Франко-прусская война (причины и последствия). Начало франко-прусской войны

В прошлый четверг я писал вам под отдаленный гул канонады, на другой день, в пятницу, телеграмма известила нас, что это немцы брали штурмом Виссамбур - и началось исполнение плана Мольтке, который (в то время, как император французов показывал своему сыну, между завтраком и обедом, как действуют митральезы, и с чрезвычайным эффектом брал город Саарбрюкен, защищаемый одним батальоном) ринул всю громадную армию кронпринца прусского в Эльзас и разрубил французскую армию надвое. В субботу, то есть третьего дня, мой садовник пришел сказать мне, что с утра слышится чрезвычайно сильная пальба; я вышел на крыльцо, и действительно: глухие удары, раскаты, сотрясения доносились явственно; но раздавались они уже несколько более к югу, чем в четверг; я насчитывал их от тридцати до сорока в минуту. Я взял карету и поехал в Ибург - замок, находящийся на одной из самых крайних к Рейну вершин Шварцвальда: оттуда видна вся долина Эльзаса до Страсбурга. Погода была ясная, и отчетливо рисовалась линия Вогезских гор на небосклоне. Канонада прекратилась за несколько минут до моего прибытия в Ибург; но прямо против горы, по ту сторону Рейна, из-за длинного сплошного леса поднимались громадные клубы черного, белого, сизого, красного дыма: то горел целый город.. Дальше, к Вогезам, слышались еще пушечные выстрелы, но все слабее… Явно было, что французы разбиты и отступают. Страшно и горестно было видеть в этой тихой прекрасной равнине, под кротким сиянием полузакрытого солнца, этот безобразный след войны, и нельзя было не проклясть ее и безумно-преступных ее виновников. Я возвратился в Баден, и на другой день, то есть вчера, рано поутру, уже всюду в городе появилась телеграмма, возвещавшая о новой решительной победе кронпринца над Мак-Магоном, а к вечеру мы узнали, что французы потеряли 4000 пленных, 30 пушек, 6 митральез, 2 знамени и что Мак-Магон ранен! Изумлению самих немцев нет границ: все роли изменены. Они нападают, они бьют французов на собственной их земле, - бьют их не хуже австрийцев! План Мольтке развивается с поражающею быстротой и блеском: правое крыло французской армии уничтожено, она находится между двух огней, и - как при Кенигсгреце - быть может, уже сегодня король прусский и кронпринц сойдутся на поле битвы, решившей участь войны! Немцы до того изумлены, что даже патриотическая их радость как будто смущена. Этого никто не ожидал! Я с самого начала, вы знаете, был за них всей душою, ибо в одном бесповоротном падении наполеоновской системы вижу спасение цивилизации, возможность свободного развития свободных учреждений в Европе: оно было немыслимо, пока это безобразие не получило достойной кары. Но я предвидел долгую, упорную борьбу - и вдруг! Все мысли теперь направлены к Парижу: что он скажет? Разбиты - Бонапарт n"a plus raison d"être; но в теперешнее время можно ожидать даже такое невероятное событие, как спокойствие Парижа при известии о поражениях французской армии. Я все это время, как вы легко можете себе представить, весьма прилежно читал и французские и немецкие газеты - и, положа руку на сердце, должен сказать, что между ними нет никакого сравнения. Такого фанфаронства, таких клевет, такого крайнего незнания противника, такого невежества, наконец, как во французских газетах, я и вообразить себе не мог. Не говоря уже о журналах вроде «Фигаро» или презреннейшей. «Liberté», вполне достойной своего основателя, Э. де Жирардена, но даже в таких дельных газетах, как, например, «Temps», попадаются известия вроде того, что прусские унтер-офицеры идут за шеренгами солдат с железными прутьями в руках, чтобы подгонять их в бой, и т. п. Невежество доходит до того, что «Journal officiel», орган правительства (!), пресерьезно рассказывает, что между Францией и Пфальцем (Palatinat) протекает Рейн , и одним лишь совершенным незнанием противника можно объяснить уверенность французов, что Южная Германия останется нейтральной, несмотря на явно высказанное желание присвоить Рейнскую провинцию с историческими городами Кёльном, Аахеном, Триром, то есть едва ли не самый дорогой для немецкого сердца край немецкой земли! Тот же «Journal officiel» уверял на днях, что цель войны со стороны Франции - возвращение немцам их свободы!! И это говорится в то время, когда вся Германия из конца в конец поднялась на исконного врага! Об уверенности в несомненности победы, в превосходстве митральез, шасспо и толковать нечего; все французские журналы убеждены, что стоит только французам сойтись с пруссаками - и «rrrran!» все будет покончено мигом. Но не могу удержаться, чтоб не цитировать вам одну из прелестнейших фанфаронад: в одном журнале (чуть ли не в «Soir») один корреспондент, описывая настроение французских солдат, восклицает: «Ils sont si assurés de vaincre, qu"ils ont comme une peur modeste de leur triomphe inévitable!» (то есть они так уверены в победе, что ими овладевает как бы некий скромный страх перед собственным неизбежным триумфом!). Фраза эта, хотя не может сравниться с классической шекспировской фразой принца Петра Бонапарта насчет парижан, сопутствовавших гроб убитого им Нуара: «C"est une curiosité malsaine, que je blame» (это - болезненное, неуместное любопытство, которое я осуждаю), однако, имеет свое достоинство. И какие изречения, какие «mots» приводят эти журналы, приписывая их разным высокопоставленным лицам - императору Наполеону, между прочим! «Gaulois», например, сообщает, что, когда беззащитный Саарбрюкен был зажжен со всех четырех концов, император обратился к своему сыну с вопросом: «Es-tu tatigué, mon enfant?» Ведь это значит наконец потерять даже чувство стыдливости!

Хорош тоже анекдот о дипломатическом attache, который, в присутствии императрицы Евгении, объявил, что не желает победы над Пруссией. Как так? - Да так же; представьте, как будет неприятно жить на бульваре Унтер-Мунтер-Биршукрут или велеть кучеру ехать в улицу Нихкапут-клопс-мопсфурт! А ведь это будет неизбежно, так как мы даем нашим улицам названия наших побед! На основании донесений, быть может, этого самого attache, Франция рассчитывала на нейтралитет Южной Германии.

Говоря без шуток: я искренно люблю и уважаю французский народ, признаю его великую и славную роль в прошедшем, не сомневаюсь в его будущем значении; многие из моих лучших друзей, самые мне близкие люди - французы; и потому подозревать меня в преднамеренной и несправедливой враждебности к их родине вы, конечно, не станете. Но едва ли не настал и их черед получить такой же урок, какой получили пруссаки под Иеной, австрийцы под Садовой и - зачем таить правду - и мы под Севастополем. Дай-то бог, чтоб они так же умели воспользоваться им, извлечь сладкий плод из горького корня! Пора, давно пора им оглянуться на самих себя, внутрь страны, увидеть свои язвы и стараться уврачевать их; пора положить конец той безнравственной системе, которая царит у них вот уже скоро двадцать лет! Без сильного внешнего потрясения такие «оглядки» невозможны; без глубокой скорби и боли они не бывают. Но настоящий патриотизм не имеет ничего общего с заносчивой, чванливой гордыней, которая ведет только к самообольщению, к невежеству, к ошибкам непоправимым. Французам нужен урок… потому что они еще многому должны научиться. Русские солдаты, умиравшие тысячами в развалинах Севастополя, не погибли даром; пускай же не погибнут даром и те бесчисленные жертвы, которых потребует настоящая война: иначе она была бы точно бессмысленна и безобразна.

Что касается собственно до нашего положения в Бадене, то опасность неприятельского вторжения теперь устранена; жизненные припасы даже подешевели против прежнего, несмотря на уверения французских газет, что мы здесь умираем с голоду.

Удар за ударом. Вчера только я вам писал о победе кронпринца над Мак-Магоном, а сегодня пришло известие, что и центр главной французской армии разбит, что она отступает к Мецу, Париж объявлен в осадном положении, Палата созвана к 11-му числу - и французы всюду бегут, бросают оружие! Неужели их Иена точно наступила? Не во гнев будь сказано графу Л. Н. Толстому, который уверяет, что во время войны адъютант что-то лепечет генералу, генерал что-то мямлит солдатам - и сражение как-то и где-то проигрывается или выигрывается, - а план генерала Мольтке приводится в исполнение с истинно математической точностью, как план какого-нибудь отличного шахматного игрока, например, Андерсена (тоже пруссака), который, замечу кстати, выиграл здесь матч против самых сильных шахматных игроков в самый день первой прусской борьбы под Виссамбуром. А в это время император Наполеон тешил, «a la Louis Quatorze», и себя, и сынка своего - представлением военного зрелища. Но Наполеон - не Людовик XIV: тот в течение многих лет сносил неудачи, и преданность к нему его подданных не поколебалась; Наполеон не переживет двух недель решительного поражения. Отсутствие талантов со стороны французских генералов выказывается все более и более; и кто такие эти Лебеф, Фроссар, Базен, Фальи, окружающие императора французов? Придворные генералы - des généraux de cour - тоже a la Louis Quatorze. Единственный дельный между ними, Мак-Магон, словно был пожертвован. Я очень рад, что во время проезда моего через Берлин, в самый день объявления Францией войны (15 июля) я имел случай обедать за table d"hôte"oм прямо напротив генерала Мольтке. Лицо его врезалось в память. Он сидел молча и не спеша поглядывал кругом. С своим белокурым париком, с гладко выбритой бородой (он усов не носит) он казался профессором; но что за спокойствие, и сила, и ум в каждой черте, какой проницательный взгляд голубых и светлых глаз! Да, ум и знание, с присоединением твердой воли - цари на сей земле! «Звезда» Наполеона ему изменяет: против него не бездарный идиот, Гиулай, как в Италии в 1859 году.

Что происходит в Париже? Журналы вам уже, вероятно, сообщили сведения о начавшихся там волнениях… Но что будет дальше, когда истина все более и более будет разоблачаться перед глазами французов? Безнравственное правительство кончило тем, что привело чужестранцев в пределы родины; разоривши страну, разорило армию и, нанесши глубокие раны благосостоянию, свободе, достоинству Франции, наносит теперь чуть не смертельный удар ее самолюбию! Неужели это правительство может еще уцелеть? Неужели оно не будет сметено бурей?

А все эти низкие люди - эти Оливье, «au coeur léger», эти Жирардены, Кассаньяки, эти сенаторы - в какой прах будут они обращены? Но стоит ли на них останавливаться!

Немцы не бахвалы и не фанфароны, но и у них голова пошла кругом от всей этой небывальщины. Здесь сегодня распространился слух, что - Страсбург сдался!! Разумеется, это вздор; но ведь время чудес настало, и почему же и этому не поверить? Взял же третьего дня вечером баденский отряд целых тысячу французов в плен - без выстрела. Деморализация началась между ними, а ведь это та же холера.

