной достаточно разработанной символической системой и той системой, которую ему приподносят, представляя ее глубоко внедренной в сам процесс действия и взаимодействия.

б) Но прежде чем перейти к опосредующей роли объяснения, нужно сказать несколько слов о той груп-пе свойств, благодаря которым возможно рассуждать об интеллигибельное™ действия. Следует отметить, что агенты, вовлеченные в социальные взаимодей-ствия, располагают в отношении самих себя описа-тельной компетенцией, и внешний наблюдатель на первых порах может лишь передавать и поддерживать это описание; то, что наделенный речью и разумом агент может говорить о своем действии, свидетельст-вует о его способности со знанием дела пользоваться общей концептуальной сетью, отделяющей в струк-турном плане действие от простого физического дви-жения и даже от поведения животного. Говорить о действии-о своем собственном действии или о дей-ствиях других-значит сопоставлять такие термины, как цель (проект), агент, мотив, обстоятельства, пре-пятствия, пройденный путь, соперничество, помощь, благоприятный повод, удобный случай, вмешательство или проявление инициативы, желательные или не-желательные результаты.

В этой весьма разветвленной сети я рассмотрю только четыре полюса значений. Вначале-идею про-екта, понимаемого как мое стремление достигнуть какой-либо цели, стремление, в котором будущее присутствует иначе, чем в простом предвидении, и при котором то, что ожидается, не зависит от моего вмешательства. Затем-идею мотива, который в дан-ном случае является одновременно и тем, что при-водит в действие в квазифизическом смысле, и тем, что выступает в качестве причины действия; таким образом, мотив вводит в игру сложное употребление слов “потому что” как ответ на вопрос “почему?”; в конечном счете ответы располагаются, начиная с причины в юмовском значении постоянного антеце-дента вплоть до основания того, почему что-либо бы-ло сделано, как это происходит в инструментальном, стратегическом или моральном действии. В-третьих, следует рассматривать агента как того, кто способен совершать поступки, кто реально совершает их так, что поступки могут быть приписаны или вменены ему, поскольку он является субъектом своей собст-венной деятельности. Агент может воспринимать себя в качестве автора своих поступков или быть представ-ленным в этом качестве кем-либо другим, тем, кто, например, выдвигает против него обвинение или взы-вает к его чувству ответственности. И в-четвертых, я хотел бы, наконец, отметить категорию вмешательст-ва или инициативы, имеющую важное значение; так, проект может быть или не быть реализован, действие же становится вмешательством или инициативой лишь тогда, когда проект уже вписан в ход вещей; вмешательство или инициатива делается значимым явлением по мере того, как заставляет совпасть то, что агент умеет или может сделать, с исходным состо-янием закрытой физической системы; таким образом, необходимо, чтобы, с одной стороны, агент обладал врожденной или приобретенной способностью, кото-рая является истинной “способностью делать что-либо” (pouvoir-faire), и чтобы, с другой стороны, этой способности было суждено вписаться в организацию физических систем, представляя их исходные и ко-нечные состояния.

Как бы ни обстояло дело с другими элементами, составляющими концептуальную сеть действия, важ-но то, что они приобретают значение лишь в совокуп-ности или, скорее, что они складываются в систему интерзначений, агенты которой овладевают такой способностью, когда умение привести в действие какой-либо из членов данной сети является вместе с тем умением привести в действие совокупность всех ос-тальных членов. Эта способность определяет прак-тическое понимание, соответствующее изначальной интеллигибельности действия.

От понимания к объяснению в социальных науках

Теперь можно сказать несколько слов об опосредованиях, благодаря которым объяснение в социаль-ных науках идет параллельно тому объяснению, ко-торое формирует структуру герменевтики текста.

а) В действительности здесь возникает та же опас-ность воспроизведения в сфере практики дихотомий и, что особенно важно подчеркнуть, тупиков, в кото-рые рискует попасть герменевтика. В этом отношении знаменательно то, что данные конфликты дали о себе знать именно в той области, которая совершенно не связана с немецкой традицией в герменевтике. В дей-ствительности оказывается, что теория языковых игр, которая была развита в среде поствитгенштейнианской мысли, привела к эпистемологической ситуа-ции, похожей на ту, с которой столкнулся Дильтей. Так, Элизабет Анкомб в своей небольшой работе под названием “Интенция”* (1957) ставит целью обосно-вание недопустимости смешения тех языковых игр, в которых прибегают к понятиям мотива или интенции, и тех, в которых доминирует юмовская казуальность. Мотив, как утверждается в этой книге, логически встроен в действие в той мере, в которой всякий мотив является мотивом чего-либо, а действие связано с мо-тивом. И тогда вопрос “почему?” требует для ответа двух типов “потому что”: одного, выраженного в тер-минах причинности, а другого-в форме объяснения

* Anscombe G. E. M. Intention. Oxford, 1957.

мотива. Иные авторы, принадлежащие к тому же на-правлению мысли, предпочитают подчеркивать раз-личие между тем, что совершается, и тем, что вызы-вает совершившееся. Что-нибудь совершается, и это образует нейтральное событие, высказывание о кото-ром может быть истинным или ложным; но вызвать совершившееся-это результат деяния агента, вме-шательство которого определяет истинность выска-зывания о соответствующем деянии.

Мы видим, насколько эта дихотомия между мо-тивом и причиной оказывается феноменологически спорной и научно необоснованной. Мотивация чело-веческой деятельности ставит нас перед очень слож-ным комплексом явлений, расположенных между двумя крайними точками: причиной в смысле внеш-него принуждения или внутренних побуждений и ос-нованием действия в стратегическом или инструмен-тальном плане. Но наиболее интересные для теории действия человеческие феномены находятся между ними, так что характер желательности, связанный с мотивом, включает в себя одновременно и силовой, и смысловой аспекты в зависимости от того, что явля-ется преобладающим: способность приводить в движение или побуждать к нему либо же потребность в оправдании. В этом отношении психоанализ явля-ется по преимуществу той сферой, где во влечениях сила и смысл смешиваются друг с другом.

б) Следующий аргумент, который можно проти-вопоставить эпистемологическому дуализму, порож-даемому распространением теории языковых игр на область практики, вытекает из феномена вмешатель-ства, о котором было упомянуто выше. Мы уже отме-тили это, когда говорили о том, что действие отлича-ется от простого проявления воли своей вписанностью в ход вещей. Именно в этом отношении работа фон Вригта “Интерпретация и Объяснение”* является, на

*Wright G.H. von. Explanation and Understanding. London,

мой взгляд, поворотным пунктом в поствитгенштейнианской дискуссии о деятельности. Инициатива мо-жет быть понята только как слияние двух моментов- интенционального и системного,-поскольку она вводит в действие, с одной стороны, цепи практи-ческих силлогизмов, а с другой стороны,-внутрен-ние связи физических систем, выбор которых опреде-ляется феноменом вмешательства. Действовать-в точном смысле слова означает приводить в движение систему, исходя из ее начального состояния, застав-ляя совпасть “способность-делать” (un pouvoir-faire), которой располагает агент, с возможностью, которую предоставляет замкнутая в себе система. С этой точки зрения следует перестать представлять мир в качест-ве системы универсального детерминизма и подверг-нуть анализу отдельные типы рациональности, структурирующие различные физические системы, в разрывах между которыми начинают действовать че-ловеческие силы. Здесь обнаруживается любопытный круг, который с позиций герменевтики в ее широком понимании можно было бы представить следующим образом: без начального состояния нет системы, но без вмешательства нет начального состояния; нако-нец, нет вмешательства без реализации способности агента, могущего ее осуществить.

Таковы общие черты, помимо тех, которые можно заимствовать из теории текста, сближающие поле текста и поле практики.

в) В заключение я хотел бы подчеркнуть, что это совпадение не является случайным. Мы говорили о возможности текста быть прочитанным, о квазитек-сте, об интеллигибельности действия. Можно пойти еще дальше и выделить в самом поле практики такие черты, которые заставляют объединить объяснение и понимание.

Одновременно с феноменом фиксации посредст-вом письма можно говорить о вписываемоести дей-ствия в ткань истории, на которую оно накладывает отпечаток и в которой оставляет свой след; в этом смысле можно говорить о явлениях архивирования, регистрирования (английское record), которые напо-минают письменную фиксацию действия в мире.

Одновременно с зарождением семантической ав-тономии текста по отношению к автору действия от-деляются от совершающих их субъектов, а тексты-от их авторов: действия имеют свою собственную ис-торию, свое особое предназначение, и поэтому неко-торые из них могут вызывать нежелательные резуль-таты; отсюда вытекает проблема исторической ответ-ственности инициатора действия, осуществляющего свой проект. Кроме того, можно было бы говорить о перспективном значении действий в отличие от их актуальной значимости; благодаря автономизации, о которой только что шла речь, действия, направлен-ные на мир, вводят в него долговременные значения, которые претерпевают ряд деконтекстуализаций и реконтекстуализаций; именно благодаря этой цепи выключений и включений некоторые произведения- такие, как произведения искусства и творения куль-туры в целом,-приобретают долговременное значе-ние великих шедевров. Наконец-и это особенно су-щественно-можно сказать, что действия, как и книги, являются произведениями, открытыми мно-жеству читателей. Как и в сфере письма, здесь то одерживает победу возможность быть прочитанными, то верх берет неясность и даже стремление все запу-тать.

Итак, ни в коей мере не искажая специфики прак-тики, можно применить к ней девиз герменевтики текста: больше объяснять, чтобы лучше понимать.

Повествовательная идентичность

Под “повествовательной идентичностью” я пони-маю такую форму идентичности, к которой человек способен прийти посредством повествовательной дея-тельности. Однако, прежде чем приступить к ана-лизу, важно устранить значительную семантическую двусмысленность, угрожающую понятию идентич-ности. Сообразно латинским словам “idem” и “ipse” здесь накладываются друг на друга два разных зна-чения. Согласно первому из них, “idem”, “идентич-ный”-это синоним “в высшей степени сходного”, “аналогичного”. “Тот же самый” (“тете”), или “один и тот же”, заключает в себе некую форму неиз-менности во времени. Их противоположностью явля-ются слова “различный”, “изменяющийся”. Во вто-ром значении, в смысле “ipse”, термин “идентичный” связан с понятием “самости” (ipseite), “себя самого”. Индивид тождествен самому себе. Противоположно-стью здесь могут служить слова “другой”, “иной”. Это второе значение заключает в себе лишь определение непрерывности, устойчивости, постоянства во времени (Beharrlichkeit in derZeit), как говорил Кант. Задача скорее состоит в том, чтобы исследовать мно-гочисленные возможности установления связей меж-ду постоянством и изменением, которые соответству-ют идентичности в смысле “самости”.

Для того чтобы конкретно приблизиться к осо-знанию диалектики “того же” и “самости”, доста-точно будет упомянуть хорошо известное понятие life-story- жизненной истории. Итак, какую форму идентичности, какое сочетание “самости” и “того же самого” содержит в себе выражение “жизненная история”? На первый взгляд может показаться, что, ставя подобный вопрос, мы выходим за пределы языка. Мы испытываем соблазн положиться на непосред-ственность чувства, интуицию. Тем не менее это не так, потому что мы располагаем соответствующим лингвистическим опосредованием-повествователь-ным дискурсом.

Этот окольный путь через опосредование повест-вованием оказывается не только эффективным, но и необходимым: если бы он прервался хоть на мгно-вение, можно было бы представить себе те трудности и даже парадоксы, с которыми сталкивается мыш-ление, претендующее на непосредственность и бе-рущееся рассуждать о том, что мы только что назвали “жизненной историей”. Подлинная трудность заклю-чается в модальности связей в этой истории, именно эту трудность имел в виду Вильгельм Дильтей, когда говорил о жизненной связи (Lebenszusammenhang). Парадокс состоит в том, что мышление имеет дело с понятием идентичности, в котором смешиваются два значения: идентичности с самим собой (самости) и идентичности как того же самого. Во втором смысле слово “идентичный” означает то, о чем мы только что упоминали: крайне сходный, аналогичный. Но каким образом “само” могло бы оставаться максимально воз-можно подобным, если бы оно не содержало в себе некую незыблемую основу, неподверженную времен-ным изменениям? Однако весь человеческий опыт оп-ровергает незыблемость этого элемента, образующе-го личность. Во внутреннем опыте все подвержено изменению. Антиномия представляется одновремен-но неизбежной и неразрешимой. Неизбежной потому, что употребление одного и того же слова для обозна-чения личности от рождения до смерти предполагает существование такой неизменной основы. И все-таки опыт физического и духовного изменения не согласу-ется с идеей наличия подобной самости. Данная ан-тиномия оказывается не только неизбежной, но в рав-ной мере и неразрешимой из-за способа ее форми-рования, а именно по той причине, что при этом ис-пользуются категории, несовместимые с понятием жизненной связи. Эти категории ввел Кант, назвав их “категории отношения”. На первом месте находится категория субстанции, схемой которой является “пос-тоянность реального во времени”, то есть, согласно определению Канта, представление о нем как о субст-рате эмпирического определения времени вообще, который, следовательно, сохраняется, тогда как все остальное меняется”*. В плане суждения, соответст-вующего данной категории и данной схеме, первая аналогия опыта, являющаяся основоположением пос-тоянства, гласит: “Во всех явлениях постоянства есть сам предмет, т. е. субстанция (phaenomenon), а все, что сменяется или может сменяться, относится лишь к способу существования этой субстанции или суб-станций, стало быть, только к их определению”**. Однако понятие жизненной связи показывает оши-бочность этого категориального определения, дейст-вительного лишь в области аксиоматики физической природы. Потому что непонятно, полагаясь на какое правило можно было бы помыслить соединение посто-янства и непостоянства, которое, казалось бы, должна включать в себя жизненная связь.

Тем не менее мы обладаем неким предвидением этого правила в той мере, в какой понятие жизненной связи ориентирует мышление на определенное соеди-нение признаков устойчивости и признаков измене-ния. И именно здесь повествование предлагает свое посредничество. Теперь остается выяснить, как это происходит.

Мы поступим следующим образом: начав с иден-тичности повествования, как она проявляется в про-

*Кант И. Критика чистого разума.-Сочинения в шести томах, т. 3.М., 1964,с. 225.

** Там же, с. 254.

цессе завязывания интриги, мы перейдем к идентич-ности персонажей рассказанной истории, а затем-к идентичности самости, вырисовывающейся в акте чтения.

