В этом году написано столько, что непонятно, как Николай Васильевич успевал все это. Был буквально за полтора месяца написан «Ревизор», вышел сборник «Арабески» (рис. 2),

Рис. 2. Титульный лист сборника «Арабески» (1833)

где одновременно с критическими статьями, с эссе Гоголь начинает публиковать свои петербургские повести, а именно: «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего».

Рис. 3. Титульный лист сборника «Миргород» (1835) ()

В этом же году появляется сборник «Миргород» (рис. 3), который состоит из четырех повестей: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». И сразу же возникает множество вопросов, которые возникли и у тогдашней критики. Критика устами Белинского (рис. 4) расхвалила этот новый этап в творчестве Гоголя.

Рис. 4. В.Г. Белинский

Белинский говорил о том, что Гоголь стал серьезнее, стал глубже проникать в тайны жизни. В то же время Белинский высказывал и ряд недоумений, особенно это касалось первой повести: «Возьмите его «Старосветских помещиков»: что в них? Две пародии на человечество в продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а потом, как водится исстари, умирают. Но отчего же это очарование? Вы […] принимаете участие в персонажах повести, смеетесь над ними, но без злости, и потом рыдаете с Палемоном о его Бавкиде, сострадаете его глубокой, неземной горести…» Создается впечатление, что от критики ускользала проблематика повестей Гоголя.

Можно поговорит и о названии. С одной стороны, понятно, что речь идет об одном из совершенно заурядных провинциальных малороссийских городков. Гоголь пишет, что главной достопримечательностью этого городка была огромная лужа посреди городской площади. Но с другой стороны, в этом названии звучат и другие слова: «Миргород», «мир», «город». Возможно, самое название намекает на некую более универсальную и масштабную проблематику. Но больше всего вопросов возникает по другому поводу: перед нами четыре повести, совершенно разные не только по сюжету, но и по жанру.

Первая повесть посвящена двум старичкам, горячо и искренне любящим друг друга: Пульхерии Ивановне и Афанасию Ивановичу, которые едят и пьют, а потом умирают.

Вторая повесть совершенно иного плана: мощные героические фигуры Тараса Бульбы и его сыновей, Остапа и Андрия, подвиги, страшные исторические события отдаленных эпох.

Третья повесть написана в жанре романтической фантастики: ведьмы, черти, потусторонние существа, храбрый казак Хома Брут, который не смог одолеть самого Вия и оказался жертвой демонической панночки.

И, наконец, четвертая повесть, написанная в духе жесткого реализма. Достаточно гадкие обыватели маленького жалкого городка с их маленькими страстями, с их грязной повседневной и унылой жизнью.

Что может объединять эти повести? И действительно ли они объединены неслучайно? Составляют ли они просто некое собрание повестей, или же здесь можно говорить о некоем единстве, идеологическом, художественном? Для этого последовательно рассмотрим каждое из этих произведений.

Итак, «Старосветские помещики» (рис. 5).

Рис. 5. «Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна» (П.П. Соколов. Ил. к повести Н.В. Гоголя «Старосветские помещики», 1853) ()

В этой повести содержится некий намек, ключ, который должен открыть дверцу, за которой содержится общая идея повествования. Неправ был, видимо, Белинский, когда он счел героев этой повести жалкими, ничтожными, ведущими полурастительное, полуживотное существование. Эта неправота звучит даже в приведенных выше словах Белинского, ведь он сравнивает Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну с некими Филемоном и Бавкидой, персонажами высокого античного мифа (рис. 6).

Рис. 6. « Меркурий и Юпитер в доме Филемона и Бавкиды» (Якоб ван Ост Старший, XVII век) ()

А если героев можно сравнить с персонажами такого высокого мифа, значит, и персонажи эти не такие уж низменные. Вспомним, кто такие Бавкида и Палемон, или, как сейчас его часто называют, Филемон. Это были старик со старухой, детей у них не было, они жили в крошечной деревушке, и вся их жизнь была посвящена друг другу. Вот это вечная любовь, а еще добродетель. Они никому и никогда не причинили зла. Более того, боги послали им испытание. Об этом замечательно рассказывается, например, в «Метаморфозах» великого римского поэта Овидия. Однажды пришли некие странники в деревню, где жили Филемон и Бавкида. Они постучались буквально во все дома, но ни один из жителей их не пустил. И только Филемон и Бавкида приветливо распахнули двери, не спрашивая, что это за люди. Они тут же выложили на стол всю свою снедь, которая приготовлена была на много дней вперед. Т. е. они сами рисковали остаться без еды. Но они подали гостям умыться, посадили их за стол, и, как обычно бывает в таких случаях, когда все расселись, над головами гостей просиял божественный свет. Это боги посетили скромное жилище Филемона и Бавкиды. За их гостеприимство, радушие, доброту боги наградили их: они дали им долгую беспечальную жизнь. Филемон и Бавкида становятся жрецами в храме Зевса Гостеприимного. И боги даруют им одновременную смерть, вернее, не смерть, а превращение. Филемон видит, как его Бавкида превращается в прекрасное дерево, а Бавкида видит, как Филемон становится таким же точно деревом. Они успевают попрощаться друг с другом. Затем эти деревья несколько столетий стоят рядом, радуя друг друга и окружающих людей.

Вот с какими персонажами сравнивает не только Белинский, но и сам Гоголь своих героев повести «Старосветские помещики». Но не только с персонажами высоко античного мифа связывает своих героев Гоголь. Обратимся к первым страницам повести. Ситуация немного странная. Говорится о цветущем и плодоносящем саде, в котором живут старосветские помещики. Черемуха и одновременно сирень цветет в этом саду, деревья унизаны яблоками, грушами, багряным цветом краснею вишни. В домике старосветских помещиков изображены на диванах птицы, похожие на цветы, и цветы, похожие на птиц. Это антураж рая, хотя рай положен людям после земной жизни. Но есть другая легенда, которая говорит о некоем прекрасном времени, которое существовало на земле. Разумеется, легенда эта о золотом веке. Она пришла к нам из античности. Первым записал эту легенду древнегреческий поэт Гесиод (рис. 7),

затем она повторена у римского поэта Овидия (рис. 8).

Рис. 8. Публий Овидий Назон (древнеримский поэт) ()

Что же это за легенда? Было некогда время, когда люди жили в блаженстве и безмятежности, земля давала все для пропитания, реки текли молоком и медом, вечно цвела весна, а с нею вместе и лето. Таким образом, мы можем отчетливо увидеть, что золотой век - это далекое прошлое, но на пространстве усадьбы старосветских помещиков сохранился какой-то осколок золотого века. Там время протекает медленно, блаженно, старосветские помещики никогда и никому не делают зла. Да, безусловно, их жизнь, может быть, названа низменной, но с важной коррективой: сам Гоголь говорит: «низменная, буколическая жизнь их». Буколики, или идиллия - это тоже своеобразный литературный жанр, пришедший из античности. Бесполезно предъявлять к идиллическому герою требования какой-то государственной деятельности, требование каких-то подвигов, деяний. Ведь идиллический герой - это человек, который живет в мире с окружающей действительностью, с собственной судьбой, со своей душой. Именной таких героев изображает нам Гоголь. Кроме того, подобно своим античным предшественникам, они искренне гостеприимны. Но Гоголь прекрасно понимает, что на пространстве современной жизни идиллической, волшебной реализации герой не получит, поэтому если античные персонажи Филемон и Бавкида заслужили милость богов и умерли в один и тот же миг, то этого не произойдет с героями Гоголя. Ведь повесть эта не о том, как они едят и пьют, хотя если посчитать, сколько раз герои принимают пищу, то получится около десяти раз в день. Повесть эта о великой любви, которая связывает этих двоих. А то, что они немолоды, не имеет значения, мы помним вечную любовь, связывавшую Тристана и Изольду (рис. 9),

Рис. 9. «Тристан и Изольда» (Д.У. Уотерхаус, 1916) ()

Франческу Римини и Паоло (рис. 10).

Рис. 10. «Паоло и Франческа» (Э.Ч. Халле) ()

Но любовь Афанасия Ивановича (рис. 11)

Рис. 11. «Афанасий Иванович» (П. Боклевский, Ил. к повести «Старосветские помещики», 1887) ()

и Пульхерии Ивановны (рис. 12)

Рис. 12. «Пульхерия Ивановна» (П. Боклевский, Ил. к повести «Старосветские помещики», 1887) ()

не менее сильна. Пульхерия Ивановна, как мы, может быть, помним, видит вернувшуюся внезапно серую кошечку, которую сманили коты, но она почему-то вернулась, одичавшая, странная, поела предложенную пищу, а затем, дико мяукнув, выпрыгнула в окно. Казалось бы, пустяк, забавное происшествие, но Пульхерия Ивановна понимает: это смерть приходила за ней. Некоторые исследователи находят в этом эпизоде связь с житийной литературой. Действительно, в житиях святых людям чистой жизни и светлой души является некая божественная милость: их предупреждают о грядущей кончине. Гоголь не собирается здесь выдерживать высокий, патетический, напряженный тон, и поэтому он немного снижает эту ситуацию: не ангел приходит к старичкам, а вот эта странноватая серая кошечка. Однако, подобно житийным персонажам, Пульхерия Ивановна способна предвидеть свою гибель. И расстаются старики. Пять лет живет в одиночестве Афанасий Иванович. Дальше Гоголь вводит некую новеллу, которая, казалось, не имеет прямого отношения к действию. Он рассказывает о некоем молодом человеке, который был влюблен в свою невесту безумно, страстно, нежно, дерзко, романтически. Невеста погибает, и молодой человек ни в чем не находит себе отрады, он дважды пытается покончить с собой, горе его безмерно, в нем нет ни тени надежды на какое-то душевное успокоение. Но менее чем через год рассказчик видит этого молодого человека в обществе молоденькой жены на светском рауте, где он весело играет в карты. Вот такая любовь царит в современном мире, который отнюдь не является золотым. Герои золотого века остаются верны друг другу до самого жизненного финала. Дальше Гоголь рассказывает о том, что в какой-то момент одинокий, заброшенный Афанасий Иванович слышит среди ясного летнего дня какой-то голос, который тихонечко зовет его. Гоголь говорит о том, что мы иногда слышим такого рода голоса, и у нас мороз пробегает по коже, потому что голоса эти - это голоса не нашего мира, а какого-то иного мистического мира. Но Афанасий Иванович чувствует только радость и бесконечное счастье: «Это она позвала меня», - говорит он и умирает успокоенный. Он надеется на посмертную встречу с Пульхерией Ивановной. И вот таким образом золотой век тут явно задействован Гоголем. Но если вспомнить легенду целиком, то мы увидим, что золотым веком тут дело не ограничивается. Согласно античной легенде после золотого века наступил век качеством похуже - серебряный. Все еще было много еды, все еще не было войн и болезней, но наступила зима, к людям стала приходить старость, и появилась смерть. И вот именно появление серебряного века со старостью и смертью мы можем наблюдать в «Старосветских помещиках».

Но тогда у нас картина проясняется, ведь следом за серебряным веком, с точки зрения Гесиода и Овидия, должен был появиться медный век, век поистине страшный. Гордые, мужественные, свирепые люди населяли этот век. Они непрерывно сражались друг с другом, у них было медное оружие, и даже жилища были из меди. И все они, истребив друг друга, погибли, и следа от них не осталось.