В конце прошлой недели, ночью, без особенно сильного ветра, повалился самый старый, самый громадный дуб известной Лихтенталевской аллеи. Оказалось, что вся сердцевина его сгнила, и он держался только корою. Когда я поутру пошел смотреть его, перед ним стояло двое немецких работников. Вот, сказал один из них, смеясь, другому, - вот оно, французское государство: «Da ist es, das Französisch Reich!» И действительно, судя по тому, что доходит до нас из Парижа и из Франции, можно подумать, что колосс этот держался одной наружностью и готов завалиться. Плоды двадцатилетнего царствования оказались наконец. Вам известно, что в мгновенье, когда я пишу, наступило нечто вроде роздыха, то есть не происходит сражения, зато немецкая армия быстро двигается вперед (по последним сведениям, она заняла Нанси), а французская столь же быстро отступает. Но сражение страшное, решительное сражение неизбежно; обе стороны одинаково его желают, жаждут, и, быть может, уже завтра выпадет роковой жребий. Особенно Франция, взбешенная, возмущенная, оскорбленная до последних нервов своего народного самолюбия, настоятельно требует схватки с пруссаками - требует «une revanche», и едва ли не этому яростному желанию «отыграться» следует приписать тот факт, что правительство еще держится и что ожиданная многими революция не вспыхнула в Париже. «Некогда заниматься политикой - нужно спасать отечество» - вот общая всем мысль. Но что французы опьянели жаждой мести, крови, что каждый из них словно голову потерял, - это несомненно. Не говорю уже о сценах в Палате депутатов, на парижских улицах; но сегодня пришла весть, что все немцы изгоняются (за исключением, конечно, австрийцев) из пределов Франции! Подобного варварского нарушения международного права Европа не видала со времени первого Наполеона, велевшего арестовать всех англичан, находившихся на материке. Но та мера коснулась, в сущности, только нескольких отдельных личностей; на этот раз разорение грозит тысячам трудолюбивых и честных семейств, поселившихся во Франции в убеждении, что их приняло в свои недра государство цивилизованное. Что, если Германии вздумается отплатить тем же: французов, поселившихся в Германии, не меньше, чем немцев, живущих во Франции, и обладают они чуть ли не более значительными капиталами. Куда это нас поведет наконец? Уж и без того справедливое негодование немцев возбуждается призывом звероподобных тюркосов на европейскую войну, их жестоким обращением с пленными, ранеными, с врачами, наконец, с сестрами милосердия; а тут еще г-н Поль де Кассаньяк, достойное исчадье своего отца, объявляет, что не хочет давать денег женевскому международному комитету, потому-де что он будет также заботиться о прусских раненых и что это «карикатурное сентиментальничание» - «une sentimentalité grotesque»; хорошо еще, что немцы, имеющие теперь на руках несколько тысяч французских раненых, не придерживаются принципов этого любимца тюильрийского двора, личного друга императора Наполеона, который называет его своим сыном и говорит ему «ты». До чего дошла прыть французов, вы можете судить по следующему. Вчера «Liberté» приводила с похвалою статью некоторого Марка Фурнье в «Paris-Journal». Он требует истребления всех пруссаков и восклицает: «Nous allons donc connaitre enfin les voluptés du massacre! Que le sang des Prussiens coule en torrents, en cataractes, avec la divine furie du déluge! Que l"infame qui ose seulement prononcer le mot de paix, soit aussitôt fusillé comme un chien et jeté a l"égout!» И рядом с этими неслыханными безобразиями и неистовствами - полнейшая неурядица, растерянность, отсутствие всякого административного таланта, не говоря уже о других! Военный министр (маршал Лебеф), уверявший, что все готово , дававший в том свое честное слово, оказался просто младенцем. Эмиль Оливье исчез, выметенный вон, как негодный сор, вместе с своим министерством, той самой Палатой, которая ползала перед ним; и кем же он заменен? Графом Паликао, человеком до того запятнанной репутации, что другая Палата, еще более преданная правительству, чем нынешняя, отказала ему в дотации, находя, что он уже и так достаточно нагрел руки в Китае! (Он, как известно, командовал французской экспедицией 1860 года.) Нельзя сомневаться в том, что при громадных средствах французского народа, при патриотическом энтузиазме, им овладевшем, при мужестве французской армии, конец борьбы еще не близок - да и предсказать с совершенной достоверностью нельзя, каков будет исход этого колоссального столкновения двух рас; но шансы пока на стороне немцев. Они выказали такое обилие разнородных талантов, такую строгую правильность и ясность замысла, такую силу и точность исполнения; численное превосходство их так велико, превосходство материальных средств так очевидно, что вопрос кажется решенным заранее. Но «le dieu de batailles», как выражаются французы, изменчив, и недаром же они сыны и внуки победителей при Иене, Аустерлице, Ваграме! Поживем - увидим. Но уже теперь нельзя не сознаться, что, например, прокламация короля Вильгельма при вступлении во Францию резко отличается благородной гуманностью, простотой и достоинством тона от всех документов, достигающих до нас из противного лагеря; то же можно сказать о прусских бюллетенях, о сообщениях немецких корреспондентов: здесь - трезвая и честная правда; там - какая-то то яростная, то плаксивая фальшь. Этого во всяком случае история не забудет.

Однако довольно. Как только что произойдет замечательное - напишу вам. Здесь все тихо: первые раненые и больные появились сегодня в нашем госпитале.

Не буду вам говорить на сей раз о сражениях под Meцом, о движении кронпринца на Париж и т. д. Газеты вам и без меня натолковали об этом довольно… Я намерен обратить ваше внимание на психологический факт, который, на моей, по крайней мере, памяти, в таких размерах еще не представлялся, а именно о жажде самообольщения, о каком-то опьянении сознательной лжи, о решительном нежелании правды, которые овладели Парижем и Францией в последнее время. Одним раздражением глубоко уязвленного самолюбия объяснить этого нельзя: подобная «трусость» - другого слова нет - трусость взглянуть, как говорится, черту в глаза, - указывает в одно и то же время и на ахиллесову пятку в самом характере народа и служит одним из многочисленных симптомов того нравственного уровня, до которого унизило Францию двадцатилетнее правление второй империи. «Вот уже две недели, как вы лжете и обманываете народ!» - воскликнул с трибуны честный Гамбетта, и голос его тотчас был заглушен воплями большинства, и Гранье де Кассаньяк заставил малодушного президента прекратить заседание. Французы не хотят знать правду: кстати ж, им под руку подвернулся человек (граф Паллкао), который в деле лганья, спокойного, немногословного и невозмутимого, заткнул за пояс всех Мюнхгаузенов и Хлестаковых. Шекспир заставляет принца Генриха сказать Фальстафу, что ничего не может быть противнее старца-шута; но старец-лгун едва ли еще не хуже; а этот старец - Паликао - не может рта разинуть без того, чтоб не солгать. Базэн с главной французской армией заперт в Меце; ему грозят голод, плен, чума…- «Помилуйтe, наша армия в превосходнейшем положении, и Базэн вот-вот соединится с Мак-Магоном». - «Но у вас известий от него нет?» - «Тсс! молчите! нам нужно совершенное беззмолвие, чтоб исполнить удивительнейший военный план, и если б я сказал, что я знаю, Париж бы тотчас сделал иллюминацию!» - «Да скажите, что вы знаете!» - «Ничего я не скажу, а весь кирасирский корпус Бисмарка истреблен!» - «Но бисмаркских кирасиров нет вовсе, и кирасиров вообще не было в сражении!» - «О! я вижу, вы дурной патриот», и т. д. и т. д. И французское общество притворяется, что верит всем этим сказкам. Неужели так должен поступать великий народ, так встречать удары рока? Без самохвальства мы можем сказать: во время Крымской кампании русское общество поступало иначе. Энтузиазм, готовность всем жертвовать - конечно, прекрасные качества; но уменье спокойно сознать беду и сознаться в ней - качество едва ли не высшее. В нем большее ручательство успеха. Неужели достойны «великого народа» - de la grande nation - эти безобразные преследования отдельных, ничем неповинных, но заподозренных личностей? В одном департаменте дошли до того, что убили француза и сожгли его труп потому только, что толпе показалось, что он заступается за Пруссию. «А! мы не можем сладить с немецкими солдатами, так давай бить немецких портных, кучеров, рабочих! Давай клеветать, лгать, что попало, как попало, лишь бы горячо выходило!» Но вот уж поневоле приходится спросить вместе с Фигаро: «Qui trompe-t-on ici?» Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет. Французы закрывают глаза, зажимают уши, кричат как дети, а пруссаки уже в Эпернэ, и генерал-губернатор Трошю, единственный дельный, честный и трезвый человек во всей администрации, готовит Париж к выдержанию осады, которая не нынче - завтра начнется…

Я и прежде замечал, что французы менее всего интересуются истиной - c"est le cadet de leurs soucis. В литературе, например, в художестве они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобретательность - особенно остроумие. Но есть ли во всем этом правда? Ба! было бы занятно. Ни один из их писателей не решился сказать им в лицо полной, беззаветной правды, как, например, у нас Гоголь, у англичан Теккерей; именно им как французам, а не как людям вообще. Те редкие сочинения, в которых авторы пытались указать своим согражданам на их коренные недостатки, игнорируются публикой, как, например, «Революция» Э. Кине, и в более скромной сфере - последний роман Флобера. С этим нежеланием знать правду у себя дома соединяется еще большее нежелание, лень узнать, что происходит у других, у соседей. Это неинтересно для француза, да и что может быть интересного у чужих? И притом кому же неизвестно, что французы - «самый ученый, самый передовой народ в свете, представитель цивилизации и сражается за идеи»? В обыкновенное мирное время все это сходило с рук; но при теперешних грозных обстоятельствах это самомнение, это незнание, этот страх перед истиной, это отвращение к ней - страшными ударами обрушились на самих французов… Но что они еще не отрезвились - доказывают все выше приведенные мною факты. Не отделались они от лжи, и хотя уже не поют Марсельезы (!) под знаменами императора Наполеона (можно ли вообразить большее кощунство), но до выздоровления им далеко… Они еще только начинают сознавать свою болезнь - и через какие еще опыты, тяжелые и горькие, должны они будут пройти!

Кстати: «СПб. ведомости» (в 214-м No) приводят письмо корреспондента «Биржевых ведомостей», в котором рассказывается о том, будто в Бадене кричат: смерть французам - и что вследствие этого наши барыни заговорили по-русски. Г-н корреспондент достоин быть французским хроникером: в его заявлении нет ни слова правды. Здесь живущие французские семейства пользуются совершенным уважением со стороны властей и народонаселения: их свобода ничем не стеснена; и в большой общей зале, где сходятся все здешние дамы для заготовления всевозможных бандажей, бинтов, фуфаек и т. д., назначаемых раненым и больным, гораздо больше в ходу французский язык, чем немецкий. Быть может, г. корреспондент имел в виду сделать искусный намек здесь живущим русским дамам; но, увы! могу его заверить, что они продолжают пренебрегать русским языком - и патриотический его порыв остался втуне.

На днях я ездил в Раштатт с целью посетить тамошних французских раненых и пленных. Уход за ними очень хорош - и все они жалуются на своих генералов. Между ними был старый араб (тюркос), настоящий горилла; сморщенный, черный, худой, он сидел на своей постели и поглядывал кругом тупо и дико, как зверь; по словам его товарищей, он и по-французски не понимает. Нужно было очень «стране, идущей во главе прогресса», притащить в Раштатт этого сына африканских степей!

Бомбардирование Страсбурга все продолжается; даже при закрытых окнах проникают до меня мерные глухие сотрясения… Ежечасно ожидается здесь известие о битве между кронпринцем и Мак-Магоном. Если французы и ее проиграют, то диктатура Трошю почти неизбежна. Повторяю опять: поживем - увидим!

Вы желаете, чтоб я сообщил вам впечатления, произведенные на немецкое общество громадными событиями, совершившимися в начале этого памятного месяца, - насколько эти впечатления подпали моему наблюдению. Не стану говорить о взрывах национальной гордости, патриотической радости, празднествах и т. п. Вы уже знаете это все из газет. Постараюсь вкратце и с должным беспристрастием изложить вам воззрения немцев - во-первых, на перемену правительства во Франции, а во-вторых, на вопрос о «войне и мире».

Начну с того, что возобновление республики во Франции, появление этой, для многих еще столь обаятельной, правительственной формы не возбудило в Германии и тени того сочувствия, которым некогда была встречена республика 1848 года. Немцы весьма скоро поняли, что после седанской катастрофы империя стала, на первых порах, невозможна, и что, кроме республики, ее пока нечем было заменить. Они не верят (может быть, они ошибаются), чтобы республика имела глубокие корни во французском народонаселении, и не рассчитывают на долгое ее существование; вообще они вовсе не рассматривают ее безотносительно - an und für sich, - a только с точки зрения ее влияния на заключение мира, мира выгодного и продолжительного - «dauerhaft, nicht faul», который составляет теперь их idée fixe. Именно с этой точки зрения появление республики их даже смутило: она заменила определенную правительственную единицу, с которой можно было вести переговоры, чем-то безличным и шатким, не могущим представить надлежащих гарантий. Это самое и заставляет их желать энергического продолжения войны и скорейшего взятия Парижа, с падением которого, по их понятию, немедленно и положительно окажется, чего именно нужно Франции. При замечательном, можно сказать небывалом, единодушии, которое овладело всеми ими, -надеяться остановить эти растущие, набегающие волны, ожидать, что победитель остановится или даже вернется, - назад, есть, говоря без обиняков, ребячество; один Виктоp Гюго мог возыметь эту мысль - да и то, я полагаю, он только ухватился за предлог произвести обычное словоизвержение. Сам король Вильгельм не властен иначе повернуть это дело: те волны несут и его. Но, решившись довести расчет с Францией (Abrechnung mit Frankreich) до конца, немцы готовы объяснить, вам причины, почему они должны это сделать.

