Утопия (Томас Мор). Остров утопия томаса мора

Впрочем, в представлениях Кампанеллы о должном состоянии брачных отношений есть, на наш взгляд, и моменты, отвечающие потребностям гендерного и в целом общественного прогресса. Они связаны с этикой брачно-половых отношений.

И Мор, и Кампанелла считают неприемлемой с точки зрения интересов государства супружескую неверность в половых отношениях. Мор считает, что в идеальном государстве супружеская измена должна жестоко караться законом – вплоть, как мы упомянули, до отдачи виновника в рабство.

У Мора забота о соблюдении заповеди «не прелюбодействуй» мотивируется тем, что закрывать глаза на прелюбодеяние значит ослаблять семью, единством которой обеспечивается единство государства. Мы понимаем эту позицию Мора так: любовные основы семьи будут в должной мере обеспечивать прочность семьи и государства лишь при дополнении их строгой половой дисциплиной.

У Кампанеллы также измена брачному партнеру, определенному государством, «ни в коем случае не допускается» (другое дело, что в городе Солнца нет строгих наказаний, поскольку у соляриев практически нет преступлений, так что, видимо, нет и преступления измены). Мотивом для строгого недопущения внебрачных половых связей Кампанелла также считает защиту блага государства. Но у Кампанеллы, в соответствии с прокламируемой им евгенической политикой, особый акцент ставится на необходимости сохранения рода, рождения здорового потомства. Наверное, законодательное преследование адюльтера, как предлагается Мором, это чрезмерное требование, но в качестве нравственной нормы верность супружескому союзу и осуждение адюльтера очень актуальны в наше время и будут актуальны в будущем, особенно если речь идет о беспорядочных половых связях, угрожающих, как предупреждал еще Кампанелла, сохранению рода человеческого и здоровью потомства. С этой же точки зрения актуально еще резкое осуждение Т. Кампанеллой содомии, т. е. иначе гомосексуализма (Кампанелла Т. Город Солнца… С. 52). Особо актуально это осуждение в свете получившего довольно широкое признание в современной гендерной теории мнения, что борьба за легализацию гомосексуализма смыкается с борьбой за эмансипацию женщин. Признание «прав» гомосексуалистов и легализация гомосексуальных «браков» уже произошли в ряде стран Запада. Думается, что совершенно прав автор «Города Солнца», что гомосексуализм это «извращение общественного порядка», ведущее к вырождению человечества. Никакого отношения к решению проблемы женской эмансипации легализация гомосексуализма не имеет. Ибо социальное освобождение женщин состоит в установлении равенства социальных прав и возможностей совместно мужчин и женщин, в том числе прав тех и других в сфере брачных отношений, а не отдельно прав мужчин и отдельно прав женщин, бесплодных в своей отдельности.

В предисловии у нас была возможность рассмотреть только некоторые темы коммунистических утопий Т. Мора и Т. Кампанеллы, продолжающих традицию, основанную великим Платоном. Читая «Утопию» и «Город Солнца», мы сможем вникнуть и во многие другие темы, которые в наши дни получают новое звучание, открывают новые грани поиска справедливого общества. Чтение этих произведений, тем более собранных под обложку одного тома, обязательно становится интеллектуальным приключением и большим событием.

Дорогой Петр Эгидий, мне, пожалуй, и стыдно посылать тебе чуть не спустя год эту книжку о государстве утопийцев , так как ты, без сомнения, ожидал ее через полтора месяца, зная, что я избавлен в этой работе от труда придумывания; с другой стороны, мне нисколько не надо было размышлять над планом, а надлежало только передать тот рассказ Рафаила, который я слышал вместе с тобою. У меня не было причин и трудиться над красноречивым изложением, – речь рассказчика не могла быть изысканной, так как велась экспромтом, без приготовления; затем, как тебе известно, эта речь исходила от человека, который не столь сведущ в латинском языке, сколько в греческом, и чем больше моя передача подходила бы к его небрежной простоте, тем она должна была бы быть ближе к истине, а о ней только одной я в данной работе должен заботиться и забочусь.

Признаюсь, друг Петр, этот уже готовый материал почти совсем избавил меня от труда, ибо обдумывание материала и его планировка потребовали бы немало таланта, некоторой доли учености и известного количества времени и усердия; а если бы понадобилось изложить предмет не только правдиво, но также и красноречиво, то для выполнения этого у меня не хватило бы никакого времени, никакого усердия. Теперь, когда исчезли заботы, из-за которых пришлось бы столько попотеть, мне оставалось только одно – просто записать слышанное, а это было уже делом совсем нетрудным; но все же для выполнения этого «совсем нетрудного дела» прочие дела мои оставляли мне обычно менее чем ничтожное количество времени. Постоянно приходится мне то возиться с судебными процессами (одни я веду, другие слушаю, третьи заканчиваю в качестве посредника, четвертые прекращаю на правах судьи), то посещать одних людей по чувству долга, других – по делам. И вот, пожертвовав вне дома другим почти весь день, я остаток его отдаю своим близким, а себе, то есть литературе, не оставляю ничего.

Действительно, по возвращении к себе надо поговорить с женою, поболтать с детьми, потолковать со слугами. Все это я считаю делами, раз это необходимо выполнить (если не хочешь быть чужим у себя в доме). Вообще надо стараться быть возможно приятным по отношению к тем, кто дан тебе в спутники жизни или по предусмотрительности природы, или по игре случая, или по твоему выбору, только не следует портить их ласковостью или по снисходительности из слуг делать господ. Среди перечисленного мною уходят дни, месяцы, годы. Когда же тут писать? А между тем я ничего не говорил о сне, равно как и обеде, который поглощает у многих не меньше времени, чем самый сон, – а он поглощает почти половину жизни. Я же выгадываю себе только то время, которое краду у сна и еды; конечно, его мало, но все же оно представляет нечто, поэтому я хоть и медленно, но все же напоследок закончил «Утопию» и переслал тебе, друг Петр, чтобы ты прочел ее и напомнил, если что ускользнуло от меня.

Правда, в этом отношении я чувствую за собой известную уверенность и хотел бы даже обладать умом и ученостью в такой же степени, в какой владею своей памятью, но все же не настолько полагаюсь на себя, чтобы думать, что я не мог ничего забыть.

Именно, мой питомец Иоанн Клемент , который, как тебе известно, был вместе с нами (я охотно позволяю ему присутствовать при всяком разговоре, от которого может быть для него какая-либо польза, так как ожидаю со временем прекрасных плодов от той травы, которая начала зеленеть в ходе его греческих и латинских занятий), привел меня в сильное смущение. Насколько я припоминаю, Гитлодей рассказывал, что Амауротский мост , который перекинут через реку Анидр , имеет в длину пятьсот шагов, а мой Иоанн говорит, что надо убавить двести; ширина реки, по его словам, не превышает трехсот шагов. Прошу тебе порыться в своей памяти. Если ты одних с ним мыслей, то соглашусь и я и признаю свою ошибку. Если же ты сам не припоминаешь, то я оставлю, как написал, именно то, что, по-моему, я помню сам. Конечно, я приложу все старание к тому, чтобы в моей книге не было никакого обмана, но, с другой стороны, в сомнительных случаях я скорее скажу невольно ложь, чем допущу ее по своей воле, так как предпочитаю быть лучше честным человеком, чем благоразумным.

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Томас Мор

Золотая Книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и новом острове «Утопия»

Томас Мор шлет привет Петру Эгидию .

Дорогой Петр Эгидий, мне, пожалуй, и стыдно посылать тебе чуть не спустя год эту книжку о государстве утопийцев, так как ты, без сомнения, ожидал ее через полтора месяца, зная, что я избавлен в этой работе от труда придумывания; с другой стороны, мне нисколько не надо было размышлять над планом, а надлежало только передать тот рассказ Рафаила, который я слышал вместе с тобою. У меня не было причин и трудиться над красноречивым изложением, – речь рассказчика не могла быть изысканной, так как велась экспромтом, без приготовления; затем, как тебе известно, эта речь исходила от человека, который не столь сведущ в латинском языке, сколько в греческом, и чем больше моя передача подходила бы к его небрежной простоте, тем она должна была бы быть ближе к истине, а о ней только одной я в данной работе должен заботиться и забочусь.

Признаюсь, друг Петр, этот уже готовый материал почти совсем избавил меня от труда, ибо обдумывание материала и его планировка потребовали бы немало таланта, некоторой доли учености и известного количества времени и усердия; а если бы понадобилось изложить предмет не только правдиво, но также и красноречиво, то для выполнения этого у меня не хватило бы никакого времени, никакого усердия. Теперь, когда исчезли заботы, из-за которых пришлось бы столько попотеть, мне оставалось только одно – просто записать слышанное, а это было уже делом совсем нетрудным; но все же для выполнения этого «совсем нетрудного дела» прочие дела мои оставляли мне обычно менее чем ничтожное количество времени. Постоянно приходится мне то возиться с судебными процессами (одни я веду, другие слушаю, третьи заканчиваю в качестве посредника, четвертые прекращаю на правах судьи), то посещать одних людей по чувству долга, других – по делам. И вот, пожертвовав вне дома другим почти весь день, я остаток его отдаю своим близким, а себе, то есть литературе, не оставляю ничего.

Действительно, по возвращении к себе надо поговорить с женою, поболтать с детьми, потолковать со слугами. Все это я считаю делами, раз это необходимо выполнить (если не хочешь быть чужим у себя в доме). Вообще надо стараться быть возможно приятным по отношению к тем, кто дан тебе в спутники жизни или по предусмотрительности природы, или по игре случая, или по твоему выбору, только не следует портить их ласковостью или по снисходительности из слуг делать господ. Среди перечисленного мною уходят дни, месяцы, годы. Когда же тут писать? А между тем я ничего не говорил о сне, равно как и обеде, который поглощает у многих не меньше времени, чем самый сон, – а он поглощает почти половину жизни. Я же выгадываю себе только то время, которое краду у сна и еды; конечно, его мало, но все же оно представляет нечто, поэтому я хоть и медленно, но все же напоследок закончил «Утопию» и переслал тебе, друг Петр, чтобы ты прочел ее и напомнил, если что ускользнуло от меня. Правда, в этом отношении я чувствую за собой известную уверенность и хотел бы даже обладать умом и ученостью в такой же степени, в какой владею своей памятью, но все же не настолько полагаюсь на себя, чтобы думать, что я не мог ничего забыть.