Теперь мы не удивимся, что именно на втором месте стоит повесть «Тарас Бульба». Именно там мы видим страшные исторические события гордых, мужественных и часто беспощадных героев. Это, своего рода, идеал, но идеал другого плана. В первой повести мы имеем дело с идеалом идиллическим, где кроткие и чистые сердцем герои живут в мире с собой и с окружающей их тихой и мирной природой. Во второй повести нам дается идеал другого типа - идеал героический. И точно так, как бессмысленно предъявлять к идиллическому герою требования великих деяний, точно так бессмысленно упрекать Тараса Бульбу (рис. 13)

Рис. 13. Тарас (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

или Остапа (рис. 14)

Рис. 14. Остап (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

в излишней жестокости.

Рис. 15. Андрий (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

Ведь Гоголь говорит о том, что Тарас Бульба и его товарищи убивали не просто на поле боя, иногда они уничтожали и мирное население. Но тут надо отчетливо понять, что Гоголь имел серьезные великие образцы в мировой литературе, которые он попытался пересадить на русскую почву. «Тарас Бульба» напоминает нам античный эпос, а именно «Илиаду». Гоголь осознавал это сходство, более того, он специально пытался его подчеркнуть, вот маленькие примеры тому. В «Илиаде» есть достаточно длинный список кораблей греков, которые приплыли под Трою, чтобы сражаться за прекрасную Елену. Гоголь в повести «Тарас Бульба» дает нам почти такой же длинный список казацких куреней, которые приходят на поле битвы. В «Илиаде» появляется сначала один Аякс, затем второй герой, третий, чтобы подчеркнуть, что героев много. У Гоголя появляется Кукубенко, затем второй, который обладает такими же героическими качествами. Во второй редакции повести Гоголь сознательно вводил скрытые цитаты из великого Гомера (рис. 16).

Таким образом, перед нами эпос, величественные, эпические герои. Интересно и то, что в «Тарасе Бульбе» соединены разные эпохи: в произведении есть и события XIV, и XV, и даже XVI века в таком своеобразном смешении. И это не ошибка автора. Гоголь прекрасно знал историю Малороссии, но он хотел создать некий универсальный образ героического прошлого.

А теперь обратимся к оглавлению сборника «Миргород», который состоит из двух частей. Первая часть представлена двумя повестями: «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба». Таким образом, нам дается два совершенно различных, но идеальных построения. Не каждый человек может прожить идиллическую или героическую жизнь, а вот вместе они создают некий образ идеала.

Затем идет часть вторая, которая состоит из повестей «Вий» и «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Что же говорит нам античная легенда? После медного века, после этих страшных людей, совершавших подвиги и исчезнувших с лица земли, наступает некий последний век, античные авторы называют его железным веком. И первый признак железного века - это некое оскудение человеческих душ. Люди становятся слабыми, мелкими, мелочными. И вот, похоже, такую ситуацию мы наблюдаем в повести «Вий». Там действуют три персонажа, отпущенные на каникулы в бурсаки: богослов Халява, философ Хома Брут и ритор, самый младший из них, Тиберий Горобец (рис. 17).

Рис. 17. «Халява, Брут и Горобец, застигнутые сумерками в степи» (М. Микешин, 1877)

Внешне они очень похожи на запорожских казаков: у них такие же усы, такие же широченные шаровары, они с таким же энтузиазмом курят трубки-люльки, они любят богатырски объесться и поспать в лопухах. Но что-то в них непоправимо изменилось. Даже имена у них странные: Халява - дармовщинка, лень; Хома Брут - Хома - это простонародный вариант имени Фома, а Брут - это персонаж римской истории, тираноборец; Тиберий Горобец - Тиберий - имя грозного римского императора, а Горобец - малороссийский воробей. Эти герои путешествуют по степи, но все внезапно меняется и они попадают в иное пространство - пространство, наполненное злом. Там царствует панночка, которая оказывается страшной ведьмой, причем сила её невероятно велика.

Рис. 18. «Вторая ночь Хомы Брута» (Э. Новиков, Ил. к повести «Вий») ()

Поначалу Хоме Бруту удалось с ней справиться: он избил ее до смерти, и страшная демоническая старуха превращается в девушку. Казалось бы, победа обеспечена, но, оказывается, не все так просто. Даже посмертная сила панночки велика настолько, что ее длинная рука протягивается в сам город Киев, и именно оттуда извлечен Хома Брут и приведен к ее изголовью, чтобы три дня читать над ней молитвы. Т. е. совершенно ясно, что Хоме Бруту придется биться с нечистой силой. Жизнь наполнена злом, жизнь требует героического начала, но этого начала в Хоме Бруте практически уже не осталось. Вот как он разговаривает с отцом панночки, суровым и грозным сотником:

Сотник спрашивает:

- А кто был твой отец?

- Не знаю, вельможный пан, - отвечает Хома Брут.

- А мать твоя?

- И матери не знаю…

- …и сам я - черт знает что. Никакого виду с меня нет.

Вот таково самосознание героя. Жизнь требует героического начала, но героя нет, поэтому зло на пространстве повести торжествует. Хома Брут показал некую душевную слабость. Он посмотрел на Вия (рис. 19),

Рис. 19. «Вий» (Э. Новиков, Ил. к повести «Вий») ()

В последней повести Гоголь показывает, что не только героическое начало исчезает из мира, но и люди перестают быть героями, перестают быть людьми.

Рис. 20. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (А. Бубнов, 1952) ()

Мало того, что-то странное происходит с человечеством вообще. На что похож город, в котором проживают Иван Иванович и Иван Никифорович? То ли это стопка блинов, то ли это какая-то губка, странный гриб, уродливый нарост на теле земли. Иррациональность проникает даже в рассказ самого рассказчика, который беспрерывно восхищается Иваном Ивановичем: « Прекрасный человек Иван Иванович!» Но чем? У него «Славная бекеша» , «Его знает и комиссар полтавский» , «Он очень любит дыни» . И это качества прекрасного человека? Т. е. странность в самом рассказе. Мало того, какая-то странность проникает еще глубже: начинается сравнение Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, которое внезапным образом расползается. Говорится о том, что «у Ивана Никифоровича глаза маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щек, и нос в виде спелой сливы» , (рис. 21)

Рис. 21. «Иван Никифорович» (П. Боклевский, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1882)

а «У Ивана Ивановича большие выразительные глаза табачного цвета и рот несколько похож на букву ижицу» (рис. 22)

Рис. 22. «Иван Иванович» (П. Боклевский, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1882) ()

Есть сравнение еще более странное. Рассказчик говорит о том, что «Иван Иванович несколько боязливого характера» , а «У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением» . И вот эта зловещая иррациональность и в жизни героев, и в их внутреннем облике и даже в самом рассказе рассказчика говорит нам о том, что жизнь непоправимо испорчена. Наступает тот самый железный век. Первым признаком железного века, как мы уже говорили, является измельчание человеческих душ, какая-то слабость и жалкость характеров. Люди действительно перестают быть людьми. Например, Иван Иванович любит беседовать с нищими, расспрашивать о нужде, а в итоге даже не подать, что является крайне античеловеческим качеством (рис. 23):

…Иван Иванович никак не утерпит, чтоб не обойти всех нищих. Он бы, может быть, и не хотел заняться таким скучным делом, если бы не побуждала его к тому природная доброта.

- Здорово, небого! - обыкновенно говорил он, отыскавши самую искалеченную бабу, в изодранном, сшитом из заплат платье. - Откуда ты, бедная?

- Я, паночку, из хутора пришла: третий день, как не пила, не ела, выгнали меня собственные дети.

- Бедная головушка, чего ж ты пришла сюда?

- А так, паночку, милостыни просить, не даст ли кто-нибудь хоть на хлеб.

- Гм! что ж, тебе разве хочется хлеба? - обыкновенно спрашивал Иван Иванович.

- Как не хотеть! голодна, как собака.

- Гм! - отвечал обыкновенно Иван Иванович. - Так тебе, может, и мяса хочется?

- Да все, что милость ваша даст, всем буду довольна.

- Гм! разве мясо лучше хлеба?

- Где уж голодному разбирать. Все, что пожалуете, все хорошо.

При этом старуха обыкновенно протягивала руку.

- Ну, ступай же с богом, - говорил Иван Иванович. - Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью! - и, обратившись с такими расспросами к другому, к третьему, наконец возвращается домой…

Рис. 23. «Иван Иванович по дороге в церковь» (П. Соколов, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1891) ()

Но главная характерная черта железного века - это раздоры. Считается, что в железном веке наступит война всех со всеми, право заменит кулак, сын пойдет на отца, брат на брата. И вот мы видим, что четвертая повесть как раз и посвящена ссоре (рис. 24).

Рис. 24. «Ссора» (Ил. к первой публикации повести в альманахе «Новоселье», 1834)

Другое дело, что и в гоголевском, и в нашем современном мире даже ссоры между этими людьми иллюзорны. Мы не знаем, по какому поводу они дружат и по какому поводу поссорились. Они добродушно осыпают друг друга ругательствами, и это не вызывает у них отторжения. Но затем Иван Никифорович произносит роковое слово «гусак» - и всё: ссора страшная, с полным разрывом отношений.

Итак, просмотрев эти четыре повести, мы видим, что есть некая сверхидея, которая очень тесно связывает эти произведения, имеющие разный сюжет и жанр: идиллия и золотой век плавно и печально перетекает в серебряный, грозные времена медного века, постепенное наступление зловещего века, когда нужен подвиг от человека, а человек измельчал и подвига совершит не в силах. И, наконец, полное растление душ: утрата идеалов, чести и совести - вот, что такое современный мир, с точки зрения Гоголя.

В античности легенда о четырех веках заканчивалась апокалиптически. И вот этот эсхатологизм, или настроение ожидания конца света, похоже, свойствен и гоголевскому сборнику «Миргород». Таким образом, все эти четыре повести оказались под одной обложкой и поставлены именно в таком порядке, конечно же, не случайно. Они связаны с глубинными гоголевскими историософскими концепциями. Он, действительно, считал, что жизнь в мире ухудшается, что зло торжествует, притом безнаказанно, и человечество должно приложить колоссальное усилие, чтобы противостоять этому захлестывающему всё миру зла. Удастся ли это ему? Об этом Гоголь размышлял на протяжении всего своего творчества, но начинает размышлять, безусловно, в 1835 году, когда пишет сборник «Миргород».

Список литературы

1. Сахаров В.И., Зинин С.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. - М.: Русское слово.
2. Архангельский А.Н. и др. Русский язык и литература. Литература (углубленный уровень) 10. - М.: Дрофа.
3. Ланин Б.А., Устинова Л.Ю., Шамчикова В.М. / под ред. Ланина Б.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. - М.: ВЕНТАНА-ГРАФ.

1. Интернет-портал Feb-web.ru ().
2. Школьный отличник ().

Домашнее задание

1. Найдите в повестях сборника «Миргород» все романтические и реалистические образы.
2. Определите в повестях сборника «Миргород» все возможные мотивы (философские, фантастические, героические и проч.).
3. * Напишите сочинение-размышление на тему: «Гоголевские герои в наше время».

■
■
■
■
■

В сборнике Николая Васильевича Гоголя «Миргород» все повести связаны между собой, хотя каждое произведение несёт самостоятельную смысловую нагрузку и может предлагаться как отдельный авторский труд.

Многотомник был задуман в период, когда Гоголь увлёкся исторической наукой и повёл читателя по Малороссии, рассказывая разные истории, поражающие воображение.