Всему на свете есть двоякие причины, явные и тайные, справедливые и несправедливые (явные большей частью несправедливы), и двоякие оправдания: добросовестные и недобросовестные. Я слишком давно живу с немцами и слишком с ними сблизился, чтоб они, в беседах со мною, прибегали к оправданиям недобросовестным - по крайней мере, они не настаивают на них. Требуя от Франции Эльзас и немецкую Лотарингию (Эльзас во всяком случае), они скоро покидают аргумент расы, происхождения этих провинций, так как этот аргумент побивается другим, сильнейшим, а именно - явным и несомненным нежеланием этих самых провинций присоединиться к прежней родине. Но они утверждают, что им нужно непременно и навсегда обеспечить себя от возможности нападений и вторжений со стороны Франции и что другого обеспечения они не видят, как только присоединение левого берега Рейна до Вогезских гор. Предложение разрушить все крепости, находящиеся в Эльзасе и Лотарингии, обезоружение Франции, низведенной на двухсоттысячную армию, им кажется недостаточным; угроза вечной вражды, вечной жажды мести, которую они возбудят в сердцах своих соседей, на них не действует. «Все равно, - говорят они, - французы и так никогда не простят нам своих поражений; лучше же мы предупредим их и, как это представил рисунок «Кладдерадатча», обрежем когти врагу, которого все-таки примирить с собой не можем». Действительно, бесправное, дерзко-легкомысленное объявление войны Францией в июле месяце как бы служит подтверждением доводов, приводимых немцами. Впрочем, они не скрывают от самих себя великих затруднений, сопряженных с аннектированием двух враждебных провинций, но надеются, что время, терпение и умение помогут им и тут, как помогли в Великом герцогстве Познанском, в прирейнских и саксонских областях, в самом Ганновере и даже во Франкфурте.

У нас принято с пеной у рта кричать против этого немецкого захвата; но, как справедливо замечает газета «Тайме», неужели можно одну секунду сомневаться в том, что какой-либо народ на месте немцев, в теперешнем их положении, поступил бы иначе? Притом не надо воображать, что мысль вернуть Эльзас явилась у них только вследствие их изумительно неожиданных побед; эта мысль засела в голову каждого немца немедленно по объявлении войны: они возымели ее даже тогда, когда ожидали долгой, упорной защитительной борьбы в собственных границах. 15-го июля, в Берлине, я своими ушами слышал их говорящих в этом смысле. «Мы ничего не пожалеем, - объявляли они, - отдадим всю свою кровь, все свое золото, но Эльзас будет наш». - «А если вас разобьют?» - спросил я. «Если нас убьют французы, - отвечали мне, - пусть они с нашего трупа возьмут рейнские провинции». Игра завязалась отчаянная; ставка была несомненно определена с каждой стороны: вспомните объявление Жирардена, которому рукоплескала вся Франция, что нужно прикладами отбросить немцев за Рейн… Игра проиграна одним игроком; что удивительного, что другой игрок берет его ставку?

Так, скажете вы, это логика; но где справедливость?

Я полагаю, что немцы поступают необдуманно и что расчет их неверен. Во всяком случае, они уже сделали большую ошибку тем, что наполовину разрушили Страсбург и тем окончательно восстановили против себя все народонаселение Эльзаса. Я полагаю, что можно найти такую форму мира, которая, надолго обеспечив спокойствие Германии, не поведет к унижению Франции и не будет заключать в себе зародыша новых, еще более ужасных войн. И можно ли предполагать, что после страшного опыта, которому она подверглась, Франция снова захочет испытать свои силы? Кто из французов, в глубине души своей, не отказался теперь навек от Бельгии, от рейнских провинций? Было бы достойно немцев - немцев-победителей - также отказаться от Лотарингии и Эльзаса. Кроме вещественных гарантий, на которые они имеют полное право, они могли бы удовлетвориться гордым сознанием, что, по выражению Гарибальди, их рукою было низвергнуто в прах безнравственное безобразие бонапартизма.

Но отказывается в эту минуту в Германии от Эльзаса и Лотарингии только крайняя демократическая партия; прочтите речь, произнесенную ее главным представителем, И. Якоби, из Кенигсберга, этим непоколебимым, грандиозным доктринером, которого не напрасно сравнивают с Катоном Утическим. Партия эта числительно слаба - и едва начинает распространяться между работниками, без которых никакая демократия немыслима. Притом не туда направлены теперь все стремления Германии: объединение немецкой расы и упрочение этого объединения - вот ее лозунг. Она исполняет теперь сознательно то, что у других народов совершилось гораздо ранее и почти бессознательно; кто может ее обвинять в этом? И не лучше ли принять и внести в наличную книгу истории этот факт - столь же непреложный и неотвратимый, как всякое физиологическое, геологическое явление?

А бедная, растерзанная, растерянная Франция, что с нею будет? Ни одна страна не находилась в более отчаянном положении. Нет никакого сомнения, что она напрягает все силы свои для смертельной борьбы, и письма, полученные мною из Парижа, свидетельствуют о непреклонной решимости защищаться до конца, как Страсбург. Будущее Франции зависит теперь от парижан. «Нам надо будет перевоспитать себя, - пишет нам один из них, - мы заражены империей до мозга костей; мы отстали, мы упали, мы погрязли в невежестве и самомнении… но это перевоспитание впереди: теперь мы должны спасти себя, мы должны действительно окреститься в той кровавой купели, о которой только болтал Наполеон; и мы это сделаем». Скажу не обинуясь, что мои симпатии к немцам не мешают мне желать их неудачи под Парижем; и это желание не есть измена тем симпатиям: для них же самих лучше, если они Парижа не возьмут. Не взяв Парижа, они не подвергнутся соблазну сделать ту попытку реставрации императорского режима, о которой уже толкуют некоторые ультраусердные и патриотические газеты; они не испортят лучшего дела своих рук, они не нанесут Франции самой кровавой обиды, которую когда-либо претерпевал побежденный народ… Это будет еще хуже отнятия провинций! «Ватерлоо можно еще простить, - справедливо заметил кто-то, - но Седан никогда!» Проклятый - le maudit - в устах французского солдата нет другого имени Наполеону; и могло ли оно быть иначе? Не говорю уже о том, что народу, так глубоко, так безжалостно пораженному, необходимо, по законам психологии, выбрать «козлище очищения»; а что на этот раз «козлище» не невинное существо, в том, я полагаю, не сомневаются даже «Московские ведомости».

Но, повторяю, роль меча еще не кончена… он один разрубит гордиев узел.

А я все-таки скажу: хоть и нельзя желать полной победы немцев, но самая эта победа нам должна служить уроком; она является торжеством большего знания, большего искусства, сильнейшей цивилизации: наглядно, с несомненной, поразительной ясностью показано нам, что доставляет победу.

Сегодня мне невольно приходили в голову начальные стихи гетевской поэмы «Герман и Доротея». Так же, как и в том городе, народонаселение Бадена отправилось на большую дорогу смотреть «печальное шествие злополучных, из родины изгнанных людей» - то есть семнадцатитысячного страсбургского гарнизона, которому пока назначено местопребывание в Раштатте. (Замечу кстати, что «героическая» защита Страсбурга далеко не оправдала эпитета, заранее данного ей французами; не говоря уже о Севастополе, она не может идти в сравнение даже с защитою Антверпена в 1832 году, которая продолжалась тоже около месяца, но где генерал Шассе сдался только после взятия штурмом форта св. Лаврентия, командовавшего всем городом; впрочем, ни один друг человечества не будет жалеть о том, что генерал Урих избег ненужного кровопролития, не дождавшись штурма. Говорят, у него не было больше пороха.) Длинная колонна пленных, которых пешком привели из Страсбурга, сегодня только в пять часов приблизилась к Раштатту, хотя ожидали ее к двенадцати часам; она являла самую разнообразную и живописную смесь мундиров: тут были и пехотинцы двадцати различных полков, и кирасиры, и артиллеристы, и жандармы, и зуавы, и тюркосы - остатки мак-магоновской армии. Солдаты шли бодро и даже весело - и не казались изнуренными, хотя многие были босы; почти каждый из них держал в руке шомпол или палку с нанизанными овощами и плодами, картофелем, яблоками, морковью, кочанами капусты, тюркосы скалили зубы и озирались, как дети; офицеры шли молча, отдельными кучками, с опущенными глазами, со скрещенными на груди руками: они одни, казалось, чувствовали всю горечь своего положения. Комендант Раштатта выехал со всеми своими адъютантами на встречу пленных и шел впереди колонны; несколько французских штаб-офицеров также ехало верхом - все сохранили свои шпаги. Десятитысячная публика, стоявшая по обеим сторонам дороги, вела себя очень прилично - с полным уважением к несчастию побежденных; не было слышно ни одного клика, ни одного слова, оскорбительного для их самолюбия. Одна старая крестьянка засмеялась было при виде одного действительно карикатурного тюркоса; но ее тотчас осадил работник в блузе, промолвив: «Alles zu seiner Zeit; heute lacht man nicht». (Все в свое время; сегодня не смеются.) Это не мешает всем немцам чувствовать великую радость при мысли о бесповоротном (как они полагают) возвращении древнегерманского города в лоно объединенной родины; притом они хорошо знают, что падение Страсбурга ускорит падение Парижа, давая им возможность отправить всю осадную артиллерию по железной дороге, ставшей совершенно свободною после сдачи Туля.

Удары не перестают падать, один за одним, на несчастную Францию. Я на днях имел продолжительные разговоры с одним французом, только что возвратившимся из Дижона, куда он ездил с целью попытаться попасть в будущее Учредительное собрание. Выборы в это собрание были отсрочены, как известно, на неопределенное время, под влиянием телеграммы Фавра, отправленной после его разговора с Бисмарком, и последовавшей затем прокламации Кремьё. Вот что говорил мне француз, вернувшийся из Дижона: «У нас теперь нет собрания, нет правительства, нет армии - а есть только ярость и решимость отчаянно драться до конца. Умеренные люди молчат - и должны молчать; действовать могут только одни крайние, беззаветные, безумно-страстные; и, прибавил он, ce sont peut-être les plus fous qui sont maintenant les plus sages: ils nous sauveront peut-être (самые безумные - быть может, самые рассудительные: они спасут нас). Если Париж в состоянии продержаться три, четыре месяца; если французы выкажут только часть того несокрушимого темперамента, который в конце концов доставил испанцам победу над Наполеоном; если во всех департаментах учредятся гверильясы, если самое падение Парижа нас не смутит - дело может быть еще выиграно. Надо заставить пруссаков бороться с призраком, с пустотою, с совершенным отсутствием всякого правительства - il faut faire le vide devant eux… С кем они заключат мир, когда уже теперь они не видят перед собою ни одного ответственного, гарантированного лица? Не за Наполеона же взяться в самом деле? А между тем их громадная армия будет таять, как воск; да они же не могут оставаться так долго вне Германии, вдали от своих жилищ, семейств… Вооруженная нация способна только на короткие походы, а наши средства неистощимы».

Вот какими речами старался мой знакомый хотя несколько заглушить свою патриотическую скорбь… Нельзя не согласиться, что в них есть значительная доля истины. А между тем тот же самый француз нисколько не скрывал от себя всех темных сторон того самого положения, которое возбуждало его надежды; особенно сокрушало его совершенное исчезновение дисциплины во французской армии, на которое намекал уже Трошю в известной своей брошюре… Империя превратила солдат в преторианцев, а преторианская дисциплина нам известна из истории.