Повествовательная идентичность завязывания интриги

Идея согласованности рассказанной истории с ин-тригой и с персонажем была впервые сформулирована Аристотелем в “Поэтике”. Эта согласованность была представлена в данной книге настолько односторон-не, что приняла форму соподчинения. На протяжении всей рассказанной истории, с присущими ей един-ством и целостностью, проистекающими из завязы-вания интриги, персонаж сохраняет свою идентич-ность, которая согласуется с идентичностью расска-занной истории. Современный роман не поколебал данного соотношения; именно это подтверждает ак-сиома, сформулированная Фрэнком Кермодом: для того чтобы представить персонаж романа в развитии, нужно больше рассказывать*.

Вот почему сначала следует искать опосредование между постоянством и изменчивостью в завязы-вании интриги и лишь затем переносить его на персо-наж.

Я хотел бы вернуться к основным положениям теории повествования, которые я изложил в своей книге “Время и повествование” . Исходя из модели трагического, сформулированной Аристотелем, я оп-

* Kermode F. The Sense of an Ending. Studies in Ihe Theory of Fiction. London, Oxford, New York, Oxford University Press, 1966 (Le sens du point final); The Genesis of Secrecy. On the Interpretation of Narrative. Cambridge (Mass.), Harvard University Press, 1979.

ределил этот тип динамической идентичности, отне-сенный Аристотелем в “Поэтике” к трагическому ска-занию (muthos tragique), посредством сочетания тре-бования согласованности и допущения несогласован-ности, угрожающей идентичности в процессе повествования. Под согласованностью я понимаю принцип упорядочения, регулирующий то, что Арис-тотель называл “расположением фактов”. Для согла-сованности характерны три черты: полнота, целост-ность (все), освоенный объем. Под полнотой следует понимать композиционное единство сочинения, при котором интерпретация частей подчинена интерпре-тации целого. Целое же, по Аристотелю, “есть то, что имеет начало, середину и конец”* . Разумеется, имен-но поэтическая композиция определяет последова-тельность событий: какое из них будет началом, се-рединой или концом. В этом смысле закрытость пове-ствования, порождающая столько проблем в современном романе, составляет существенный мо-мент искусства композиции. То же касается и объема:

именно интрига придает действию очертания, гра-ницы и, следовательно, объем. “Тот объем достато-чен, внутри которого при непрерывном следовании [событий] по вероятности или необходимости про-исходит перелом от несчастья к счастью или от сча-стья к несчастью”** . Конечно же, этот объем должен носить временной характер: осуществление перелома требует времени. Однако речь здесь идет о времени произведения, а не о времени совершения событий в мире. Ведь мы не спрашиваем, что делал герой в пе-риод между двумя выходами на сцену, отдаленными друг от друга в реальной жизни и соприкасающимися

* Аристотель. Поэтика.-Сочинения в четырех томах, т. 4. М.,1984,с.653,1450 в 26.

** Там же, с. 654, 1451 а 12-15.

в реальной истории. Объем изложения регулируется лишь необходимостью и вероятностью: он ограничен в трагедии, расширен в эпопее, может быть самым разнообразным в современном романе.

И именно на фоне этого требования согласован-ности проявляется, во всяком случае в трагической модели, крайняя несогласованность, которая прини-мает вид “перелома” или поворота судьбы. Театраль-ное действие с его двойственным характером случай-ности и неожиданности-это типичный пример пере-лома в сложной трагедии. Случайность, то есть возможность для определенного события развиваться совершенно по-другому, обретает в дальнейшем гар-монию с необходимостью и вероятностью, что харак-теризует форму повествования в целом: то, что в жиз-ни могло бы быть чистой случайностью, не связанной с необходимостью или вероятностью, в процессе пове-ствования способствует развитию действия. В каком-то смысле случайность внедряется в необходимость или вероятность. Что касается эффекта неожидан-ности, вызывающего изумление у зрителей, то он так-же внедряется в интеллигибельность рассказанной истории в тот момент, когда она производит у зрите-лей известное очищение чувств под влиянием пред-ставления, названное Аристотелем “ катарсис”. В мо-дели трагического речь идет об очищении чувств че-рез тревогу и страдание. Я употребил термин “конфигурация” применительно к искусству компо-зиции, соединяющему согласованность и несогласо-ванность и регулирующему эту подвижную форму, которую Аристотель называл “сказание” (mufhos), a мы переводим как “завязывания интриги” (mise en intrigue). Я предпочитаю термин “конфигурация” термину “структура”, потому что он позволяет под-черкнуть динамический характер такого завязы-вания интриги. В то же время родство понятий “конфигурация” и “фигура романа” (персонаж) открывает возможность анализа персонажа романа как фигуры самости (figure de fipseite)*.

Следует добавить несколько слов относительно несогласующейся согласованности, характерной для повествовательной конфигурации. В предшествую-щем анализе мы постоянно ссылались на модель тра-гического, разработанную Аристотелем в “Поэтике”. Во II томе “Времени и повествования” я стремился обобщить эту модель, чтобы применить ее к современ-ным формам искусства композиции как в области ро-мана, так и в области драматургии. Именно с этой целью я решил определить с помощью понятия синте-за разнородного, несогласующуюся согласованность, присущую повествовательной композиции в целом. Я попробовал учесть различные опосредования, явля-ющиеся результатом завязывания интриги: опосредо-вание между многообразием событий и временным единством рассказанной истории; опосредование ме-жду разрозненными явлениями, составляющими ис-торию,-намерениями, доводами и случайностями- и связанностью истории; и, наконец, опосредование между чистой последовательностью и единством вре-менной формы, хронология которой может быть нару-шена или даже уничтожена при соответствующем стечении обстоятельств. С моей точки, зрения эта сложная диалектика объясняет неизменно присутст-вующий в модели трагического конфликт между рас-падением повествования на отдельные эпизоды и спо-собностью к восстановлению единства, которое благо-даря процессу конфигурации, приобретает дальнейшее развитие, что, собственно, и является поэзией.

* Ricoeur P. Temps et recit II. La configuration dans Ie recit de fiction. Paris, Editions du Seuil, 1983.

Идентичность персонажа

Для того чтобы проанализировать тип идентич-ности, интересующей нас в настоящее время, а имен-но-идентичности персонажа, на котором держится сама интрига, мы должны обратиться к моменту завя-зывания интриги, откуда проистекает идентичность повествования. Мы уже отмечали, что Аристотель не рассматривал эту проблему, поскольку для него было важно подчинить основу действия самому действию. Однако именно такое соподчинение мы и собираемся использовать. Иначе говоря, если возможно предста-вить целостную историю как цепь преобразований- от исходной до завершающей ситуации,-тогда пове-ствовательная идентичность героев может быть лишь определенным стилем субъективного преобразования в сочетании с объективными преобразованиями, сог-ласно правилу полноты, целостности и единства завя-зывания интриги. В этом и заключается смысл выра-жения В. Шаппа, высказанного им в работе “In Geschichten verstrickt” (“Вовлеченность в историю”):

“История отвечает человеку”*. Теория повествования принимает это соотноше-ние главным образом на формальном уровне, который является более высоким, чем тот, которого достиг Аристотель в “Поэтике”, стремясь при этом постро-ить модель искусства композиции. С этой целью Пропп** начал исследования по разработке типологии повествовательных ролей вместе с типологией отно-шения между функциями повествования, то есть фрагментами действия, носящего повторный харак-

* SchappW. In Geschichten verstrickt. Wiesbaden, В. Heymann-Verlag,1976,p.l00.

** Propp V. J. Morphologic du conte. Paris, Editions du Seuil,

тер в одной и той же системе повествования. Способ, каким он устанавливает это отношение, заслуживает внимания. Он начинает с того, что подразделяет пер-сонажи русских сказок на семь классов: обидчик, со-действующее лицо (или сочувствующий), помощник, искомая личность, доверенное лицо, герой, ложный герой. Разумеется, отношение между персонажем и фрагментом (или функцией) действия не является неизменным: каждый персонаж имеет сферу деятель-ности, предполагающую несколько функций; и на-оборот, несколько персонажей действуют в одной и той же сфере. В результате установления такой взаи-мосвязи между созвездием персонажей повествова-ния и цепью функций формируется достаточно слож-ное сочетание.. Эта совокупность еще более усложня-ется, когда персонажи повествования вместо того, чтобы ограничить свою деятельность установленны-ми ролями, как это обычно бывает в сказках и фоль-клоре, изменяются в соответствии с ритмом взаимо-действий и разнообразным положением вещей. На-пример, в так называемом “экспериментальном” романе и романе “потока сознания” преобразование персонажей является центральным моментом повест-вования. Отношение между завязыванием интриги и ее развитием оказывается перевернутым: в противо-положность аристотелевской модели, завязывание интриги служит развитию персонажа. Таким обра-зом, идентичность персонажа подвергается действи-тельному испытанию. Современный театр и совре-менный роман стали настоящими лабораториями мы-слительного экспериментирования, при котором повествовательная идентичность персонажей оказы-вается подчиненной бесчисленным воображаемым ситуациям. Все промежуточные этапы между устой-чивой идентичностью героев бесхитростных повест-вований и утратой идентичности, произошедшей в ряде современных романов, были рассмотрены. Так, например, согласно Роберту Музилю, возможное на-столько превосходит реальность, что, как он утверж-дает, в конечном счете Человек без качества в мире, полном качеств, но бесчеловечном, не может быть идентифицирован. Наличие собственных имен ста-новится смешным и даже бесполезным. Неиденти-фицируемое делается невыразимым. Однако необхо-димо отметить, что по мере обезличивания повество-вания сам роман, как я уже говорил, даже если он подвергается наиболее гибкой и формальной интерп-ретации, также теряет свои повествовательные каче-ства. Утрата идентичности персонажа сопровождает-ся утратой конфигурации повествования и в особен-ности влечет за собой кризис закрытости повествования. Таким образом, мы констатируем об-ратное воздействие персонажа на завязывание ин-триг. По словам Фрэнка Кермода*, это-тот же раз-лад, тот же раскол, которые пережили традиции иден-тифицируемого героя (одновременно и постоянная и изменчивая фигура), и конфигурации с ее двойствен-ным характером согласованности и несогласованнос-ти. Разрушение парадигмы затрагивает как изобра-жение персонажа, так и конфигурацию завязывания интриги. У Роберта Музиля распад повествователь-ной формы, связанный с утратой идентичности персо-нажа, ведет к тому, что границы повествования пре-одолеваются и литературное произведение прибли-жается к эссе. И тем более не случайно, что в некоторых современных автобиографиях, например у Леири**, автор сознательно отдаляется от повествова-тельной формы и переходит к такому менее опреде-ленному литературному жанру, как эссе.

*Kermode F., op. cit.

**Leiris М. L"^ge d"homme, precede de: De la litterature consideree comme une tauromachie. Paris, Gallimard, 1939.

Тем не менее, когда речь заходит о значении этого литературного явления, не следует смешивать одно с другим: даже если приходится констатировать, что в крайнем случае идентичность героя полностью ут-рачивается, то и тогда не стоит отказываться от проб-лематики персонажа как такового. Не-субъект, если сравнивать его с категорией субъекта, не есть ничто. Это замечание обретет свой смысл, когда мы перене-сем данные размышления на персонаж, действующий в сфере самости. Иначе говоря, нас не интересовала бы эта драма распада и мы не испытывали бы замеша-тельства, если бы не-субьект не являлся еще и изоб-ражением субъекта, даже если оно осуществляется негативным образом. Некто задает вопрос: “Кто я?” Ему отвечают: “Ничто или почти ничто”. И речь здесь идет именно о заостренном до предела ответе на во-прос “Кто?”.

Овладение персонажем: рефигурированное “я”

Этот однажды заданный предварительный вопрос сводится к следующему: что вносит поэтика повество-вания в проблематику самости? Перечислим здесь то, что утверждает метод повествования относительно теорий самости, которые ничем не обязаны теории повествования.

Прежде всего этот метод подтверждает все харак-терные черты личности, которые рассматривались в теории basic particulars (основных особенностей), в частности, в работе Строссона “Индивидуумы”*, осо-бенно в теории действия, являющейся основной темой данной книги. Искусство повествования утверждает главным образом ведущую роль третьего лица в по-

* Strosson P. F. Individuals. London, Methuen and Co.,"1959. 29

знании человека. Герой есть некто, о ком говорят. В этом смысле исповедь или отправляющаяся от нее автобиография не обладают никакими исключитель-ными привилегиями и не служат исходным матери-алом для дедукции. Мы гораздо больше узнали о че-ловеческом бытии благодаря тому, что в поэтике немецкого языка называется Er-Erzahlung-повест-вование от третьего лица.

Существует и другой аспект понятия личности, поддерживающий понятие персонажа: мы всегда мо-жем говорить, что речь идет о теле, поскольку оно вмешивается в ход вещей и вызывает изменения. Кро-ме того, именно опора на физические и психические предикаты позволяет описывать способы поведения и делать выводы относительно намерений и движущих сил, к ним побуждающих, исходя из действий. Осо-бенно это касается физических событий и состояний персонажа, будь то self-ascribable (самоописание) или other-ascribable (описание-другим). Театральный и литературный персонажи превосходно иллюстри-руют равновесие двойного прочтения посредством на-блюдения и самоанализа. Именно благодаря этому двойному прочтению уже упоминавшаяся игра вооб-ражения способствует обогащению нашего набора физических предикатов: каким образом знаем мы о тайных порывах зависти или коварства ненависти и различных проявлениях желаний, если не благодаря персонажам, рожденным поэтическим творчеством (в данном случае не имеет значения, были ли они описа-ны от первого или от третьего лица) ? Богатство пси-хических состояний в значительной мере есть про-дукт исследования души рассказчиками и создателя-ми персонажей. К тому же персонаж романа неопровержимо подтверждает гипотезу, согласно ко-торой он должен быть способен описать самого себя в третьем лице, от имени представленного персонажа,

чтобы применить по отношению к самому себе пси-хические предикаты, называемые self-ascribable (са-мо-описание), как это происходит в рефлексивных действиях, связанных со словесными актами и, в бо-лее широком смысле, с феноменом слова. Благодаря такой прививке “самоизображения” к идентифици-рующей деятельности личности становится возмож-ным вложить в уста героев, описанных от третьего лица, заявления, сделанные от первого лица. Для того чтобы указать на это, мы используем кавычки: Сам Х говорит: “Я собираюсь сделать А”. Искусство повест-вования великолепно показывает подобное использо-вание кавычек для выделения речи от третьего лица. Этот процесс совершается по-разному в подлинном повествовании, где рассказчик представляет все то, что происходит с действующими лицами, и в драме, где, согласно выражению Аристотеля, персонажи са-ми “создают драму” на глазах у зрителей. В театре ведут диалог сами персонажи: они говорят друг другу “я” и “ты”. Но для рассказчика это-передаваемые слова, утратившие кавычки. Сценическая постанов-ка (opsis), которой Аристотель завершает последнюю “часть” трагедии, означает устранение кавычек. Спе-цифика сценического искусства заключается в том, чтобы забыть о цитировании во время представления. Зрителю кажется, что он слышит реальных людей. Но когда занавес опустится и иллюзия рассеется, пьеса вновь примет вид изложенного вымысла. Такого не случается даже в рассказе, где действия персонажей представлены во всей своей полноте. Тем не менее в рассказанных вещах также присутствуют мысли и дискурсы. Классической иллюстрацией того, о чем только что говорилось, является цитирование в пер-вом лице с использованием кавычек. Доррит Кон на-зывает это цитируемым монологом (quoted monologue)*. Персонаж романа берет слово и ведет себя как драматический персонаж, говоря при этом в первом лице и употребляя временные формы, соот-ветствующие его размышлениям в данный момент. Однако современный роман пользуется и другими приемами, среди которых наиболее неординарным можно считать известный стиль свободной косвенной речи, который Доррит Кон совершенно справедливо охарактеризовала как повествовательный монолог (narrated monologue). Это монолог, при котором слова по своему содержанию являются словами персонажа, но излагаются рассказчиком во временной форме, со-ответствующей моменту повествования (то есть чаще всего в прошедшем времени), и с позиции рассказ-чика, а именно-от третьего лица. В отличие от ци-тируемого монолога, повествовательный монолог вы-полняет задачу включения мыслей и слов других лиц в текстуру повествования: речь рассказчика продол-жает речь персонажа рассказчика, заимствуя при этом его голос и усваивая его манеру говорить. Совре-менный роман предлагает более сложные решения данной проблемы, чередуя повествование от третьего лица с выступлениями от первого лица, утратившими кавычки. Подобная техника повествования позволяет понять эффект слияния повествования от третьего лица, передающего речь, и повествования от первого лица, выполняющего функцию рефлексии. Повество-вание является наиболее адекватным полем такого слияния.