На суд читателя работы писателя были представлены в 1834-1835 годах и вышли в двух томах. В первый том вошли повести: «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба». Во второй: «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Идея сборника «Миргород»

Если читать произведения в том хронологическом порядке, в котором их предлагает автор, открывается совершенно новый смысл изложенного материала. Писатель словно показал, как человек может деградировать, скатываясь от идиллии к полному хаосу.

Гоголевский юмор становится совсем другой. Теперь он резче и острее, словно «смех сквозь слёзы». Николай Васильевич понял, что жизненные противоречия и контрасты совсем не случайны - они носят социальный оттенок. Это он и отразил в своих повестях.

Первая повесть «Старосветские помещики»

Рассказчик безо всякой иронии сравнивает своих главных героев, стариков Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну, с героями античного мифа - Филемоном и Бавкидой, прославившихся тем, что в дар за оказанные услуги богам, попросили себе смерти в один день.

Боги не только наградили Филемона и Бавкиду долгой жизнью и смертью в один день, но и после совместного ухода из жизни человеческой, дали им жизнь деревьев, имеющих один общий корень.

Такие образные сравнения Гоголь подобрал, чтобы максимально выразить ту привязанность старых людей друг к другу, ту идиллию отношений, которая может сохраниться через десятилетия. Любовный мирок пожилых супругов - это гавань идиллии отношений, вызывающая слёзы умиления.

Многими, включая критиков, история о двух стариках была не понята. Читатели решили, что писатель обличает помещичий быт, показывая, как пусто и безвкусно живут землевладельцы.

На самом деле автор раскрыл целых две темы. Во-первых, показано противостояние между Старым Светом и низшими малороссам, тем, кто остался жить в провинции, соблюдая многолетние устои, и, теми, кто уехал в Петербург развивать новое капиталистическое общество. Пришло время новых реформ, деревни разваливались. Ведь после смерти Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, их дальний родственник, сдавая имение в опеку, наблюдает полнейший развал.

Во-вторых, раскрыта тема любви, в которой нет места пороку. Той любви, о которой говорят: «До гробовой доски». Недаром рассказчик вводит эпизод с молодым человеком, пылающим страстью. Этот персонаж, то стреляется - его лечат, то бросается под карету - его лечат, а, в конце концов, он находит утешение в новой влюблённости. Старое же поколение, которое ни о каких страстях давно не думает, составляет единое неразрывное целое.

Сюжет

Уединённая жизнь пожилой бездетной супружеской пары, Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, в отдалённой деревни Малороссии, занята заботами о небольшом домике и всевозможных припасах.

Эти старики не замечают, что их обворовывают приказчик и лакеи. Но им всего хватает. Это щедрые добрые люди. Пульхерия Ивановна угадывает желания своего мужа, а Афанасий Иванович подшучивает и «пугает» её. Это настоящая гармония двух любящих сердец.

Предвестником беды становится пропажа хозяйской кошечки, которая, появившись, через три дня снова пропала, уже навсегда. Старушка говорит, что это предвестие смерти. Но прежде чем умереть барыня приказывает ключнице Явдохе следить и ухаживать за своим мужем. В скором времени Пульхерия Ивановна действительно умирает.

Для пожилого барина это такой удар, что он не может утешиться. Проходит время, но тоска не покидает Афанасия Ивановича. Он видит свою супругу во всех предметах, силится выговорить её имя и слёзы не высыхают на его лице.

Однажды, по прошествии пяти лет, он слышит голос своей супруги, оживляется, ведь это зовёт его Пульхерия Ивановна. Это возможность снова быть рядом с ней… Его желание быть похороненным рядом с женой было исполнено.

Вторая повесть «Тарас Бульба»

Здесь Николай Васильевич ставит вопрос ребром: «Что хорошо? Что плохо?» К героям заявлены повышенные требования. Им приходится делать выбор между добром и злом, патриотизмом и предательством. Всем героям - Тарасу, Остапу, Андрию - приходится выбирать свою дальнейшую долю.

Николай Васильевич старался показать жизнь казаков, какой она была на самом деле. Патриархальный уклад жизни, походы, войны, верность Отчизне, защита своей православной веры. Не первый раз писатель поднимает вопрос о том, насколько человек готов далеко зайти ради своей любви. Но если, например, в повестях «Майская ночь, или Утопленница» или «Ночь перед Рождеством» речь шла о сделке с нечистью, то в «Тарасе Бульба» речь идёт о сделке с собственной совестью.

Автор противопоставляет две цели: великую героическую, в лице Тараса, в лице Остапа, и личную корыстную, в лице Андрия. Нужно сказать, что рассказчик обошёлся очень жёстко со всеми своими персонажами. В конце произведения все главные гоголевские герои погибли.

Эти смерти тоже имеют своё противопоставление. Одно дело смерть ради Отечества, ради счастья своего народа, и совсем другое - бесславная смерть предателя.

Вопрос предательства литератор рассмотрел под разным углом. В сцене гибели Андрия вниманию представлены и его мысли, и мысли его отца. Не все знают, что в первой редакции, Гоголь, представил Андрия подлым трусом, прятавшимся за спины товарищей, молившем отца о пощаде.

Во втором издании своё отношение к Андрию писатель изменил, его позиция стала неоднозначной. Казак хоть и остался предателем, но представлен храбрым воином, с повышенным порогом глубокой чувствительности, что его и погубило. Он сделал свой выбор и перед лицом смерти не просит отца о пощаде, не раскаивается, и умирает с именем возлюбленной полячки на устах.

Сюжет

Казачий полковник Тарас Бульба встречает своих сыновей Остапа и Андрия, вернувшихся из Киевской академии. Он подшучивает над ними и даже затевает небольшой бой со старшим сыном, обмениваясь с ним не шуточными тумаками.

Старый вояка рад, что Остап готов за себя постоять. Проверить бы и Андрия, но тот уже обнимался с матерью.

По случаю приезда детей, Бульба закатывает пир, а хорошо подвыпив заявляет, что хочет отправить сыновей на Запорожскую Сечь. Да и сам он готов отправится с ними в поход, и искренне жалеет, что сейчас нет никакой войны.

Мать буквально обезумев от горя, всю ночь сидит возле своих спящих детей. Ей хочется чтобы ночь не кончалась. Ведь, возможно, сыновей она больше не увидит.

Но вот мужчины отправились в путешествие. Все думают о своём. Остап всё думает о матери, которая так убивалась, прощаясь с ними. У Андрия мысли заняты красавицей полячкой, с которой он познакомился в Киеве, и даже однажды побывал в её спальне, пробравшись туда через трубу.

Как только отряд добирается до Сечи, казаки сразу погружаются в разгульную жизнь. Братьям всё нравится, но отец не доволен. Бульба желает военных подвигов, да вот кошевой придерживается мирной доктрины.

Не без участия Тараса, казаки выбрали себе нового кошевого, который решает идти войной на Польшу. Казаки нагоняют страх на своих врагов, а Остап и Андрий превращаются в настоящих воинов.

При попытке взять богатый город Дубна, запорожцы получают отпор и принимают решение держать город в осаде.

В одну из ночей Андрия находит служанка полячки, в которую юноша безумно влюблён. Узнав что его возлюбленная голодает вместе со всей семьёй, парень нагружает мешок хлебом и тайно, через подземный ход идёт за татаркой.

Встретившись с любимой Андрий не раздумывая отрекается то друзей, брата, отца, Отчизны. Теперь он будет зачищать свою возлюбленную от своих бывших товарищей.

В эту же ночь к полякам прибывает подкрепление. Многие казаки, поскольку были пьяны и не оказывали сопротивления, либо убиты во сне, либо взяты в плен. Но беда не приходит одна - из Запорожья примчался гонец и сообщает, что на Сечь напали татары. Выхода нет, войско разделяется. Одна часть возвращается на Сечь, вторая остаётся осаждать Дубну.

Поляки узнав об ослаблении казачьего войска атакуют. Здесь в бою и встретился отец с сыном-предателем. Выманив Андрия в сторону, Бульба казнит своего сына, покорно подчинившегося родителю. В этой же битве Остап попадает в плен, а Тарас получает очень тяжёлое ранение.

Прошло полтора месяца, пока пожилой казак пришёл в себя. Он решает помочь своему сыну. При помощи угроз, денег и еврея Янкеля атаман добирается до Варшавы. Но Выкупить Остапа не получается.

Старый казак попадает на казнь собственного сына, которая была очень жестокой. Остап стойко выдержал все пытки, и только перед самой смертью он обратился к отцу, будто знал, что тот слышит его. Отозвавшись, Тарас выдал себя, но ему удалось сбежать.

Вернулся Бульбу с огромным войском. Месть старого атамана была страшна. Он сносил, рубил и палил огнём всё, что попадалось на его пути. Даже свои дивились такой ярости. Ни на какой мир, предлагаемый поляками и церковнослужителями он не согласен. Он жаждет мести и мстит за сына.

В одном из затяжных боёв Тарас уронил свою люльку. Замешкался, и его поляки успели окружить. Сопротивление старого казака было подавлено. Враги приковали Бульбу к дереву, для верности прибив гвоздями руки.

Но и здесь атаман думает о своём войске. Всё видя с возвышения, он даёт подсказки казакам и спасает их от верной гибели. А казаки, уйдя от погони, говорят о своём атамане.

Третья повесть «Вий»

Борьба со злом увеличивает обороты. Темные силы сгущают краски, и вступают в открытую борьбу с верой человека. А главный герой, Хома Брут, не выдерживает натиска нечисти. Он борется со злом, но ему попросту не хватает веры. И хотя героические искорки проскакивают в его поведении, персонаж этот изрядно измельчал.

Всё больше ощущается обречённость и безнадёжность. Автор всё глубже и шире смотрит на проблему борьбы дьявола с человеком. Это борьба двух начал - религиозного и мистического. Сам герой объединяет в себе эти два начала. Хома - это, по сути, Фома - один из учеников Христа, а Брут - это убийца Цезаря.

Герой борется с панночкой двумя методами, и с помощью молитв, и с помощью язычества, сам при этом оставаясь человеком не верующим, философом. Поэтому сил для борьбы с нечистью Хоме не хватило - и мистицизма, и веры было мало. Герой не устоял под напором обрушившихся на него бесов. Он погиб, как жертва безверия.

Сюжет

В самом начале каникул три бурсака идущие из Киева с целью репетиторствовать, сбились с дороги. На ночь просятся переночевать в одном отдалённом хуторе.

Хозяйка разложила путников, определив место Хоме Бруту в хлеву. А чуть позже явилась к нему сама и, вспрыгнув на плечи, заставила скакать по полям. Это ведьма, понял юноша и начал читать молитвы. Действительно, хватка ведьмы ослабела. Теперь у парня появилась возможность самому оседлать старуху, прихватить полено и отходить её как следует. Но вот уже перед ним лежит не ведьма, а прекрасная панночка.

В страхе бурсак решает прервать своё путешествие и возвращается в Киев. Но ректор бурсы даёт ему приказ, отправиться в дальний хутор к некому богатому сотнику, читать отходные молитвы по его умершей дочери, которую избили на прогулке. Это её предсмертное желание.

Ехать придётся под охраной, сотник прислал с кибиткой шесть казаков и спросил приехавшего парня, где он познакомился с его дочкой, но Хома и сам этого не знает. Однако, в гробу он узнаёт в панночке, ту самую ведьму.