Все зависит, без сомнения, от того, как поведет себя Париж; лучше Страсбурга, должно надеяться.

Стремился объединить под своей властью все германские земли, а французский император Наполеон ІІІ - этому помешать, не желая видеть в Европе еще одно сильное государство, да еще и соседнее с Францией.

Причины и повод для войны

Все, что оставалось сделать прусскому канцлеру для создания единой Германии - это присоединить южногерманские государства. Но этим Бисмарк ограничиваться не собирался: пруссаков манили французские провинции Эльзас и Лотарингия, богатые углем и железной рудой, которые так необходимы были германским промышленникам.

Таким образом, причины франко-прусской войны были налицо, оставалось только найти повод. Обе стороны его активно искали, и он вскоре нашелся. В июле 1870 г. правительство Испании, озаботившись поиском кандидата на королевский престол, оставшийся без хозяина после очередной революции, обратилось к родственнику прусского короля принцу Леопольду. Наполеон ІІІ, не желавший видеть по соседству с Францией еще одного коронованного представителя стал вести переговоры с Пруссией. Французскому послу удалось добиться в этом успеха. Но, как оказалось позже, здесь и таилась провокация. Телеграмму французскому императору об отказе Пруссии от испанского престола Бисмарк составил в довольно оскорбительном для французов тоне, да еще и опубликовал ее в газетах. Результат был предсказуемым - взбешенный Наполеон ІІІ объявил Пруссии войну.

Соотношение сил

Международная обстановка, в которой началась франко-прусская война, была более благоприятной для Пруссии, чем для Франции. На стороне Бисмарка выступили государства, входившие в французский же император остался без союзников. Россия придерживалась нейтральной позиции, с Британией и Италией дипломатические отношения были безнадежно испорчены благодаря бездарной политике Наполеона ІІІ. Единственным государством, которое могло выступить в войну на его стороне, была Австрия, но австрийское правительство, не так давно потерпевшее поражение в войне с Пруссией, не решилось ввязаться в новую схватку с недавним противником.

С первых же дней франко-прусская война выявила слабые стороны французской армии. Во-первых, ее численность серьезно уступала противнику - 570 тысяч солдат против 1 миллиона у Северогерманского союза. Хуже было и вооружение. Единственное, чем могли гордиться французы - это более скорострельные Но самое главное - это отсутствие четкого плана военных действий. Его составили наспех, и многое в нем было нереальным: и сроки мобилизации, и расчеты на раскол между союзниками.

Что касается Пруссии, то франко-прусская война, само собой, не застала врасплох ни короля, ни канцлера. Ее армия отличалась дисциплиной и отличным вооружением, была создана на основе всеобщей повинности. Густая сеть железных дорог в Германии позволяла быстро перебросить военные подразделения в нужное место. И, само собой, прусское командование имело четкий план действий, разработанный еще задолго до войны.

Военные действия

В августе 1870 г. начали наступление. Французские корпуса несли поражение один за другим. 1 сентября возле крепости Седан, в которой находился Наполеон ІІІ, началось сражение. Французское командование не смогло избежать окружения, вдобавок ко всему, армия понесла огромные потери от перекрестного артобстрела. В результате уже на следующий день Наполеон ІІІ вынужден был сдаться. Взяв в плен 84 тысячи человек, пруссаки двинулись к французской столице.

Известие о поражении под Седаном вызвало в Париже восстание. Уже 4 сентября во Франции была провозглашена Республика. Новое правительство начало формировать новые армии. Под ружье становились тысячи добровольцев, но организовать оборону страны от врага новые власти не смогли. 27 октября капитулировала огромная армия маршала Базена, насчитывавшая почти 200 тысяч человек. По мнению историков, маршал вполне мог дать отпор пруссакам, но предпочел сдаться.

На других фронтах Бисмарку тоже сопутствовала удача. В итоге, 28 января 1871 г. подписало в Версале перемирие. Франко-прусская война закончилась. Там же, во дворце французских королей, была провозглашена Пройдет полвека, и в этом же зале будут подписывать уже немцы, после того как Германия будет разгромлена в Первой мировой войне. Но пока до этого было далеко: в мае того же года стороны подписали мирный договор, по которому Франция не только потеряла Эльзас с Лотарингией, но и кругленькую сумму в 5 миллиардов франков. Таким образом, франко-прусская война 1870-1871 гг. не только объединила Германию, но и существенно ослабила Францию экономически.

О глубоком интересе Тургенева к событиям 1870 года свидетельствует самый факт появления в печати пяти его корреспонденций о франко-прусской войне. В появлении писем о франко-прусской войне сыграла роль территориальная близость Тургенева к театру военных действий. Живя в пограничном Баден-Бадене, он как бы сделался очевидцем первых недель войны. Однако Тургенев не стал обычным военным корреспондентом; его внимание сосредоточивалось на больших исторических и этических вопросах, на причинах войны и на возможных последствиях кровавого столкновения, в которое были вовлечены народы двух близких ему стран.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Письма о франко-прусской войне (И. С. Тургенев, 1870) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .

В прошлый четверг{2} я писал вам под отдаленный гул канонады, на другой день, в пятницу, телеграмма известила нас, что это немцы брали штурмом Виссамбур{3} – и началось исполнение плана Мольтке,{4} который (в то время, как император французов показывал своему сыну, между завтраком и обедом, как действуют митральезы, и с чрезвычайным эффектом брал город Саарбрюкен,{5} защищаемый одним батальоном) ринул всю громадную армию кронпринца прусского{6} в Эльзас и разрубил французскую армию надвое. В субботу, то есть третьего дня, мой садовник пришел сказать мне, что с утра слышится чрезвычайно сильная пальба; я вышел на крыльцо, и действительно: глухие удары, раскаты, сотрясения доносились явственно; но раздавались они уже несколько более к югу, чем в четверг; я насчитывал их от тридцати до сорока в минуту. Я взял карету и поехал в Ибург – замок, находящийся на одной из самых крайних к Рейну вершин Шварцвальда: оттуда видна вся долина Эльзаса до Страсбурга. Погода была ясная, и отчетливо рисовалась линия Вогезских гор на небосклоне. Канонада прекратилась за несколько минут до моего прибытия в Ибург; но прямо против горы, по ту сторону Рейна, из-за длинного сплошного леса поднимались громадные клубы черного, белого, сизого, красного дыма: то горел целый город. Дальше, к Вогезам, слышались еще пушечные выстрелы, но всё слабее… Явно было, что французы разбиты и отступают. Страшно и горестно было видеть в этой тихой прекрасной равнине, под кротким сиянием полузакрытого солнца, этот безобразный след войны, и нельзя было не проклясть ее и безумно-преступных ее виновников. Я возвратился в Баден, и на другой день, то есть вчера, рано поутру, уже всюду в городе появилась телеграмма, возвещавшая о новой решительной победе кронпринца над Мак-Магоном, а к вечеру мы узнали, что французы потеряли 4000 пленных, 30 пушек, 6 митральез, 2 знамени и что Мак-Магон ранен!{7} Изумлению самих немцев нет границ:{8} все роли изменены. Они нападают, они бьют французов на собственной их земле, – бьют их не хуже австрийцев! План Мольтке развивается с поражающею быстротой и блеском: правое крыло французской армии уничтожено, она находится между двух огней, и – как при Кенигсгреце{9} – быть может, уже сегодня король прусский и кронпринц сойдутся на поле битвы, решившей, участь войны! Немцы до того изумлены, что даже патриотическая их радость как будто смущена. Этого никто не ожидал! Я с самого начала, вы знаете, был за них всей душою, ибо в одном бесповоротном падении наполеоновской системы вижу спасение цивилизации, возможность свободного развития свободных учреждений в Европе: оно было немыслимо, пока это безобразие не получило достойной кары. Но я предвидел долгую, упорную борьбу – и вдруг! Все мысли теперь направлены к Парижу: что он скажет? Разбиты – Бонапарт n’a plus raison d’être; но в теперешнее время можно ожидать даже такое невероятное событие, как спокойствие Парижа при известии о поражениях французской армии. Я всё это время, как вы легко можете себе представить, весьма прилежно читал и французские и немецкие газеты – и, положа руку на сердце, должен сказать, что между ними нет никакого сравнения. Такого фанфаронства, таких клевет, такого крайнего незнания противника, такого невежества, наконец, как во французских газетах, я и вообразить себе не мог. Не говоря уже о журналах вроде «Фигаро» или презреннейшей «Liberté», вполне достойной своего основателя, Э. де Жирардена, но даже в таких дельных газетах, как, например, «Temps»,{10} попадаются известия вроде того, что прусские унтер-офицеры идут за шеренгами солдат с железными прутьями в руках, чтобы подгонять их в бой, и т. п. Невежество доходит до того, что «Journal officiel», орган правительства (!), пресерьезно рассказывает, что между Францией и Пфальцем (Palatinat) протекает Рейн,{11} и одним лишь совершенным незнанием противника можно объяснить уверенность французов, что Южная Германия останется нейтральной,{12} несмотря на явно высказанное желание присвоить Рейнскую провинцию с историческими городами Кёльном, Аахеном, Триром, то есть едва ли не самый дорогой для немецкого сердца край немецкой земли! Тот же «Journal officiel» уверял на днях, что цель войны со стороны Франции – возвращение немцам их свободы!! И это говорится в то время, когда вся Германия из конца в конец поднялась на исконного врага! Об уверенности в несомненности победы, в превосходстве митральез, шасспо́{13} и толковать нечего; все французские журналы убеждены, что стоит только французам сойтись с пруссаками – и «rrrran!» всё будет покончено мигом. Но не могу удержаться, чтоб не цитировать вам одну из прелестнейших фанфаронад: в одном журнале (чуть ли не в «Soir»{14} ) один корреспондент, описывая настроение французских солдат, восклицает: «Ils sont si assurés de vaincre, qu’ils ont comme une peur modeste de leur triomphe inévitable!» (то есть они так уверены в победе, что ими овладевает как бы некий скромный страх перед собственным неизбежным триумфом!). Фраза эта, хотя не может сравниться с классической шекспировской фразой принца Петра Бонапарта насчет парижан, сопутствовавших гроб убитого им Нуара: {15} «C’est une curiosité malsaine, que je blâme» (это – болезненное, неуместное любопытство, которое я осуждаю), однако, имеет свое достоинство. И какие изречения, какие «mots» приводят эти журналы, приписывая их разным высокопоставленным лицам – императору Наполеону, между прочим! «Gaulois», например, сообщает,{16} что когда беззащитный Саарбрюкен был зажжен со всех четырех концов, император обратился к своему сыну с вопросом: «Es-tu fatigué, mon enfant?» Ведь это значит, наконец, потерять даже чувство стыдливости!

Хорош тоже анекдот о дипломатическом attaché, который, в присутствии императрицы Евгении,{17} объявил, что не желает победы над Пруссией. Как так? – Да так же; представьте, как будет неприятно жить на бульваре Унтер-Мунтер-Биршукрут или велеть кучеру ехать в улицу Нихкапут-клопс-мопсфурт! А ведь это будет неизбежно, так как мы даем нашим улицам названия наших побед! На основании донесений, быть может, этого самого attaché, Франция рассчитывала на нейтралитет Южной Германии.

Говоря без шуток: я искренно люблю и уважаю французский народ, признаю его великую и славную роль в прошедшем, не сомневаюсь в его будущем значении; многие из моих лучших друзей, самые мне близкие люди – французы; и потому подозревать меня в преднамеренной и несправедливой враждебности к их родине вы, конечно, не станете. Но едва ли не настал и их черед получить такой же урок, какой получили пруссаки под Иеной, австрийцы под Садовой и – зачем таить правду – и мы под Севастополем.{18} Дай-то бог, чтоб они так же умели воспользоваться им, извлечь сладкий плод из горького корня! Пора, давно пора им оглянуться на самих себя, внутрь страны, увидеть свои язвы и стараться уврачевать их; пора положить конец той безнравственной системе, которая царит у них вот уже скоро двадцать лет! Без сильного внешнего потрясения такие «оглядки» невозможны; без глубокой скорби и боли они не бывают. Но настоящий патриотизм не имеет ничего общего с заносчивой, чванливой гордыней, которая ведет только к самообольщению, к невежеству, к ошибкам непоправимым. Французам нужен урок… потому что они еще многому должны научиться. Русские солдаты, умиравшие тысячами в развалинах Севастополя, не погибли даром; пускай же не погибнут даром и те бесчисленные жертвы, которых потребует настоящая война: иначе она была бы точно бессмысленна и безобразна.