Тем не менее функция повествования не огра-ничивается акцентированием характерных свойств самости, как это было представлено в предшествую-щем анализе. Посредством этой функции вводится

*Cohn D. Transparent Minds. Princeton (N. J.), Princeton University Press,

некий специфический элемент, дающий новое напра-вление анализу самости.

Данный специфический фактор связан с вымыш-ленным характером персонажа литературного пове-ствования, и это относится как к повествованию, так и к акту повествования. Исходя из определения завя-зывания интриги, можно квалифицировать данный характер как подражание (mimesis) действию. Но го-воря о подражании мы утверждаем по крайней мере две вещи: во-первых, что “фабула” действия (это один из распространенных переводов “сказания” (muthos) в контексте завязывания интриги) развивается в сфе-ре вымышленного. И во-вторых, что повествование творчески подражает реальной деятельности людей, по-новому интерпретирует и представляет ее или, как мы это показали в III томе “Времени и повествова-ния”, осуществляет рефигурацию (refiguration). Те-перь нам следует прояснить этот аспект проблемы подражания, имея в виду не только действие, но и подлинную основу действия персонажа.

По сравнению с теми вопросами, которые мы до сих пор обсуждали, перед нами встает сейчас пробле-ма совсем иного рода, а именно проблема овладения реально существующим субъектом-в данном случае читателем-значениями, связывающими вымыш-ленных героев со столь же вымышленными действи-ями. Что происходит с самостью в результате такого овладения посредством чтения?

Данный вопрос влечет за собой целую вереницу размышлений. Мы рассмотрим лишь некоторые из них.

Первое размышление. Благодаря повествованию рефигурация демонстрирует самопознание, выходя-щее далеко за границы области повествования: “сам” познает себя не непосредственно, а исключительно опосредованно, через множество знаков культуры. Именно поэтому выше мы пришли к выводу о том, что действие символически опосредуется. От этого сим-волического опосредования отпочковывается опосредование, производимое повествованием. Итак, пове-ствовательное опосредование показывает, что в само-познании значительную роль играет интерпретация самости. Идентификация читателя с вымышленным персонажем является основным проводником этой интерпретации. И благодаря иносказательному ха-рактеру (Ie caractere figure) персонажа, “сам”, интер-претируемый в плане повествования, превращается в некое столь же иносказательное “я”, в “я”, изобра-жающее себя в качестве того или иного лица.

Второе размышление. Каким образом “я”, изоб-ражающее себя в качестве того или иного, становится рефигурированным “я”? Здесь нужно рассмотреть бо-лее подробно процедуры, которым мы излишне по-спешно дали название “овладение”. Процесс воспри-ятия повествования читателем, при котором рождаются многочисленные свойства, называется идентификацией. Итак, мы столкнулись по меньшей мере со своеобразной ситуацией: с самого начала на-шего анализа мы задаемся вопросом о том, что значит идентифицировать личность, идентифицировать са-мого себя, быть идентичным самому себе, и здесь на пути к самоидентификации происходит идентифика-ция с другим, которая осуществляется реальным об-разом в историческом повествовании и ирреальным образом в вымышленном повествовании. Именно в этом проявляется опытный характер мышления, при-менявшегося нами по отношению к эпосу, драме и роману: овладеть образом персонажа путем иденти-фикации с ним означает подвергнуть самого себя игре созданных воображением изменений, которые стано-вятся созданными воображением изменениями са-мости. Эта игра подтверждает знаменитое и отнюдь не однозначное выражение Рембо: Я есть другой.

Тем не менее такая игра, конечно же, не лишена двусмысленности и небезопасна. Она не лишена дву-смысленности потому, что открывает две противопо-ложные возможности, последствия которых дадут о себе знать позднее. Когда, в частности, действия, ве-дущие к изображению “себя”, не поддаются искаже-нию, “самость” превращается в конструкцию, кото-рую некоторые называют “я”. Однако герменевтика недоверия позволяет отвергнуть такую конструкцию как источник недоразумений и даже иллюзий. Жить в воображении означает выступать в ложном облике, позволяющем скрываться. В дальнейшем идентифи-кация становится средством либо самообмана, либо бегства от себя. В сфере вымысла это подтверждают примеры Дон Кихота и Мадам Бовари. Существует несколько версий такого недоверия, начиная с “Трансценденции эго” Сартра и кончая освоением “я” у Лакана, при котором воображаемый обманщик ока-зывается диаметрально противоположным символи-ческому обманщику. Нет гарантии того, что даже у Фрейда инстанция “я” в противоположность прин-ципу ego analysis не является потенциально ложной конструкцией. Но герменевтика недоверия, если бы она не была способна отделить неподлинное от под-линного, потеряла бы всякий смысл. Однако как мож-но было бы, отправляясь от подлинной формы иден-тификации, говорить о какой-либо модели, не приняв сразу же гипотезу, согласно которой изображение “я” через “другого” может стать подлинным средством для самораскрытия “я”, и конституировать самого се-бя означает, в сущности, сделаться тем, кем являешь-ся? Именно в этом заключается смысл рефигурации в герменевтике восстановления смысла. То, что при-менимо к символизму в целом, применимо также и к символизму вымышленной модели: она является фактором открытия в той мере, в какой последнее является фактором преобразования. В этом глубинном смысле открытие и преобразование неотделимы друг от друга. Очевидно также и то, что в современной культуре герменевтика недоверия сделалась обяза-тельным направлением исследований, связанных с рассмотрением личностной идентичности.

Далее, использование воображаемых ситуаций по отношению к самости является небезопасной иг-рой, если предположить, что повествование значи-тельным образом сказывается на рефигурации самос-ти. Опасность порождают колебания между соперни-чающими способами идентифицирования, которым подвержена сила воображения. Более того, в поисках идентичности субъект не может не сбиться с пути. Именно сила воображения приводит субъекта к тому, что он сталкивается с угрозой утраты идентичности, отсутствия “я”, явившихся причиной страданий Музиля и в то же время-источником поиска смысла, чему было посвящено все его творчество. В той мере, в какой самость идентифицирует себя с человеком без качеств, то есть без идентичности, она противостоит предположению о своей собственной никчемности. Тем не менее нужно хорошо представлять себе смысл этого безнадежного пути, этого прохождения через “ничто”. Как мы уже отмечали, гипотеза о бессубъектности не есть гипотеза о “ничто”, о котором нечего сказать. Эта гипотеза, напротив, позволяет сказать о многом, о чем свидетельствует объем такого произве-дения, как “Человек без качеств”.

Утверждение “Я есть ничто” должно, таким об-разом, сохранять форму парадокса: “ничто” действи-тельно ничего не означало бы, если бы оно не при-писывалось “я”. Кто же в таком случае является этим “я”, если субъект говорит, что он есть “ничто”? Выра-жение “Я есть ничто”, низводящее человека на нуле-вой уровень постоянства (Кант), превосходно демон-стрирует несоответствие категории субстанции и ее схемы-постоянства во времени-проблематике “я”.

Именно в этом коренится очистительная сила мыш-ления-сначала в умозрительной перспективе, а в по-следствии в перспективе экзистенциальной: быть мо-жет, наиболее драматичные превращения личности должны пройти это испытание через “ничто” иден-тичности-постоянства, в результате чего “ничто” в процессе трансформации предстанет в виде “чистой доски” в столь дорогих Леви-Строссу преобразова-ниях. Некоторые выводы относительно идентичности личности, прозвучавшие в наших беседах, похожи на разверзшиеся бездны ночного неба. В условиях край-ней опустошенности отрицательный ответ на вопрос “Кто я?” свидетельствует не столько о никчемности, сколько об обнаженности самого вопроса. Следова-тельно, можно надеяться на то, что диалектика согла-сованности и несогласованности, свойственная завя-зыванию интриги и перенесенная впоследствии на персонаж, опору интриги, а затем-на самость, будет если не плодотворной, то по крайней мере не лишен-ной разумного смысла.

Мораль, этика и политика.

Целесообразно ли было предлагать для рассмот-рения соотношение трех терминов: “мораль”, “этика” и “политика” вместо классического двойного соотно-шения “мораль и политика” или равнозначного ему “этика и политика”? Считаю, что да. Различение эти-ки и морали оправдано не только в личностном, но и, как я попытаюсь это показать, в институциональном плане, а точнее-в плане политических институтов. Я охотно соглашусь с тем, что здесь неизбежен опре-деленный произвол в отношении слов, так как первый термин пришел из греческого языка, а второй-из латинского, и оба относятся к общей сфере нравов;

однако если выбор слов может быть подвергнут сом-нению, то само их различение, как мне представляет-ся, не должно вызывать возражений, Нужно найти какое-либо слово, чтобы вслед за Спинозой, назвав-шим свое основное произведение “Этика”, обозна-чить целостный путь человеческого существования, начиная с элементарного стремления к сохранению своей жизни и кончая исполнением того, что можно назвать, согласно тем или иным сложившимся убеж-дениям, желанием, удовольствием, удовлетворенно-стью, счастьем, блаженством. Что касается меня, то я позаимствовал у Аристотеля более нейтральное выра-жение “стремящаяся к благу жизнь” для того, чтобы обозначить этот глубинный уровень моральной жиз-ни. Когда говорят о стремлении, то на первый план выдвигают лишь желательность, а не императив-ность. Аристотель, Спиноза, Гегель, Набер придер-живались именно этой точки зрения. Однако нам ну-жен также и какой-нибудь другой термин для того, чтобы обозначить связь с законом или нормой, с раз-решением и с запретом. Закон или норма подразуме-вают две характеристики-универсальность и при-нуждение,-сущность которых прекрасно выражает термин “долженствование”. Таким образом, я пред-лагаю употреблять термин “этика” по отношению к сфере блага и термин “мораль” по отношению к сфере долженствования.

Я не буду сейчас останавливаться на философ-ском обосновании использования двух видов преди-катов, применяемых к действиям и их агентам: пре-дикате блага и предикате долженствования. Я огра-ничусь одним-единственным аргументом: если даже стремление к благой жизни укоренилось в нас более глубоко, чем, предположим, запрет на преступление или ложь, то этика все же не может обойтись без морали: желательность не освобождает от импера-тивности по той причине, что существует насилие, которое один агент может совершить по отношению к другому, превращая последнего из потенциальной жертвы в жертву действительную. Одним словом, именно зло в качестве вреда, причиненного одним человеком другому, приводит к тому, что намерение вести благую жизнь не может избавить от необхо-димости считаться с императивностью долженство-вания, проявляющегося либо в негативной форме в виде запрета, либо в позитивной форме в виде обяза-тельства.

В процессе дальнейшего исследования основной акцент будет сделан на связи политики с этикой. При этом не будет оставлена без внимания критическая направленность нормы, без которой политика лиши-лась бы своего наиболее существенного измерения.

Связь политики с этикой благой жизни подтвер-дилась бы, если бы удалось доказать, что человек оп-ределяется главным образом своими способностями, которые достигают полной реализации только в ус-ловиях политического существования, иначе говоря, в условиях общественного состояния (une cite). С этой точки зрения размышление над проблемой человека могущего составляет, как мне ка-жется, то антропологическое введение, в котором ну-ждается политическая философия. Краткий анализ структуры того, что можно назвать индивидуальной или личностной идентичностью, позволит понять это. Прояснить данную структуру можно с помощью серии ответов на вопросы, включающие вопроситель-но-относительное местоимение “кто”: “Кто именно говорит?”, “Кто совершил то или иное действие?”, “О ком повествует эта история?”, “Кто несет ответствен-ность за данный проступок или причиненный ущерб?”. Ответы на вопросы, содержащие слово “кто”, образуют пирамиду, которую венчает этичес-кая способность, являющаяся способностью субъекта, и именно ему могут быть приписаны действия, квали-фицируемые с помощью предикатов “хороший” или “плохой”.

Вопрос “Кто говорит?” является наиболее про-стым, если сравнивать его со всеми другими вопро-сами, употребляемыми в мире языка. Лишь тот, кто способен указать на самого себя в качестве автора собственных высказываний, может дать ответ на этот вопрос. Теория speech-acts (речевых действий) при-учила нас рассматривать мир языка под этим праг-матическим углом зрения дискурса; к тому же было бы целесообразно, чтобы эта теория не ограничива-лась теорией высказываний и распространялась на высказывающего, способного назвать себя самого “я”. Второй этап формирования самости вводится вопро-сом: “Кто является автором этого действия?” Переход осуществляется благодаря тому простому факту, что акты дискурса сами по себе являются определенными типами действий. Когда речь заходит о практике-о профессиональной деятельности, об играх, об искус-стве,-ни вопрос “Что?”, ни вопрос “Почему?”, то есть ни описание, ни объяснение, не исчерпывают

исследования смысла действия; нужно еще опреде-лить того, кто совершает что-либо в качестве агента, которому может быть приписано это действие и на основании этого вменено в ответственность в мораль-ном и юридическом плане. Связь между действием и его агентом не есть факт, доступный наблюдению; это именно способность, в реализации которой агент пол-ностью уверен. Данное рассуждение в дальнейшем окажется краеугольным камнем в реконструкции по-нятия политического субъекта. Новый этап в фор-мировании могущего субъекта (un sujet capable) на-ступает в процессе становления повествовательного аспекта идентичности. Понятие повествовательной идентичности, над которым я работал долгое время, создает, как мне представляется, необходимую связь между идентичностью говорящего субъекта и иден-тичностью этико-юридического субъекта. Основной причиной этого является то, что повествовательная идентичность учитывает временное измерение суще-ствования, которое еще не рассматривалось. А ведь только в той или иной форме повествования-повест-вования на тему повседневной жизни, исторического повествования или повествования, связанного с вы-мыслом,-жизнь обретает единство и может быть рас-сказана.