К ночи его запирают в церкви, где стоит гроб. Юноша встаёт перед небольшим налоем и начинает читать молитвы. Ведьма подымается из гроба, но натыкается на очерченный философом вокруг себя круг. Она возвращается в гроб и начинает в нём летать по церкви. Но громкие молитвы и круг защищают Хому. Спасение - крик петуха.

Днём бурсак спит, пьёт водку, слоняется по селению. Приходит время идти в церковь второй раз.

Философ сразу чертит спасительный круг и громко читает молитвы. Когда он поднимает голову, труп стоит уже рядом. Мало того, в двери стучится нечистая сила и только крики петуха останавливают этот бесовской вертеп.

Поседевший юноша просит сотника отпустить его, но получает отказ. Тогда парень решает бежать, но его ловят.

Избежать третьей адской ночи философу не удалось. Гроб открыт, стучат зубы ведьмы, а Хома всё читает заклинания вперемешку с молитвами. Двери срываются с петель и несметная сила нечисти наполняет помещение. Этого мало. Ведьма кричит: «Приведите Вия». Приземистое косолапое чудище тяжело заходит в церковь. А ведьма отдаёт приказ поднять ему веки.

Теперь церковь зарастает бурьяном, терновником и скоро к ней никто не найдёт дороги.

А друзья Хомы Брута поминают его душу и уверяют: «Пропал он оттого что побоялся».

Четвёртая повесть «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»

Торжество зла над добром, глупости над умом - вот итог, к которому рассказчик подводит читателя.

Николай Васильевич показал задний двор человеческой натуры, где из пошлого неопрятного круговорота помещичьих страстей нет выхода.

Рассказ о помещиках полон сатиры, гротеска, иронии. Николай Васильевич, восхищается своими героями так, что читателю открывается весь сарказм низости, подлости и сутяжничества.

Гоголевские герои от скуки и безделья, чтоб хоть как-то разнообразить свою жизнь, ведут мелкую войну, которая становится смыслом их жизни. Они уже не могут выйти за рамки жизненного уклада, который сами же и создали. В этом и трагизм истории.

Сюжет

Иван Иванович и Иван Никифорович были соседями. Жили они в маленьком спокойном городе Миргороде. Эти господа были совсем разными. Иван Иванович был худощав, а Иван Никифорович был маленьким и толстеньким.

У Ивана Никифоровича было ружьё, пережиток боевых времён. Когда Иван Иванович увидел, что ружьё сушится вместе с бельём, он пришёл просить его в обмен на овёс и свинью. Никифорович отказал. Помещики поссорились и оскорбили друг друга нестерпимыми словами - дурак и гусак.

Иван Иванович подал в суд, но и Никифорович не отстаёт с жалобой. Юридически рассматривалось дело о нарушении границ, с одной стороны, и причинённом ущербе, с другой стороны. Один помещик строя гусиный хлев захватил соседские границы, а второй помещик этот хлев подпилил.

Этот спор был передан в палату и судебная тяжба шла около двенадцати лет. Несмотря на все попытки городничего, суда и ассамблеи их померить, так ничего и не вышло.

Работа над произведениями

Если бы Гоголь был портным, то пословица «Семь раз отмерь» была бы именно про него. Когда литератор работал над своими произведениями он вчитывался в каждое слово, многократно переписывал целые абзацы, имея большое количество экземпляров.

Так было и с «Миргородом». «Старосветские помещики» имели четыре варианта текста, отличающегося стилистикой, и литератор долго раздумывал, какой именно вариант будет более ярко отражать его идею.

Вышедший в 1835 году «Тарас Бульба», к 1842 году был радикально переработан. В произведение было внесено порядка шестисот правок. Правки делались и позже.

Две редакции повести пережила и повесть «Вий». Здесь правки вносились по большей части из-за цензуры.

Но всё это было не зря. Произведения были приняты публикой на «Ура!» Остаются они актуальными и в наши дни.

«Миргород» Гоголя Н.В.

Повести Н.В.Гоголя, вошедшие в «Миргород», были опубликованы впервые в 1835 году отдельным изданием, а затем переизданы в 1842 году, войдя во второй том собра-ния сочинений писателя.

Сборник «Миргород» во многом является продолже-нием первого сборника, «Вечера на хуторе близ Диканьки». Писатель развивает тему жизни и быта украинских крес-тьян и казаков («Вий», «Тарас Бульба») и мелкопоместного дворянства («Старосветские помещики», «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»). В манере Гоголя сохраняется стремление к яркому описанию картин украинской природы, читатель найдет в этом сборнике элементы фантастики, чисто гоголевский лукаво-иронический юмор. Писатель, давая «Миргороду» подзаголовок «Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и сам оценивал его таким же образом.

Но вместе с тем «Миргород» существенно отличается от «Вечеров». Второй сборник повестей свидетельствует о том, что в творчестве Гоголя возобладал реалистический метод изображения действительности. Писатель отражает жизнь в типических характерах, оттеняя в них наиболее существенное с социально-психологической точки зрения. Таковы Хома Брут и сотник («Вий»), Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна («Старосветские помещики»), Иван Иванович и Иван Никифорович («Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»). Выражением величия народного духа является образ Тараса Бульбы из одноименной повести, в которой Гоголь с эпи-ческой широтой изобразил один из наиболее драматичес-ких периодов в истории украинского народа — период борьбы за независимость против панской Польши (см. «Тарас Бульба»).

Фантастика в «Миргороде» (повесть «Вий») не являет-ся самоцелью, а служит определенным средством выраже-ния жизненно правдивых обстоятельств и характеров: так, нечистые силы в повести «Вий» находятся в подчинении аристократической верхушки села и противостоят народу.

Претерпевает изменения в «Миргороде» и гоголевский юмор. Он становится острее, резче, часто переходит в сатиру. Именно здесь юмор Гоголя начинает звучать, по верному замечанию Белинского, как «смех сквозь слезы», свидетельствуя о глубоком понимании писателем сущности противоречий окружавшей его действительности. Писатель видит, что жизненные контрасты не случайны, а имеют социальную природу. Характеры миргородских помещиков и чиновников — порождение определенного жизненного уклада. Обыватели Миргорода не могут выйти за рамки этого уклада, и в этом трагизм их положения.

История русской литературы XIX века. Часть 1. 1800-1830-е годы Лебедев Юрий Владимирович

Сборник повестей «Миргород».

Сборник повестей «Миргород».

Успех «Вечеров…» круто изменил положение Гоголя в Петербурге. Сердечное участие в его судьбе принимают Дельвиг, Плетнев и Жуковский. Плетнев, бывший в то время инспектором Патриотического института, доставляет ему место преподавателя истории и рекомендует на частные уроки в некоторые аристократические дома. В мае 1831 года Гоголь знакомится с Пушкиным на вечере у Плетнева. Лето и осень 1831 года Гоголь проводит в Павловске и часто встречается с Пушкиным и Жуковским в Царском Селе.

По свидетельству Гоголя, именно Пушкин впервые определил коренное своеобразие его таланта: «Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем».

Эта особенность гоголевского мировосприятия более ярко, чем в «Вечерах…», проявилась в его следующей книге – «Миргород». О повестях, включенных в эту книгу, Белинский писал: «В них меньше этого упоения, этого лирического разгула, но больше глубины и верности в изображении жизни». Как и «Вечера…», цикл повестей. «Миргород» состоял из двух частей. В первую вошли повести «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба», во вторую – «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Обе части вышли в свет одновременно в самом начале 1835 года. Гоголь дал «Миргороду» подзаголовок «Повести, служащие продолжением „Вечеров на хуторе близ Диканьки“». Но эта книга не была простым продолжением «Вечеров…». И в содержании, и в характерных особенностях художественной манеры писателя она явилась новым этапом в его творческом развитии.

Летом 1832 года, после более чем трехлетнего пребывания в Петербурге, Гоголь навестил родные места. Грустное чувство, овладевшее им, передается в самом начале повести «Старосветские помещики», открывающей цикл: «Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, – и ничего более. Грустно! мне заранее грустно!»

Этот лирический зачин позволяет предположить, что в бесхитростной истории угасания двух старичков много автобиографического. Это заметил первый биограф Гоголя П. А. Кулиш: «Не кто другой, как он сам вбегал, прозябнув, в сени, хлопал в ладоши и слышал в скрипении двери: „батюшки, я зябну“. Это он вперял глаза в сад, из которого глядела сквозь растворенное окно майская теплая ночь… Изображая свою незабвенную Пульхерию Ивановну, Гоголь маскировал дорогую личность матери… Сквозь милые черты его Бавкиды проглядывает пленительный образ великой в своей неизвестности женщины».

И все же, называя свою повесть «Старосветские помещики», Гоголь подчеркивал, что речь в ней идет не только о частной судьбе двух милых старозаветных старичков, но о целом укладе жизни, обреченном на гибель и вызывающем у автора глубокие симпатии. Пребывание в Васильевском после многолетней разлуки открыло перед Гоголем тягостную картину разорения этого уклада, питавшего поэтический мир «Вечеров…». Причину разорения Гоголь увидел в «несчастной невоздержанности» хозяев-помещиков, поддавшихся соблазнам «цивилизованной» жизни.

Поэтизируя хозяйственный уклад патриархального имения, Гоголь показывает его самодостаточность, замкнутость в пределах границ, которые ему отведены. В этом маленьком мирке все одомашнено, все близко человеку, желания и помыслы которого отданы целиком любви к ближним и к родной земле. Согретая лаской, она платит за эту любовь сказочным преизбытком своих плодов, которых хватает на всех и про все и которые не истощаются даже при самом безумном их расточительстве.

А в финале повести Гоголь показывает причину начавшегося разорения: «Скоро приехал, неизвестно откуда, какой-то дальний родственник, наследник имения, служивший прежде поручиком, не помню, в каком полку, страшный реформатор. Он увидел тотчас величайшее расстройство и упущение в хозяйственных делах; все это решился он непременно искоренить, исправить и ввести во всем порядок. Накупил шесть прекрасных английских серпов, приколотил к каждой избе особенный номер и, наконец, так хорошо распорядился, что имение через шесть месяцев взято было в опеку».

Ясно, что главная причина расстройства заключается в чуждости этого человека основам старосветской жизни: приехал неизвестно откуда и служил неизвестно где. Какие же духовные устои оберегали этот идиллический мир от разрушения, чем дорог он Гоголю и почему рассказ о нем окрашен в столь грустные, личные тона?

На первый взгляд может показаться, что жизнь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны бездуховна, что все в ней подчинено скучному ритуалу завтраков, обедов и ужинов, что над всем царит убогий материальный интерес, усыпивший навсегда высокие потребности души. Лейтмотивом всей повести действительно является тема еды: «Что вы стонете, Афанасий Иванович?» – «Бог его знает, Пульхерия Ивановна…» – «А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?»

Это дало повод Белинскому невысоко оценить суть «идиллической жизни», которую ведут гоголевские старозаветные чудаки: «Возьмите его „Старосветских помещиков“: что в них? Две пародии на человечество в продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а потом, как водится исстари, умирают… О бедное человечество! Жалкая жизнь!» С тех пор до недавнего времени повесть «Старосветские помещики» трактовалась в литературоведении как «удручающая картина угасания, распада, гибели патриархального помещичьего хозяйства и патриархальной личности помещика».

Однако оценка Белинского вступает в коренное противоречие с точкой зрения самого Гоголя, который пишет о своих героях так: «По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал… Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии».