Именно, мой питомец Иоанн Клемент , который, как тебе известно, был вместе с нами (я охотно позволяю ему присутствовать при всяком разговоре, от которого может быть для него какая-либо польза, так как ожидаю со временем прекрасных плодов от той травы, которая начала зеленеть в ходе его греческих и латинских занятий), привел меня в сильное смущение. Насколько я припоминаю, Гитлодей рассказывал, что Амауротский мост , который перекинут через реку Анидр , имеет в длину пятьсот шагов, а мой Иоанн говорит, что надо убавить двести; ширина реки, по его словам, не превышает трехсот шагов. Прошу тебе порыться в своей памяти. Если ты одних с ним мыслей, то соглашусь и я и признаю свою ошибку. Если же ты сам не припоминаешь, то я оставлю, как написал, именно то, что, по-моему, я помню сам. Конечно, я приложу все старание к тому, чтобы в моей книге не было никакого обмана, но, с другой стороны, в сомнительных случаях я скорее скажу невольно ложь, чем допущу ее по своей воле, так как предпочитаю быть лучше честным человеком, чем благоразумным.

Впрочем, этому горю легко будет помочь, если ты об этом разузнаешь у самого Рафаила или лично, или письменно, а это необходимо сделать также и по другому затруднению, которое возникло у нас, не знаю, по чьей вине: по моей ли скорее, или по твоей, или по вине самого Рафаила. Именно, ни нам не пришло в голову спросить, ни ему – сказать, в какой части Нового Света расположена Утопия. Я готов был бы, разумеется, искупить это упущение изрядной суммой денег из собственных средств. Ведь мне довольно стыдно, с одной стороны, не знать, в каком море находится остров, о котором я так много распространяюсь, а с другой стороны, у нас находится несколько лиц, а в особенности одно, человек благочестивый и по специальности богослов, который горит изумительным стремлением посетить Утопию не из пустого желания или любопытства посмотреть на новое, а подбодрить и развить нашу религию, удачно там начавшуюся. Для надлежащего выполнения этого он решил предварительно принять меры к тому, чтобы его послал туда папа и даже чтобы его избрали в епископы утопийцам; его нисколько не затрудняет то, что этого сана ему приходится добиваться просьбами. Он считает священным такое домогательство, которое порождено не соображениями почета или выгоды, а благочестием.

Поэтому прошу тебя, друг Петр, обратиться к Гитлодею или лично, если ты можешь это удобно сделать, или списаться заочно и принять меры к тому, чтобы в настоящем моем сочинении не было никакого обмана или не было пропущено ничего верного. И едва ли не лучше показать ему самую книгу. Ведь никто другой не может наравне с ним исправить, какие там есть, ошибки, да и сам он не в силах исполнить это, если не прочтет до конца написанного мною. Сверх того, таким путем ты можешь понять, мирится ли он с тем, что это сочинение написано мною, или принимает это неохотно. Ведь если он решил сам описать свои странствия, то, вероятно, не захотел бы, чтобы это сделал я: во всяком случае, я не желал бы своей публикацией о государстве утопийцев предвосхитить у его истории цвет и прелесть новизны.

Впрочем, говоря по правде, я и сам еще не решил вполне, буду ли я вообще издавать книгу. Вкусы людей весьма разнообразны, характеры капризны, природа их в высшей степени неблагодарна, суждения доходят до полной нелепости. Поэтому несколько счастливее, по-видимому, чувствуют себя те, кто приятно и весело живет в свое удовольствие, чем те, кто терзает себя заботами об издании чего-нибудь, могущего одним принести пользу или удовольствие, тогда как у других вызовет отвращение или неблагодарность. Огромное большинство не знает литературы, многие презирают ее. Невежда отбрасывает как грубость все то, что не вполне невежественно; полузнайки отвергают как пошлость все то, что не изобилует стародавними словами; некоторым нравится только ветошь, большинству – только свое собственное. Один настолько угрюм, что не допускает шуток; другой настолько неостроумен, что не переносит остроумия; некоторые настолько лишены насмешливости, что боятся всякого намека на нее, как укушенный бешеной собакой страшится воды; иные до такой степени непостоянны, что сидя одобряют одно, а стоя – другое. Одни сидят в трактирах и судят о талантах писателей за стаканами вина, порицая с большим авторитетом все, что им угодно, и продергивая каждого за его писание, как за волосы, а сами меж тем находятся в безопасности и, как говорится в греческой поговорке, вне обстрела. Эти молодцы настолько гладки и выбриты со всех сторон, что у них нет и волоска, за который можно было бы ухватиться. Кроме того, есть люди настолько неблагодарные, что и после сильного наслаждения литературным произведением они все же не питают никакой особой любви к автору. Они вполне напоминают этим тех невежливых гостей, которые, получив в изобилии богатый обед, наконец сытые уходят домой, не принеся никакой благодарности пригласившему их. Вот и затевай теперь на свой счет пиршество для людей столь нежного вкуса, столь разнообразных настроений и, кроме того, для столь памятливых и благодарных.

А все же, друг Петр, ты устрой с Гитлодеем то, о чем я говорил. После, однако, у меня будет полная свобода принять по этому поводу новое решение. Впрочем, покончив с трудом писания, я, по пословице, поздно хватился за ум; поэтому, если это согласуется с желанием Гитлодея, я в дальнейшем последую касательно издания совету друзей, и прежде всего твоему.

Прощайте, милейший Петр Эгидий и твоя прекрасная супруга, люби меня по-прежнему, я же люблю тебя еще больше прежнего.

Первая книга

Беседа, которую вел выдающийся муж Рафаил Гитлодей, о наилучшем состоянии государства, в передаче знаменитого мужа Томаса Мора, гражданина и виконта славного британского города Лондона

У непобедимейшего короля Англии Генриха, восьмого с этим именем, щедро украшенного всеми качествами выдающегося государя, были недавно немаловажные спорные дела с пресветлейшим государем Кастилии Карлом.

Для обсуждения и улажения их он отправил меня послом во Фландрию в качестве спутника и товарища несравненного мужа Кутберта Тунсталла , которого недавно, к всеобщей радости, король назначил начальником архивов. В похвалу ему я не скажу ничего, но не из боязни, что дружба с ним не будет верной свидетельницей моей искренности, а потому, что его доблесть и ученость стоят выше всякой моей оценки; затем повсеместная слава и известность его настолько исключают необходимость хвалить его, что, поступая так, я, по пословице, стал бы освещать солнце лампой.

Согласно предварительному условию, в Бругге встретились с нами представители государя, все выдающиеся мужи. Среди них первенствовал и был главою губернатор Бругге, а устами и сердцем посольства был Георгий Темзиций , настоятель собора в Касселе , красноречивый не только в силу искусства, но и от природы. К тому же он был превосходным знатоком права и выдающимся мастером в ведении переговоров благодаря своему уму, равно как и постоянному опыту. После нескольких встреч мы не пришли к полному согласию по некоторым пунктам, и потому они, простившись с нами, поехали на несколько дней в Брюссель, чтобы узнать волю их государя. А я на это время, по требованию обстоятельств, отправился в Автверпен.

Во время пребывания там наиболее приятным из всех моих посетителей был Петр Эгидий, уроженец Антверпена, человек, пользующийся среди сограждан большим доверием и почетом и достойный еще большего. Неизвестно, что стоит выше в этом юноше – его ученость или нравственность, так как он и прекрасный человек и высокообразованный. К тому же он мил со всеми, а к друзьям особенно благожелателен, любит их, верен им, относится к ним так сердечно, что вряд ли найдешь где другого человека, которого можно было бы сравнить с ним в отношении дружбы. Он на редкость скромен, более всех других ему чужда напыщенность; ни в ком простодушие не связано в такой мере с благоразумием. Речь его весьма изящна и безобидно-остроумна. Поэтому приятнейшее общение с ним и его в высокой степени сладостная беседа в значительной мере облегчили мне тоску по родине и домашнему очагу, по жене и детям, к свиданию с которыми я стремился с большой тревогой, так как тогда уже более четырех месяцев отсутствовал из дому.

Однажды я был на богослужении в храме девы Марии, который является и красивейшим зданием, и всегда переполнен народом. По окончании обедни я собирался вернуться в гостиницу, как вдруг случайно вижу Петра говорящим с иностранцем, близким по летам к старости, с опаленным от зноя лицом, отпущенной бородой, с плащом, небрежно свесившимся с плеча; по наружности и одежде он показался мне моряком. Заметив меня, Петр тотчас подходит и здоровается. Я хотел ответить ему, но он отводит меня несколько в сторону и спрашивает:

– Видишь ты этого человека? – Одновременно он показывает на того, кого я видел говорившим с ним.

– Его приход был бы мне очень приятен, – ответил я, – ради тебя.

– Нет, – возразил Петр, – ради тебя, если бы ты знал этого человека. Нет ведь теперь никого на свете, кто мог бы рассказать столько историй о неведомых людях и землях, а я знаю, что ты большой охотник послушать это.

– Значит, – говорю, – я сделал неплохую догадку. Именно, сразу, с первого взгляда, я заметил, что это – моряк.

– И все-таки, – возразил Петр, – ты был очень далек от истины. Правда, он плавал по морю, но не как Палинур , а как Улисс , вернее – как Платон . Ведь этот Рафаил – таково его имя, а фамилия Гитлодей – не лишен знания латыни, а греческий он знает превосходно. Он потому усерднее занимался этим языком, чем римским, что всецело посвятил себя философии, а в области этой науки, как он узнал, по-латыни не существует ничего сколько-нибудь важного, кроме некоторых сочинений Сенеки и Цицерона. Оставив братьям имущество, которое было у него на родине (он португалец), он из желания посмотреть на мир примкнул к Америго Веспуччи и был постоянным его спутником в трех последующих путешествиях из тех четырех, про которые читают уже повсюду , но при последнем не вернулся с ним. Ибо Рафаил приложил все старание и добился у Веспуччи быть в числе тех двадцати четырех, кто был оставлен в крепости у границ последнего плавания. Таким образом, он был оставлен в угоду своему характеру, более склонному к странствиям по чужбине, чем к пышным мавзолеям на родине. Он ведь постоянно повторяет следующие изречения: «Небеса не имеющих урны укроют» и: «Дорога к всевышним отовсюду одинакова» . Не будь божество благосклонно к нему, такие мысли его обошлись бы ему очень дорого.