Именно на такой тройственной основе-лингвис-тической, практической, повествовательной-кон-ституируется этический субъект. Если вначале гово-рят о действии, о практике, что они являются хороши-ми или плохими, то этический предикат рефлексивно применяется по отношению к тому, кто может на-звать самого себя в качестве автора своих слов, ис-полнителя своих действий, персонажа рассказов, по-вествующих о нем или им изложенных. Посредством этого рефлексивного движения субъект сам помещает себя в поле идеи блага и судит или предоставляет возможность судить свои действия с точки зрения блатой жизни, на достижение которой они направлены. Словом, только субъект, способный оценивать собст-венные действия, формулировать свои предпочтения, связанные с предикатами “хороший” или “плохой”, а значит, способный опираться на иерархию ценностей в процессе выбора возможных действий,-только та-кой субъект может определять самого себя.

Теперь следует показать, что только в обществе, а точнее-в рамках справедливых социальных инсти-тутов, субъект могущий становится субъектом дейст-вия, существующим субъектом, историческим субъ-ектом. Поскольку не составляет сложности показать на каждом из уровней конституирования “я” вклад в него другого субъекта, не являющегося этим “я”, то для нашего анализа важнее будет установить внутри самого понятия “другой” различие между другим, раскрывающим себя через свой облик (и следователь-но, способным вступить в межличностные отноше-ния, примером которых может служить дружба), и безликим “другим”, который составляет третий эле-мент политической связи. В действительности кри-тический момент для политической философии на-ступает тогда, когда она затрагивает такое состояние, при котором отношение с другим, раздваиваясь, усту-пает место опосредованию институтами. Не следует останавливаться на двойном соотношении: “я”- “ты”, нужно идти дальше в направлении тройного соотношения: “я”-“ты”-“третий”, или “любой”.

Будет удобнее пойти по пути поэтапного рассмот-рения становления идентичности “я” с точки зрения этого тройного соотношения. Субъект дискурса мо-жет самоидентифицироваться и самоопределяться прежде всего в процессе беседы. Говорящему в первом лице соответствует слушающий во втором лице. Мо-ральные, юридические, политические аспекты этой противоположности проявляются в той мере, в какой роли говорящего и слушающего могут меняться мес-тами, тогда как лица, ведущие беседу, остаются тако-выми неизменно. Когда я говорю “ты”, я подразуме-ваю, что “ты” способен определить себя самого как “я”. Искусство овладения личными местоимениями достигает совершенства лишь тогда, когда правила такого обмена полностью понятны. И это полное по-нимание в свою очередь создает элементарное усло-вие, необходимое для возникновения субъекта права, члена политического сообщества. Так же, как и “я”, другой, когда он говорит, может определить себя в качестве “я”. Выражение “как и я” уже предполагает признание другого равным мне в терминах права и долга. Однако словесный обмен, который уместнее было бы назвать распределением слов, возможен только на основе создания языка как совокупности правил такого обмена и такого распределения. Каж-дый из собеседников предполагает существование данной совокупности в качестве социального условия любого речевого акта. Или лучше сказать, что таким образом эта совокупность превращает в “ты” “любо-го”, поскольку правила нашего языка объединяют бесчисленное количество людей, тогда как лишь не-значительная часть этих людей может вступить в от-ношения дружбы. В этом смысле письмо ведет к раз-рыву между “ты” как членом дружеского обмена и “третьим”, потенциально участвующим в безгранич-ной коммуникации. Конечно, язык как социальный институт не является политическим образованием. Однако ясно, что при плохом политическом режиме может происходить деформирование словесной ком-муникации из-за систематического обращения ко лжи и лести и постоянного ощущения страха.

В свою очередь, действие в процессе своего осуще-ствления представляет некую троичную структуру, которая в очередной раз демонстрирует опосредующий характер институтов. Выше уже говорилось о вере в себя, которую я могу испытывать как агент, способный действовать. И вот эта вера, эта уверен-ность переносятся с меня на другого, а через другого возвращаются ко мне. Я осознаю, что я могу и я верю, что ты можешь точно так же, как и я. И это именно ты, веря в меня, рассчитывая на меня, помогаешь мне оставаться могущим субъектом (sujet capable). Но это признание такой же способности за другими аген-тами, вовлеченными так же, как и я, в разного рода взаимодействия, не обходится без опосредования пра-вилами действия, которые можно наблюдать в про-фессиональной деятельности, искусстве, играх. Эти правила создают высшие эталоны, позволяющие оце-нить степень успешности осуществления индивиду-альной деятельности. Например, эти высшие эталоны дают возможность охарактеризовать профессию вра-ча с помощью правил, квалифицирующих “хороше-го” врача. И так же, как письмо устанавливает разрыв между “ты” дружеского отношения и “третьим” не-ограниченной коммуникации, социальные системы различного порядка вклиниваются между отдельны-ми действиями тех или иных агентов на протяжении всего процесса их совместной деятельности. Можно вслед за Жан-Марком Ферри (см. его книгу “Способ-ности опыта”, том II)* отнести к категории явлений, многозначительно названных им “порядки призна-ния” (“ordres de la reconnaissance”), большие орга-низации, взаимодействующие друг с другом: техни-ческую систему, денежную и налоговую системы, правовую систему, бюрократическую систему, систе-му опосредования, педагогическую систему, научную систему. И в начале именно в качестве одной из таких систем демократическая система вписывается в пос-ледовательность “порядков признания” (“des ordres de la reconnaissance”) (в дальнейшем мы вернемся к этой парадоксальной проблеме). Нужно, чтобы при-

* Ferry J.-M. Les puissances de 1"experience.

знание имело место в организации, и это следует под-черкнуть в противовес системной абстракции, при ко-торой могут быть исключены из рассмотрения ини-циативы и вмешательства, благодаря которым лич-ности вступают во взаимные отношения с системами. И наоборот, нужно, чтобы организация социальных систем являлась обязательным посредником призна-ния, это должно быть подтверждено вопреки прин-ципу общности, который стремится представить по-литическую связь как межличностную связь, приме-рами которой служат дружба и любовь. Можно поставить под сомнение, что идентичность повест-вования имеет ту же троичную структуру, что и дис-курс и действие. Но это ни о чем не говорит. Жиз-ненные истории настолько взаимно переплетены, что рассказ о собственной жизни, который каждый из нас составляет или выслушивает, становится частью про-чих рассказов, изложенных другими. И тогда, благо-даря наличию повествовательной идентичности, можно рассматривать нации, народы, классы, разного рода сообщества как образования, взаимно призна-ющие друг друга, признающие каждого тождествен-ным себе и одних-другим. Именно в этом смысле можно считать саму историю, взятую в значении ис-ториографии, как образование, призванное демон-стрировать и хранить временное измерение “поряд-ков признания” (“ordres de la reconnaissance”), о ко-торых только что шла речь.

Теперь мы обратимся к собственно этическому уровню самоопределения. Мы уже отмечали его роль в конституировании могущего субъекта (un sujet capable), способного, по сути дела, быть вменяемым в этико-юридическом плане, то есть нести ответствен-ность за свои действия и их последствия, исправлять причиненный ущерб, если его действия инкримини-руются ему с позиций гражданского права, и нести наказание, если он заслуживает этого согласно уголовному праву. Эта способность определяет ответст-венность в этико-юридическом смысле (в дальней-шем мы будем говорить об ином употреблении по-нятия ответственности в связи с недолговечностью политических институтов). И интерсубъективный характер ответственности в этом смысле очевиден. Пример с обязательством позволит это понять. “Дру-гой” оказывается вовлеченным в данное отношение в различных качествах: как заинтересованное лицо, как свидетель, как судья и, в сущности, как тот, кто, рассчитывая на меня, на мою способность держать слово, взывает к моему чувству ответственности, де-лает меня ответственным. Именно в эту систему до-верия включаются социальные связи, основывающи-еся на договорах, различного рода взаимных обяза-тельствах, придающих юридическую форму даваемым друг другу обещаниям. Принцип, согласно которому обязательства должны выполняться, со-ставляет правила признания, идущие дальше обеща-ния, даваемого конфиденциально одним лицом дру-гому. Это правило распространяется на каждого, кто живет по этим законам, а когда речь заходит о меж-дународном или общечеловеческом праве,-на чело-вечество в целом. В этом случае другой участник от-ношений-это уже не “ты”, а “третий”, что можно выразить более точно с помощью местоимения “лю-бой”. Как мы уже отметили выше, рассматривая язы-ковый мир, политическое деформирование общест-венных обязательств ведет к нарушению обещаний, даваемых в частном порядке, и разрушает в целом исходные основы договоров.

Мы подошли в нашем анализе к тому пункту, в котором политика предстает в качестве сферы осуще-ствления стремления к благой жизни. Вот почему в начале “Никомаховой этики” Аристотель вводит по-литическую связь как реализацию преимущественно этических целей.

Каким образом политика выполняет эту телео-логическую функцию в отношении этических целей? Мы только что охарактеризовали политику с по-мощью пространственного образа, присущего сфере ее реализации. Эта метафора чрезвычайно показа-тельна: она ориентирует на идею явленности общест-венного пространства, которой придерживалась Хан-на Арендт (Arendt). Это выражение продолжает тему, идущую от эпохи Просвещения, тему публичности в смысле упорядочения, без принуждения или сокры-тия, всего потока верноподданнических чувств, вну-три которой каждая человеческая жизнь осуществля-ет свою краткую историю. Это понятие общественно-го пространства выражает прежде всего условие плюрализма, являющегося результатом распростра-нения межчеловеческих связей на всех тех, кто на-ходится вне отношения “я” и “ты” и выступает в роли “третьего”. В свою очередь, идея плюрализма харак-теризует желание жить вместе, присущее той или иной исторической общности: людей, нации, региона, класса и т. п.-несводимое к межличностным отно-шениям; именно этому желанию жить вместе поли-тические институты придают структуру, отличную от всех тех систем, которые были охарактеризованы вы-ше как “порядки признания” (“ordres de la reconnaissance”). Вслед за Ханной Арендт мы будем называть властью общую силу, которая является ре-зультатом желания жить вместе и которая существу-ет лишь до тех пор, пока действует это желание; ужа-сающий опыт разрушения, при котором связи разры-ваются, негативным образом доказывает их значимость. Политическая власть вместе со всеми ее уровнями, которые были проанализированы выше, представляет собой, как указывает само это слово, продолжение способности, характеризующей челове-ка могущего. В свою очередь, она придает этому зда-нию власти перспективу длительности и стабильности и, если говорить в еще более общем смысле, откры-вает горизонт общественного мира, понимаемого как спокойствие и порядок.

Теперь можно поставить вопрос о том, какая спе-цифически этическая ценность соответствует этому политическому уровню организации общества и, соб-ственно говоря, конституирует политику в качестве института. Можно ответить без всяких колебаний, что таковой ценностью является справедливость. “Справедливость,-как писал Роулс в начале своей книги “Теория справедливости”*,-есть главная до-бродетель социальных установлений, как истина есть главная добродетель систем мышления”. Употребле-ние слова “добродетель” в данном контексте подчер-кивает принадлежность политических связей к сфере взаимодействий, находящихся в зависимости от эти-ческих суждений. В моей книге “Я-сам как другой”** мне хотелось отметить эту общую принадлежность с помощью формулировки, расширяющей вплоть до уровня политики третичность меня самого и другого по отношению к “любому” как третьему лицу; соглас-но данной формулировке, этическая цель заключает-ся в стремлении к благой жизни (“я”) с “другим” и для “другого” (отношение лицом-к-лицу) в условиях справедливых общественных установлений (“тре-тий”, или “любой”). Возможно, станут возражать, что справедливость не является прерогативой политики в той мере, в какой она является “главной доброде-телью социальных установлений”, следовательно, всех установлений вообще. Это так. Но справедли-вость имеет отношение к другим установлениям лишь в той мере, в какой последние рассматриваются с точ-

*Rawls J. A Theory of Justice. Harvard University Press, 1971.

**Ricoeur P. Soi-meme comme un autre. Paris, 1990.

ки зрения распределения ролей, задач, преимуществ или потерь, испытываемых членами общества при ус-ловии наличия желания жить вместе, которое пре-вращает общество в единое целое, основанное на со-трудничестве. И общество, рассматриваемое под таким углом зрения, является политическим общест-вом. В этом смысле справедливость благодаря своему распределяющему характеру несет в себе элемент различения, сочленения, согласования, которого не-достает понятию желания жить вместе. Без этой важ-ной поправки можно прийти к искажению отношений с другим, о чем свидетельствуют национализм и дру-гие попытки сведения политической связи к этничес-кой связи. Именно этот аспект различения выдвига-ется на первый план вместе с концепцией распре-деления, которая в философии от Аристотеля и средневековья до Джона Роулса была тесно связана с концепцией справедливости. Сам термин “распреде-ление” крайне важен: он выражает иную плоскость идеи разделения; одна плоскость-это участие в со-циальных установлениях, другая плоскость-это признание за каждым человеком права индивидуаль-ного участия в системе распределения. Идея спра-ведливости как распределения имеет широкое приме-нение. И это свидетельствует о том, что последнее понятие в экономическом плане не ограничивается лишь тем, что дополняет сферу производства. Обще-ственные соглашения можно рассматривать как рас-пределение частей. И все эти части относятся не толь-ко к рыночной сфере, но, например, связаны с вла-стью и ответственностью. Как уже отмечал Аристотель в V книге “Никомаховой этики”, полити-ческое сообщество предполагает распределение “по-честей, имущества и всего прочего, что может быть поделено между согражданами определенного госу-дарственного устройства”*.