Старосветский быт удерживает в своих вроде бы окаменевших, превратившихся в ритуал формах какой-то очень дорогой для Гоголя духовный смысл. Обратим внимание, как говорит автор о гостеприимстве своих старичков: «Эти добрые люди, можно сказать, жили для гостей. Все, что у них ни было лучшего, все это выносилось». А в их услужливости по отношению к гостю не было «никакой приторности», их радушие было следствием «чистой, ясной простоты добрых, бесхитростных душ».

За бытовым ритуалом теплится верность этих людей вечной христианской заповеди: «Возлюби ближнего твоего как самого себя». Не любовь к «кушаньям», а любовь к ближнему движет их поступками, определяет их образ жизни. Бытовой ритуал обильных завтраков, обедов и ужинов несет в себе высокое духовное содержание. Ведь старички-то на самом деле к этим благам отнюдь не привязаны и получают они их в щедром изобилии как Божий дар за праведную жизнь.

Осиротевший старик, оставшись один, «часто поднимал ложку с кашею и, вместо того чтобы подносить ко рту, подносил к носу… „Вот это кушанье… это то кушанье, – продолжал он, и я заметил, что голос его начал дрожать и слеза готовилась выглянуть из его свинцовых глаз, но он собирал все усилия, желая удержать ее. – Это то кушанье, которое по… по… покой… покойни…“ – и вдруг брызнул слезами. Рука его упала на тарелку, тарелка опрокинулась, полетела и разбилась, соус залил его всего; он сидел бесчувственно, бесчувственно держал ложку, и слезы, как ручей, как немолчно текущий фонтан, лились, лились ливмя на застилавшую его салфетку».

И вот теперь, глядя на неутешное горе Афанасия Ивановича, автор задает себе и читателям вопрос: «Боже! пять лет всеистребляющего времени – старик уже бесчувственный, старик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, – и такая долгая, такая жаркая печаль! Что же сильнее над нами: страсть или привычка?»

В отличие от Белинского в слово «привычка» Гоголь вкладывает высокий, духовный смысл. Вспомним Пушкина, который писал в «Евгении Онегине»:

Привычка свыше нам дана:

Замена счастию она.

«Привычка», данная человеку свыше, это способность к самозабвенной, а значит, и бескорыстной любви к ближнему, духовной любви, которая стала нормой повседневного существования, вошла в быт.

Над «привычной» духовной любовью не властно время, потому что она ни к чему чувственному, приносящему временное, страстное удовольствие, не прикреплена. В отношениях между любимыми Гоголем старичками сквозь бытовую, земную оправу их отношений струится «несказанный свет» христианской духовности. Так что за бесхитростной вроде бы историей жизни и смерти двух безвестных людей стоит очень важный и глубоко волнующий Гоголя вопрос о судьбе русской национальной культуры.

В прямую параллель к этой духовной любви-привязанности Гоголь приводит в повести эпизод из жизни юного человека, потерявшего свою возлюбленную, к которой он пылал страстною любовью. Потеря обернулась «бешеной, палящей тоской, пожирающим отчаянием», попытками самоубийства. А год спустя автор встретил этого человека в многолюдном зале. Он сидел на стуле и играл в карты, а за ним, облокотившись на спинку стула, стояла молоденькая жена его.

В свое время Д. И. Чижевский назвал «Старосветских помещиков» «идеологической идиллией» и обратил внимание, что противопоставление в них страстной любви чувству «тихому и незаметному», но «верному и в смерти» имеет в творчестве Гоголя своеобразное продолжение. В 1836 году он «набросал замечательное и знаменательное сравнение Петербурга и Москвы. Сквозь легкую иронию здесь просвечивает антитеза делового, официального, подвижного и правящего Петербурга старой, полузабытой, неподвижной, тяжеловесной и идиллической Москве… В ранних письмах Гоголь не раз противопоставляет украинскую провинцию Великороссии… оба элемента этой антитезы носят ту же окраску, что и Москва и Петербург. Попав за границу, Гоголь на ином материале еще раз пережил эту противоположность, по видимости, умершего или уснувшего, но культурно ценного Рима и динамически-неспокойного, но, по его мнению, поверхностного и духовно пустого Парижа».

Гоголь остро почувствовал, что надвигающийся на Россию и Украину буржуазный, торгово-промышленный дух враждебен изначальным основам православно-христианской цивилизации. На просторах этой цивилизации он принимает какой-то хищнический, разбойный характер и угрожает стране как духовным, так и экономическим разорением. В письме к родным от 4 марта 1851 года он дает характерный совет: «Другую, другую жизнь нужно повести, простую, простую… Для жизни евангельской, какую любит Христос, немного издержек… По-настоящему, не следовало бы и покупать того, чего не производит собственная земля: и этого достаточно для того, чтобы не только наесться, но даже и объесться».

Идеал хозяйствования, который утверждал Гоголь в письмах к родным, а потом в «Выбранных местах из переписки с друзьями», основывался у него на православно-христианском отношении к труду как средству духовного спасения. Труд в таком понимании связан не только с приобретением материальных благ, но и со служением Богу, с исполнением Его заповеди «в поте лица добывать хлеб свой».

В следующей повести – «Тарас Бульба» Гоголь обращается к героическим временам истории, когда русский человек, преодолевая растительное существование, поднимался на высоту духовного подвига. Бульба был «один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал отважен человек». Тогда «бранным пламенем объялся древле-мирный славянский дух и завелось козачество – разгульная замашка русской природы»: ее «вышибло из народной груди огниво бед».

Общенациональные испытания потрясают человека и возвращают ему утраченный в серых буднях духовный первообраз. Об этом есть легкие намеки в «Старосветских помещиках»: «А что, Пульхерия Ивановна, – говорил он, – если бы вдруг загорелся наш дом, куда бы мы делись?» Или: «Я сам думаю пойти на войну; почему же я не могу идти на войну?» Эти вопросы Афанасия Ивановича к своей супруге говорят о смутном ощущении опасности чрезмерного покоя и довольства для духовной природы человека. Эта опасность в первой повести книги совершенно очевидна.

Иное в «Тарасе Бульбе». «На что нам эта хата? К чему нам все это? На что нам эти горшки?» – Сказавши это, он начал колотить и швырять горшки и фляжки». Так действует Тарас Бульба в согласии с общим духом героического времени, когда поднимали на защиту родной земли и православной веры любого казака слова есаула на рыночной площади: «Эй вы, пивники, броварники! полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух! Ступайте славы рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы, баболюбы! полно вам за плугом ходить, да пачкать в земле свои желтые чеботы, да подбираться к жинкам и губить силу рыцарскую! Пора добывать козацкой славы!»

В огниве бед и испытаний народ обретает укрепляющую каждого и объединяющую всех в соборное единство духовную скрепу бытия. Не случайна эта вероисповедная проверка каждого новичка, вступающего в Запорожскую Сечь: «Здравствуй! Что, во Христа веруешь?» – «Верую!» – отвечал приходивший. – «И в Троицу Святую веруешь?» – «Верую!» – «И в церковь ходишь?» – «Хожу!» – «А ну, перекрестись!» Пришедший крестился. – «Ну, хорошо, – отвечал кошевой, – ступай же в который сам знаешь курень». Этим оканчивалась вся церемония».

Здесь каждый чувствует радость от найденного смысла жизни, радость от принятого на себя подвига по заповеди христианской: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». В знаменитой речи о товариществе Тарас Бульба говорит об особом родстве всех людей «по душе, а не по крови»: «Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало. Только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша! Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство! Вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».

Заповеди духовного родства отвечает основное историческое предназначение казачества, и Тарас по отношению к изменнику Андрию и мученику за веру Остапу возвышается над узами кровного родства, предпочитая им узы «небесного братства». «Сами обращения Тараса к запорожцам - „паны-братья“ – отчетливо напоминают соответствующие обращения „мужи-братья“ в Книге Деяний Апостольских, – отмечает исследователь Гоголя И. Виноградов. – Потому-то духовное родство превосходит у запорожских рыцарей не только любовь к женщине, но побеждает и самую смерть, давая утешение в предсмертные минуты».

«Узы этого братства, – писал Гоголь о казаке в статье „О малороссийских песнях“, – для него выше всего, сильнее любви… умирающий казак… собирает все силы, чтобы не умереть, не взглянув еще раз на своих товарищей… Увидевши их, он насыщается и умирает».

Таким же утешением – от лицезрения близкого человека, а еще более от сознания исполненного долга – «насыщается» Остап в предсмертные минуты. Отцовское «Слышу!» становится здесь слышанием Самого Небесного Отца. «Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу», – говорит автор о муках, предстоящих Остапу. Упоминание о «тяжелой чаше» прямо обращается к словам Спасителя: «И, отшед немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты» (Марк., гл. 14, 35-36). Следующее далее описание казни Остапа перекликается с гефсиманским молением Сына к Своему Небесному Отцу перед Его крестными страданиями.

Так же как взывающий с колен Спаситель «услышан был за Свое благоговение», так Остап, подобно другим христианским мученикам и исповедникам, получает утешение, слышит «таинственный», «ужасный» для других «зов» в свои предсмертные минуты. «Но когда подвели его к последним смертным мукам – казалось, как будто стала подаваться его сила… Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги… хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи: „Батько! где ты? Слышишь ли ты?“ – „Слышу!“ – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул».

В статье «Скульптура, живопись и музыка» Гоголь писал: «Никогда не жаждали мы так порывов, воздвигающих дух, как в нынешнее время, когда наступает на нас и давит вся дробь прихотей и наслаждений, над выдумками которых ломает голову наш XIX век. Все составляет заговор против нас; вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства». Искушаются этим же соблазном и запорожские казаки. «Тогда влияние Польши начинало уже сказываться на русском дворянстве. Многие перенимали уже польские обычаи, заводили роскошь, великолепные прислуги, соколов, ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не по сердцу… Вечно неугомонный, он считал себя законным защитником православия».

В VII главе повести есть контрастная картина высыпавшего на вал осажденного города Дубны польского войска и войска запорожцев: «Польские витязи, один другого красивей, стояли на валу. Медные шапки сияли, как солнца, оперенные белыми, как лебедь, перьями…» Иначе выглядит запорожское войско: нет ни на ком золота, нет претензии на роскошь: «Не любили казаки богато выряжаться на битвах; простые были на них кольчуги и свиты».

Но вот польстился же корыстью уманский куренной Бородатый: нагнулся, чтобы снять с убитого врага дорогие доспехи, и пал от руки неприятеля – «не к добру повела корысть козака». И Андрий, изменивший казацкому братству, такой стал «важный рыцарь»: «…и наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и зерцало в золоте, и шапка в золоте, и по поясу золото, и везде золото, и все золото». Да и в самой Сечи охотников «до золотых кубков, богатых парчей, дукатов и реалов» было, по словам Гоголя, немало. И хоть не ценили такое добро запорожцы, зато ценили водку да горилку, ради которых охотно спускали добытое богатство с рук.

Первый, кто попался Тарасу с сыновьями при въезде в Запорожскую Сечь, был казак, спавший на самой середине дороги, раскинув руки и ноги. А поскольку Сечь «и слышать не хотела о посте и воздержании», ее пиршества превращались в «бешеное разгулье веселости». Так вот и погиб от руки неприятеля перепившийся Переяславский курень. «Ни поста, ни другого христианского воздержания не было: как же может статься, чтобы на безделье не напился человек?» – оправдываются казаки перед Тарасом. Да и сам этот воин за веру православную гибнет ради «спасения»… люльки с табаком.