В дальнейшем, после разлуки с Веспуччи, он с пятью своими товарищами по крепости объездил много стран, и напоследок удивительная случайность занесла его на Тапробану ; оттуда прибыл он в Каликвит , где нашел, кстати, корабли португальцев, и в конце концов неожиданно вернулся на родину.

После этого рассказа Петра я поблагодарил его за услужливость, именно – за усиленную заботу о том, чтобы мне насладиться беседой с тем лицом, разговор с которым, как он надеялся, будет мне приятен. Затем я поворачиваюсь к Рафаилу. Тут после взаимных приветствий и обмена теми общепринятыми фразами, которые обычно говорятся при первой встрече лиц незнакомых, мы идем ко мне домой и здесь в саду, усевшись на скамейке, покрытой зеленым дерном, начинаем разговор.

Рафаил рассказал нам, как после отъезда Веспуччи он сам и его товарищи, оставшиеся в крепости, начали мало-помалу, путем встреч и ласкового обхождения, приобретать себе расположение жителей той страны. В результате они не только жили среди них в безопасности, но чувствовали себя с ними по-приятельски; затем они вошли в милость и расположение к одному государю (имя его и название его страны выпали у меня из памяти). Благодаря его щедрости, продолжал Рафаил, как сам он, так и его товарищи получили в изобилии продовольствие и денежные средства, а вместе с тем и вполне надежного проводника. Он должен был доставить их – по воде на плотах, по суше на повозках – к другим государям, к которым они ехали с дружескими рекомендациями. После многодневного пути Рафаил, по его словам, нашел малые и большие города и густонаселенные государства с отнюдь не плохим устройством.

Действительно, под экваториальной линией, затем с обеих сторон вверх и вниз от нее, почти на всем пространстве, которое охватывает течение солнца, лежат обширные пустыни, высохшие от постоянного жара; в них повсюду нечистота, грязь, предметы имеют скорбный облик, все сурово и невозделано, заселено зверями и змеями или, наконец, людьми, не менее дикими, чем чудовища, и не менее вредными. Но по мере дальнейшего продвижения все мало-помалу смягчается: климат становится менее суровым, почва – привлекательной от зелени, природа живых существ – более мягкой. Наконец открываются народы, города, большие и малые; в их среде постоянные торговые сношения по суше и по морю не только между ними и соседями, но даже и с племенами, живущими в отдалении.

По словам Рафаила, он имел возможность осмотреть многие страны во всех направлениях потому, что он и его товарищи весьма охотно допускались на всякий корабль, снаряжавшийся для любого плавания. Он рассказывал, что корабли, виденные им в первых странах, имели киль плоский, паруса на них натягивались из сшитых листьев папируса или из прутьев, в иных местах – из кож. Далее находили они кили заостренные, паруса пеньковые, наконец – во всем похожие на наши. Моряки оказались достаточно сведущими в знании моря и погоды.

Но, как он рассказывал, он приобрел у них огромное влияние, сообщив им употребление магнитной иглы, с которой они раньше были совершенно незнакомы и потому с робостью привыкали к морской пучине, доверяясь ей без колебаний не в иную пору, как только летом. Ныне же, крепко уповая на эту иглу, они презирают зиму. Результатом этого явилась скорее их беззаботность, чем безопасность; поэтому можно опасаться, как бы та вещь, которая, по их мнению, должна была принести им большую пользу, не явилась, в силу их неблагоразумия, причиной больших бедствий.

Слишком долго было бы излагать его рассказы о том, что он видел в каждой стране, да это и не входит в план настоящего сочинения и, может быть, будет передано нами в другом месте. Особенно полезным будет, конечно, прежде всего знакомство с теми правильными и мудрыми мероприятиями, которые он замечал где-либо у народов, живущих в гражданском благоустройстве. Об этом и мы расспрашивали его с большою жадностью, и он распространялся охотнее всего. Между тем мы оставили в стороне всякие вопросы о чудовищах, так как это представляется отнюдь не новым. Действительно, на хищных Сцилл , и Целен , и пожирающих народы Лестригонов и тому подобных бесчеловечных чудовищ можно наткнуться почти всюду, а граждан, воспитанных в здравых и разумных правилах, нельзя найти где угодно.

И вот, отметив у этих новых народов много превратных законов, Рафаил, с другой стороны, перечислил немало и таких, из которых можно взять примеры для исправления заблуждений наших городов, народов, племен и царств; об этом, как я сказал, я обещаюсь упомянуть в другом месте. Теперь я имею в виду только привести его рассказ об обычаях и учреждениях утопийцев, но предварительно все же передам тот разговор, который послужил как бы путеводной нитью к упоминанию этого государства.

Именно, Рафаил стал весьма умно перечислять сперва ошибки наши и тех народов, во всяком случае, очень многочисленные с обеих сторон, а затем мудрые и благоразумные распоряжения у нас, равно как и у них. При этом он излагал обычаи и учреждения каждого народа так, что казалось, будто, попадая в какое-либо место, он прожил там всю жизнь.

Тогда Петр в восхищении воскликнул:

– Друг Рафаил, почему ты не пристроишься при каком-либо государе? Я убежден, что ты вполне угодишь каждому из них, так как в силу такой своей учености и такого знания мест и людей ты способен не только позабавить, но привести поучительный пример и помочь советом. Вместе с тем таким способом ты сможешь отлично устроить и собственные дела, оказать большую помощь преуспеянию всех твоих близких.

– Что касается моих близких, – возразил Рафаил, – то я не очень волнуюсь из-за них. Я считаю, что посильно выполнил лежавший на мне долг по отношению к ним. Именно, будучи не только вполне здоровым и бодрым, но и молодым человеком, я распределил между родственниками и друзьями свое имущество. А обычно другие отступаются от него только под старость и при болезни, да и тогда даже отступаются с трудом, будучи не в силах более удержать его. Думаю, что мои близкие должны быть довольны этой моей милостью и не будут требовать и ждать того, чтобы ради них я пошел служить царям.

– Не выражайся резко! – заметил Петр. – Я имел в виду не служить царям, а услужить им.

– Но это, – ответил Рафаил, – только один лишний слог по сравнению с служить.

– А я, – возразил Петр, – думаю так: как бы ты ни называл это занятие, именно оно является средством, которым ты можешь принести пользу не только тесному кругу лиц, но и обществу, а также улучшить свое собственное положение.

– Улучшится ли оно, – спросил Рафаил, – тем путем, который мне не по сердцу? Ведь теперь я живу так, как хочу, а я почти уверен, что это – удел немногих порфироносцев! Разве мало таких лиц, которые сами ищут дружбы с владыками, и разве, по-твоему, получится большой урон, если они обойдутся без меня или без кого-либо мне подобного?

Тогда вступаю в беседу я:

– Друг Рафаил, ты, очевидно, не стремишься ни к богатству, ни к могуществу, и, разумеется, человека с таким образом мыслей я уважаю и почитаю не менее, чем и каждого из тех, кто обладает наивысшим могуществом. Но, как мне кажется, ты поступишь с полным достоинством для себя и для твоего столь возвышенного и истинно философского ума, если постараешься даже с известным личным ущербом отдать свой талант и усердие на служение обществу; а этого ты никогда не можешь осуществить с такой пользой, как если ты станешь советником какого-либо великого государя и, в чем я уверен, начнешь внушать ему надлежащие честные мысли. Не надо забывать, что государь, подобно неиссякаемому источнику, изливает на весь народ поток всего хорошего и дурного. Ты же всегда, даже без большой житейской практики, явишься превосходным советником для всякого из королей благодаря твоей совершенной учености и даже без всякой учености, благодаря твоей многосторонней опытности.

– Друг Мор, – ответил Рафаил, – ты дважды ошибаешься: во-первых, в отношении меня, во-вторых, по сути дела. У меня нет тех способностей, которые ты мне приписываешь, а если бы они и были, то, жертвуя для дела своим бездействием, я не принес бы никакой пользы государству. Прежде всего все короли в большинстве случаев охотнее отдают свое время только военным наукам (а у меня в них нет опытности, да я и не желаю этого), чем благим деяниям мира; затем государи с гораздо большим удовольствием, гораздо больше заботятся о том, как бы законными и незаконными путями приобрести себе новые царства, нежели о том, как надлежаще управлять приобретенным. Кроме того, из всех советников королей нет никого, кто действительно настолько умен, чтобы не нуждаться в советах другого, однако каждый представляется самому себе настолько умным, что не желает одобрять чужое мнение. Впрочем, есть исключение: советники льстиво и низкопоклонно потворствуют каждому нелепому мнению лиц, пользующихся у государя наибольшим влиянием, желая подобной лестью расположить их к себе. И, во всяком случае, природой так устроено, что каждому нравятся его произведения. Так и ворону мил его выводок, и обезьяне люб ее детеныш.

Поэтому, если в кругу подобных лиц, завидующих чужим мнениям и предпочитающих собственные, кто-нибудь приведет факт, вычитанный им из истории прошлого или замеченный в других странах, то слушатели относятся к этому так, как будто вся репутация их мудрости подвергается опасности и после этого замечания их сочтут круглыми дураками, если они не сумеют придумать чего-нибудь такого, чем можно опорочить чужую выдумку. Если других средств нет, то они прибегают к следующему: это, говорят они, нравилось нашим предкам, а мы желали бы равняться с ними в мудрости. И на этом они успокаиваются, считая, что подобным замечанием прекрасно себя защитили. Как будто великая опасность получится от того, если кто в каком-либо деле окажется умнее своих предков. А между тем всему, что ими удачно установлено, мы с полным спокойствием предоставляем существовать. Но если по какому-либо поводу можно придумать нечто более благоразумное, то мы тотчас страстно хватаемся за этот довод и цепко держимся установленного ранее. С подобными высокомерными, нелепыми и капризными суждениями я встречался неоднократно в других местах, а особенно однажды столкнулся с ними в Англии.