*Аристотель. Сочинения в четырех томах, т. 4 М., 1984

То, что в области социальных установлений тре-бование справедливости усиливает стремление к бла-гой жизни и одновременно ведет к перемещению из сферы этики в сферу нормативной морали, подтвер-ждается наличием давней связи между справедливо-стью и равенством . С одной сто-роны, равенство является политическим осуществле-нием желания признания, путь которого мы проследили и в лингвистическом плане общения, и в практическом плане взаимодействия, и в повествова-тельном плане жизненных историй, и в этическом плане самоопределения; с другой стороны, требова-ние справедливости взывает к правилу справедливос-ти, а это последнее - к принципам справедливости. Такой переход возможно было предвосхитить еще раньше, когда мы говорили о “порядках признания”, системный характер которых невозможно отрицать. Итак, принцип равенства, при котором “порядки при-знания” достигают высшей точки своего развития, ставит перед критическим разумом многочисленные проблемы. Известное со времен Аристотеля различие арифметического и пропорционального равенства подтверждает, что проблема справедливости вписы-вается в моральное измерение нормы.

Данный опыт действия нормы затрагивает следу-ющие элементы тройного соотношения, служащего нам здесь указателем: “я”, “другой” (отношение лицо-к-лицу) и “третий” (опосредуемый социальны-ми установлениями). Это означает, что мы вступаем в область моральной проблематики справедливости лишь в том случае, если предварительно учитываем требование универсализации, благодаря которому “я” обретает автономию, и если в основу отношения к “другому” положено универсальное измерение, что заставляет меня уважать в “другом” именно его че-ловечность. Справедливость, рассматриваемая в нор-мативном плане, образует последовательность одно-родных членов вместе с автономией “я” и уважением к человеческому в моей личности и в личности любого другого индивида. Таким образом, смысл понятия справедливости, вновь поставленного в один ряд с по-нятием автономии и уважения, возвышается до уров-ня закона справедливости, если использовать выра-жение Перельмана, или принципов справедливости, если употребить выражение Роулса.

Что касается собственно принципов справедли-вости, следует отметить, что именно в договорных теориях они связаны со стремлением формализовать идею справедливости вплоть до ее чисто процедурного истолкования, как это имеет место у Роулса. Мы не ставим здесь под сомнение правомерность формализ-ма. В действительности вопрос заключается не в этом, и он возникает лишь тогда, когда принимаются во внимание требования сугубо процедурной концепции справедливости. Главный вопрос состоит в том, чтобы узнать, не образуется ли при сведении к процедуре, которую иллюстрируют оба принципа справедливос-ти Роулса, некий остаток, который получит право на существование лишь в том случае, если мы вернемся к определенным общим и в этом смысле этическим корням социальной связи. Постановка такого вопроса не означает, что мы отказываем в правомерности формализованным процедурам, напротив, мы внима-тельно прислушиваемся к требованию, вытекающему из этих процедур. Действительно, если общество на законном основании можно представить как обшир-ную систему распределения, то как же не принять во внимание реальное многообразие распределяемых благ? И как же, в частности, можно не считаться с существующим различием между рыночными бла-гами (такими, как доходы, наследство, услуги и т. п.) и нерыночными благами (такими, как гражданствен-ность, безопасность, благотворительность, здравоох-ранение, образование, коммунальное обслуживание и т. п.)? Само понятие социальных благ, принятое Роулсом, порождает этот вопрос. Благодаря чему эти блага являются благами? И чем вызвано их различие? Этот вопрос, распространяющийся на всю сферу со-циальных взаимодействий, придает проблеме поли-тической власти особую значимость в той мере, в ка-кой Государство предстает в роли регулирующей си-лы, которой требует конкуренция, являющаяся результатом столкновений притязаний, связанных с разнообразными благами; эта проблема приобретает крайнюю актуальность в обществах либеральной де-мократии, где трудно провести четкое разграничение между рыночными и нерыночными благами. Оказы-вается, что договорный и процедурный формализм, при котором торжествует нормативный дух общест-венной морали, непременно отсылает нас к размыш-лению о смысле сравнительной оценки сопернича-ющих друг с другом социальных благ. Само это по-нимание может быть только совместным, и оно способно сформироваться только в процессе публич-ной дискуссии. И оно неминуемо ведет к уважению личности и, помимо этого все еще формального ува-жения,-к самоуважению и взаимному признанию личности друг в друге.

Отказаться от данной точки зрения могла бы за-ставить одна только гегелевская философия Государ-ства. Согласно этой философии, осуществляемый Го-сударством арбитраж между тем, что Майкл Уолзер (Walzer) называет “сферами справедливости”, может не поддаваться сам по себе моральному суждению и, в конечном счете,-этической оценке. И если Госу-дарство не может выполнить такую функцию, то это происходит от того, что оно само в качестве власти является благом, зависящим от понимания и согласия между членами политического сообщества. Предот-вратить утверждение этой сверхэтической позиции

может только постоянное обращение к парадоксам, затрагивающим положение Государства как власти.

Когда-то, размышляя о “пораженном мечом Бу-дапеште”, я отметил то, что мне представлялось, по существу, определенным политическим парадоксом, а именно-конфликт между формой и силой, возни-кающий при установлении политической власти. Ес-ли вслед за Э. Вейлем (Weil) определять Государство как “организацию”, благодаря которой “историчес-кое сообщество способно принимать решения”, то это свойство решать будет сочетать в себе попеременно то рациональный, то иррациональный аспекты. Первый аспект связан с характеристиками, делающими Госу-дарство правовым: организация общественной власти на основе конституционных текстов; контроль за кон-ституционностью законов; правовой формализм, обеспечивающий равенство всех перед законом; не-подкупный государственно-административный аппа-рат; независимость судей; контролирование прави-тельства со стороны парламента, а также всеобщее воспитание в духе свободы с помощью публичных дебатов. В своей совокупности эти характеристики выражают рациональный элемент жизни Государст-ва. Но было бы нецелесообразно исключать из по-нятия Государства потенциальное наличие иррацио-нального элемента силы. Макс Вебер не колеблясь включил в свое определение Государства “монополию легитимного насилия”. Разумеется, прилагательное “легитимное” не позволяет отождествлять имеющую-ся в распоряжении Государства силу с насилием. Од-нако существует связь между этой силой и истори-ческим насилием, применяемым основателями импе-рий и объединителями территорий. Наиболее рациональная форма государственного устройства- правовое Государство-хранит следы насилия, совер-шаемого теми, кого Гегель называл великими людьми всемирной истории. Остаточное насилие присутству-ет в том произволе, который неотвратимо продолжает влиять на принимаемое решение, которое, употреб-ляя выражение Эрика Вейля, является в конечном счете чьим-либо решением: индивида или нескольких индивидов, представляющих высшую власть народа. Ужасающей иллюстрацией подобного произвола мо-жно считать власть некоторых государственных дея-телей, разжигающих атомный пожар; в таком случае власть Государства оказывается властью, ведущей к смерти.

Тем не менее парадокс формы и силы является не единственным и, вероятно, не самым значимым. На-ряду с ним, а может быть и на его основе, обнаружива-ется такой парадокс, который по-своему раскалывает саму власть, а именно-соотношение между верти-кальным и иерархическим измерением господства и горизонтальным и всеми поддерживаемым измере-нием желания жить вместе. В этической части дан-ного анализа мы, казалось бы, утверждали, что власть порождается одним лишь желанием жить вместе. Оно, конечно же, создает conditio sine qua поп суще-ствования политической связи. Но оно не является достаточным условием. Здесь снова может помочь Макс Вебер. При любых социальных взаимодействи-ях политическая связь формируется в результате раз-деления на управляющих и управляемых. С одной стороны, такой раскол представляет собой наследие насилия, об остаточной роли которого даже в глубине самого правового Государства только что говорилось. С другой стороны, еще более необычным является то, что эта связь сохраняет за собой, быть может неуст-ранимую, роль власти в смысле легитимности, унас-ледованной от прежних властей, что иллюстрирует трансформация символа власти Цезаря в Кесаря в политической истории Запада. В лучшем случае эта власть принадлежит древним-auctoritas in senatu poteslas in populo,- в худшем-ее наследники-тира-ны былых времен. На протяжении тысячелетий по-литическая теология сводилась к обоснованию в бо-жественной трансценденции вертикального отноше-ния господства. Вопрос заключается в том, возможен ли иной “теолого-политический” принцип, который создаст горизонтальное измерение власти и подчинит ему вертикальное измерение господства. Различие, которое делал Спиноза между potentia и pofesfas, воз-можно, ориентирует на восстановление этого теоло-го-политического смысла. Как бы то ни было, задача, которая, вероятно, останется невыполненной, состоит в том, чтобы правильно соединить вертикаль-ное и горизонтальное измерения, господство и власть. Эта задача возвращает нас к этико-моральному раз-мышлению об устойчивости власти.

Третья фигура политического парадокса была вы-явлена в процессе современной критики единой и не-делимой идеи справедливости. Майкл Уолзер в “Сфе-рах Справедливости”* расчленяет идею справедли-вости в соответствии с многообразием социальных благ, распределение которых должно регулироваться с помощью закона справедливости. Итак, существуют различные сферы гражданских прав, рыночных благ, безопасности, благотворительности, образования и т. п. и, наконец, сфера политической власти, в кото-рой общее благо определяется как общественное бла-го. В результате этого расчленения идеи справедли-вости политическая сфера, по существу, предстает в качестве одной из сфер среди прочих в той мере, как власть также является социальным благом, распреде-ляемым согласно присущим ей правилам. Тем не ме-

* Walzer M. Spheres of Justice. A Defence of Pluralism and Equality. New York, 1983.

нее здесь имеет место парадокс, поскольку Государст-во как носитель этой власти предстает одновременно и в качестве одной из сфер среди прочих сфер, и в качестве того, что охватывает эти сферы, и на осно-вании этого играет роль регулирующей инстанции, призванной препятствовать нарушению прав какой-либо из этих сфер со стороны другой сферы. Люк Бол-тански и Лоран Тевено в своей работе “Об оправ-дании”*, исходя из проблемы многообразия принци-пов оправдания в ситуации спора, приходят к парадоксу того же порядка. Мы употребляем здесь слова “области” и “миры” в том же значении, в кото-ром Уолзер говорил о “сферах справедливости”. Та-ким образом, “сфера политических отношений” пред-стает в качестве некой сферы, отличной от “поэти-ческой сферы”, “сферы рыночных отношений”, “сферы молвы”, “сферы частной жизни”, “сферы про-мышленного производства”. Критическим моментом здесь является точка расхождения сферы рыночных отношений и сферы политических отношений, не подчиняющихся одним и тем же критериям развития и застоя. Однако только Государство, выступающее, по Уолзеру, одновременно в роли и части, и целого, способно регулировать установление взаимных ком-промиссов, прийти к которым возможно на границе этих областей. Наличие данной очевидной антино-мии, как нам представляется, раскрывает трудности, характерные для современного демократического Го-сударства, которое с устранением теолого-политичес-кого основания лишилось своего священного предназ-начения, недвусмысленно ставившего его выше сфе-ры справедливости и всех принципов оправдания. Заслугой обеих работ, на которые мы только что ссы-лались, является то, что они помогают осознать но-

* Boltanski L., Thevenot L. De la justification.

вую ситуацию, непостижимую, во всяком случае, в категориях нашей республиканско-якобинской тра-диции. В настоящее время Государство как источник права находится в сложном положении: оно призвано одновременно выступать и в качестве целого, и в ка-честве части; и в качестве всеобъемлющей инстан-ции, и в качестве частной инстанции. Этот парадокс, в сущности, затрагивает само понятие политической власти.

Почему же было так важно посвятить данный анализ проблеме взаимосвязи политического и этико-морального измерений? Одну причину можно рас-ценивать как негативную, другую-как позитивную. С критической точки зрения анализ парадоксов по-литической сферы прежде всего предостерегает от апелляции к любым ипостасям политики, а рассмот-ренные парадоксы свидетельствуют о ее непрочности. Ранее мы ссылались на позицию Ханны Арендт, кото-рая противопоставляет власть, основанную на жела-нии жить вместе, недолговечности всего того, что свя-зано с подверженным смерти человеком. А теперь сле-дует сказать о непрочности самой политики, отражением которой является в том числе и непроч-ность ее принципов (свободы, равенства, братства...) и ее языка (риторики борьбы за власть). Это критиче-ское замечание, в свою очередь, является лишь обрат-ной стороной ответственности граждан за судьбу вве-ренной им непрочной современной демократии, абсо-лютно лишенной гарантии. Как утверждает Ганс Йонас в работе “Принцип ответственности”*, объек-том ответственности является то, чему не гаранти-рована устойчивость при любых обстоятельствах, вот почему вследствие непрочности политики гражданам поручается забота о ее сохранении и поддержании.

* Jonas H. Das Prinzip Verantwortung. Versuch einer Ethik fur die technologische Zivilisation. Francfort, 1980.

Итак, круг наших размышлений замыкается. В самом начале мы поставили вопрос о том, с субъектом какого рода имеет дело политическая философия; мы ответили на этот вопрос: с человеком могущим (un homme capable), с человеком, определяемым способ-ностями, получающими свое развитие только в ин-ституализированной среде, венчающейся сферой по-литики. Таким образом, политическая власть пред-стает в качестве условия реализации способностей человека могущего. Назовем гражданином этого че-ловека могущего, рожденного сферой политических отношений. Тот круг, которым мне хотелось бы за-вершить данный анализ, заключается в следующем:

политическая власть, о непрочности которой свиде-тельствуют парадоксы власти, должна быть “спасена” исключительно благодаря бдительности самих граж-дан, созданных в определенном смысле обществен-ным состоянием (la cite).

Что меня занимает последние 30 лет

Чтобы показать общий смысл проблем, занима-ющих меня последние тридцать лет, и традиции, с которой связана моя трактовка этих проблем, мне кажется, лучше всего было бы начать с моей работы последнего времени о повествовательной функции*, потом показать родство этой работы с моими предше-ствующими работами о метафоре**, символе, психо-анализе*** и о других примыкающих проблемах, а затем от этих частных исследований обратиться к предпосылкам, в равной мере теоретическим и мето-дологическим, на которых строятся все мои поиски. Это продвижение вспять, вдоль собственного твор-чества, позволит мне в конце моего изложения пред-ставить предпосылки той феноменологической и гер-меневтической традиции, с которой я связан, пока-зав, как мои исследования сразу и продолжают, и корректируют, а иногда и ставят под вопрос эту тра-дицию.

Повествовательная функция

Сначала несколько слов о моих работах, посвя-щенных повествовательной функции. В них освеща-ются три основные занимающие меня задачи. Изу-чение акта повествования прежде всего отвечает весь-ма общей задаче, изложенной мною в свое время в

* RicoeurP.Letempsetlerecit.P.,1983-1985.Vol 1-3.

** Idem. Metaphore vive. P., 1975.

*** Idem. De 1"interpretation. Essai sur Freud. P., 1965. 59

первой главе книги о Фрейде и философии*,-сохра-нения амплитуды, разнообразия и несводимости друг к другу форм употребления языка. С самого начала можно, таким образом, заметить, что я близок тем из аналитических философов, кто выступает против редукционизма, согласно которому “хорошо построен-ные языки” должны были бы служить мерой осмыс-ленности и истинности всех “нелогичных” употреб-лений языка.