Тарас отдает сыновей по двенадцатому году в Киевскую академию: все сановники тогдашнего времени делали так. Но к духовному просвещению казаки относились формально: получалось оно с тем, «чтобы после совершенно позабыть его». Элементы язычества в поведении запорожского войска проявляются не только в пьяных разгулах, но и в ходе самой битвы. Андрий переживает в бою «бешеное упоение»: «…что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется как пьяный». С этим связана и месть, нехристианская казачья жестокость: «Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями».

Гоголь объясняет эту жестокость тем, что «поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетение, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле – за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков».

Но поражение Тараса в войне, поднятой за веру, связано в первую очередь с отступлением от веры как его самого, так и всех запорожцев. О забвении козацким народом христианских заповедей в брани со злом специальная речь у Гоголя в следующей повести – «Вий». В основе ее – тема, традиционная в житийной литературе: борьба христианина с сатанинскими силами. Но повесть «Вий» – это антижитие. Поражение Хомы Брута объясняется просто: он плохой христианин.

Вся ватага киевских семинаристов удивляет встречных коренным нарушением христианских заповедей будущими хранителями православной веры: «…от них слышалась трубка и горилка иногда так далеко, что проходивший мимо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воздух». Чертыхание не сходит с языка Хомы Брута. Он же, «непристойно сказать, ходил к булочнице против самого Страстного четверга». Явившись в церковь читать отходную перед гробом ведьмы-панночки, Хома думает с сожалением: «Эх, жаль, что во храме Божием не можно люльки выкурить!» Да и сам этот храм – свидетельство давнего небрежения козаков своей святыней: деревянный, почерневший, убранный зеленым мхом, с ветхим иконостасом и совершенно потемневшими образами. Но зато двери панских амбаров разукрашены на славу. «На одной из них нарисован был сидящий на бочке козак, державший над головою кружку с надписью: „Все выпью“. На другой фляжка, сулеи и по сторонам, для красоты, лошадь, стоявшая вверх ногами, трубка, бубны и надпись: „Вино – козацкая потеха“».

Все бесовские «прелести» и безумные страхи, наполняющие жизнь героев «Вия», Гоголь считает Божеским попущением за грешную жизнь, наказанием за отступничество от веры. В статье 1846 года «Страхи и ужасы России» Гоголь пишет о беде, подстерегающей народ, уклонившийся от христианских заповедей: «Вспомните Египетские тьмы, которые с такой силой передал царь Соломон, когда Господь, желая наказать одних, наслал на них неведомые, непонятные страхи и тьмы. Слепая ночь обняла их вдруг среди бела дня; со всех сторон уставились на них ужасающие образы; дряхлые страшилища с печальными лицами стали неотразимо в глазах их; без железных цепей сковала их всех боязнь и лишила всего: все чувства, все побуждения, все силы в них погибнули, кроме одного страха».

Гибнет Хома Брут «оттого, что побоялся». Обуявший его страх – возмездие за неправедную жизнь. Повесть завершается описанием страшного «запустения на месте святе»: «Вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги».

Завершает «Миргород» «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Действие в ней переносится из далекого прошлого в современность, к измельчавшим потомкам козаков. В этой повести изощряется талант Гоголя изображать «пошлость пошлого человека». Речь идет не о героической битве, а о никчемной тяжбе двух миргородских обывателей, «столпов» провинциального городка. Тяжба возникла случайно по ничтожному поводу: Иван Никифорович в пустейшей ссоре обозвал Ивана Ивановича «гусаком». Комический эффект здесь извлекается из контраста между формой изложения и вложенным в нее содержанием.

Повествование ведется от лица миргородского обывателя, который смотрит на героев снизу вверх как на образцовых граждан города. Он с восхищением описывает характеры, образ жизни этих «достойнейших людей»: «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки!» «Прекрасный человек Иван Иванович! Какой у него дом в Миргороде!» В повествование включается комический прием «овеществления» человека, который будет широко использоваться далее. Каждой похвале, которую расточает рассказчик своим героям, соответствует комически взрывающее эту похвалу содержание: «Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни». «Прекрасный человек Иван Иванович! Его знает и комиссар полтавский!» Богомольный человек Иван Иванович! Каждый воскресный день в своей бекеше посещает он церковь, а по окончании службы обходит нищих «с природной добротой»: «Откуда ты, бедная?» – «Я, паночку, из хутора пришла: третий день, как не пила, не ела…» – «Бедная головушка, чего же ты пришла сюда?» – «А так, паночку, милостыни просить, не даст ли кто-нибудь хоть на хлеб». А когда старуха протягивает руку за подаянием, Иван Иванович говорит: «Ну, ступай же с Богом. Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью!»

Смех Гоголя в повести приближается порой к гротеску. Таково, например, известное сравнение героев: «Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх». Или: «Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением». Ничтожество героев раскрывает начавшаяся между ними тяжба. Чистый вздор является поводом для «борьбы», в которой каждый старается как можно злее навредить другому. Злонамерение полностью овладевает их душами, превращаясь в цель и смысл жизни.

Василий Зеньковский писал: «Тема пошлости есть, таким образом, тема об оскудении и извращении души, о ничтожности и пустоте ее движений при наличности иных сил, могущих поднимать человека. Всюду, где дело идет о пошлости, слышится затаенная грусть автора, – если не настоящие „слезы сквозь смех“, то скорбное чувство трагичности всего, к чему фактически сводится жизнь человека, из чего она фактически слагается. Пошлость есть существенная часть той реальности, которую описывает Гоголь».

Пошлость в гоголевских персонажах – категория не только эстетическая, но и религиозная. Иван Иванович с Иваном Никифоровичем пошлы не просто ничтожеством своих дрязг и судебных тяжб. И. А. Виноградов и В. А. Воропаев, комментаторы девятитомного собрания сочинений Гоголя (М., 1994), отметили, что смысла «Повести» не понять без сопоставления ее с откровениями Писания. «Мирись с соперником своим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта» (Мф., 5, 25-26). «И то уже весьма унизительно для вас, что вы имеете тяжбы между собою. Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? для чего бы вам лучше не терпеть лишения?» (1 Кор., 6, 7). «Итак, облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу, как Христос простил вас, так и вы» (Кор., 3, 12-13).

Гоголевские персонажи нарушают эти заповеди, то есть совершают богоотступничество. Раскрывая губительность пошлости, Гоголь вкладывает в уста старика Муразова (во втором томе «Мертвых душ») одну из самых задушевных своих мыслей, обращенных к Чичикову: «Не то жаль, что виноваты вы стали перед другими, а то жаль, что перед собою стали виноваты – перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше – быть великим человеком, а вы себя запропастили и погубили».

По мере того как «Повесть…» движется к концу, изменяется ее тональность. В финале автор встречается с героями в миргородском храме. День праздничный, а церковь пуста. «Свечи при пасмурном, лучше сказать – больном дне, как-то были странно неприятны; темные притворы были печальны; продолговатые окна с круглыми стеклами обливались дождевыми слезами». «Запустение на месте святе» довершает Иван Иванович: «Уведомить ли вас о приятной новости?» – «О какой новости?» – спросил я. – «Завтра непременно решится мое дело…»

Смех в финале сменяется слезами. Плачет природа, пустеет Божий дом, и комическое одушевление сменяется, по словам Белинского, «чувством грусти и глубокого уныния». «Я вздохнул еще глубже и поскорее поспешил проститься, потому что ехал по весьма важному делу и сел в кибитку. Тощие лошади, известные в Миргороде под именем курьерских, потянулись, производя копытами своими, погружавшимися в серую массу грязи, весьма неприятный для слуха звук. Дождь лил ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня проняла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. – Скучно на этом свете, господа!»

Таким образом, книга повестей «Миргород», написанная в продолжение «Вечеров…», обостряет тот конфликт между героическим прошлым и пошлой современностью, который прозвучал в финале «Вечеров…» в повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка». Мир «старосветских помещиков», в котором, как догорающая свеча, истончается и истекает последним дымком духовный огонь, сменяется высоким героическим взлетом украинского средневековья в «Тарасе Бульбе». Но и в этой героической эпопее, раскрывающей плодотворное зерно национального духа, появляются драматические конфликты, симптомы будущего распада. Духовные истоки этого распада раскрываются в повести «Вий», а современные их последствия – в повести о ссоре.

Иначе определяет общий замысел и сквозную идею «Миргорода» И. А. Есаулов. Он считает, что «в мифопоэтическом контексте понимания эстетический сюжет рассмотренного цикла повестей – это модель деградирующего в своем развитии мира. Образно говоря, „золотому“ веку, в котором жили „старосветские люди“ первой повести сборника, находившегося в гармонии еще не с обществом, а с природой (это еще „доисторическое“, мифологическое время), приходит на смену век „серебряный“ в „Тарасе Бульбе“, где герои уже имеют врагов и есть насильственная смерть. „Медный“ век представлен в „Вии“, главный герой которого находит врага в своей собственной субъективности, и, наконец, „железный“ – в „Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем “ . Здесь пустая, бессодержательная вражда становится символом недолжного существования обособившихся от былого „товарищества “ людей».

Из книги «Если», 2010 № 04 автора Гаркушев Евгений

Цветная Ночь Сборник Рига: Снежный ком, 2010. -528 с(Серия "Фантастика").2000 экз."Цветная ночь" собрала молодые имена, представителей "Седьмой волны". Среди них есть авторы малоизвестные, есть и давно состоявшиеся, знакомые широкому читателю. К числу последних можно отнести Ивана

Из книги Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931) автора

Из книги Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933) автора Адамович Георгий Викторович

СТИХИ: «Невод».- Сборник берлинских поэтов. Берлин,1933. «Скит». - Сборник пражских поэтов. Прага, 1933. «Без последствий». - Сборник стихов П. Ставрова. Париж, 1933 Передо мной – несколько тоненьких, скромных, аккуратных книжек: сборник берлинских поэтов, сборник пражских

Из книги Критика автора Писарев Дмитрий Иванович

«Сборник стихотворений иностранных поэтов»

Из книги Все произведения школьной программы по литературе в кратком изложении. 5-11 класс автора Пантелеева Е. В.

«Тарас Бульба» (Повесть из цикла «Миргород») Пересказ IТарас Бульба встречает своих сыновей, которые учились в Киевской бурсе и теперь приехали домой к отцу. Это были два дюжие молодца, крепкие, здоровые. Тарас посмеивается над одеждой сыновей, те, не ожидая такого приема,

Из книги История русской литературы XIX века. Часть 2. 1840-1860 годы автора Прокофьева Наталья Николаевна

Цикл повестей «Миргород» (1835) После выхода «Миргорода» в свет 22 марта 1835 г. Гоголь написал своему другу М. Максимовичу: «Посылаю тебе «Миргород» <…> я бы желал, чтобы он прогнал хандрическое твое расположение духа… Мы никак не привыкнем глядеть на жизнь как на

Из книги Милосердная дорога автора Зоргенфрей Вильгельм Александрович

Анализ повестей с точки зрения их места в общем замысле цикла Так по внешнему ряду «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» есть печальная и скучная история ссоры двух обывателей, двух друзей, «единственных друзей». И эта ссора по совершенно

Из книги Русская литература в оценках, суждениях, спорах: хрестоматия литературно-критических текстов автора Есин Андрей Борисович

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИК Пробуждение Потока (пародия-шутка) 1 Граф Толстой Алексей не довел до конца Свою повесть о храбром Потоке; Двести лет он заставил проспать молодца И притом не подумал о сроке. «Пробужденья его, - он сказал, - подождем, Что увидит

Из книги Статьи о русской литературе [антология] автора Добролюбов Николай Александрович

В.Г. Белинский О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород») <…>Отличительный характер повестей г. Гоголя составляют – простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность и комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким

Из книги Статьи о русской литературе [сборник] автора Белинский Виссарион Григорьевич

О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород») <<...>> Поэзия двумя, так сказать, способами объемлет и воспроизводит явления жизни. Эти способы противоположны один другому, хотя ведут к одной цели. Поэт или пересоздает жизнь по собственному идеалу,

Из книги Три критические статьи г-на Имрек автора Аксаков Константин Сергеевич

Из книги Гоголь автора Соколов Борис Вадимович

III. Петербургский сборник, изданный Некрасовым Неутомим Петербург! Надо отдать ему справедливость. Толстые номера журналов и более или менее толстые сборники появляются один за другим. Деятельность необыкновенная. Да надо знать еще, какая эта деятельность, скажут

Из книги Гоголь: Творческий путь автора Степанов Николай Леонидович

Из книги автора

Глава 3 «Миргород» 1Взгляды Гоголя, его идейные позиции складывались в тот тяжелый период реакции, который последовал за подавлением восстания дворянских революционеров-декабристов и предшествовал новому этапу освободительного движения революционных разночинцев.