– Скажи, пожалуйста, спрашиваю я, – так ты был в нашей стране?

– Да, – ответил он, – и провел там несколько месяцев после поражения западных англичан в гражданской войне против короля, которая была подавлена безжалостным их избиением. В это время я многим обязан был досточтимому отцу Иоанну Мортону , архиепископу Кентерберийскому и кардиналу, а тогда также и канцлеру Англии. Этот муж, друг Петр (я обращаюсь к тебе, так как Мор знает, что я имею в виду сказать), внушал уважение столько же своим авторитетом, как благоразумием и добродетелью. Стан у него был средний, но не согбенный от возраста, хотя и преклонного. Лицо внушало почтение, а не страх. В обхождении он был не тяжел, но серьезен и важен. У него появлялось иногда желание слишком сурового обращения с просителями, впрочем без вреда для них; он хотел этим испытать, какою находчивостью, каким присутствием духа обладает каждый. В смелости их, но отнюдь не связанной с нахальством, он находил большое удовольствие, так как это качество было сродни и ему самому, и он признавал такого человека пригодным для служебной деятельности. Речь его была гладкая и проникновенная. Он обладал превосходным знанием права, несравненным остроумием, на редкость дивной памятью. Эти выдающиеся природные качества он развил учением и упражнением.

Король вполне полагался на его советы; в мою бытность там находило в них опору и государство. С ранней юности, прямо со школьной скамейки, попал он ко двору, провел всю жизнь среди важных дел и, постоянно подвергаясь превратностям судьбы, среди многих и великих опасностей приобрел большой государственный опыт, который, будучи получен таким образом, нескоро исчезает.

По счастливой случайности я присутствовал однажды за его столом; тут же был один мирянин, знаток ваших законов. Не знаю, по какому поводу он нашел удобный случай для обстоятельной похвалы тому суровому правосудию, которое применялось в то время по отношению к ворам; их, как он рассказывал, вешали иногда по двадцати на одной виселице. Тем более удивительным, по его словам, выходило то, что, хотя незначительное меньшинство ускользало от казни, в силу какого-то злого рока, многие все же повсюду занимались разбоями. Тогда я, рискнув говорить свободно в присутствии кардинала, заявил:

«Ничего тут нет удивительного. Такое наказание воров заходит за границы справедливости и вредно для блага государства. Действительно, простая кража не такой огромный проступок, чтобы за него рубить голову, а с другой стороны, ни одно наказание не является настолько сильным, чтобы удержать от разбоев тех, у кого нет никакого другого способа снискать пропитание. В этом отношении вы, как и значительная часть людей на свете, по-видимому, подражаете плохим педагогам, которые охотнее бьют учеников, чем их учат. В самом деле, вору назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо скорее следовало бы позаботиться о каких-либо средствах к жизни, чтобы никому не предстояло столь жестокой необходимости сперва воровать, а потом погибать».

«В этом отношении, – отвечал тот, – приняты достаточные меры, существуют ремесла, существует земледелие: ими можно поддержать жизнь, если люди сами не предпочтут быть дурными».

«Нет, так тебе не вывернуться, – отвечаю я. – Оставим, прежде всего, тех, кто часто возвращается домой калеками с войн внешних или гражданских, как недавно у вас после битвы при Корнуэлле и немного ранее – после войн с Францией . После потери членов тела ради государства и ради короля убожество не позволяет им вернуться к прежним занятиям, а возраст – изучить новые. Но, повторяю, оставим это, так как войны происходят через известные промежутки времени. Обратимся к тому, что бывает всякий день.

Во-первых, существует огромное число знати: она, подобно трутням, живет праздно, трудами других, именно – арендаторов своих поместий, которых для увеличения доходов стрижет до живого мяса. Только такая скупость и знакома этим людям, в общем расточительным до нищеты. Мало того, эти аристократы окружают себя также огромной толпой телохранителей, которые не учились никогда никакому способу снискивать пропитание. Но стоит господину умереть или этим слугам заболеть, как их тотчас выбрасывают вон. Хозяева охотнее содержат праздных, чем больных, и часто наследник умершего не в силах содержать отцовскую челядь. И вот они усиленно голодают, если не начинают усиленно разбойничать. Действительно, что им делать? Когда в скитаниях они поизносят несколько платье и поизносятся сами, то подкошенных болезнью и покрытых лохмотьями не соблаговолят принять благородные и не посмеют крестьяне. Эти последние прекрасно знают, что человек, деликатно воспитанный среди праздности и наслаждений, со шпагой на боку и со щитом в руке, привык только хвастливо бросать гордые взгляды на соседей и презирать всех по сравнению с собою, а отнюдь не пригоден для того, чтобы с заступом п мотыгой за скудное вознаграждение и скромный стол верно служить бедняку».

На это мой собеседник возразил:

«А нам, однако, надо особенно поддерживать людей этого рода; в них ведь, как в людях более возвышенного и благородного настроения, заключается, в случае если дело дойдет до войны, главная сила и крепость войска».

«Отлично, – отвечаю я, – с таким же основанием ты мог бы сказать, что ради войны надо поддерживать и воров, от которых, несомненно, вы никогда не избавитесь, пока у вас будут эти дворовые. Почему, с одной стороны, разбойникам не быть вполне расторопными солдатами, а с другой, солдатам – самыми отъявленными трусами из разбойников, – до такой степени эти два занятия прекрасно подходят друг к другу. Впрочем, этот порок, несмотря на свою распространенность у вас, не составляет, однако, вашей отличительной особенности: он общий у всех почти народов. Так, что касается Франции, то ее сверх этого разоряет другая язва, еще более губительная: вся страна даже и во время мира (если это можно назвать миром) наполнена и осаждена наемными солдатами, призванными в силу того же убеждения, в силу которого вы признали нужным держать здесь праздных слуг. Именно, эти умные дураки решили, что благо государства заключается в том, что оно должно иметь всегда наготове сильный и крепкий гарнизон, состоящий главным образом из ветеранов: эти политики отнюдь не доверяют новобранцам. Поэтому им приходится искать войны даже и для того, чтобы дать опыт солдатам и вообще иметь людей для резни; иначе, по остроумному замечанию Саллюстия , руки и дух закоченеют в бездействии.

Томас Мор.

ПЕРВАЯ КНИГА

Томас Мор встречается с моряком Рафаилом, они говорят о разных странах, которые тот повидал, и нравах людей, в них обитающих.

[…]друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, так,

по-моему, где только есть частная собственность, где все мерят на деньги,

там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение

достается самым дурным, или удачным то, что все разделено очень немногим, да

и те получают отнюдь не достаточно, остальные же решительно бедствуют.

Поэтому я, с одной стороны, обсуждаю сам с собою мудрейшие и святейшие

учреждения утопийцев, у которых государство управляется при помощи столь

немногих законов, но так успешно, что и добродетель встречает надлежащую

оценку и, несмотря на равенство имущества, во всем замечается всеобщее

благоденствие. С другой стороны, наоборот, я сравниваю с ними столько других

наций, которые постоянно создают у себя порядок, но никогда ни одна из них

не достигает его; всякий называет там своей собственностью то, что ему

попало, каждый день издаются там многочисленные законы, но они бессильны

обеспечить достижение, или охрану, или отграничение от других того, что

каждый, в свою очередь, именует своей собственностью, а это легко доказывают

бесконечные и постоянно возникающие, а с другой стороны - никогда не

оканчивающиеся процессы. Так вот, повторяю, когда я сам с собою размышляю об

этом, я делаюсь более справедливым к Платону и менее удивляюсь его нежеланию

давать какие-либо законы тем народам, которые отвергали законы,

распределяющие все жизненные блага между всеми поровну. Этот мудрец легко

усмотрел, что один-единственный путь к благополучию общества заключается в

объявлении имущественного равенства, а вряд ли это когда-либо можно

выполнить там, где у каждого есть своя собственность. Именно, если каждый на

определенных законных основаниях старается присвоить себе сколько может, то,

каково бы ни было имущественное изобилие, все оно попадает немногим; а они,

разделив его между собою, оставляют прочим одну нужду, и обычно бывает так,

что одни вполне заслуживают жребия других: именно, первые хищны, бесчестны и

никуда не годны, а вторые, наоборот, люди скромные и простые и повседневным

трудом приносят больше пользы обществу, чем себе лично.

Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и

справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с

совершенным уничтожением частной собственности; но если она останется, то и

у наибольшей и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и

неизбежное бремя скорбей. Я, правда, допускаю, что оно может быть до

известной степени облегчено, но категорически утверждаю, что его нельзя

совершенно уничтожить. Например, можно установить следующее: никто не должен

иметь земельной собственности выше известного предела; сумма денежного

имущества каждого может быть ограничена законами; могут быть изданы

известные законы, запрещающие королю чрезмерно проявлять свою власть, а

народу быть излишне своевольным; можно запретить приобретать должности

подкупом или продажей; прохождение этих должностей не должно сопровождаться

издержками, так как это представляет удобный случай к тому, чтобы потом

наверстать эти деньги путем обманов и грабежей, и возникает необходимость

назначать на эти должности людей богатых, тогда как люди умные выполнили бы

эти обязанности гораздо лучше. Подобные законы, повторяю, могут облегчить и

смягчить бедствия точно так же, как постоянные припарки обычно подкрепляют

тело безнадежно больного. Но пока у каждого есть личная собственность, нет

совершенно никакой надежды на выздоровление и возвращение организма в

хорошее состояние. Мало того, заботясь об исцелении одной ею части, ты

растравляешь рану в других. Таким образом, от лечения одного взаимно

рождается болезнь другого, раз никому нельзя ничего прибавить без отнятия у

А мне кажется наоборот,- возражаю я,- никогда нельзя жить богато там,

где все общее. Каким образом может получиться изобилие продуктов, если

каждый будет уклоняться от работы, так как его не вынуждает к ней расчет на

личную прибыль, а, с другой стороны, твердая надежда на чужой труд дает

возможность лениться? А когда людей будет подстрекать недостаток в продуктах

и никакой закон не сможет охранять как личную собственность приобретенное

каждым, то не будут ли тогда люди по необходимости страдать от постоянных

кровопролитий и беспорядков? И это осуществится тем более, что исчезнет

всякое уважение и почтение к властям; я не могу даже представить, какое

место найдется для них у таких людей, между которыми "нет никакого

различия".