Вторая задача дополняет и некоторым образом умеряет первую-это задача выявления сходства различных форм и способов повествования. В самом деле, в ходе развития культуры, которую мы унасле-довали, акт повествования непрерывно разветвлялся во все более специфические литературные жанры. В результате перед философами возникает существен-ная трудность, поскольку повествовательное поле разделяет кардинальная дихотомия: с одной стороны, повествования, претендующие на истину, сравнимую с истиной дескриптивных дискурсов в научном произ-ведении (это, скажем, история и близкие литератур-ные жанры биографии и автобиографии), и, с другой стороны, вымышленные повествования, такие, как эпопея, драма, новелла, роман, не говоря уже о пове-ствовательных формах, использующих отличные от языка средства: фильм например, иногда-живопись, пластические искусства. Вопреки этому нескончае-мому дроблению я предполагаю, что существует функциональное единство между многочисленными повествовательными модусами и жанрами. Моя ос-новная гипотеза состоит в следующем: общая харак-теристика человеческого опыта, который размечает-ся, артикулируется, проясняется во всех формах по-вествования,-это его временной характер. Все, что

* Ricoeur P. De 1"interpretation. Essai sur Freud. P., 1965.

рассказывается, происходит и разворачивается во времени, занимает какое-то время-и то, что разво-рачивается во времени, может быть рассказано. Мо-жет быть даже, любой временной процесс признается в качестве такового только в той мере, в какой он так или иначе поддается пересказу. Эта предполагаемая взаимосвязь между повествуемостью (narrativite) и временностью-тема “Времени и повествования”. Как бы ни была ограничена эта проблема в сопостав-лении с широким пространством реального и потен-циального применения языка, на самом деле она без-мерна. Она объединяет проблемы, обычно трактуе-мые раздельно: эпистемологию исторического познания, литературную критику, теории времени (в свою очередь, распределенные между космологией, физикой, биологией, психологией, социологией). Ис-толковывая временность опыта как общее основание истории и вымысла, я объединяю вымысел, историю и время в единую проблему.

Здесь пора сказать о третьей задаче, которая поз-воляет сделать более доступной истолкованию проб-лематики временности и повествования: это задача испытания способности самого языка к отбору и ор-ганизации, когда он выстраивается в дискурсивные единства, более длинные, чем фразы,-можно назы-вать их текстами. Если на самом деле повествование должно размечать, артикулировать, прояснять временной опыт (вернемся к трем использованным выше глаголам), то нужно искать в употреблении языка некую единицу измерения, которая отвечала бы этой потребности разграничения, упорядочения и экспликации. То, что искомая лингвистическая еди-ница-это текст и что он образует требуемое опосредование между имеющим временную форму пережи-тым и повествовательным актом, можно коротко об-рисовать следующим образом. В качестве лингвистической единицы текст представляет собой, ской, дипломатической или церковной истории, где рассказывается о битвах, предательствах, расколах и вообще о переменах судьбы, толкающих решитель-ных индивидов к действиям. Я же утверждаю, что связь истории с повествованием не может быть пре-рвана без утраты историей своей специфики, отлича-ющей ее от других наук. Для начала замечу, что фун-даментальная ошибка тех, кто противопоставляет ис-торию повествованию, состоит в игнорировании интеллигибельного характера повествования, сооб-щаемого ему интригой, что было впервые подчеркну-то Аристотелем. На заднем плане критики повество-вательного характера истории всякий раз обнару-живается наивное понятие повествования как бессвязной последовательности событий. Замечают лишь эпизодический характер повествования, но за-бывают о конфигурации, основе его интеллигибельности. В то же время игнорируется та дистанция, ко-торую повествование устанавливает между собой и живым опытом. Между “жить” и “повествовать” су-ществует разрыв, как бы он ни был незначителен. Жизнь пережита, история рассказана.

Во-вторых, если не признается фундаментальная интеллигибельность повествования, делается непо-нятным, каким образом историческое объяснение мо-жет присоединяться к повествовательному понима-нию так, что чем больше объясняется, тем лучше рас-сказывается. Несообразность же кроется не столько в природе законов, которые историк может позаим-ствовать у других, наиболее продвинувшихся вперед социальных наук-демографии, политэкономии, лингвистики, социологии и т. д., сколько в том, как они функционируют. На деле законы, по мере того как они обретают место в ранее сложившейся повест-вовательной организации, уже квалифицировавшей события как участвующие в развитии некой интриги, облекаются историческим смыслом.

В-третьих, удаляясь от событийной, в первую очередь политической, истории, историография не так значительно, как это кажется историкам, отде-ляется от истории повествовательной. Хотя история, становясь социальной, экономической, культурной историей, становится историей большой длительнос-ти, она остается тесно связанной со временем и описы-вает изменения, соединяющие какую-то конечную ситуацию с исходной. Быстрота изменения не имеет значения. Оставаясь связанной со временем и изме-нением, историография остается связанной с деяния-ми людей, по словам Маркса, творящих историю в обстоятельствах, которые не ими были созданы. Пря-мо или опосредованно, история-это история людей, носителей, действующих лиц и жертв тех сил, учреж-дений, функций, структур, в которые они включены. В конечном итоге история не может совершенно от-делиться от повествования, потому что она не может оторваться от действия, где есть действующие лица, цели, обстоятельства, взаимодействия и желаемые или нежелательные результаты. Интрига же пред-ставляет собой базисное повествовательное единство, которое сочетает разнородные составляющие в ин-теллигибельную целостность.

Второй круг проблем касается правомерности ис-пользования понятия интриги в анализе вымышлен-ных повествований-от народной сказки и эпопеи до модернистского романа. Эта правомерность подверга-ется нападкам с двух противоположных, но дополня-ющих друг друга сторон.

Я не буду останавливаться на возражениях струк-туралистов против интерпретации повествования, слишком, с их точки зрения, переоценивающей его видимую хронологию. Ранее я уже спорил с попыткой заменить “ахронической” логикой, полномочной на уровне глубинной грамматики повествовательного текста, динамику верхнего слоя, которому принадлежит интрига. Предпочитаю сосредоточиться на воз-ражениях с другой, противоположной и дополняю-щей первую стороны.

В противоположность структурализму, успех ко-торому принесли исследования в области народной сказки и традиционной повести, многие литератур-ные критики обращаются за аргументами к эволюции современного романа, чтобы обнаружить в этой мане-ре письма экспериментирование, отвергающее любые нормы и все воспринятые от традиции парадигмы, в том числе унаследованные от романа XIX в. типы интриги. Отказ от традиции доходит здесь до того, что исчезает, кажется, вообще всякое понятие интриги и она теряет значение чего-то существенного для опи-сания излагаемых фактов.

На это я отвечаю, что отношение между пара-дигмой как таковой и отдельным произведением трактуется критикой ошибочно. Мы называем пара-дигмами типы интригообразования, возникающие из седиментации самой повествовательной практики. Здесь мы касаемся одного из фундаментальных фено-менов-взаимосвязи (1"alternance) седиментации* и инновации; это феномен, конститутивный для того, что называется традицией, и он непосредственно со-держится в историческом характере повествователь-ного схематизма. Именно это обращение инновации и седиментации делает возможным то отклонение от нормы, о котором идет речь у моих оппонентов. Одна-ко нужно понимать, что само по себе отклонение воз-можно только на основе традиционной культуры, соз-дающей у читателя те или иные ожидания, которые художник на свой вкус возбуждает или рассеивает. И

* Седимешация (букв.: выпадение в осадок, оседание)-тер-мин, обозначающий в феноменологии освоение и закрепление в качестве освоенных новых форм сознания и культуры: смыслов, стилей и т. д. (Примеч. пер.)

это ироническое отношение к традиционным нормам не могло бы установиться в абсолютной парадигмаль-ной пустоте. Предпосылки, на которых в свое время я остановлюсь более подробно, не позволяют мыслить радикальную аномию, но только игру по правилам. Мыслимо только правильное воображение.

Третья проблема, о которой я хотел бы упомя-нуть, касается общей отнесенности истории и вымыс-ла к временному основанию человеческого опыта. Речь идет о значительной трудности. С одной сторо-ны, действительно, только история кажется соотне-сенной с реальностью, пусть и прошлой. Только она как будто претендует на то, что рассказывает о ре-ально произошедших событиях. Сочинитель романов пренебрегает ручательством материального подтвер-ждения, принудительной силой документа и архивов. Кажется, что неустранимая несоразмерность проти-вопоставляет историческую реальность и ирреаль-ность вымысла.

Вопрос не в том, чтобы уничтожить эту несораз-мерность. Напротив, необходимо опереться на нее, чтобы заметить пересечение и хиазм двух способов референции* в вымысле и в истории. С одной стороны, нельзя говорить, что вымысел ни с чем не соотнесен. С другой-нельзя сказать, что история соотносится с историческим прошлым так же, как эмпирические описания с наличной реальностью.

Признать, что вымысел обладает референцией, означает уйти от узкого понимания референции, ко-торое оставило бы вымыслу только эмоциональную роль. Так или иначе любая система символов при-водит к конфигурации реальности. В частности, изоб-ретаемые нами интриги помогают конфигурации на-

* Референцня-сообщение, соотнесение, соотнесенность, отсылочная связь Применительно к языку, знаку-способ соотне-сения с обозначаемой внеязыковой реальностью (референтом). (.Примеч. пер)

шего смутного, неоформленного и в конечном счете немого временного опыта. “Что такое время?-задает вопрос Августин.-Если меня никто об это не спра-шивает, я знаю, если спрашивают-уже не могу от-ветить”. В способности вымысла дать конфигурацию этому вроде бы безмолвному временному опыту и со-стоит референциальная функция интриги. Здесь об-наруживается отмеченная в “Поэтике” Аристотеля связь между mythos и mimesis. “Фабула и есть,-го-ворит он,-имитация действия” (Poetica, 1450a2).

Фабула имитирует действие, поскольку выстраи-вает с помощью одного только вымысла его интел-лигибельные схемы. Мир вымысла-это лаборатория форм, где мы пробуем возможные конфигурации дей-ствия, чтобы испытать их основательность и осущест-вимость. Это экспериментирование с парадигмами ос-новано на продуктивном воображении. На этой ста-дии референция как бы задержана: имитируемое действие только имитировано, т. е. искусственно, со-чинено. Фикция означает fingere*, a fingere значит создание. Мир вымысла в этой фазе удержания-это только мир текста, проекция текста в качестве мира.

Но задержка референции может быть только про-межуточным моментом между предпониманием мира действия и трансфигурацией повседневной реальнос-ти под воздействием вымысла. Мир текста, так как это своего рода мир, неизбежно вступает в коллизию с реальным миром, чтобы его “переделать”-либо ут-вердить, либо подвергнуть отрицанию. И даже самая ироническая связь искусства и реальности была бы непостижима, если бы искусство не “рас-страивало” и не “переустраивало” наше отношение к реальному. Если бы мир текста находился вне видимого отно-шения с реальным миром, язык не был бы “опасен” в

Создание, делание, изготовление и сочинение, измыш-ление, притворство (лат. герундий от fingo).

том смысле, в каком до Ницше и В. Бенжамина го-ворил об этом Гёльдерлин.

Параллельный переход обнаруживается на сторо-не истории. Как повествовательный вымысел не ли-шен референции, так и референция, свойственная ис-тории, не лишена родства с “продуктивной” рефе-ренцией вымышленного повествования. Нельзя сказать, что прошлое ирреально, но прошедшая ре-альность, строго говоря, неподтверждаема. Посколь-ку ее больше нет, она намечается лишь опосредован-но, через исторический дискурс. Здесь и выявляется родство истории с вымыслом. Реконструкция прошло-го, как об этом прекрасно сказано у Коллингвуда,- дело воображения. В силу упомянутых выше связей истории и повествования историк тоже выстраивает интриги, которые документы подтверждают или оп-ровергают, но никогда в себе не содержат. История в этом смысле соединяет повествовательную связность и соответствие документам. Это сложное сочетание характеризует статус истории как интерпретации. Таким образом, открывается путь позитивного ис-следования взаимопересечений способов референций вымысла и истории-асимметричных, но одинаково непрямых или опосредованных. Именно благодаря этому сложному взаимодействию между опосредо-ванной референцией к прошлому и продуктивной ре-ференцией вымысла человеческий опыт в его глубо-ком временном измерении непрерывно переустраива-ется.

Живая метафора

Теперь я переведу исследование повествователь-ной функции в более просторные рамки моих предшествующих работ*, чтобы затем осветить те теорети-ческие и эпистемологические предпосылки, которые со временем постоянно укреплялись и уточнялись.

Связи между проблемами, касающимися повест-вовательной функции, и проблемами, которые об-суждались мной в “Живой метафоре”, на первый взгляд не видно:

Тогда как повествование должно быть отнесено к ряду литературных жанров, метафора на первый взгляд принадлежит к классу тропов, т. е. дискур-сивных фигур;

Тогда как повествование в числе своих вариа-ций включает в себя такой значительный поджанр, как история, которая может претендовать на статус науки или, по меньшей мере, описания реальных со-бытий прошлого, метафора, по-видимому, характер-на только для лирической поэзии, чьи дескриптивные притязания выглядят слабыми, если вообще сущест-вуют.

Однако именно поиск и обнаружение проблем, общих этим двумя областям, несмотря на их очевид-ные различия, приведут нас в последней части этого очерка к более просторным философским горизонтам.

Я разделю свои замечания на две группы, соглас-но двум затруднениям, которые только что обрисовал. Первое касается структуры или, лучше, “смысла” имманентного самим выражениям (enonces), повест-вовательным или метафорическим. Второе относится к внелингвистической “референции” тех и других вы-ражений и тем самым к их притязаниям на истину.

1. Остановимся сначала на срезе “смысла”.

а) Что касается общности смысла, наиболее эле-ментарная связь между повествовательным “жанром” и метафорическим “тропом” состоит в их общей при-

* Ricoeur P Melaphore vive P ,1975.

надлежности дискурсу, т. е. формам употребления языка, равным или превышающим по измерению фразу.