Особенности поэтики сборника «Миргород»

Организующая структура сборника «Миргород»

В первую очередь обратим внимание на общую структурную модель цикла «Миргород»: сборник имеет двухчастную организацию, и в каждую из его частей входят две повести, то есть очевидна строгая бинарность структуры «Mиргорода».

Концепция циклического времени является в «Миргороде» организующей как на уровне отдельной повести сборника, так и на уровне сборника как целого. В «Старосветских помещиках» жизнь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны неотличима от жизни, «которую вели старые национальные простосердечные и вместе богатые фамилии» (II; 15), то есть от жизни многих поколений многих семей; введение же Гоголем проекции этого идиллического жизнеописания на историю Фнлемона н Бавкнды сообщает ситуации смысл вечной неизменности и повторяемости. В «Тарасе Бульбе» такой циклической моделью является ситуация сражения за высокие патриотические идеалы, которая не заканчивается и смертью самою Тараса, что акцентируется в финале повести спасением его отряда. В «Вие» циклична ситуация жизни бурсы и бурсаков, чью эволюцию от грамматиков до богословов, происходящую с сглаженностью часового механизма, неспособна изменить и остановить частная трагическая судьба Хомы Брута. что снова подчёркнуто в финале введением эпизода совместного посещения Горобцом и Халявой шинка, причём Халява всё так же прячется в бурьян, напившись, и так же ворует всё, что ни попадётся ему на глаза. Наконец, «Повесть о двух Иванах» имеет своей циклической моделью ситуацию тяжбы, не чреватой никаким конкретным результатом и никоим образом не собирающейся завершиться.

При сопоставлении четырёх выявленных в повестях «Миргорода» циклических моделей обнаруживается амбивалентность отношения Гоголя к подобному характеру организации времени. В «Миргороде» явственно выделяются должная и недолжная цикличность течения времени и событий в нём.

Циклические модели «Старосветских помещиков» и «Тараса Бульбы», утверждающие вечность и неизменность ситуаций любви и борьбы за высшие ценности основанной на дружестве, контрастно противопоставляют первую часть сборника второй, где намеченный мотив героизма и борьбы со злом в «Вие» вытесняется циклом ложного героизма потасовок и попоек бурсаков, а нереализованная модель вечной дружбы в «Повести о двух Иванах» заменена вполне продуктивной моделью вечной тяжбы.

В этом плане интересно возникновение как бы подытоживающего первую и вторую части мотива воды, но поданного с противоположными аксиологическими доминантами. В финале «Тараса Бульбы» это образ Днестра: «Немалая река Днестр, и много на пей заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест, блестит речное зеркало, оглашённое звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несётся по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях. Казаки быстро плыли на узких двурульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно миновали отмели, всполашивая поднимавшихся птиц, и говорили про своего атамана» (II; 172). В «Повести о двух Иванах» мотив воды реализуется в образе бесконечного унылого дождя: «Тощие лошади, известные в Миргороде под именем курьерских, потянулись, производя копытами своими, погружавшимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь лил ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня пропяла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами изрытое, чёрное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. - Скучно на этом свете, господа!» (II; 275).

При сравнении особенно заметен контраст поэтизированного образа Днестра и реалистической неприглядной картины дождя; благородных птиц. обитающих на Днестре, и мокрых галок и ворон на грязном поле; быстро движущихся казацких челнов и медленно тянущихся тощих лошадей: наконец, общего настроя и колорита лих двух сцен. Мотив воды наверняка не случаен в контексте концепции циклического времени и выражает зеркально-полемическое по отношению к известному афоризму Гераклита «Всё течёт, всё изменяется» утверждение Гоголя: «Всё течёт, но ничто не меняется». И если течение Днестра спасительно для казаков и подчёркивает положительный смысл циклических моделей повестей первой части сборника, то бесконечный дождь, затапливающий Миргород в конце второй части, корреспондирует с языческим и библейским мифами о всемирном потопе, карательном и губительном для недолжного человечества. И эта ассоциация организует цикличность времени и его бесконечную повторяемость на уровне всею сборника: если предположить ориентацию Гоголя именно на античную мифологию, то появляется возможность соотнесения финала «Повести о двух Иванах» как с мифом о всемирном потопе, в котором спаслись только два праведника - Девкалиои и Пирра. давшие начало новому человечеству, так и с мифом о локальном потопе в неправедном селении, где никто кроме Филемона и Бавкиды не согласился приютить Зевса и Гермеса (хотя, впрочем, и всемирность потопа вполне может быть усмотрена при подобной ассоциации: ведь затапливает именно Миргород, являющийся топосом лишь в одной из повестей, объединенных названием «Миргород», и потоп в этом городе обретает универсальный смысл, как и наименование города, будучи вынесено в заглавие сборника, объединяет локальность и всемирность в своем значении). При проведении подобной параллели цикл повестей Гоголя представляется единым кольцом, и после прочтения «Повести о двух Иванах» совершенно органично возвращение к истории украинских Филемона и Бавкиды - старосветских помещиков - и так до бесконечности.

2 .2 Мотив круга в сборнике «Миргород»

сборник миргород мотив символический

Одним из ведущих в сборнике «Миргород» является мотив круга. Значимость этого мотива для всего сборника задается уже во втором эпиграфе к сборнику: «Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны. Из записок одного путешественника» (II, 7). Как известно, бублик имеет круглую форму. Эта замкнутость бублика и определяет все дальнейшее построение сборника.

Рассмотрим реализацию этого мотива круга в некоторых из повестей сборника.

Замкнутость пространства особенно характерна для первой повести сборника «Старосветские помещики».

И.П. Золотусский верно улавливает «сформированную автором читательскую позицию», когда отмечает существующее в повести «гармоническое соединение реального и идеального, прозы с поэзией». По сути дела, это характеристика идиллического типа художественного завершения, который, по нашему мнению, действительно доминирует в «Старосветских помещиках».

То, что идиллический момент в той или иной мере присущ повести, остро чувствовали уже современники Гоголя. Как известно, еще А.С. Пушкин отзывался о «Старосветских помещиках» как о «шутливой, трогательной идиллии», которая «заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления». Именно в этом смысле следует, видимо, понимать слова Н.В. Станкевича о повести: «Как здесь схвачено чувство человеческого в пустой, ничтожной жизни!».

Дореволюционные и советские литературоведы также затрагивали этот вопрос. Так, Н.А. Котляревский говорил о повести как об «идиллической истории двух закатывающихся жизней»; Д.Н. Овсянико-Кулпковский об «идиллическом настроении» «Старосветских помещиков»; В.В. Виноградов определил ее как «жалостную идиллию»; Н.К. Пиксанов замечал, что «на протяжении всей повести Гоголь воздерживается от карикатуры, шаржа, иронии по адресу милой ему четы»; В.В. Гиппиус отмечал гоголевское «изображение жизни существователей в тонах идиллии, а не сатиры»; Б.М. Эйхенбаум подчеркивал, что «повесть… написана в тонах идиллии». Однако сколько-нибудь строгих и последовательных аргументов в пользу идилличности повести указанные исследователи, к сожалению, не представляют. М.М. Бахтин, определив «Старосветских помещиков» как «идиллию», лишь наметил путь анализа произведения.

Большое внимание на формирование идиллической художественности оказывает соответствующий хронотоп. Само обращение к внешне незначительной жизни и предельная ее ограниченность немногими реальностями существования, как и внешняя же «теснота» идиллического хронотопа, в данном случае предопределяют поиск в этой жизни особой внутренней содержательности, глубоко отличной от содержательности, находящей свою опору во внешнем величии безразличного к личности ролевого миропорядка.

Глубокую характеристику идиллического мироощущения предложил В. фон Гумбольдт. Ученый наметил все три момента идиллического, которые затем - спустя почти полтора столетия - подробно опишет М.М. Бахтин в статье «Формы времени и хронотопа в романе».

Прежде всего Гумбольдт разграничивает «эпопею» и «идиллию», рассматривая последнюю как «известное настроение ума», «способ чувствования». Уже само сопоставление с эпопеей предполагает, что идиллия имеет границы значительно более обширные, чем обычно полагают.

Понятая широко идиллия, по совершенно точной формулировке ученого, «собственной волей отмежевывается от части мира, замыкается в оставшемся, произвольно сдерживает одно направление наших сил, чтобы обрести удовлетворение в другом их направлении». Акцентируется, как можно заметить, противопоставленность локализованного идиллического мира другой его части, где, вероятно, господствует другой, неидиллический миропорядок. В результате же это добровольное ограничение «позволяет проявиться как раз самой приятной и душевной стороне человеческого - родству человека с природой». Таким образом, идиллическая ограниченность таит в себе очевидное благо: она позволяет человеку сосредоточиться на самом необходимом, но, одновременно, самом существенном для него. Подчеркнем тут же, что в разных культурах (скажем, в античной и христианской) это особое сосредоточение и «направление… сил», очевидно, имеет различные проявления.

Гумбольдт уловил и другую особенность идиллического мира, которую позже М.М. Бахтин сформулировал как «строгую ограниченность… только основными немногочисленными реальностями жизни». Как показывает немецкий ученый, «природное бытие человека доказывается не отдельными действиями, но целым кругом привычной деятельности, всем образом жизни. Пахарь, пастух, тихий обитатель мирной хижины - все они редко совершают значительные поступки, а совершая их, уже выходят из своего круга . Характеризует их обычно не то, что они вершат, но то, что завтра повторится сделанное сегодня». Гумбольдт отметил существеннейший момент поэтики идиллического: всеобщую повторяемость , царящую в этом мире, обратимость наиболее важных событий, некий их круговорот . В другом месте эта идея выражается ученым еще определеннее: «все то, что выпадает из обычного круга жизни и существования … - все это противоречит идиллическому настроению».

Идиллический человек, стоящий в центре этого идиллического мира - тот, «все существо которого состоит в чистейшей гармонии с самим собою, со своими собратьями, с природой». «Бытие» же этого идиллического героя «течет регулярным потоком, как сама природа, как времена года, всякая жизненная пора сама по себе вытекает из другой, предшествовавшей ей, и как бы велики не были богатство и многообразие мыслей и чувств, какие сохраняет он в спокойном кругу жизни, в них утверждает свое преобладающее значение гармония., налагающая свою печать на целую жизнь, на все бытие человека». Идиллический человек добровольно «теряет» какую-то часть жизни, но взамен обретает гармонию с миром, с другими людьми, и, наконец, внутреннюю гармонию.