Я не удивляюсь,- ответил Рафаил,- этому твоему мнению, так как ты

совершенно не можешь вообразить такого положения или представляешь его

ложно. А вот если бы ты побыл со мною в Утопии и сам посмотрел на их нравы и

законы, как это сделал я, который прожил там пять лет и никогда не уехал бы

оттуда, если бы не руководился желанием поведать об этом новом мире,- ты бы

вполне признал, что нигде в другом месте ты не видал народа с более

правильным устройством, чем там.

ВТОРАЯ КНИГА

БЕСЕДЫ, КОТОРУЮ ВЕЛ РАФАИЛ ГИТЛОДЕЙ,

О НАИЛУЧШЕМ СОСТОЯНИИ ГОСУДАРСТВА, В

ПЕРЕДАЧЕ ЛОНДОНСКОГО ГРАЖДАНИНА И

ВИКОНТА ТОМАСА МОРА

Остров утопийцев в средней своей части, где он всего шире, простирается

на двести миль, затем на значительном протяжении эта ширина немного

уменьшается, а в направлении к концам остров с обеих сторон мало-помалу

суживается. Если бы эти концы можно было обвести циркулем, то получилась бы

окружность в пятьсот миль. Они придают острову вид нарождающегося месяца.

Рога его разделены заливом, имеющим протяжение приблизительно в одиннадцать

миль. На всем этом огромном расстоянии вода, окруженная со всех сторон

землей, защищена от ветров наподобие большого озера, скорее стоячего, чем

бурного; а почти вся внутренняя часть этой страны служит гаванью,

рассылающей, к большой выгоде людей, по всем направлениям корабли. Вход в

залив очень опасен из-за мелей с одной стороны и утесов - с другой. Почти на

середине этого расстояния находится одна скала, которая выступает из воды,

вследствие чего она не может принести вреда. На ней выстроена башня, занятая

караулом. Остальные скалы скрыты под волнами и губительны. Проходы между

ними известны только утопийцам, и поэтому не зря устроено так, что всякий

иностранец может проникнуть в залив только с проводником от них. Впрочем, и

для самих утопийцев вход не лишен опасности без некоторых сигналов,

направляющих путь к берегу. Если перенести их в другие места, то легко можно

погубить -какой угодно по численности неприятельский флот. На другой стороне

острова гавани встречаются довольно часто. Но повсюду спуск на берег

настолько укреплен природою или искусством, что немногие защитники со

стороны суши могут отразить огромные войска.

Впрочем, как говорят предания и как показывает самый облик земли, эта

страна когда-то не была окружена морем. Но Утоп, чье победоносное имя носит

остров (раньше этого он назывался Абракса), сразу же при первом прибытии

после победы распорядился прорыть пятнадцать миль, на протяжении которых

страна прилегала к материку, и провел море вокруг земли; этот же Утоп довел

грубый и дикий народ до такой степени культуры и образованности, что теперь

они почти превосходят в этом отношении прочих смертных. Не желая, чтобы

упомянутая работа считалась позорной, Утоп привлек к ней не только жителей,

но, кроме того, и своих солдат. При распределении труда между таким

множеством людей он был закончен с невероятной быстротой. Этот успех изумил

и поразил ужасом соседей, которые вначале смеялись над бесполезностью

предприятия.

На острове пятьдесят четыре города, все обширные и великолепные; язык,

нравы, учреждения и законы у них совершенно одинаковые. Расположение их всех

также одинаково; одинакова повсюду и внешность, насколько это допускает

местность. Самые близкие из них отстоят друг от друга на двадцать четыре

мили. С другой стороны, ни один город не является настолько уединенным,

чтобы из него нельзя было добраться до другого пешком за один день.

Из каждого города три старых и опытных гражданина ежегодно собираются в

Амауроте для обсуждения общих дел острова. Город Амаурот считается первым и

главенствующим, так как, находясь в центре страны, он по своему расположению

удобен для представителей всех областей. Поля распределены между городами

так удачно, что каждый в отдельности не имеет ни с какой стороны менее

двадцати миль земли, а с одной стороны даже и значительно больше, именно с

нет желания раздвинуть свои пределы, так как жители его считают себя скорее

земледельцами, чем господами этих владений.

В деревне на всех полях имеются удобно расположенные дома, снабженные

земледельческими орудиями.

В домах этих живут граждане, переселяющиеся туда по очереди. Ни одна

деревенская семья не имеет в своем составе менее сорока человек - мужчин и

женщин, кроме двух приписных рабов. Во главе всех стоят отец и мать

семейства, люди уважаемые и пожилые, а во главе каждых тридцати семейств -

один филарх. Из каждого семейства двадцать человек ежегодно переселяются

обратно в город; это те, что пробыли в деревне два года. Их место занимают

столько же новых из города, чтобы их обучали пробывшие в деревне год и

потому более опытные в сельском хозяйстве; эти приезжие на следующий год

должны учить других, чтобы в снабжении хлебом не произошло какой-либо

заминки, если все одинаково будут новичками и несведущими в земледелии. Хотя

этот способ обновления земледельцев является общепринятым, чтобы никому не

приходилось против воли слишком долго подряд вести суровую жизнь, однако

многие имеющие природную склонность к деревенской жизни, выпрашивают себе

большее число лет. Земледельцы обрабатывают землю, кормят скот, заготовляют

дрова и отвозят их в город каким удобно путем - по суше или по морю. Цыплят

они выращивают в беспредельном количестве, с изумительным уменьем. Они не

подкладывают под курицу яиц, но согревают большое количество их равномерной

теплотою и таким образом оживляют и выращивают. Едва лишь цыплята вылупятся

из скорлупы, как уже бегают за людьми, словно за матками, и признают их.

Лошадей они держат очень немногих, при этом только ретивых и исключительно

для упражнения молодежи в верховой езде. Весь труд по земледелию или

перевозке несут быки. Утопийцы признают, что они уступают лошадям в рыси,

но, с другой стороны, берут над ними верх выносливостью; кроме того, они не

считают быков подверженными многим болезням, и содержание их стоит меньших

затрат и расходов.

Зерно они сеют только ради хлеба, а вино пьют или виноградное, или

грушевое, или, наконец, иногда чистую воду, часто также отвар меда или

солодкового корня, которого у них немалое количество. Хотя они определяют (и

делают это весьма точно), сколько хлеба потребляет город и прилегающий к

нему округ, однако они и посевы делают, и скот выращивают в гораздо большем

соседями. Все, что им нужно и чего нет в деревне, все подобные предметы они

просят у города и получают от тамошних властей очень легко, без какого-либо

обмена. В город они сходятся каждый месяц на праздник. Когда настанет день

уборки урожая, то филархи земледельцев сообщают городским властям, какое

количество граждан надо им прислать; так как эта толпа работников является

вовремя к самому сроку, то они почти в один ясный день справляются со всей

О ГОРОДАХ И ПРЕИМУЩЕСТВЕННО ОБ АМАУРОТЕ

Кто узнает хотя бы один город, тот узнает все города Утопии: до такой

степени сильно похожи все они друг на друга, поскольку этому не мешает

природа местности. Поэтому я изображу один какой-либо город (да и не очень

важно, какой именно). Но какой же другой предпочтительнее Амаурота? Ни один

город не представляется достойнее его, так как остальные уступают ему, как

местопребыванию сената; вместе с тем ни один город не знаком мне более его,

потому что я прожил в нем пять лет подряд.

Так вот Амаурот расположен на отлогом скате горы и по. форме

представляет почти квадрат. Именно, начинаясь несколько ниже вершины холма,

он простирается в ширину на две мили до реки Анидра, а вдоль берега ее длина

города несколько больше.

Анидр начинается в восьмидесяти милях выше Амаурота, из небольшого

родника; но, усиленный от притока других рек, в числе их двух даже средней

величины, он перед самым городом расширяется до полумили, а затем,

увеличившись еще более, он протекает шестьдесят миль и впадает в океан. На

всем этом протяжении между городом и морем и даже на несколько миль выше

города на быстрой реке каждые шесть часов чередуются прилив и отлив. Во

время прилива море оттесняет реку назад и заполняет все русло Анидра своими.

волнами на тридцать миль в длину. Тут и несколько дальше оно портит соленой

водой струи реки; затем она мало-помалу становится пресной, протекает по

городу неиспорченной и, будучи чистой и без примесей, почти у самого устья

догоняет, в свою очередь, сбывающую воду.

С противоположным берегом реки город соединен мостом не на деревянных

столбах и сваях, а на прекрасных каменных арках. Мост устроен с той стороны,

проходить мимо всей этой части города. Есть там, кроме того, и другая река,

правда, небольшая, но очень тихая и привлекательная. Зарождаясь на той же

самой горе, на которой расположен город, она протекает по склонам посредине

его и соединяется с Анидром. Так как она начинается недалеко за городом, жи-

тели Амаурота соединили ее с ним, охватив укреплениями, чтобы в случае

какого-либо вражеского нашествия воду нельзя было ни перехватить, ни

отвести, ни испортить. Отсюда по кирпичным трубам вода стекает в различных

направлениях к нижним частям города. Там, где местность не позволяет

устроить этого, собирают в объемистые цистерны дождевую воду, приносящую

такую же пользу.

Город опоясан высокой и широкой стеной с частыми башнями и бойницами. С

трех сторон укрепления окружены сухим рвом, но широким, глубоким и заросшим

оградою из терновника; с четвертой стороны ров заменяет сама река.

Расположение площадей удобно как для проезда, так и для защиты от ветров.