Удар за ударом. Вчера только я вам писал о победе кронпринца над Мак-Магоном, а сегодня пришло известие, что и центр главной французской армии разбит, что она отступает к Мецу, Париж объявлен в осадном положении, Палата созвана к 11-му числу{19} – и французы всюду бегут, бросают оружие! Неужели их Иена точно наступила? Не во гнев будь сказано графу Л. Н. Толстому, который уверяет, что во время войны адъютант что-то лепечет генералу, генерал что-то мямлит солдатам – и сражение как-то и где-то проигрывается или выигрывается,{20} – а план генерала Мольтке приводится в исполнение с истинно математической точностью, как план какого-нибудь отличного шахматного игрока, например, Андерсена{21} (тоже пруссака), который, замечу кстати, выиграл здесь матч против самых сильных шахматных игроков в самый день первой прусской борьбы под Виссамбуром. А в это время император Наполеон тешил, «à la Louis Quatorze», и себя и сынка своего – представлением военного зрелища. Но Наполеон – не Людовик XIV: тот в течение многих лет сносил неудачи, и преданность к нему его подданных не поколебалась;{22} Наполеон не переживет двух недель решительного поражения. Отсутствие талантов со стороны французских генералов выказывается всё более и более; и кто такие эти Лебеф, Фроссар, Базен, Фальи,{23} окружающие императора французов? Придворные генералы – des généraux de cour – тоже à la Louis Quatorze. Единственный дельный между ними, Мак-Магон,{24} словно был пожертвован. Я очень рад, что во время проезда моего через Берлин, в самый день объявления Францией войны (15 июля){25} я имел случай обедать за table d’hôte’ом прямо напротив генерала Мольтке. Лицо его врезалось в память. Он сидел молча и не спеша поглядывал кругом. С своим белокурым париком, с гладко выбритой бородой (он усов не носит) он казался профессором; но что за спокойствие, и сила, и ум в каждой черте, какой проницательный взгляд голубых и светлых глаз! Да, ум и знание, с присоединением твердой воли – цари на сей земле! «Звезда» Наполеона ему изменяет: против него не бездарный идиот, Гиулай, как в Италии в 1859 году.{26}

Что происходит в Париже? Журналы вам уже, вероятно, сообщили сведения о начавшихся там волнениях…{27} Но что будет дальше, когда истина всё более и более будет разоблачаться перед глазами французов? Безнравственное правительство кончило тем, что привело чужестранцев в пределы родины; разоривши страну, разорило армию и, нанесши глубокие раны благосостоянию, свободе, достоинству Франции, наносит теперь чуть не смертельный удар ее самолюбию! Неужели это правительство может еще уцелеть? Неужели оно не будет сметено бурей?

А все эти низкие люди – эти Оливье, «au cæur léger», эти Жирардены, Кассаньяки,{28} эти сенаторы – в какой прах будут они обращены? Но стоит ли на них останавливаться!

Немцы не бахвалы и не фанфароны, но и у них голова пошла кругом от всей этой небывальщины. Здесь сегодня распрастранился слух, что – Страсбург сдался!! Разумеется, это вздор; но ведь время чудес настало, и почему же и этому не поверить? Взял же третьего дня вечером баденский отряд целых тысячу французов в плен – без выстрела. Деморализация началась между ними, а ведь это та же холера.

В конце прошлой недели, ночью, без особенно сильного ветра, повалился самый старый, самый громадный дуб известной Лихтенталевской аллеи. Оказалось, что вся сердцевина его сгнила, и он держался только корою. Когда я поутру пошел смотреть его, перед ним стояло двое немецких работников. Вот, сказал один из них, смеясь, другому, – вот оно, французское государство: «Da ist es, das Französische Reich!» И действительно, судя по тому, что доходит до нас из Парижа и из Франции, можно подумать, что колосс этот держался одной наружностью и готов завалиться. Плоды двадцатилетнего царствования оказались наконец. Вам известно, что в мгновенье, когда я пишу, наступило нечто вроде роздыха, то есть не происходит сражений, зато немецкая армия быстро двигается вперед (по последним сведениям, она заняла Нанси{29} ), а французская столь же быстро отступает. Но сражение страшное, решительное сражение неизбежно; обе стороны одинаково его желают, жаждут, и, быть может, уже завязра выпадет роковой жребий. Особенно Франция, взбешенная, возмущенная, оскорбленная до последних нервов своего народного самолюбия, настоятельно требует схватки с пруссаками – требует «une revanche», и едва ли не этому яростному желанию «отыграться» следует приписать, тот факт, что правительство еще держится и что ожиданная многими революция не вспыхнула в Париже. «Некогда заниматься политикой – нужно спасать отечество» – вот общая всем мысль. Но что французы опьянели жаждой мести, крови, что каждый из них словно голову потерял, – это несомненно. Не говорю уже о сценах в Палате депутатов, на парижских улицах; но сегодня пришла весть, что все немцы изгоняются (за исключением, конечно, австрийцев) из пределов Франции! Подобного варварского нарушения международного права Европа не видала со времени первого Наполеона,{30} велевшего арестовать всех англичан, находившихся на материке. Но та мера коснулась в сущности только нескольких отдельных личностей; на этот раз разорение грозит тысячам трудолюбивых и честных семейств, поселившихся во Франции в убеждении, что их приняло в свои недра государство цивилизованное. Что, если Германии вздумается отплатить тем же: французов, поселившихся в Германии, не меньше, чем немцев, живущих во Франции, и обладают они чуть ли не более значительными капиталами. Куда это нас поведет наконец? Уж и без того справедливое негодование немцев возбуждается призывом звероподобных тюркосов{31} на европейскую войну, их жестоким обращением с пленными, ранеными, с врачами, наконец, с сестрами милосердия; а тут еще г-н Поль де Кассаньяк, достойное исчадье своего отца, объявляет, что не хочет давать денег женевскому международному комитету,{32} потому-де что он будет также заботиться о прусских раненых и что это «карикатурное сентиментальничание» – «une sentimentalité grotesque»; хорошо еще, что немцы, имеющие теперь на руках несколько тысяч французских раненых, не придерживаются принципов этого любимца тюильрийского двора, личного друга императора Наполеона, который называет его своим сыном и говорит ему «ты». До чего дошла прыть французов, вы можете судить по следующему. Вчера «Liberté» приводила с похвалою статью некоторого Марка Фурнье в «Paris-Journal».{33} Он требует истребления всех пруссаков и восклицает: «Nous allons donc connaître enfin les voluptés du massacre! Que le sang des Prussiens coule en torrents, en cataractes, avec la divine furie du déluge! Que l’infâme qui ose seulement prononcer le mot de paix, soit aussitôt fusillé comme un chien et jeté à l’égout!» И рядом с этими неслыханными безобразиями и неистовствами – полнейшая неурядица, растерянность, отсутствие всякого административного таланта, не говоря уже о других! Военный министр (маршал Лебеф), уверявший, что всё готово,{34} дававший в том свое честное слово, оказался просто младенцем. Эмиль Оливье исчез, выметенный вон, как негодный сор, вместе с своим министерством, той самой Палатой, которая ползала перед ним; и кем же он заменен? Графом Паликао, человеком до того запятнанной репутации, что другая Палата, еще более преданная правительству, чем нынешняя, отказала ему в дотации, находя, что он уже и так достаточно нагрел руки в Китае! (Он, как известно, командовал французской экспедицией 1860 года).{35} Нельзя сомневаться в том, что при громадных средствах французского народа, при патриотическом энтузиазме, им овладевшем, при мужестве французской армии, конец борьбы еще не близок – да и предсказать с совершенной достоверностью нельзя, каков будет исход этого колоссального столкновения двух рас; но шансы пока на стороне немцев. Они выказали такое обилие разнородных талантов, такую строгую правильность и ясность замысла, такую силу и точность исполнения; численное превосходство их так велико, превосходство материальных средств так очевидно, что вопрос кажется решенным заранее. Но «le dieu de batailles», как выражаются французы, изменчив, и недаром же они сыны и внуки победителей при Иене, Аустерлице, Ваграме!{36} Поживем – увидим. Но уже теперь нельзя не сознаться, что, например, прокламация короля Вильгельма при вступлении во Францию резко отличается благородной гуманностью,{37} простотой и достоинством тона от всех документов, достигающих до нас из противного лагеря; то же можно сказать о прусских бюллетенях, о сообщениях немецких корреспондентов: здесь – трезвая и честная правда; там – какая-то то яростная, то плаксивая фальшь. Этого во всяком случае история не забудет.

Однако довольно. Как только что произойдет замечательное – напишу вам. Здесь всё тихо: первые раненые и больные появились сегодня в нашем госпитале.

Не буду вам говорить на сей раз о сражениях под Мецом, о движении кронпринца на Париж{38} и т. д. Газеты вам и без меня натолковали об этом довольно… Я намерен обратить ваше внимание на психологический факт, который, на моей по крайней мере памяти, в таких размерах еще не представлялся, а именно о жажде самообольщения, о каком-то опьянении сознательной лжи, о решительном нежелании правды, которые овладели Парижем и Францией в последнее время. Одним раздражением глубоко уязвленного самолюбия объяснить этого нельзя: подобная «трусость» – другого слова нет – трусость взглянуть, как говорится, чёрту в глаза, – указывает в одно и то же время и на Ахиллесову пятку в самом характере народа и служит одним из многочисленных симптомов того нравственного уровня, до которого унизило Францию двадцатилетнее правление второй империи.

«Вот уже две недели, как вы лжете и обманываете народ!» – воскликнул с трибуны честный Гамбетта,{39} и голос его тотчас был заглушён воплями большинства, и Гранье де Кассаньяк заставил малодушного президента прекратить заседание. Французы не хотят знать правду: кстати ж, им под руку подвернулся человек (граф Паликао), который в деле лганья, спокойного, немногословного и невозмутимого, заткнул за пояс всех Мюнхгаузенов{40} и Хлестаковых. Шекспир заставляет принца Генриха сказать Фальстафу, что ничего не может быть противнее старца-шута;{41} но старец-лгун едва ли еще не хуже; а этот старец – Паликао – не может рта разинуть без того, чтоб не солгать. Базэн с главной французской армией заперт в Меце; ему грозят голод, плен, чума… – «Помилуйте, наша армия в превосходнейшем положении, и Базэн вот-вот соединится с Мак-Магоном». – «Но у вас известий от него нет?» – «Тсс! молчите! Нам нужно совершенное безмолвие, чтоб исполнить удивительнейший военный план, и если б я сказал, что́ я знаю, Париж бы тотчас сделал иллюминацию!» – «Да скажите, что́ вы знаете!» – «Ничего я не скажу, а весь кирасирский корпус Бисмарка истреблен!» – «Но бисмаркских кирасиров нет вовсе, и кирасиров вообще не было в сражении!» – «О! я вижу, вы дурной патриот», и т. д. и т. д. И французское общество притворяется, что верит всем этим сказкам. Неужели так должен поступать великий народ, так встречать удары рока? Без самохвальства мы можем сказать: во время Крымской кампании русское общество поступало иначе. Энтузиазм, готовность всем жертвовать – конечно, прекрасные качества; но уменье спокойно сознать беду и сознаться в ней – качество едва ли не высшее. В нем большее ручательство успеха. Неужели достойны «великого народа» – de la grande nation – эти безобразные преследования отдельных, ничем неповинных, но заподозренных личностей? В одном департаменте дошли до того, что убили француза и сожгли его труп потому только, что толпе показалось, что он заступается за Пруссию. «А! мы не можем сладить с немецкими солдатами, так давай бить немецких портных, кучеров, рабочих! Давай клеветать, лгать, что попало, как попало, лишь бы горячо выходило!» Но вот уж поневоле приходится спросить вместе с Фигаро: «Qui trompe-t-on ici?»{42} Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет. Французы закрывают глаза, зажимают уши, кричат как дети, а пруссаки уже в Эпернэ,{43} и генерал-губернатор Трошю, единственный дельный, честный и трезвый человек во всей администрации, готовит Париж к выдержанию осады,{44} которая не нынче – завтра начнется…