Все эти моменты можно обнаружить в поэтике гоголевской повести.

Тема пространственной замкнутости в этом произведении замечена давно. Так, Н.М. Мендельсон отмечал, что «жизнь старичков замкнута пределами их усадьбы». Подробно проблема замкнутости разбирается Ю.М. Лотманом в его работе «Проблема художественного пространства в прозе Н.В. Гоголя». Однако исследователи не рассматривают эту пространственную особенность гоголевской повести в контексте поэтики идиллического.

Так, момент замкнутости постоянно акцентируется в произведении. Вспомним хотя бы «необыкновенно уединенную жизнь», «частокол, окружающий дворик», через который не перелетает «ни одно желание» (II; 13). Два мысленных пространственных перемещения героя за пределы старосветского топоса как будто размыкают локализованность жизни. Первое: «А что., если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?» (II; 24); второе: «Я сам думаю пойти на войну» (II; 25). Однако в обоих случаях «желание» героя, перелетающее через «частокол» круга его привычной деятельности, корректируется указанием на неподвижную деталь: стул. «Афанасий Иванович… смеялся, сидя на своем стуле» (II; 24); «смеялся, сидя согнувшись на своем стуле» (II; 25). Эта деталь позволяет говорить об еще большей реальной локализации местоположения героя и его, так сказать, «оседлости».

В художественном целом повести большой мир, находящийся за пределами усадьбы Товстогубов, представлен в качестве антитезы старосветской жизни. Ю.М. Лотман говорит о нем как о «чужом» не только для старичков, но и для проживающего там рассказчика.

В структуре произведения сатирическое изображение миропорядка, царящего во «внешнем мире», занимает гораздо меньше места, чем описание жизни старосветских людей, представляя собой ряд отступлений от норм патриархальной жизни. Сами же эти нормы только укрепляются в сознании читателя при помощи подобного соседства. Ср.: «Это радушие (Товстогубов) вовсе не то, с каким угощает вас чиновник казенной палаты, вышедший в люди вашими стараниями, называющий вас благодетелем и ползающий у ног ваших» (II; 25).

Мотив круга реализован и в повести «Вий». Хома Брут чертит в церкви вокруг себя круг, чтобы защититься от нечистой силы. «В страхе очертил он около себя круг. С усилием начал читать молитвы и произносить заклинания, которым научил его один монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов. Она стала почти на самой черте, но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек уже несколько дней умерший» (II; 207). Нахождение в круге является для Хомы спасительным. Его нахождение в круге можно сравнить с идиллической жизни старосветских помещиков в укладе своего круга.

Но в отличие от «Старосветских помещиков» в «Вие» сами бурсаки находят апостасийное начало.

Показательно, что с самого начала действия героев повести соотнесены с константными «образцами», с «ролевым» поведением других бурсаков, которое, однако, герои самовольно нарушают:

• 1. Другие бурсаки «сворачивали с большой дороги» уже после того, как «завидывали в стороне хутор» (II; 180). Герои повести «своротили с большой дороги» (II; 181) еще не видя хутора, по собственной инициативе.
• 2. Обычно «ватага» бурсаков «ночевала в поле» (II; 180), что и предлагает товарищам носитель бурсацких обычаев Халява, который на целый ряд беспокойных реплик Хомы Брута прямо отвечает: «А что? Оставаться и заночевать в поле!» (II; 182). Хома Брут, напротив, стремится «во что бы то ни стало, а добыть ночлега!» (II; 183).
• 3. Традиционный прием бурсаков - предшественников героев в каждом хуторе следующий: «Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал., потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: «Жинко! то, что поют школяры, должно быть, очень разумное: вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!» И целая миска вареников валилась в мешок» (II; 180). В нашем случае бурсаки отнюдь не начинают «петь кант» (II; 180), а действуют совсем по-другому, самовольно вторгаясь в чуждую им жизненную сферу, оказавшуюся своего рода апостасийным «очагом»: «Три ученые мужа дружно ударили в ворота и закричали: «Отвори!"» (II; 183).

Последним звеном в цепи самовольных поступков героев является нарушение ими клятвы, данной старухе, связанной с инфернальным началом: «И если мы что-нибудь, как-нибудь того, или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что Бог один знает. Вот что!» (II; 184). На клятвопреступление обращает внимание и Д.М. Молдавский.

При рассмотрении первого поединка с ведьмой можно заметить, что Хома Брут побеждает своего врага таким же способом, как и его предшественники из «Вечеров…» (кузнец Вакула, дед из «Пропавшей грамоты») - с Божьей помощью: «Изнеможенный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятия против духов и вдруг почувствовал какое-то освежение…» (II; 187). Заметим, что в хлеву герой вследствие нарушения клятвы не способен к сопротивлению инфернальным силам: «слова без звука шевелились на губах» (II; 185).

Но в «Вие» даже начальная победа героя осложнена тем, что Хома Брут видел чудную красоту инфернального мира, жил в нем: «Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головы, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета» (II; 186); «Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит и вьется, и подступает и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью…» (II; 187).

Наконец, бурсак Хома любуется красотою преобразившейся в результате молитв ведьмы, которая только что едва его не погубила. «Oн стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрела, ресницами… Затрепетал, как древесный лист, Хома» (II; 187-188). По «содержанию» Хома Брут - бурсак, христианин. Однако действия героя «как такового» вступают в противоречие с его «содержанием». Он победил ведьму, которая, как известно герою, может принимать различный облик. Но красота ведьмы, вполне соответствующая красоте инфернального мира вызывает экстатическое напряжение, что и приводит к качественному изменению соотношения личного и сверхличного в герое, к возникновению «зазора», «трещинки» между ними.

Причем, если в первой части повести Хома Брут вел борьбу прежде всего с нечистой силой, а затем уже с самим собой (и, в основном, со своим физически подвластным этой силе телом: «руки его не могут приподняться» (II; 185), т.е. временно отсыхают, подчиняясь его же клятве: ноги сначала «не двигались» (II; 185), затем, напротив, «к величайшему изумлению его, подымались против его воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна» (II; 186)), то во второй части персонаж уже не способен отделить от собственного «содержания» родившееся как результат раскола личности свое alter ego.

В первой части это было еще вполне возможно: в тот момент, когда «какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им», Хома Брут «пустился бежать во весь дух» (II; 188).

Во второй части повести сумятица мыслей и чувств взрывает цельность характера Хомы Брута. Поведение персонажа, ранее всецело принимавшего судьбу, становится крайне противоречивым. Вспомним его размышления еще до встречи с сотником: «Эх, славное место!. Вот тут бы жить, ловить рыбу в Днепре и в прудах, охотиться с тенетами или с ружьем за стрепетами и крольшнепами! (…) Да не мешает подумать и о том, как бы улизнуть отсюда» (II; 195). Противоположные желания «тут бы жить» и «как бы улизнуть» в равной мере являются фактами сознания персонажа.

В трагическом целом повести чрезвычайно любопытен характер взаимодействия противоположно направленных высших сил. Здесь выявляется следующий момент: изображение нечистой силы от начала и до конца сопровождается изображением церкви. Вспомним эпизод из первой части: Хома Брут «стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался и блестели золотые главы вдали киевских церквей» (II; 188). Показательно, что персонаж видит «золотые главы… церквей» не отдельно (сами по себе), а как бы отраженными в глазах представителя нечистой силы. Это единый «кадр» изображения.

Читателю не дано знать, что увидел Хома Брут в глазах самого Вия, но можно предположить продолжение этого немыслимого для бурсацкого (как и для христианского) сознания «соседства» дьявольского и Божественного. Скрытое взаимодействие высших сил, перед которым бессильно любое заклятие, ставшее «открытием» персонажа, пронизывает весь художественный мир этого произведения и свидетельствует о качественно новой ступени апостасии. Так, в ответе Хомы Брута сотнику («Как же ты познакомился с моею дочкою?») герой аппелирует к Богу: «Не знакомился, вельможный пан, ей-Богу, не знакомился (…) Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу» (II; 197). Затем же, как помнит читатель, Брут «бездыханный грянулся на землю» (II; 217). Не стоит забывать, что именно инфернальный персонаж убеждает оробевшего философа: «Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя» (II; 212); он же убежден, что умершая панночка «заботилась… о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление» (II; 212). Обратим внимание и на странное для инфернального существа действие, аппелирующее, как и Хома Брут, к кресту: гроб «вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух» (II; 208).

С другой стороны, нельзя не отметить решительного наступления духа апостасии: «Церковь деревянная, почерневшая., уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения» (II; 200). Между тем, ранее повествователь указывает, что «это было большое селение» (II; 193): пространственное «перемещение» из центра на периферию еще одна деталь, свидетельствующая о существенной десакрализации мира, о вытеснении христианского духа из мирской жизни. Ср.: «они вступили наконец за ветхую церковную ограду» (II; 205); «высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость» (II; 206); «церковные деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые» (II; 207); «лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно» (II; 206); «мрачные образа глядели угрюмей» (II; 206). Сама церковь уже перестает быть надежной защитой от натиска враждебных Богу сил. Церковная ограда , упоминаемая в первой повести цикла, уже не является преградой для апостасийного процесса. Для Хомы Брута, нуждающегося в духовной защите, атрибуты нечисти и Божественного становятся в один ряд: «Он опять увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный гроб, стоявший в угрожающей тишине и неподвижности среди церкви» (II; 210).

В финале второй части повести «положительные» и «отрицательные» высшие силы окончательно совмещаются в изображении посрамленной «Божьей святыни»: «Испуганные духи бросились кто как попало, в окна и двери…, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божьей святыни, и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником, и никто не найдет теперь к ней дороги» (II; 217). Эта двойственность апостасирующего миропорядка, открывшаяся душе Хомы Брута еще в момент одновременного созерцания красавицы-ведьмы и золотых глав киевских церквей, и оказывается причиной его гибели, а сама свобода преступить границу миров (круг, начертанный с молитвой) - его трагической виной. Хома Брут «переходит взглядом через черту обведенного им круга».

Особым образом реализуется мотив круга в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Персонажи, увлеченные своим частным «делом», оказываются глухи и к «делам» других людей, и к «общему делу», которое когда-то духовно единило мир гоголевских запорожцев. Здесь же «дело», напротив, отгораживает обособившихся людей друг от друга, препятствуя их примирению. «Город», таким образом, в конечном итоге разрушает «мир».

Ведь в Миргороде, по утверждению рассказчика, «жили… в трогательной дружбе два единственные человека, два единственные друга» (II; 275). Для рассказчика их дружба - символ прочности миргородского благополучия, поэтому «услышав» о ссоре, он патетически восклицает: «Что ж теперь прочно на этом свете?» (II; 239).

Читатель же, уже совершивший по воле автора цикла как бы путешествие во времени из благословенного старосветского века в прозаический миропорядок уездного городка, осознает как раз, что «на этом свете» чаемая «прочность» уже отсутствует. В итоге люди, если вспомнить выражение «матушки» судьи, «на этом свете» живут «между собой, как собаки» (II; 248). Поэтому-то дружба двух Иванов является для них лишь внешним наглядным «примером», последней зыбкой эмблемой забытого ими былого «товарищества».