Здания отнюдь не грязны. Длинный и непрерывный ряд их во всю улицу бросается

в глаза зрителю обращенными к нему фасадами. Эти фасады разделяет улица в

двадцать футов ширины. К задним частям домов на всем протяжении улицы

прилегает сад, широкий и отовсюду загороженный задами улиц. Нет ни одного

дома, у которого бы не было двух дверей: спереди - на улицу и сзади - в сад.

Двери двустворчатые, скоро открываются при легком нажиме и затем, затворяясь

сами, впускают кого угодно - до такой степени у утопийцев устранена частная

собственность. Даже самые дома они каждые десять лет меняют по жребию.

Сады они ценят высоко. Здесь имеются виноград, плоды, травы, цветы; все

содержится в таком блестящем виде и так возделано, что нигде не видал я

большего плодородия, большего изящества. В этом отношении усердие их

разжигается не только самым удовольствием, но и взаимным соревнованием улиц

об уходе каждой за своим садом. И, во всяком случае, нелегко можно найти в

целом городе что-либо более пригодное для пользы граждан или для

удовольствия. Поэтому основатель города ни о чем, по-видимому, не заботился

в такой степени, как об этих садах.

Именно, как говорят, весь этот план города уже с самого начала начертан

был Утопом. Но украшение и прочее убранство,- для чего, как он видел, не

хватит жизни одного человека,- он оставил добавить потомкам. Поэтому в их

летописях, которые они сохраняют в старательной и тщательной записи начиная

с взятия острова, за период времени в 1760 лет, сказано, что дома были

первоначально низкие, напоминавшие хижины и шалаши, делались без разбора из

всякого дерева, стены обмазывались глиной, крыши сводились кверху острием и

были соломенные. А теперь каждый дом бросается в глаза своей формой и имеет

три этажа. Стены построены снаружи из камня, песчаника или кирпича, а внутри

полые места засыпаны щебнем. Крыши выведены плоские и покрыты какойто

замазкой, ничего не стоящей, но такого состава, что она не поддается огню, а

по сопротивлению бурям превосходит свинец. Окна от ветров защищены стеклом,

которое там в очень большом ходу, а иногда также тонким полотном, смазанным

прозрачным маслом или янтарем, что представляет двойную выгоду: именно,

таким образом они пропускают больше света и менее доступны ветрам,

О ДОЛЖНОСТНЫХ ЛИЦАХ

Каждые тридцать семейств избирают себе ежегодно должностное лицо,

именуемое на их прежнем языке сифогрантом, а на новом - филархом. Во главе

десяти сифогрантов с их семействами стоит человек, называемый по-старинному

транибор, а ныне протофиларх.

Все сифогранты, числом двести, после клятвы, что они выберут того, кого

одного из тех четырех кандидатов, которых им предложил народ. Каждая

четвертая часть города избирает одного и рекомендует его сенату. Должность

князя несменяема в течение всей его жизни, если этому не помешает подозрение

в стремлении к тирании. Траниборов они избирают ежегодно, но не меняют их

зря. Все остальные должностные лица избираются только на год. Траниборы каж-

дые три дня, а иногда, если потребуют обстоятельства, и чаще, ходят на

совещания с князем. Они совещаются о делах общественных и своевременно

прекращают, если какие есть, частные споры, которых там чрезвычайно мало. Из

сифогрантов постоянно допускаются в сенат двое, и всякий день различные.

Имеется постановление, чтобы из дел, касающихся республики, ни одно не

приводилось в исполнение, если оно не подвергалось обсуждению в сенате за

три дня до принятия решения. Уголовным преступлением считается принимать ре-

шения по общественным делам помимо сената или народного собрания. Эта мера,

говорят, принята с тою целью, чтобы нелегко было переменить государственный

строй путем заговора князя с траниборами и угнетения народа тиранией.

Поэтому всякое дело, представляющее значительную важность, докладывается

собранию сифогрантов, которые сообщают его семействам своего отдела, а затем

совещаются между собою и свое решение сообщают сенату. Иногда дело

переносится на собрание всего острова. Сенат имеет сверх того и такой

обычай, что ни одно из предложений не подвергается обсуждению в тот день,

когда оно впервые внесено, но откладывается до следующего заседания сената,

чтобы никто не болтал зря первое, что ему взбредет на ум, ибо потом он будет

более думать о том, как подкрепить свое первое решение, а не о пользе

государства; извращенный и ложный стыд заставит его пожертвовать скорее

общественным благом, нежели мнением о себе, что якобы вначале он мало

позаботился о том, о чем ему надлежало позаботиться, а именно - говорить

лучше обдуманно, чем быстро.

О ЗАНЯТИИ РЕМЕСЛАМИ

У всех мужчин и женщин есть одно общее занятие - земледелие, от

которого никто не избавлен. Ему учатся все с детства, отчасти в школе путем

усвоения теории, отчасти же на ближайших к городу полях, куда детей выводят

как бы для игры, между тем как там они не только смотрят, но под предлогом

физического упражнения также и работают.

Кроме земледелия (которым, как я сказал, занимаются все), каждый

изучает какое-либо одно ремесло, как специальное. Это обыкновенно или пряжа

шерсти, или выделка льна, или ремесло каменщиков, или рабочих по металлу и

по дереву. Можно сказать, что, кроме перечисленных, нет никакого иного

занятия, которое имело бы у них значение, достойное упоминания. Что же

касается одежды, то, за исключением того, что внешность ее различается у лиц

того или другого пола, равно как у одиноких и состоящих в супружестве,

покрой ее остается одинаковым, неизменным и постоянным на все время, будучи

вполне пристойным для взора, удобным для телодвижений и приспособленным к

холоду и жаре. И вот эту одежду каждая семья приготовляет себе сама. Но из

других ремесел всякий изучает какое-либо, и притом не только мужчины, но

также и женщины. Впрочем, эти последние, как более слабые, имеют более

легкие занятия: они обычно обрабатывают шерсть и лен. Мужчинам поручаются

остальные ремесла, более трудные. По большей части каждый вырастает, учась

отцовскому ремеслу: к нему большинство питает склонность от природы. Но если

кто имеет влечение к другому занятию, то такого человека путем усыновления

переводят в какое-либо семейство, к ремеслу которого он питает любовь; при

этом не только отец этого лица, но и власти заботятся о том, чтобы передать

его солидному и благородному отцу семейства. Кроме того, если кто, изучив

одно ремесло, пожелает еще и другого, то получает на это позволение тем же

самым способом. Овладев обоими, он занимается которым хочет, если

государство не нуждается скорее в каком-либо одном.

Главное и почти исключительное занятие сифогрантов состоит в заботе и

наблюдении, чтобы никто не сидел праздно, а чтобы каждый усердно занимался

своим ремеслом, но не с раннего утра и до поздней ночи и не утомлялся

подобно скоту. Такой тяжелый труд превосходит даже долю рабов, но подобную

жизнь и ведут рабочие почти повсюду, кроме утопийцев. А они делят день на

двадцать четыре равных часа, причисляя сюда и ночь, и отводят для работы

только шесть: три до полудня, после чего идут обедать; затем, отдохнув после

обеда в течение двух послеполуденных часов, они опять продолжают работу в

течение трех часов и заканчивают ее ужином. Так как они считают первый час

начиная с полудня, то около восьми идут спать; сон требует восемь часов. Все

время, остающееся между часами работы, сна и принятия пищи, предоставляется

личному усмотрению каждого, но не для того, чтобы злоупотреблять им в

излишествах или лености, а чтобы на свободе от своего ремесла, по лучшему

уразумению, удачно применить эти часы на какое-либо другое занятие. Эти

промежутки большинство уделяет наукам. Они имеют обыкновение устраивать

ежедневно в предрассветные часы публичные лекции; участвовать в них обязаны

только те, кто специально отобран для занятий науками. Кроме них, как

мужчины, так и женщины всякого звания огромной толпой стекаются для слушания

подобных лекций, одни - одних, другие - других, сообразно с естественным

влечением каждого. Впрочем, если кто предпочтет посвятить это время своему

ремеслу,- а это случается со многими, у кого нет стремления к проникновению

в какую-либо науку,- то в этом никто ему не мешает; мало того, такое лицо

даже получает похвалу, как приносящее пользу государству.

После ужина они проводят один час в забавах: летом в садах, а зимой в

тех общих залах, где совместно кушают. Там они или занимаются музыкой, иди

отдыхают за разговорами. Что касается игры в кости и других нелепых и

гибельных забав подобного рода, то они даже не известны утопийцам. Впрочем,

у них имеются в ходу две игры, более или менее похожие на игру в шашки: одна

Это бой чисел, где одно число ловит другое; другая - в которой пороки в

боевом порядке борются с добродетелями. В этой игре в высшей степени умело

указуется и раздор пороков между собою, и согласие их в борьбе с

добродетелями, а также то, какие пороки каким добродетелям

противополагаются, с какими силами они оказывают открытое сопротивление, с

какими ухищрениями нападают искоса, с помощью чего добродетели ослабляют

силы пороков, какими искусствами уклоняются они от их нападений и, наконец,

каким способом та или другая сторона одерживает победу.