Я и прежде замечал, что французы менее всего интересуются истиной – c’est le cadet de leurs soucis. В литературе, например, в художестве они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобретательность – особенно остроумие. Но есть ли во всем этом правда? Ба! было бы занятно. Ни один из их писателей не решился сказать им в лицо полной, беззаветной правды, как, например, у нас Гоголь, у англичан Теккерей; именно им как французам, а не как людям вообще. Те редкие сочинения, в которых авторы пытались указать своим согражданам на их коренные недостатки, игнорируются публикой, как, например, «Революция» Э. Кине,{45} и в более скромной сфере – последний роман Флобера.{46} С этим нежеланием знать правду у себя дома соединяется еще большее нежелание, лень узнать, что происходит у других, у соседей. Это неинтересно для француза, да и что может быть интересного у чужих? И притом кому же неизвестно, что французы – «самый ученый, самый передовой народ в свете, представитель цивилизации и сражается за идеи»? В обыкновенное мирное время всё это сходило с рук; но при теперешних грозных обстоятельствах это самомнение, это незнание, этот страх перед истиной, это отвращение к ней – страшными ударами обрушились на самих французов… Но что они еще не отрезвились – доказывают все выше приведенные мною факты. Не отделались они от лжи, и хотя уже не поют Марсельезы (!) под знаменами императора Наполеона{47} (можно ли вообразить большее кощунство), но до выздоровления им далеко… Они еще только начинают сознавать свою болезнь – и через какие еще опыты, тяжелые и горькие, должны они будут пройти!

Конец ознакомительного фрагмента.

НАПОЛЕОН III (Луи Наполеон Бонапарт) (1808-73), французский император в 1852-70. Племянник Наполеона I. Используя недовольство крестьян режимом Второй республики, добился своего избрания президентом (декабрь 1848); при поддержке военщины совершил 2.12.1851 государственный переворот. 2.12.1852 провозглашен императором. Придерживался политики бонапартизма. При нем Франция участвовала в Крымской войне 1853-56, в войне против Австрии в 1859, в интервенциях в Индокитай в 1858-62, в Сирию в 1860-61, Мексику в 1862-67. Во время франко-прусской войны 1870-71 сдался в 1870 со 100-тысячной армией в плен под Седаном. Низложен Сентябрьской революцией 1870.

ФРАНКО-ПРУССКАЯ ВОЙНА 1870-71, между Францией, стремившейся сохранить свою гегемонию в Европе и препятствовавшей объединению Германии, и Пруссией, выступавшей совместно с рядом других германских государств; в ходе войны пала Вторая империя во Франции и завершилось объединение Германии под главенством Пруссии. Французская армия была разгромлена. Прусские войска оккупировали значительную часть французской территории, участвовали в подавлении Парижской Коммуны 1871. Франко-прусская война завершилась грабительским в отношении Франции Франкфуртским мирным договором 1871.

ФРАНКО-ПРУССКАЯ ВОЙНА 1870-71 , война между Францией и Пруссией, в союзе с которой выступили и другие германские государства.

Предыстория

Обе стороны стремились к войне и с 1867 готовились к ней. Пруссия в 1860-х гг. вела борьбу за объединение Германии под своим руководством. В 1866, одержав победу в войне против Австрии, она заняла лидирующее положение среди государств Германского союза. В 1867 был образован Северо-Германский союз (без Австрии), объединивший германские земли к северу от Майна. Вне его оставались южногерманские государства, во время австро-прусской войны 1866 выступившие на стороне Австрии. Канцлер Северо-Германского союза О. фон Бисмарк рассчитывал теперь присоединить эти земли и завершить объединение Германии. Франция, стремившаяся сохранить свою гегемонию в континентальной Европе и боявшаяся усиления Пруссии, намеревалась этому противодействовать. К тому же Вторая империя переживала внутренний кризис, толкавший Наполеона III и его окружение к войне, в которой видели средство преодоления трудностей.

В мае 1870 между Францией и Пруссией развернулся дипломатический конфликт. Испанское правительство предложило родственнику прусского короля Вильгельма I немецкому принцу Леопольду Гогенцоллерн-Зигмаринену занять вакантный испанский престол. Это вызвало недовольство Франции. Принц Леопольд сначала ответил согласием, но затем, под влиянием Вильгельма I, не желавшего осложнений, отказался. Французское правительство, стремившееся к обострению ситуации, потребовало от Пруссии гарантий на будущее. Рассчитывая уладить конфликт, Вильгельм I вел в Эмсе переговоры с французским послом. Бисмарк, провоцируя войну, исказил текст посланного ему 13 июля 1870 из Эмса сообщения об этих переговорах, придав ему оскорбительный для французского правительства смысл. «Эмская депеша» послужила поводом к войне.

Начало войны

19 июля 1870 Франция объявила Пруссии войну. С самого начала война превратилась во франко-германскую: против Франции выступила не только Пруссия, но и связанные с нею договорами государства Северо-Германского союза, а также южногерманские государства. Французское командование во главе с Наполеоном III планировало стремительное вторжение своих войск в Германию, чтобы помешать соединению северогерманских войск с южногерманскими. Однако во Франции мобилизация прошла медленно и неорганизованно, наступление не удалось начать в намеченные сроки. Между тем южным и северным германским армиям удалось соединиться. Они были сконцентрированы на французской границе, на среднем Рейне, между Мецем и Страсбургом, и начали действовать по плану, составленному начальником прусского генерального штаба Х. К. Мольтке-Старшим. Силы сторон были не равны. Германские войска в общей сложности насчитывали ок. 1 млн. чел., французская армия - лишь 300 тыс. чел. Хотя французская армия имела ружья новейшей системы Шаспо, превосходившие по боевым качествам немецкие ружья, ими была обеспечена далеко не вся армия. Кроме того, стальные нарезные орудия прусской артиллерии по дальности стрельбы значительно превосходили французские бронзовые пушки.

4 августа 1870 германские войска начали наступление в Эльзасе, в течение трех дней разбили 4 из 8-ми корпусов французской армии и оккупировали часть Эльзаса и Лотарингии. Французская армия, вынужденная начать отступление, была разделена на две группы. Одна из них под командованием маршала Базена была отброшена к Мецу и блокирована там. Другая группа французских войск после ряда противоречивых действий, которые диктовались как военными, так и политическими соображениями ее командующего, маршала П. Мак-Магона, двинулась к Мецу. Однако германские армии преградили ей путь и оттеснили к окрестностям Седана.

Седан

1 сентября 1870 под Седаном германские войска, располагая численным превосходством, позиционными преимуществами, отличной артиллерией, нанесли мужественно сражавшейся французской армии Мак-Магона сокрушительное поражение. Наполеон III сдался в плен. Армия понесла тяжелые потери: 3 тыс. убитых, 14 тыс. раненых, 83 тыс. пленных. 2 сентября генерал Вимпфен и генерал Мольтке подписали акт о капитуляции французской армии. 3 сентября в Париже узнали о Седанской катастрофе, 4 сентября вспыхнула революция. Правительство Наполеона III было низложено, Франция провозглашена республикой. Было сформировано «Правительство национальной обороны» во главе с военным губернатором Парижа генералом Л. Трошю.

Конец войны

Однако Германия не прекратила войну, рассчитывая захватить у Франции Эльзас и Лотарингию. 2 сентября германские войска выступили из Седана и двинулись к Парижу. 19 сентября они его осадили и начали длившийся 130 дней артиллерийский обстрел французской столицы. Для руководства борьбой против оккупантов правительство Трошю создало свою делегацию в Туре. Министр внутренних дел Л. Гамбетта 9 октября вылетел туда из Парижа на воздушном шаре. Было сформировано 11 новых корпусов численностью 220 тыс. чел. Луарской армии удалось отбить у немцев Орлеан и продвинуться к Парижу, но уже через месяц Орлеан пришлось оставить. Новые части терпели поражения и под Парижем. 27 октября запертая в Меце 173-тысячная армия Базена сдалась противнику. Правительство Трошю обнаружило неспособность организовать эффективный отпор врагу и нежелание использовать развернувшееся в стране партизанское движение франтиреров (вольных стрелков). В осажденной столице, страдавшей от голода и холода, в октябре 1870 и январе 1871 вспыхивали волнения. Правительство вело с противником тайные переговоры о мире. Со своей стороны, Бисмарк, боясь вмешательства нейтральных государств, тоже стремился к окончанию войны. 28 января 1871 стороны подписали перемирие, по условиям которого германские войска получили большинство парижских фортов, много оружия и боеприпасов. Лишь восточная французская армия еще продолжала борьбу, однако в начале февраля она перешла границу с Швейцарией и была там интернирована. 26 февраля 1871 в Версале был подписан мирный договор, предусматривавший отторжение от Франции значительной части Лотарингии с крепостями Мец и Тионвиль и всего Эльзаса, за исключением города и крепости Бельфор. Франция обязывалась уплатить Германии военную контрибуцию в размере 5 млрд. франков. 10 мая между Францией и Германией был заключен Франкфуртский мирный договор 1871, подтвердивший основные условия Версальского соглашения.

Итоги и результаты войны

Франко-прусская война изменила соотношение сил в Европе. Франция была ослаблена и утратила ведущую роль. В то же время идеи реванша, восстановления национальной чести и возвращения отнятых земель толкали правящие круги к поискам союзников. Единая, быстро развивающаяся Германская империя (провозглашенная в январе 1871) стремилась стать лидером Европы и обезопасить себя сложной системой союзов, изолирующих Францию. Хотя на протяжении последующих 40 лет мир сохранялся, противоречия между Францией и Германией составляли источник постоянного напряжения в Европе, став одной из причин первой мировой войны 1914-18.

Изменения в военном искусстве

Новые технические условия войны (железные дороги, паровой флот, нарезное оружие, воздушные шары, телеграф) внесли существенные изменения в военное искусство. Стало возможным в короткие сроки формировать большие армии, сократить сроки мобилизации и развертывания войсковых соединений, повысилась их подвижность. Появление нарезного оружия обусловило возрастание силы огня, что изменило характер боя и тактические приемы. Оборонительные позиции стали оборудовать окопами. Тактика ведения боя колоннами уступила тактике рассыпного боя и стрелковых цепей.

Литература:

Шнеерсон Л. М. Франко-прусская война и Россия. Из истории русско-германских и русско-французских отношений в 1867-71 гг. Минск, 1976.

Оболенская С. В. Франко-прусская война и общественное мнение Германии и России. М., 1977.

Der Deutsch-franzosischer Krieg, 1870-1871. Berlin, 1872-1881. Bd. 1-5.

La guerre de 1870-1871. Paris, 1901-1913. V. 1-24.

Dittrich J. Bismarck, Frankreich und die spanische Thronkandidatur der Hohenzollern. Die «Kriegsschuldfrage» 1870. Munchen, 1962.

Hovard M. The Franco-Prussian war. New York, 1962.

Jaures J. La guerre franco-allemande 1870-1871. Paris, 1971.

Gall L. Bismarck: der weisse Revolutionar. Munchen, 1980.

Kolb E. Der Weg aus dem Krieg: Bismarcks Politik im Krieg und die Friedensanbahnung, 1870-1871. Munchen, 1989.

С. В. Оболенская

ФРАНЦУЗСКИЕ РЕВОЛЮЦИИ 19 ВЕКА . Уничтожив социально-экономическую основу старого порядка и расчистив пути для развития капиталистической экономики, Великая французская революция не смогла в полной мере воплотить в жизнь провозглашенные ею принципы демократического государства. Став, однако, неотъемлемой частью французской политической традиции, эти принципы на протяжении 19 в. были реализованы в ходе революций, результаты которых, в отличие от результатов Великой французской революции, сводились преимущественно к чисто политическим преобразованиям.