Как мне представляется, один из первых резуль-татов, достигнутых современными исследованиями метафоры,-это перемещение анализа из сферы сло-ва в сферу фразы. По определениям классической риторики, восходящим к “Поэтике” Аристотеля, ме-тафора есть перенос обычного наименования с одной вещи на другую в силу их подобия. Чтобы понять действие, порождающее такое распространение, нужно выйти за рамки слова и подняться до уровня фразы и говорить скорее не о метафоре-слове, а о метафорическом выражении. Тогда окажется, что ме-тафора-это работа с языком, состоящая в присво-ении логическим субъектом ранее несоединимых с ним предикатов. Иными словами, прежде чем стать девиантным наименованием, метафора представляет собой необычную предикацию, нарушающую устой-чивость и, как говорят, семантическое пространство (pertinence) фразы в том виде, в котором оно образо-вано употребимыми, т. е. вошедшими в лексику обоз-начениями, наличными терминами. Если, таким об-разом, принять в качестве гипотезы, что прежде всего и главным образом метафора-это необычное атри-бутирование, становится понятной суть того превра-щения, которому подвергаются слова в метафориче-ском выражении. Это “эффект смысла”, вызванный потребностью сохранения семантического простран-ства фразы. Метафора возникает, когда мы воспри-нимаем сквозь новое семантическое пространство и некоторым образом под ним сопротивление слов в их обычном употреблении, следовательно, их несовмес-тимость на уровне буквального истолкования фразы. Именно это соперничество нового метафорического пространства и буквальной несовместимости состав-ляет особенность метафорических выражений среди всех употреблений языка на уровне фразы. б) Анализ метафоры скорее как фразы, а не как слова или, точнее, в большей мере как необычной предикации, чем как девиантного наименования, по-зволит перейти к сравнению теории повествования и теории метафоры. И та и другая имеют дело, по суще-ству, с феноменом семантической инновации. Пра-вда, повествование сразу располагается на ступени протяженного дискурса, как некая последователь-ность фраз, тогда как метафорическая операция, строго говоря, затрагивает только основу функционирования фразы - предикацию. Но в реальном упот-реблении метафорические фразы влияют на весь кон-текст поэмы, связующий метафоры между собой. В этом смысле можно сказать, соглашаясь с литератур-ной критикой, что каждая метафора-это поэма в миниатюре. Параллелизм между повествованием и метафорой устанавливается, таким образом, не толь-ко на уровне дискурса-фразы, но и дискурса-последо-вательности.

В рамках этого параллелизма и может быть обна-ружен во всей полноте феномен семантической инно-вации. Это наиболее фундаментальная общая пробле-ма и метафоры, и повествования в срезе смысла. В обоих случаях в языке возникает нечто новое-еще не сказанное, не выраженное: здесь-живая метафора, т. е. новое пространство предикации, там-сочинен-ная интрига, т. е. новое сочетание в интригообразовании. Но и там, и там становится различимой и при-обретает делающие ее доступной анализу контуры человеческая способность к творчеству. Живая мета-фора и интригообразование-это как бы два окна, открытых в тайну творческой способности.

в) Если мы теперь зададимся вопросом об осно-ваниях этой привилегии метафоры и интригообразования, нужно обратиться к функционированию про-дуктивного воображения и того схематизма, который и представляет собой его интеллигибельную

матрицу. В обоих случаях, по существу, инновация производится в языковой среде и отчасти обнаружи-вает, чем может быть воображение, творящее по оп-ределенным правилам. В выстраивании интриг эта упорядоченная продуктивность выражается в непре-рывном переходе от изобретения единичных интриг к образованию-посредством седиментации-повест-вовательной типологии. Между соблюдением норм, присущих любой повествовательной типологии, и от-клонениями от них в процессе создания новых интриг разыгрывается своеобразная диалектика.

Но такого же рода диалектика возникает при рож-дении нового семантического пространства в новых метафорах. Аристотель говорил, что “хорошо образо-вывать метафоры означает обнаруживать подобное” (Poetica, 1459 a 4-8). Однако что такое “обнаружи-вать подобное”? Если установление нового семанти-ческого пространства-это то, посредством чего выра-жение “творит смысл” как некое целое, уподобление состоит в сближении первоначально отдаленных тер-минов, внезапно оказывающихся “близкими”. Упо-добление, следовательно, состоит в изменении рас-стояния в логическом пространстве. Оно есть не что иное, как это внезапное обнаружение нового родового сходства разнородных идей.

Здесь и вступает в дело продуктивное воображе-ние-как схематизация этой синтетической опера-ции сближения. Воображение и есть способность к созданию новых логических видов посредством пре-дикативной ассимиляции, созданию, несмотря на и благодаря тому, что существует исходная дифферен-циация терминов, препятствующая этой ассимиля-ции.

Однако интрига также обнаружила перед нами нечто подобное этой предикативной ассимиляции: она оказалась также чем-то вроде “взятия в совокуп-ности”, складывающего многие события в единую историю композицией достаточно разнородных факто-ров-обстоятельств, характеров с их проектами и мо-тивами, взаимодействий, включая сотрудничество или враждебность, помощь или противодействие, на-конец, случайностей. Любая интрига-это такого ти-па синтез разнородного.

г) Если теперь мы перенесем акцент на интел-лигибельный характер, присущий семантической ин-новации, выявится новый параллелизм между обла-стями повествования и метафоры. Выше мы утверж-дали, что при исследовании истории вступает в дело весьма своеобразный вид понимания, и в связи с этим говорили о повествовательной способности понима-ния. Мы поддержали тезис о том, что историческое объяснение с помощью законов, регулярных причин, функций, структур соучаствует в этом повествова-тельном понимании. Таким образом, мы могли ска-зать, что чем больше объяснено, тем лучше рассказа-но. Тот же тезис мы поддержали в отношении струк-турных объяснений вымышленных повествований:

выявление повествовательных кодов, лежащих, к примеру, в подоплеке народной сказки, оказалось при этом работой по рационализации на втором уровне, приложенной к пониманию первого уровня-види-мой грамматики повествования.

Такое же отношение между пониманием и объяс-нением наблюдается в поэтической области. Акт по-нимания, который в этой области можно соотнести с умением прослеживать историю, состоит в постиже-нии той семантической динамики, в результате кото-рой в метафорическом выражении из руин семанти-ческой несовместимости, бросающейся в глаза при буквальном прочтении фразы, возникает новое се-мантическое пространство. “Понимать” означает, следовательно, проделывать или проделывать заново лежащую в основе семантической инновации дискур-сивную операцию. Однако над этим пониманием, спомощью которого автор или читатель “создает” ме-тафору, располагается научное объяснение, которое исходит отнюдь не из динамизма фразы и не признает несводимости дискурсивных единств к принадлежа-щим системе языка знакам. Основываясь на прин-ципе структурной гомологии всех языковых уров-ней-от фонемы до текста, объяснение метафоры вписывается в общую семиотику, берущую в качестве единицы отсчета знак. Здесь, как ив случае повество-вательной функции, я утверждаю, что объяснение не первично, а вторично по отношению к пониманию. Объяснение, представленное как знаковая комбина-ция, т. е. как некая семиотика, строится на базе по-нимания первого уровня, основанного на дискурсе в качестве нераздельного и способного к инновации ак-та. Так же как вскрытые объяснением повествова-тельные структуры предполагают понимание создаю-щего интригу акта структурации, обнаруженные структурной семиотикой структуры строятся на той дискурсивной структурации, динамизм и способность которой к инновации выявляет метафора.

В третьей части очерка речь пойдет о том, каким образом этот двойной подход к соотношению между объяснением и пониманием способствует современ-ному развитию герменевтики. И прежде всего о том, как теория метафоры содействует теории повество-вания в прояснении проблемы референции.

2. В предшествующем обсуждении мы намеренно рассматривали отдельно “смысл” метафорического выражения, т. е. его внутреннюю предикативную структуру, и его “референцию”, т. е. его претензию на достижение внелингвистической реальности и, следо-вательно, на высказывание истины.

Однако изучение повествовательной функции впервые поставило нас перед проблемой поэтической референции, когда зашла речь о связи в “Поэтике” Аристотеля mythos и mimesis. Повествовательныйвымысел, отметили мы, “имитирует” человеческое действие в том, что он способствует перемоделиро-ванию структур и измерений согласно воображаемой конфигурации интриги. Вымысел обладает этой спо-собностью “переделывания” реальности, а точнее, в рамках повествовательного вымысла, практической реальности, в той мере, в какой текст интенционально намечает горизонт новой реальности, которую мы со-чли возможным назвать миром. Этот мир текста и вторгается в мир действия, чтобы изменить его кон-фигурацию или, если угодно, чтобы осуществить его трансфигурацию.

Изучение метафоры позволяет нам глубже про-никнуть в механизм этой операции трансфигурации и распространить это на обозначаемую нами общим термином “вымысел” совокупность двух конститу-тивных моментов поэтической референции.

Первый из этих моментов выделить проще всего. Язык облекается поэтической функцией всякий раз, когда внимание перемещается с референции на само сочинение. Говоря словами Романа Якобсона, поэ-тическая функция делает акцент на сочинении for its own sake* в ущерб функции референции, которая в дескриптивном языке, напротив, доминирует. Можно было бы сказать, что центростремительное движение языка к самому себе вытесняет центробежное дви-жение функции референции. Язык чествует сам себя в игре звука и смысла. Первый конститутивный мо-мент поэтической референции, таким образом, со-стоит в этой задержке прямого соотношения с уже конституированной, уже описанной с помощью пов-седневного или научного языка реальностью.

Но задержка функции референции, сопровожда-ющая перенос акцента на сочинение for its own

*Ради него самого (англ.)

sake,-это лишь оборотная сторона, или негативное условие, более потаенной референциальной функции дискурса, в некотором смысле освобожденного по-средством этой задержки от дескриптивной нагрузки выражений. Именно в результате этого поэтический дискурс привносит в язык аспекты, качества, зна-чения реальности, которые не могли проникнуть в непосредственно дескриптивный язык и которые мо-гут быть высказаны только благодаря сложной игре метафорического выражения и упорядоченному сдвигу привычных значений наших слов.

Эта способность метафорического “пересказа” реальности строго параллельна той миметической функции, которую мы выше отметили у повествова-тельного вымысла. Вымысел этот по преимуществу касается поля действия и его временных значений, тогда как метафорический “пере-сказ” царствует ско-рее в сфере чувственных, эмоциональных, этических и аксиологических значений, которые делают мир миром обитаемым.

Философские импликации теории непрямой ре-ференции так же примечательны, как и соответству-ющие импликации диалектики объяснения и пони-мания. Мы теперь перейдем к их рассмотрению в поле философской герменевтики. Отметим предваритель-но, что функция трансфигурации реального, которую мы признали за поэтическим вымыслом, предполага-ет, что мы уже не отождествляем реальность с эм-пирической реальностью или, что то же самое, мы не отождествляем опыт с эмпирическим опытом. Досто-инство поэтического языка основано на его способ-ности привносить в язык аспекты того, что Гуссерль называл Lebenswelt*, а Хайдеггер In-der-Welt-Sein**.

* Жизненный мир (нем.).

** В-мире-бытие (нем.).

Тем самым поэтический язык требует также, чтобы мы переработали заново конвенциональную концеп-цию истины, т. е. перестали ограничивать ее логиче-ской связностью и эмпирической верифицируемо-стыо так, чтобы учесть притязания на истину, связан-ные с трансфигуративным действием вымысла. Говорить же далее о реальности, истине (и конечно, также о бытии) невозможно, не попытавшись пред-варительно прояснить философские предпосылки всего этого предприятия.

Герменевтическая философия

Каковы характерные предпосылки той философ-ской традиции, к которой, по моему мнению, я при-надлежу? Каким образом вписываются в эту тради-цию только что проделанные исследования?

1) Что касается первого вопроса, я характеризо-вал бы философскую традицию, которую я представ-ляю, тремя чертами: она продолжает линию рефлек-сивной философии, остается в зависимости от гуссерлевской феноменологии и разрабатывает герменевтический вариант этой феноменологии.

Под рефлексивной философией я вообще имею в виду способ мышления, берущий начало от карте-зианского Cogito и продолженный Кантом и мало-известным за рубежом: французским посткантианст-вом, в котором наиболее примечательным мыслите-лем, на мой взгляд, был Жан Набер. Философские проблемы, относимые рефлексивной философией к числу наиболее коренных, касаются понимания сво-его Я как субъекта операций познания, воления, оценки и т. д. Рефлексия представляет собой акт воз-вращения к себе, посредством которого субъект зано-во постигает с интеллектуальной ясностью и мораль-ной ответственностью объединяющий принцип тех операций, в которых он рассредоточивается и забыва-ет о себе как субъекте. “Я мыслю”, говорит Кант, должно быть способным сопровождать все мои пред-ставления. По этой формуле узнаваемы все рефлек-сивные философии. Но каким образом “я мыслю” по-знает или узнает само себя? Именно здесь феноменология, а в еще большей мере герменевтика предлагают сразу и реализацию, и радикальную трансформацию самой программы рефлексивной фи-лософии. С идеей рефлексии существенным образом связана идея абсолютной прозрачности, совершенно-го совпадения Я с самим собой, что должно было сде-лать самосознание несомненным и в этом смысле бо-лее фундаментальным знанием, чем все положитель-ные науки. Это основополагающее требование, по мере того как философия обретала мыслительный ин-струментарий, способный его удовлетворить, сначала феноменология, а потом герменевтика непрестанно относили ко все более отдаленному горизонту.

Так, Гуссерль в своих теоретических текстах, наиболее отмеченных идеализмом, напоминающим идеализм Фихте, понимает феноменологию не только как метод сущностного описания фундаментальных артикуляций опыта (перцептивного, имагинативного, интеллектуального, волевого, аксиологического и т. д.), но и как радикальное самообоснование при полнейшей интеллектуальной ясности. При этом он видит в редукции (или ёросhё), примененной к есте-ственной установке, освоение царства смысла, где любой вопрос, касающийся вещей в себе, снимается заключением в скобки. Это царство смысла, освобож-денное таким образом от любого вопроса о фактич-ности, и образует преимущественное поле феномено-логического опыта, преимущественно интуитивную область. Возвращаясь через Канта к Декарту, Гус-серль придерживается мнения, что всякое постижение трансцендентного сомнительно, тогда как имма-нентное для Я несомненно. Это утверждение и остав-ляет феноменологию в пределах рефлексивной фи-лософии.