Но тут, во избежание дальнейших недоразумений, необходимо более

пристально рассмотреть один вопрос. Именно, если только шесть часов уходят

на работу, то отсюда можно, пожалуй, вывести предположение, что следствием

этого является известный недостаток в предметах первой необходимости. Но D

действительности этого отнюдь нет; мало того, такое количество времени не

только вполне достаточно для запаса всем необходимым для жизни и ее удобств,

но дает даже известный остаток. Это будет понятно и вам, если только вы

поглубже вдумаетесь, какая огромная часть населения у других народов живет

без дела: во-первых, почти все женщины - половина общей массы, а если где

женщины заняты работой, то там обычно взамен их храпят мужчины. Вдобавок к

этому, какую огромную и какую праздную толпу представляют священники и так

называемые чернецы! Прикинь сюда всех богачей, особенно владельцев поместий,

которых обычно именуют благородными и знатью; причисли к ним челядь, именно

Весь этот сброд ливрейных бездельников; присоедини, наконец, крепких и

сильных нищих, предающихся праздности под предлогом какой-либо болезни, и в

результате тебе придется признать, что число тех, чьим трудом создается все

то, чем пользуются смертные, гораздо меньше, чем ты думал. Поразмысли

теперь, сколь немногие из этих лиц заняты необходимыми ремеслами; именно,

раз мы все меряем на деньги, то неизбежно должны находить себе применение

многие занятия, совершенно пустые и излишние, служащие только роскоши и

похоти. Действительно, если бы эту самую толпу, которая теперь занята

работой, распределить по тем столь немногим ремеслам, сколь немного

требуется их для надлежащего удовлетворения потребностей природы, то при

таком обильном производстве, которое неизбежно должно отсюда возникнуть,

цены на труд, понятно, стали бы гораздо ниже того, что нужно рабочим для

поддержки своего существования. Но возьмем всех тех лиц, которые заняты

теперь бесполезными ремеслами, и вдобавок всю эту изнывающую от безделья и

праздности массу людей, каждый из которых потребляет столько продуктов,

производимых трудами других, сколько нужно их для двух изготовителей этпх

продуктов; так вот, повторяю, если всю совокупность этих лиц, поставить на

работу, и притом полезную, то можно легко заметить, как немного времени

нужно было бы для приготовления в достаточном количестве и даже с избытком

всего того, что требуют принципы пользы или удобства (прибавь также - и

удовольствия, но только настоящего и естественного).

Очевидность этого подтверждается в Утопии самой действительностью.

Именно, там в целом городе с прилегающим к нему округом из всех мужчин и

женщин, годных для работы по своему возрасту и силам, освобождение от нее

дается едва пятистам лицам. В числе их сифогранты, которые хотя имеют по

закону право не работать, однако не избавляют себя от труда, желая своим

примером побудить остальных охотнее браться за труд. Той же льготой

наслаждаются те, кому народ под влиянием рекомендации духовенства и по

основательного прохождения наук. Если кто из этих лиц обманет возложенную на

него надежду, то его удаляют обратно к ремесленникам. И, наоборот, нередко

бывает, что какой-нибудь рабочий так усердно занимается науками в упомянутые

выше свободные часы и отличается таким большим прилежанием, что

освобождается от своего ремесла и продвигается в разряд ученых.

Из этого сословия ученых выбирают послов, духовенство, траниборов и,

наконец, самого главу государства, которого на старинном своем языке они

именуют барзаном, а на новом адемом. Так как почти вся прочая масса не

пребывает в праздности и занята небесполезными ремеслами, то легко можно

количество часов.

К приведенным мною соображениям присоединяется еще то преимущество, что

большинство необходимых ремесел берет у них гораздо меньшее количество

труда, чем у других народов. Так, прежде всего постройка или ремонт зданий

требуют везде непрерывного труда очень многих лиц, потому что малобережливый

наследник допускает постепенное разрушение воздвигнутого отцом. Таким

должен восстановлять заново и с большими затратами. Мало того, часто человек

с избалованным вкусом пренебрегает домом, стоившим другому огромных

издержек, а когда этот дом, оставленный без ремонта, в короткое время

разваливается, то владелец строит себе в другом месте другой, с не меньшими

затратами. У утопийцев же, у которых все находится в порядке и государство

отличается благоустройством, очень редко приходится выбирать новый участок

для постройки домов; рабочие не только быстро исправляют уже имеющиеся

повреждения, но даже предупреждают еще только грозящие. Поэтому при малейшей

затрате труда здания сохраняются на очень долгое время, и работники этого

рода иногда с трудом находят себе предмет для занятий, если не считать того,

что они получают приказ временно рубить материал на дому и обтесывать и

полировать камни, чтобы, если случится какое задание, оно могло быстро

утопийцам для изготовления себе одежды. Во-первых, пока они находятся на

работе, они небрежно покрываются кожей или шкурами, которых может хватить на

семь лет. Когда они выходят на улицу, то надевают сверху длинный плащ,

прикрывающий упомянутую грубую одежду. Цвет этого плаща одинаков на всем

острове, и притом это естественный цвет шерсти. Поэтому сукна у них идет не

только гораздо меньше, чем где-либо в другом месте, но и изготовление его

требует гораздо меньше издержек. На обработку льна труда уходит еще меньше,

и потому этот материал имеет гораздо большее применение. Но в полотне они

принимают во внимание исключительно чистоту. Более тонкая выделка не имеет

никакой цены. В результате этого у них каждый довольствуется одним платьем,

и притом обычно на два года, в других же местах одному человеку не хватает

четырех или пяти верхних шерстяных одежд, да еще разноцветных, а вдобавок

требуется столько же шелковых рубашек, иным же неженкам мало и десяти. Для

утопийца нет никаких оснований претендовать на большее количество платья:

добившись его, он не получит большей защиты от холода, и его одежда не будет

ни на волос наряднее других.

Отсюда, так как все они заняты полезным делом и для выполнения его им

достаточно лишь небольшого количества труда, то в итоге у них получается

изобилие во всем. Вследствие этого огромной массе населения приходится

иногда отправляться за город для починки дорог, если они избиты. Очень часто

также, когда не встречается надобности ни в какой подобной работе,

государство объявляет меньшее количество рабочих часов. Власти отнюдь не

хотят принуждать граждан к излишним трудам. Учреждение этой повинности имеет

прежде всего только ту цель, чтобы обеспечить, насколько это возможно с

точки зрения общественных нужд, всем гражданам наибольшее количество времени

после телесного рабства для духовной свободы и образования. В этом, по их

мнению, заключается счастье жизни.

О ВЗАИМНОМ ОБЩЕНИИ

Однако, по моему мнению, пора уже изложить, как общаются отдельные

граждане друг с другом, каковы взаимоотношения у всего народа и как

распределяются у них все предметы. Так как город состоит из семейств, то эти

семейства в огромном большинстве случаев создаются родством. Женщины, придя

в надлежащий возраст и вступив в брак, переселяются в дом мужа. А дети

мужского пола и затем внуки остаются в семействе и повинуются старейшему из

родственников, если только его умственные способности не ослабели от

старости. Тогда его заменяет следующий по возрасту.

Во избежание чрезмерного малолюдства городов или их излишнего роста

принимается такая мера предосторожности: каждое семейство, число которых во

всяком городе, помимо его округа, состоит из шести тысяч, не должно

заключать в себе меньше десяти и более шестнадцати взрослых. Что касается

детей, то число их не подвергается никакому учету. Эти размеры легко

соблюдаются путем перечисления в менее людные семейства тех, кто является

излишним в очень больших. Если же переполнение города вообще перейдет надле-

жащие пределы, то утопийцы наверстывают безлюдье других своих городов. Ну, а

если народная масса увеличится более надлежащего на всем острове, то они

выбирают граждан из всякого города и устраивают по своим законам колонию на

ближайшем материке, где только у туземцев имеется излишек земли, и притом

свободной от обработки; при этом утопийцы призывают туземцев и спрашивают,

хотят ли те жить вместе с ними. В случае согласия утопийцы легко сливаются с

ними, используя свой уклад жизни и обычаи; и это служит ко благу того и

другого народа. Своими порядками утопийцы достигают того, что та земля,

которая казалась раньше одним скупой и скудной, является богатой для всех. В

случае отказа жить по их законам утопийцы отгоняют туземцев от тех пределов,

которые избирают себе сами. В случае сопротивления они вступают в войну.

Утопийцы признают вполне справедливой причиной для войны тот случай, когда

какой-либо народ, владея попусту и понапрасну такой территорией, которой не

пользуется сам, отказывает все же в пользовании и обладании ею другим, кото-

рые по закону природы должны питаться от нее. Если какойнибудь несчастный

случай уменьшает население собственных городов утопийцев до такой степени,

что его нельзя восстановить из других частей острова при сохранении

надлежащих размеров для каждого города (а это, говорят, было только дважды

за все время - от свирепой и жестокой чумы), то такой город восполняется

обратным переселением граждан из колонии. Утопийцы дают лучше погибнуть

колониям, чем ослабнуть какому-либо из островных городов.

Но возвращаюсь к совместной жизни граждан. Как я уже с

Прославленный английский литератор, автор «Утопии», Томас Мор (More, 1480-1536), родившийся в Лондоне около 1480, был сыном юриста и сам избрал своей профессией юриспруденцию. Но с ранней молодости он полюбил гуманизм и отдался ему с увлечением, познакомившись с Эразмом Роттердамским . Мор был в то время еще молодой человек, и, вероятно, влияние Эразма содействовало развитию его природной склонности к сатирическому тону. Они остались на всю жизнь друзьями. Занимая высокие должности, Томас Мор сохранил скромные привычки, не любил важничать. Автор «Утопии» был веселый, приветливый человек; личные его потребности были очень ограничены, но он был очень гостеприимен и щедр. Он очень любил музыку; разговор его был шутливый; во всех неприятностях он сохранял светлое спокойствие души и сохранил его, подвергшись смертному приговору. Он смеялся над «темнотой» монахов, но оставался верен учению католической церкви, соблюдал её обряды, постился, бичевал себя, прожил четыре года в лондонском картезианском монастыре и довольно долго думал поступить в орден картезианцев .

Подобно многим другим в ту эпоху борьбы противоположных идейных и религиозных систем, Мор не выработал себе последовательного образа мыслей, искал опоры в принципах, не соответствовавших его характеру. При короле Генрихе VIII , любившем разговаривать с умными людьми, покровительствовавшем науке и заслужившем льстивые похвалы английских и иноземных гуманистов, Томас Мор быстро поднялся до очень высокого положения в государстве. Король отправлял его послом к другим государям; он стал государственным казначеем, спикером (президентом) палаты общин и наконец лордом-канцлером. Кроме «Утопии» Мор написал и богословские трактаты, нападал на Лютера , защищал католичество против протестантизма. Он считал приверженцев начавшейся на его глазах Реформации врагами закона и королевской власти, и поэтому преследовал их. Дело о разводе Генриха VIII с первой женой погубило Томаса Мора: он отказался дать присягу на признание короля главою церкви и был осужден Генрихом на смертную казнь. Спокойно, с веселой шуткой он положил голову на плаху 6 июля 1536.