Июльская революция 1830

Революция 1848

Литература:

А. В. Чудинов

Июльская революция 1830

После крушения империи Наполеона и реставрации Бурбонов во Франции была установлена конституционная монархия. Хартия 1814 гарантировала основные гражданские свободы. Король делил законодательную власть с наследственной палатой пэров и выборной на основе имущественного ценза палатой депутатов. В годы правления Людовика ХVIII (1814-24) правительству, как правило, имевшему поддержку центристской партии конституционалистов («доктринеров»), удавалось более или менее успешно поддерживать статус-кво. Правую оппозицию составляли ультрароялисты, желавшие восстановления абсолютизма, левую - либералы («независимые»), требовавшие демократизации режима.

В конце царствования Людовика ХVIII и особенно при Карле X (1824-30) усилилось влияние правых на политику правительства. В августе 1829 кабинет возглавил ультрароялист князь О. Ж. А. Полиньяк. 18 марта 1830 палата депутатов голосами конституционалистов и либералов приняла обращение к монарху, потребовав отставки кабинета. 16 мая король распустил палату. Однако новые выборы (конец июня - начало июля) принесли победу оппозиции. 25 июля король подписал ордонансы о роспуске новоизбранной палаты, об отмене свободы печати и о введении еще менее демократической избирательной системы. 26-го либеральные журналисты призвали народ к сопротивлению властям. 27-го, после закрытия полицией оппозиционных газет, началось строительство баррикад по всему Парижу. Весь день 28-го шли уличные бои. 29-го повстанцы сформировали национальную гвардию под командованием Лафайета и к вечеру взяли Лувр. Депутаты и журналисты оппозиции, собравшиеся у банкира Ж. Лаффита, предложили корону герцогу Орлеанскому. 31-го он был провозглашен наместником королевства. 2-го августа Карл Х отрекся от престола в пользу своего внука. 9-го Луи Филипп Орлеанский взошел на престол, подписав обновленную Хартию.

Революция 1848

Первая половина царствования Луи Филиппа (1830-40) была отмечена устойчивым экономическим ростом и относительной политической стабильностью. Сменявшие друг друга кабинеты опирались на поддержку парламентского большинства, состоявшего из «правого центра» (бывшие «доктринеры») с Ф. П. Гизо во главе и умеренно-либерального «левого центра» Л. А. Тьера.

В палате депутатов правая оппозиция легитимистов (сторонники Бурбонов) и леволиберальная «династическая оппозиция», возглавляемая О. Барро, находились в меньшинстве. Внепарламентская же оппозиция тайных неоякобинских и коммунистических обществ (А. Барбес, Л. О. Бланки) была разгромлена полицией после организованных ими локальных восстаний и покушений на жизнь короля.

В 1840-47 консервативный курс правительства Гизо привел к сужению социальной базы режима и расширению оппозиции, объединившей в своих рядах приверженцев Тьера, Барро и республиканцев всех оттенков: «трехцветных» (поборники чисто политических реформ, сплотившиеся вокруг газеты “National”) и «красных» (сторонники социальных преобразований, группировавшиеся вокруг газеты “Reforme”). Развернутая оппозицией в 1847 кампания банкетов в поддержку реформы избирательной системы вызвала рост политической напряженности, усугублявшийся экономическим кризисом.

21 февраля 1848 власти запретили назначенные на следующий день банкет и демонстрацию оппозиции. Несмотря на то, что ее лидеры подчинились запрету, 22-го состоялась стихийная манифестация, приведшая к столкновениям народа с полицией. Ночью во многих районах Парижа были построены баррикады. Национальная гвардия поддержала повстанцев. 23-го король отправил Гизо в отставку. Восстание пошло на спад, но вскоре вспыхнуло с новой силой после вызванного случайным выстрелом столкновения солдат с манифестантами на бульваре Капуцинов, повлекшего многочисленные жертвы среди мирных жителей. В ночь на 24-е Луи Филипп поручил сформировать правительство Тьеру и Барро, согласившись назначить новые выборы и провести избирательную реформу. Но восстание продолжалось, и король отрекся от престола в пользу своего внука. После захвата повстанцами Бурбонского дворца, где заседала палата, левые депутаты сформировали «Временное правительство Французской республики», в которое вошли «трехцветные» (главы правительства А. Ламартин, Л. А. Гарнье-Пажес, Д. Ф. Араго и др.) и «красные» (А. О. Ледрю-Роллен, Ф. Флокон) республиканцы, а также социалисты Л. Блан и А. Альбер. Правительство декретировало гражданские и политические свободы, всеобщее избирательное право. По требованию социалистов и под давлением «низов» было провозглашено право на труд, созданы национальные мастерские и правительственная комиссия для рабочих («Люксембургская комиссия»).

На выборах в Учредительное собрание (23 апреля) большинство мест получили республиканцы. 9 мая было образовано новое правительство (Ламартин, Гарнье-Пажес, Араго, Ледрю-Роллен, А. Мари). 15 мая оно с трудом подавило выступление рабочих, которые, заняв Бурбонский дворец, попытались распустить собрание и передать власть революционному правительству, состоящему из Альбера, Блана, Бланки, Барбеса и др. 21 июня правительство закрыло национальные мастерские. 23-го рабочие кварталы Парижа восстали. Собрание предоставило диктаторские полномочия генералу Л. Э. Кавеньяку, сумевшему после кровопролитных уличных боев (23-26 июня) подавить восстание.

4 октября была принята Конституция, наделявшая самыми широкими полномочиями президента республики. Президентские выборы 10 декабря выиграл Луи Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона. Он собрал 5 434 226 голосов, Кавеньяк - 1 498 000, Ледрю-Роллен - 370 000, социалист Ф. В. Распай - 36 920, Ламартин - 7 910. Президент и назначенное им правительство Барро опирались на монархистов (легитимистов, орлеанистов и бонапартистов) и находились в постоянном конфликте с республиканским большинством Учредительного собрания.

На выборах в Законодательное собрание (13 мая 1849) две трети мест получили монархисты. После разгона 13 июня демонстрации левых республиканцев, протестовавших против реакционной внешней политики президента, с Ледрю-Ролленом во главе, часть левых депутатов была предана суду, другие эмигрировали.

16 марта 1850 Законодательное собрание ввело надзор церкви над образованием, 31 мая установило ценз оседлости для избирателей, 16 июля ограничило свободу печати.

Открыто стремясь к реставрации Империи, Бонапарт осенью 1850 вступил в конфликт с Законодательным собранием, углублявшийся на протяжении всего 1851. Депутаты, расколотые на три противоборствующие и примерно равные фракции (бонапартисты, республиканцы и альянс легитимистов с орлеанистами), не смогли оказать ему эффективного сопротивления. 2 декабря 1851 Бонапарт совершил военный переворот, распустил собрание и арестовал лидеров республиканской и монархической оппозиции. Разрозненное вооруженное сопротивление в Париже и провинции было подавлено. Восстановив всеобщее избирательное право, Бонапарт юридически закрепил результаты переворота на плебисците 20 ноября 1852 (7 481 280 - «за»; 647 292 - «против»). По итогам же плебисцита 20 ноября 1852 (7 839 000 - «за»; 253 000 - «против») он был провозглашен императором Наполеоном III.

Литература:

Революции 1848-1849. М., 1952. Т. 1-2.

Парижская Коммуна 1871 г. М., 1961.

История Франции. М., 1973. Т. 2.

ФРАНЦУЗСКИЕ РЕВОЛЮЦИИ 19 ВЕКА. Уничтожив социально-экономическую основу старого порядка и расчистив пути для развития капиталистической экономики, Великая французская революция не смогла в полной мере воплотить в жизнь провозглашенные ею принципы демократического государства. Став, однако, неотъемлемой частью французской политической традиции, эти принципы на протяжении 19 в. были реализованы в ходе революций, результаты которых, в отличие от результатов Великой французской революции, сводились преимущественно к чисто политическим преобразованиям.

Июльская революция 1830

Революция 1848

Революция 1870 и Парижская Коммуна 1871

В 1860-е гг. престиж Второй империи неуклонно падал. Разорительные войны и волюнтаристская экономическая политика расстроили финансы. Парламентская оппозиция, объединившая легитимистов, орлеанистов (Тьер) и республиканцев (Ж. Фавр, Э. Пикар, Л. Гамбетта), от выборов к выборам увеличивала число своих членов в Законодательном корпусе (1857-5; 1863-35; 1869-90). В то же время все попытки лидеров коммунистического подполья (Бланки и др.) поднять народ на восстание не встретили поддержки в обществе.

Начиная Франко-прусскую войну, власти надеялись, что победа повысит популярность режима. Однако 4 сентября 1870, когда стало известно, что император с армией капитулировал под Седаном, в Париже вспыхнуло восстание. Депутаты оппозиции провозгласили республику и сформировали правительство национальной обороны (Фавр, Пикар, Гарнье-Пажес, Гамбетта и др.), которое возглавил генерал Л. Трошю.

16 сентября немцы осадили Париж. Помимо регулярной армии в обороне участвовало до 300 тыс. национальной гвардии, включавшей в себя практически всех взрослых мужчин Парижа. Пестрая по составу, храбрая, но малодисциплинированная, она была весьма восприимчива к антиправительственной пропаганде, развернутой вышедшими из подполья членами революционных обществ. 31 октября на волне возмущения, вызванного неудачной вылазкой и известием о капитуляции Меца, бланкисты попытались с помощью некоторых частей национальной гвардии захватить власть. Правительство подавило восстание и подтвердило свои полномочия, проведя плебисцит (559 000 - «за»; 62 000 - «против»). Лишения, вызванные осадой, и неудачное руководство обороной со стороны Трошю привели к росту недовольства среди населения, чем опять воспользовались бланкисты, предпринявшие 22 января 1871 еще одну попытку свергнуть правительство.

23 января было заключено перемирие с немцами. 8 февраля прошли выборы в Национальное собрание (открылось в Бордо 12-го), которое назначило главой исполнительной власти Тьера. 26-го был подписан прелиминарный мир. 1 марта Национальное собрание подтвердило низложение Наполеона III.

Париж лишь номинально признал власть Тьера. Национальная гвардия сохранила оружие и реально подчинялась только избранному ею самой Центральному комитету. 18 марта национальные гвардейцы, узнав о попытке правительственных войск вывезти пушки из Парижа, восстали и казнили двух генералов. Правительство, верные ему войска и значительная часть населения бежали в Версаль. 22-го национальная гвардия расстреляла демонстрацию, протестовавшую против захвата власти Центральным комитетом.

26 марта состоялись выборы в Парижскую Коммуну. Большинство мест получили бланкисты, прудонисты (приверженцы социалистической теории П. Ж. Прудона) и неоякобинцы. Из-за принципиальных различий в их социально-экономических воззрениях Коммуна не предпринимала сколько-нибудь значительных мер в этой области и лишь учла некоторые частные пожелания рабочих. По вопросам политики в Коммуне шла острая борьба между стремившимся к диктатуре и централизации «большинством» (бланкисты и неоякобинцы) и прудонистским «меньшинством», предпочитавшим демократическую федерацию.

2 апреля на подступах к Парижу начались боевые действия между версальцами и коммунарами. Храбрость и энтузиазм повстанцев не могли компенсировать им недостаток дисциплины, слабое военное руководство и организационное бессилие революционных властей. 21 мая версальцы вошли в город. 28-го, после недели жестоких уличных боев («кровавая неделя»), с Коммуной было покончено.

Эта вспышка гражданской войны заставила наиболее дальновидную часть правящих кругов взять курс на укрепление демократии, способной согласовывать интересы различных слоев общества.

Литература:

Революции 1848-1849. М., 1952. Т. 1-2.

Парижская Коммуна 1871 г. М., 1961.

История Франции. М., 1973. Т. 2.