Однако феноменология не в теоретизировании по поводу самой себя и своих конечных притязаний, а в своем действительном движении намечает скорее не реализацию, а удаление от идеала такого радикаль-ного обоснования в прозрачности субъекта для самого себя. Крупным открытием феноменологии, при не-пременном условии феноменологической редукции, остается интенциональность, т. е. в наиболее свобод-ном от технического истолкования смысле примат со-знания о чем-то над самосознанием. Но это опреде-ление интенциональности пока еще тривиально. Строго говоря, интенциональность означает, что интенциональный акт постигается только посредством многократно идентифицируемого единства имеюще-гося в виду смысла: того, что Гуссерль называет “но-эмой”, или интенциональным коррелятом “неоэтиче-ского” акта полагания. Кроме того, над этой ноэмой, в вышележащих слоях, располагается тот результат синтетических актов, который Гуссерль именует “конституированным” (конституированная вещь, пространство, время и т. д.). Но конкретные феноме-нологические исследования, особенно касающиеся конституирования “вещи”, обнаруживают регрессив-ным путем все более фундаментальные пласты, где активные синтезы указывают на все более радикаль-ные пассивные синтезы. Таким образом, феномено-логия оказывается заключенной в бесконечном дви-жении “вопросов в обратном порядке”, в процессе ко-торого тает ее проект радикального самообоснования. В последних работах Гуссерля, посвященных жизнен-ному миру, этим термином обозначается горизонт ни-когда не достижимой непосредственности: Lebenswelt всегда предполагается и никогда не дан. Это потерян-ный рай феноменологии. В этом смысле, пытаясь реа-лизовать свою направляющую идею, феноменология сама же ее подрывает. Это и придает трагическое ве-личие делу Гуссерля.

Осмысление этого парадоксального результата помогает понять, каким образом герменевтика может срастись с феноменологией и поддерживать с ней та-кое же двойственное отношение, какое феноменоло-гия поддерживает со своим картезианским и фихте-анским идеалом. Предпосылки герменевтики на пер-вый взгляд делают ее чужеродной рефлексивной традиции и феноменологическому проекту. Герме-невтика фактически родилась (или, скорее, ожила) в эпоху Шлейермахера из сплава библейской экзегезы, классической филологии и юриспруденции. Этот сплав многих дисциплин помог осуществить коперни-канский переворот, поставивший вопрос: что значит понимать?- перед вопросом о смысле того или иного текста или той или иной категории текстов (сакраль-ных или светских, поэтических или юридических). Этому-то исследованию Verstehen* и предстояло, сто-летием позже, столкнуться с феноменологическим по преимуществу вопросом об интенциональном смысле ноэтических актов. Правда, герменевтика сохраняла теоретические задачи, отличные от интересов конк-ретной феноменологии. Тогда как феноменология ставила вопрос о смысле по преимуществу в когни-тивном и перцептивном измерениях, герменевтика, начиная с Дильтея, ставила его в плоскости истории и наук о человеке. Но это был и с той, и с другой стороны тот же фундаментальный вопрос об отно-шении между смыслом и Я (soi), между иНтелли-гибельностью первого и рефлексивностью второго.

Феноменологическая укорененность герменевти-ки не ограничивается этим самым общим родством

* Понимание (нем)

понимания текста и интенционального отношения со-знания к представленному ему смыслу. В постхайдег-герианской герменевтике первостепенное значение приобретает поднятая феноменологией-некоторым образом вопреки ее намерениям-тема Lebenswelt. Только благодаря тому, что мы изначально пребыва-ем в мире и неотстранимо причастны ему, мы можем посредством вторичного движения противопостав-лять себе объекты, которые пытаемся интеллектуаль-но конституировать и подчинить своей воле. Verstehen*, по Хайдеггеру, имеет онтологическое значение. Это ответ существа, брошенного в мир, ко-торое ориентируется в нем, проецируя наиболее свой-ственные ему возможности. Интерпретация (в тех-ническом смысле интерпретации текста)-это лишь развитие, прояснение онтологического понимания, изначально присущего брошенному в мире существу. Таким образом, субъект-объектное отношение, от ко-торого Гуссерль остается в зависимости, подчиняется онтологической связи-более первоначальной, чем любое отношение сознания.

Этот герменевтический подрыв феноменологии влечет за собой еще один: знаменитая “редукция”, посредством которой Гуссерль различает “смысл” эк-зистенциального основания, в котором изначально укоренено естественное сознание, не может больше сохранять статус исходного философского акта. Те-перь она приобретает эпистемологически производ-ное значение: это вторичное действие установления дистанции (и в этом смысле забвение первичной уко-рененности понимания), для осуществления которого требуются все объективирующие операции, харак-терные как для обыденного, так и для научного по-знания. Но это дистанцирование предполагает ту причастность, благодаря которой мы уже есть в мире до того, как становимся субъектами, противопостав-ляющими себе объекты, чтобы судить о них и под-чинять своему интеллектуальному и техническому господству. Таким образом, если хайдегтерианская и постхайдеггерианская герменевтика и наследует гус-серлевскую феноменологию, то она в конечном счете в равной мере и реализует, и переворачивает ее.

Философские последствия этого переворота зна-чительны. Мы их проглядим, если ограничимся кон-статацией конечности, обесценивающей идеал проз-рачности трансцендентального субъекта для самого себя. Идея конечности сама по себе остается баналь-ной, даже тривиальной. В лучшем случае она лишь формулирует в негативных терминах отказ от всякого Hybris* рефлексии, от всяких притязаний субъекта найти основание в самом себе. Открытие первичности бытия-в-мире по отношению ко всякому проекту обо-снования и всякой попытке конечного установления истины обнаруживает всю свою силу, когда из него извлекаются выводы для эпистемологии новой онто-логии понимания. Только извлекая эти эпистемологические выводы, я смогу перейти от ответа на первый вопрос ко второму вопросу, поставленному в начале третьей части очерка. Я резюмирую этот эпистемологический итог следующей формулой: не существует понимания самого себя, не опосредованного знаками, символами и текстами: самопонимание в конечном счете совпадает с интерпретацией этих опосредующих терминов. Переходя от одного к другому, герме-невтика шаг за шагом избавляется от идеализма, с которым Гуссерль пытался отождествить феномено-логию. Проследим теперь фазы этого освобождения.

Опосредование знаками: этим устанавливается изначальная языковая предрасположенность любого

* Высокомерие, безмерные притязания.

человеческого переживания. Восприятие сказывает-ся, желание сказывается. Уже Гегель показал это в “Феноменологии духа”. Фрейд извлек из этого другое следствие: не существует до такой степени потаенно-го, скрытого или извращенного желания, чтобы оно не могло быть прояснено языком и благодаря выходу в сферу языка не выявило своего смысла. Психоанализ как talk-cure* не имеет иной предпосылки, кроме этой изначальной близости желания и речи. И так как речь воспринимается скорее, чем произносится, самый ко-роткий путь Я к самому себе-это речь другого, поз-воляющая мне проскочить открытое пространство знаков.

Опосредование символами- под этим термином я имею в виду обладающие двойным смыслом выра-жения, в традиционных культурах связанные с име-нами космических “элементов” (огня, воды, воздуха, земли и т. д.), их “измерений” (высота и глубина и т. д.) и “аспектов” (свет и мрак и т. д.). Эти выражения располагаются в несколько ярусов: символы наиболее универсального характера; символы, присущие толь-ко одной культуре; наконец, созданные отдельным человеком и даже встречающиеся только в одном про-изведении. В последнем случае символ совпадает с живой метафорой. Но, с другой стороны, не сущест-вует, наверное, символотворчества, не коренящегося в конечном итоге в общечеловеческом символическом основании. Я сам когда-то набросал “Символику Зла”**, где рефлексия злой воли целиком основыва-лась на опосредующей роли некоторых выражений, обладающих двойным смыслом, таких, как “пятно”, “падение”, “отклонение”. Я даже сводил в то время герменевтику к истолкованию символов, т. е. к выяв-

* Логотерапия, словолечение (англ)

** RicoeurP Symbolique du mal.

лению второго, часто скрытого смысла этих двусмыс-ленных выражений.

Теперь это определение герменевтики через ис-толкование символов кажется мне слишком узким. Для этого есть два основания, которые заставляют перейти от опосредования символами к опосредованию текстом. Прежде всего я заметил, что традици-онный, или частный, символизм раскрывает свои ре-сурсы умножения смысла только в собственных кон-текстах, т. е. на уровне полного текста, например, поэмы. Кроме того, один и тот же символизм допуска-ет соперничающие и даже полярно противоположные истолкования в зависимости от того, нацелено ли ис-толкование на сведение символизма к его буквально-му основанию, бессознательным истокам или соци-альным мотивациям или же на расширительное тол-кование, соответствующее наибольшей его способности к многозначности. В одном случае герме-невтика ориентирована на демифологизацию симво-лизма, показывая скрытые в нем неосознанныесилы, в другом-на отыскание наиболее богатого, высокого, духовного смысла. Впрочем, этот конфликт интер-претаций в равной степени проявляется на текстуаль-ном уровне.

Из этого следует, что герменевтика уже не может быть определена просто через истолкование симво-лов. Тем не менее это определение должно быть со-хранено как этап между общим признанием языково-го характера опыта и более техническим определе-нием герменевтики через истолкование текстов. Кроме того, она способствует рассеиванию иллюзии об интуитивном познании Я, предлагая окольный путь к пониманию Я через богатство символов, пере-даваемых через культуры, в лоне которых мы обрета-ем одновременно и экзистенцию, и речь.

Наконец, опосредованно текстами. На первый взгляд это опосредование кажется более ограниченщения и отказывается от мечты о совершенном опосредовании, в конце которого рефлексия снова подня-лась бы до уровня интеллектуальной интуиции.

2) Теперь я могу попытаться ответить на второй вопрос, поставленный выше. Если предпосылки, ха-рактерные для традиции, с которой связаны мои рабо-ты, таковы, то как я оцениваю место своих работ в развитии этой традиции?

Чтобы ответить на этот вопрос, мне достаточно сопоставить только что данное определение задач гер-меневтики с выводами второй части.

Как только что мы сказали, перед герменевтикой стоит двойная задача: реконструировать внутреннюю динамику текста и воссоздать способность произве-дения проецироваться вовне в виде представления о мире, где я мог бы жить.

Мне кажется, что все мои исследования, направ-ленные на изучение соединения понимания и объяс-нения на уровне того, что я назвал “смыслом” произведения, связаны с первой задачей. В моем анализе повествования, как и в анализе метафоры, я борюсь на два фронта: с одной стороны, отвергаю иррацио-нализм непосредственного понимания как распрост-ранение на область текстов той интропатии, которая позволяет субъекту проникать в чужое сознание в условиях интимного диалога. Эта неадекватная экс-траполяция поддерживает романтическую иллюзию скрытой в произведении непосредственной связи кон-гениальности между двумя субъективностями - авто-ра и читателя. Но я так же усиленно отвергаю ра-ционализм объяснения, применяющий к тексту стру-ктурный анализ знаковых систем, характерных не для текста, а для языка. Эта равно неадекватная экс-траполяция порождает позитивистскую иллюзию замкнутой в себе и независимой от всякой субъек-тивности автора или читателя текстуальной объек-тивности. Двум этим односторонним установкам я противопоставляю диалектику понимания и объяс-нения. Понимание я трактую как способность вос-производить в себе работу структурации текста, а объяснение-как операцию второго уровня, срастаю-щуюся с пониманием и состоящую в прояснении ко-дов, лежащих в подоснове этой работы структурации, в которой соучаствует читатель. Эта борьба на два фронта-против сведения понимания к интропатии и сведения объяснения к абстрактной комбинаторике- приводит меня к определению истолкования через эту же диалектику понимания и объяснения на уровне имманентного “смысла” текста. Этот специфический ответ на первую из стоящих перед герменевтикой за-дач имеет, по-моему, то неупомянутое преимущест-во, что он позволяет сохранить диалог между фи-лософией и науками о человеке, диалог, который, каждый по-своему, разрушает отвергаемые мною превратные представления понимания и объяснения. Это можно было бы считать моим первым вкладом в герменевтику, которую я исповедую.

Выше я попытался переместить свой анализ “смы-сла” метафорических выражений и “смысла” повест-вовательных интриг на задний план теории Verstehen, взятой только в ее эпистемологическом применении, в русле традиции Дильтея и Макса Вебера. Различение “смысла” и “референции” примени-тельно к этим выражениям и этим интригам дает мне возможность остановиться пока на том завоевании герменевтической философии, которое ни в коем слу-чае не было, мне кажется, отброшено позднейшим развитием этой философии у Хайдеггера и Гадамера: я имею в виду подчинение эпистемологической тео-рии онтологической теории Verstehen. Я не хочу ни предавать забвению эпистемологическую фазу с ее ставкой на диалог между философией и науками о человеке, ни проходить мимо смещения герменев-тической проблематики, делающей отныне акцент на бытии-в-мире и причастности, предшествующей вся-кому отношению, противопоставляющему субъекта объекту.

На заднем плане этой новой герменевтической онтологии я и хотел бы поместить мои исследования “референции” метафорических выражений и повест-вовательных интриг. Я охотно признаю, что эти ис-следования постоянно предполагают убеждение в том, что дискурс никогда не существует for its own sake, ради самого себя, но во всех своих употреб-лениях стремится перенести в язык опыт, способ оби-тания и бытия-в-мире, которые ему предшествуют и требуют быть высказанными. Это убеждение в пер-вичности бытия-к -высказыванию по отношению к высказыванию и объясняет мое упорство в стрем-лении открыть в поэтических употреблениях языка присущий им модус референции, посредством кото-рого поэтический дискурс продолжает высказывать бытие, даже когда, кажется, уходит в себя, чтобы самого себя чествовать. Это упорное стремление на-рушить замкнутость языка в самом себе я унаследо-вал из Sein und Zeit Хайдеггера и Wahrheit und Methode Гадамера*. Но я все же осмеливаюсь думать, что предложенное мной описание референции мета-форических выражений и повествовательных интриг добавляет этому онтологическому стремлению ана-литическую точность, которой ему недостает.

Действительно, я попытался придать онтологиче-ское значение референциальным претензиям мета-форических выражений из этого онтологического по-буждения: например, я рискнул утверждать, что “ви-деть нечто как...” означает выявлять “бытие-как” вещи. Я поставил “как” в положение экспонента гла-гола “быть” и сделал из “бытия-как” конечный рефе-

* Гадамер Г. Г. Истина и метод. М., 1988.

рент метафорического выражения. Этот тезис содер-жит, без сомнения, заимствование из постхайдеггерианской онтологии. Но, с другой стороны, аттеста-цию бытия-как, по-моему, нельзя было бы осущест-вить вне детального изучения референциальных модусов метафорического дискурса, и она требует собственно аналитической трактовки непрямой рефе-ренции на основе концепции speit reference* Романа Якобсона. Мое исследование mimesis"а повествова-тельного произведения и различения трех стадий mimesis"a-префигурации, конфигурации, трансфи-гурации произведений мира действия-выражает ту же заботу о дополнении онтологической аттестации точностью анализа.

Не ограничивается...

Документ

Ред. Ю.Н.Давыдова. М.: Прогресс, 1990. П.Рикер . Герменевтика и метод социальных наук // П.Рикер . Герменевтика . Этика. Политика. М.: АО “KAMI” ... проводмых в поле гендеристики исследований. 6. Сравнительно-исторический метод в социальных исследованиях (...