Томас Мор писал эпиграммы, стихотворения по поводу праздников, полемические сочинения, написал историю Ричарда III на английском языке и сам перевел ее на латынь. Но знаменитейшее его произведение – небольшой рассказ «О наилучшем общественном устройстве и о новом острове Утопии», политический роман, написанный отчасти под влиянием «Государства» Платона . Слово «Утопия» (от греч. у-топос) значит «земля, которой нет нигде», фантастическая страна. Но в те времена плаваний Колумба и Магеллана и других изумительных географических открытий многие полагали, что Утопия представляет описание действительного быта на каком-нибудь новооткрытом острове. Описание этого идеального быта очень понравилось «просвещённым», наклонным к гуманизму людям того времени, сознававшим недостатки действительности. «Утопия» Томаса Мора была напечатана в 1516 году. Кратко перескажем её содержание.

Мореплаватель Гитлодей открыл в далекой части океана остров Утопию, о котором ничего не знали европейцы. Там люди живут совершенно не так, как в Европе, где государства устроены в интересах богатого сословия, где вешают воров, но поддерживают такое состояние общества, которое неизбежно создаёт воров, где множество тунеядцев окружает могущественных людей, где содержатся войска и огромные количества земли находятся во владении немногих. На острове Утопии совершенно иное устройство, справедливое и счастливое. Оно имеет демократическое основание; все правители избираются народом, некоторые на год, другие, как например государь, на всю жизнь. Частной собственности на Утопии Мора нет. Труд и наслаждение распределены равномерно. Главное занятие жителей – земледелие, кроме того каждый учится какому-нибудь ремеслу, Правительство наблюдает за тем, чтобы каждый трудился: тунеядцев там нет; время труда и время отдыха определены законом. Освобождены от физической работы только те, кто посвящает себя науке и успешно занимается ей; из них на Утопии избираются духовные сановники, высшие правители и государь.

Карта воображаемого острова Утопия, художник А. Ортелиус, ок. 1595

Все произведения труда составляют общественную собственность. Те бесполезные вещи, которые в Европе ценятся дорого, там находятся в пренебрежении. Жители Утопии берутся за оружие только для своей защиты или для освобождения порабощенных народов. Законы у них простые, имеют очень небольшой объем. За тяжелые преступления виновный наказывается рабством.

Основанием нравственности служит сообразность жизни с природой и разумом. В религиозных делах владычествует полная терпимость. Согласно Мору, жители Утопии считают необходимыми только три основных догмата: веру в Бога и Провидение, в бессмертие души, в воздаяние за дурное и хорошее в загробном мире. Духовенство обязано воздерживаться в общественном богослужении от всего, что может стеснять свободу совести. Признавая Бога, которого называют Митрой, жители Утопии не делают никаких изображений его, и общественные молитвы говорят о нем в таких широких выражениях, что каждый может понимать их, сообразно своему убеждению. Никакого принуждения в деле религии не допускается. Число праздников очень невелико. Каждому празднику предшествует примирение между родственниками. Многие из жителей Утопии поклоняются солнцу, луне, звездам; многие воздают религиозные почести памяти героев (великих людей, оказавших большие услуги человечеству); очень распространено также христианство. Когда однажды некий фанатик стал говорить, что все нехристиане осуждены на вечное мучение в аду, он был изгнан, как возбудитель вражды между людьми.

Священники на Утопии держатся разных религий, совершают обряды каждый по своей вере. Число священников очень невелико. Они избираются из людей самой чистой нравственности; они учат детей, помогают взрослым своими советами, подвергают порочных отлучению от религиозного общества; этого наказания люди очень боятся, потому что духовенство пользуется большим уважением. Священники служат народу примером хорошей семейной жизни, потому что они все женаты, они женятся на девушках самой хорошей нравственности. Никакой юридической власти они не имеют, действуют на народ только убеждением. Они ведут трудовую жизнь, делят с народом все его работы, участвуют и в войне.

«Золотая книжечка, столь же полезная, сколь и забавная о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия » или просто «Утопия » (лат. Libellus vere aureus, nec minus salutaris quam festivus, de optimo rei publicae statu deque nova insula Utopia ) - книга Томаса Мора (1516), название которой стало нарицательным для всего жанра .

Написана на латинском языке.

Работа над книгой

Мор начал работать над книгой во время посольства во Фландрию в мае г. Первое издание (лёвенское) подготовил друг автора, Эразм Роттердамский , в 1516 году . Интерес к книге был поводом для перепечатки первого издания в Париже в 1517 году у книгопродавца Жиль де-Гурмон (Gilles de Gourmont).

По причине множества опечаток и ошибок в латинском языке в двух первых изданиях Эразм обратился в Базель к типографу Фробену, который также являлся издателем его собственных сочинений. Причины языковых ошибок в первом издании остаются неизвестными: сам Мор в совершенстве владел латинским языком. Таким образом, в 1518 году (в марте и ноябре) появились два новых исправленных издания.

Поскольку Мор не принимал участия в издательстве первых изданий, из писем Эразма к Мору можно заключить, что Эразм предложил ему пересмотреть сочинение и прислать исправленный вариант.

Первое лондонское издание вышло в свет через 16 лет после казни Мора, в г. К тому времени книга уже была переведена на немецкий (), французский () итальянский (), а позже и на голландский (). В связи с этим, на протяжении долгого времени «Утопия» была более известна на континенте, чем на родине Мора.

Первые русские переводы относятся к концу XVIII века и были осуществлены по французскому переводу Томаса Руссо , архивиста клуба якобинцев. Полное заглавия двух первых изданий:

Литературные источники «Утопии» - сочинения Платона («Государство », «Критий », «Тимей »), романы-путешествия XVI века (в частности, «Четыре плавания» Америго Веспуччи) и до некоторой степени произведения Чосера , Ленгленда и политические баллады. Из «Плаваний» Веспуччи он взял завязку «Утопии» (встреча с Гитлодеем, его приключения).

«Утопия» делится на две части, мало похожих по содержанию, но логически неотделимых друг от друга. Первая часть произведения Мора - литературно-политический памфлет ; здесь наиболее сильный момент - критика современных ему общественно-политических порядков: он бичует «кровавое » законодательство о рабочих, выступает против смертной казни и страстно нападает на королевский деспотизм и политику войн, остро высмеивает разврат духовенства . Но особенно резко нападает Мор на огораживания общинных земель, разорявшие крестьянство: «Овцы, - писал он, - поели людей». В первой части «Утопии» дана не только критика существующих порядков, но и программа реформ, напоминающая более ранние, умеренные проекты Мора; эта часть очевидно служила ширмой для второй, где он высказал в форме фантастической повести свои сокровенные мысли.

Во второй части снова сказываются гуманистические тенденции Мора. Во главе государства Мор ставил «мудрого» монарха, допуская для чёрных работ рабов , ставших таковыми за преступления, но все же находящихся на сносном положении; он много говорит о греческой философии , в частности о Платоне, сами герои «Утопии» - горячие приверженцы гуманизма . Труд является обязательным в «Утопии » для всех, причём земледелием занимаются поочерёдно все граждане до определённого возраста, сельское хозяйство ведётся артельно, но зато городское производство построено на семейно-ремесленном принципе - влияние недостаточно развитых экономических отношений в эпоху Мора. В «Утопии» господствует ручной труд, хотя он и продолжается только 6 часов в день и не изнурителен. Мор ничего не говорит о развитии техники. В связи с характером производства обмен в государстве Мора отсутствует, нет также и денег, они существуют только для торговых сношений с другими странами, причём торговля является государственной монополией. Распределение продуктов в «Утопии» ведётся по потребностям, без каких-либо твёрдых ограничений. Государственный строй утопийцев, несмотря на наличие короля - полная демократия : все должности - выборные и могут быть заняты всеми, но, как и подобает гуманисту, Мор предоставляет интеллигенции руководящую роль. Женщины пользуются полным равноправием. Школа чужда схоластике , она построена на соединении теории и производственной практики.

Ко всем религиям в «Утопии» отношение терпимое , и запрещён только атеизм , за приверженность которому лишали права гражданства . В отношении к религии Мор занимает промежуточное положение между людьми религиозного и рационалистического миросозерцания, но в вопросах общества и государства он - чистый рационалист. Признавая, что существующее общество неразумно, Мор вместе с тем заявляет, что оно - заговор богатых против всех членов общества.

Политические взгляды

• Основная причина всех пороков и бедствий - это частная собственность и обусловленные ею противоречия интересов личности и общества, богатых и бедных, роскоши и нищеты. Частная собственность и деньги порождают преступления, которые нельзя остановить никакими законами и санкциями.
• Утопия (идеальная страна) - своеобразная федерация из 54 городов.
• Устройство и управление каждого из городов одинаковы. В городе 6000 семей; в семье - от 10 до 16 взрослых. Каждая семья занимается определенным ремеслом (разрешен переход из одной семьи в другую). Для работы в прилегающей к городу сельской местности образуются «деревенские семьи» (от 40 взрослых), в которых житель города обязан проработать не менее двух лет.
• Должностные лица в Утопии выборные. Каждые 30 семей избирают на год филарха (сифогранта); во главе 10 филархов стоит протофиларх (транибор). Протофилархи избираются из числа ученых. Они образуют городской сенат, возглавляемый князем. Князь (адем) избирается филархами города из кандидатов, предложенных народом. Должность князя несменяема, если он не заподозрен в стремлении к тирании. Наиболее важные дела города решают народные собрания; они же избирают большую часть должностных лиц и заслушивают их отчеты.
• В Утопии нет частной собственности и, следовательно, споры между утопийцами редки и преступления немногочисленны; поэтому утопийцы не нуждаются в обширном и сложном законодательстве.
• Утопийцы сильно гнушаются войною, как деянием поистине зверским. Не желая, однако, обнаружить, в случае необходимости, свою неспособность к ней, они постоянно упражняются в военных науках. Обычно для войны используются наёмники.
• Утопийцы признают вполне справедливой причиной для войны тот случай, когда какой-либо народ, владея попусту и понапрасну такой территорией, которой не пользуется сам, отказывает все же в пользовании и обладании ею другим, которые по закону природы должны питаться от неё.