Furet F. La Revolution: De Turgot a Jules Ferry. 1770-1880. Paris, 1988.

Начало войны

Главной причиной, которая привела к падению Второй империи, была война с Пруссией и катастрофическое поражение армии Наполеона III. Французское правительство, учитывая усиление оппозиционного движения в стране, решило решить проблему традиционным образом - канализировать недовольство с помощью войны. Кроме того, Париж решал стратегические и экономические задачи. Франция боролась за лидерство в Европе, которому бросила вызов Пруссия. Пруссаки одержали победы над Данией и Австрией (1864, 1866 гг.) и решительно шли к объединению Германии. Появление новой, сильной единой Германии было сильным ударом по амбициям режима Наполеона III. Объединенная Германия угрожала и интересам французской крупной буржуазии.

Стоит также учесть, что в Париже были уверены в силе своей армии и победе. Французское руководство недооценило противника, не был проведён соответствующий анализ последних военных реформ в Пруссии и изменения настроений в германской обществе, где эта война была воспринята как справедливая. В Париже были уверены в победе и даже рассчитывали отторгнуть ряд земель на Рейне, расширив своё влияние в Германии.

При этом внутренний конфликт был одной из ведущих причин желания правительства начать войну. Один из советников Наполеона III Сильвестра де Сасси относительно мотивов, толкнувших правительство Второй империи в июле 1870 г. вступить в войну с Пруссией, написал много лет спустя: «Я не сопротивлялся внешней войне, ибо она казалась мне последним ресурсом и единственным средством спасения для империи... Со всех сторон появились самые грозные признаки гражданской и социальной войны... Буржуазия помешалась на каком-то неутолимом революционном либерализме, а население рабочих городов - на социализме. Именно тогда император рискнул на решительную ставку - на войну против Пруссии».

Таким образом, Париж решил начать войну с Пруссией. Поводом для войны послужил конфликт, возникший между двумя великими державами из-за кандидатуры прусского принца Леопольда Гогенцоллерна на вакантный королевский престол в Испании. 6 июля, через три дня после того, как в Париже стало известно о согласии принца Леопольда принять предложенный ему престол, министр иностранных дел Франции Грамон выступил в Законодательном корпусе с заявлением, которое прозвучало как официальный вызов Пруссии. «Мы не думаем, - заявил Грамон, - что уважение к правам соседнего народа обязывает нас терпеть, чтобы посторонняя держава, посадив одного из своих принцев на престол Карла V..., могла нарушить в ущерб нам существующее равновесие сил в Европе и поставить под угрозу интересы и честь Франции...». В случае, если бы такая «возможность» осуществилась, - продолжал Грамон, - тогда «сильные вашей поддержкой и поддержкой нации, мы сумеем без колебания и слабости выполнить свой долг». Это была прямая угроза войны, если Берлин не откажется от своих планов.

В тот же день, 6 июля, военный министр Франции Лебеф на заседании совета министров сделал официальное заявление о полной готовности Второй империи к войне. Наполеон III огласил дипломатическую переписку 1869 г. между правительствами Франции, Австрии и Италии, создавшую ложное представление, будто Вторая империя, вступая в войну, может рассчитывать на поддержку Австрии и Италии. В реальности Франция не имела союзников на международной арене.

Австрийская империя, после поражения в австро-прусской войне 1866 года, хотела реванша, но Вене нужно было время на раскачку. Прусский блицкриг не позволил Вене занять более жесткую позицию в отношении Берлина. А после сражения при Седане в Австрии вообще похоронили мысли о войне против всего Северогерманского союза во главе с Пруссией. Кроме того, сдерживающим фактором для Австро-Венгрии была позиция Российской империи. Россия, после Крымской войны, когда Австрия заняла враждебную позицию, не упускала возможности отплатить бывшему вероломному союзнику. Существовала вероятность, что Россия вмешается в войну, если Австрия атакует Пруссию.

Италия помнила о том, что Франция не довела до победного конца войну 1859 г., когда войска франко-сардинской коалиции громили австрийцев. Кроме того, Франция всё ещё удерживала Рим, её гарнизон располагался в этом городе. Итальянцы желали объединить свою страну, включив в неё и Рим, но Франция этого не позволяла. Таким образом, французы мешали завершению объединения Италии. Франция не собиралась выводить свой гарнизон из Рима, тем самым она потеряла возможного союзника. Поэтому предложение Бисмарка итальянскому королю сохранить нейтралитет в войне Пруссии с Францией, было воспринято благосклонно.

Россия, после восточной (Крымской) войны, ориентировалась на Пруссию. Петербург не вмешивался в войны 1864 и 1866 г., не вмешалась Россия и во франко-прусскую войну. Кроме того, Наполеон III перед войной не искал дружбы и союза с Россией. Только после начала военных действий в Петербург был отправлен Адольф Тьер, который просил о вмешательстве России в войну с Пруссией. Но было уже поздно. Петербург надеялся, что после войны Бисмарк отблагодарит Россию за нейтралитет, что приведёт к отмене ограничительных статей Парижского мира 1856 г. Поэтому в самом начале франко-прусской войны вышла российская декларация о нейтралитете.

Британцы также решили не вмешиваться в войну. По мнению Лондона, пришло время ограничить Францию, так как колониальные интересы Британской империи и Второй империи сталкивались по всему миру. Франция предпринимала усилия по укреплению флота. Кроме того, Париж претендовал на Люксембург и Бельгию, которые были под покровительством Британии. Англия была гарантом независимости Бельгии. Великобритания не видела ничего плохого в усилении Пруссии, чтобы создать противовес Франции.

Пруссия также стремилась к войне, чтобы завершить объединение Германии, которому мешала Франция. Пруссия хотела захватить промышленно развитые Эльзас и Лотарингию, а также занять лидирующие позиции в Европе, для чего необходимо было разгромить Вторую империю. Бисмарк уже со времени австро-прусской войны 1866 г. был убежден в неизбежности вооруженного столкновения с Францией. «Я был твердо уверен, - писал он впоследствии, касаясь этого периода, - что на пути к нашему дальнейшему национальному развитию - как интенсивному, так и экстенсивному - по ту сторону Майна, неизбежно придется вести войну с Францией, и что в нашей внутренней и внешней политике мы ни при каких условиях не должны упускать из виду этой возможности». В мае 1867 г. Бисмарк откровенно заявил в кругу своих сторонников о предстоящей войне с Францией, которая будет начата тогда, «когда окрепнут наши новые армейские корпуса и когда у нас установятся более прочные взаимоотношения с различными немецкими государствами».

Однако Бисмарк не хотел, чтобы Пруссия выглядела как агрессор, что вело к осложнению отношений с другими странами и отрицательно сказывалось на общественном мнении в самой Германии. Необходимо было, чтобы Франция сама начала войну. И он смог провернуть это дело. Конфликт между Францией и Пруссией из-за кандидатуры принца Леопольда Гогенцоллерна был использован Бисмарком для того, чтобы спровоцировать дальнейшее обострение франко-прусских отношений и объявление войны Францией. Бисмарк прибег для этого к грубой фальсификации текста депеши, посланной ему 13 июля из Эмса прусским королем Вильгельмом для пересылки в Париж. Депеша содержала ответ прусского короля на требование французского правительства, чтобы он официально одобрил высказанное накануне отцом принца Леопольда решение отказаться от испанского престола для своего сына. Французское правительство требовало, кроме того, чтобы Вильгельм дал гарантию, что притязания подобного рода не повторятся в будущем. Вильгельм соглашался на первое требование и отказывался удовлетворить второе. Текст ответной депеши прусского короля был преднамеренно изменен прусским канцлером таким образом, что депеша в результате этого приобрела оскорбительный для французов тон.

13 июля, в день получения в Берлине депеши из Эмса, Бисмарк в беседе с фельдмаршалом Мольтке и военным ми Пруссии фон Рооном откровенно выразил свое недовольство примирительным тоном депеши. «Драться мы должны..., - сказал Бисмарк, - но успех во многом зависит от впечатлений, какие вызовет у нас и у других происхождение войны; важно, чтобы мы были теми, на кого напали, а галльское высокомерие и обидчивость помогут нам в этом». Фальсификацией первоначального текста так называемой Эмской депеши Бисмарк достиг намеченной им цели. Вызывающий тон отредактированного текста депеши сыграл на руку французскому руководству, которое также искало повод для агрессии. Война была официально объявлена Францией 19 июля 1870 г.

Расчет митральезы Реффи

Планы французского командования. Состояние вооруженных сил

Наполеон III планировал начать кампанию стремительным вторжением французских войск на территорию Германии до завершения мобилизации в Пруссии и соединения войск Северогерманского союза с войсками южногерманских государств. Такая стратегия была облегчена тем, что французская кадровая система допускала гораздо более быстрое сосредоточение войск, чем прусская система ландвера. При идеальном сценарии успешное форсирование французскими войсками через Рейн нарушало весь дальнейший ход мобилизации в Пруссии, и заставляло прусское командование бросить все наличные силы к Майну, независимо от степени их готовности. Это позволяло французам бить прусские соединения по частям, по мере их прибытия из различных районов страны.

Кроме того, французское командование надеялось захватить коммуникации между севером и югом Германии и изолировать Северогерманский союз, предотвратив присоединение государств Южной Германии к Пруссии и сохранить их нейтралитет. В дальнейшем южногерманские государства, с учётом их опасений по поводу объединительной политики Пруссии, могли поддержать Францию. Также на стороне Франции, после успешного начала войны, могла выступить и Австрия. А после перехода стратегической инициативы к Франции на её стороне могла выступить и Италия.

Таким образом, Франция рассчитывала на блицкриг. Быстрое движение французской армии должно было привести к военному и дипломатическому успеху Второй империи. Французы не хотели затягивать войну, так как затяжная война вела к дестабилизации внутриполитического и экономического положения империи.

Французские пехотинцы в обмундировании времен франко-прусской войны

Прусская пехота

Проблема была в том, что Вторая империя была не готова к войне с серьёзным противником, да ещё и на своей территории. Вторая империя могла позволить себе только колониальные войны, с заведомо более слабым противником. Правда, в тронной речи при открытии законодательной сессии 1869 г. Наполеон III утверждал, что военная мощь Франции достигла «необходимого развития», а ее «военные ресурсы отныне находятся на высоком уровне, соответствующем ее мировому предназначению». Император заверял, что французские сухопутные и морские вооруженные силы «прочно конституированы», что численность войск, находящихся под ружьем, «не уступает их численности при предыдущих режимах». «При этом, - заявил он, - наше вооружение усовершенствовано, наши арсеналы и склады полны, наши резервы обучены, мобильная гвардия организуется, наш флот преобразован, наши крепости находятся в хорошем состоянии». Однако это официальное заявление, как и другие аналогичные утверждения Наполеона III и хвастливые статьи французской прессы, имели лишь целью скрыть от собственного народа и от внешнего мира серьёзные проблемы французских вооруженных сил.

Французская армия должна была быть готова к походу 20 июля 1870 г. Но когда 29 июля в Мец прибыл Наполеон III, чтобы переправить войска через границу, армия оказалась не готова к наступлению. Вместо необходимой для наступления 250-тысячной армии, которая должна была быть к этому времени отмобилизована и сосредоточена на границе, здесь оказалось только 135-140 тыс. человек: около 100 тыс. в окрестностях Меца и около 40 тыс. у Страсбурга. В Шалоне планировали сосредоточить 50-тыс. резервную армию, чтобы в дальнейшем выдвинуть её к Мецу, но её не успели собрать.

Таким образом, французы не смогли провести быструю мобилизацию, чтобы своевременно стянуть к границе необходимые для успешного вторжения силы. Время для почти спокойного наступления практически до Рейна, в то время как германские войска ещё не были сосредоточены, было упущено.

Проблема была в том, что Франция не смогла изменить устаревшую систему комплектования французской армии. Порочность такой системы, от которой Пруссия отказалась еще в 1813 г., заключалась в том, что она не предусматривала заблаговременного комплектования, в условиях мирного времени, боеспособных воинских частей, которые в том же составе можно было бы использовать во время войны. Так называемые французские «армейские корпуса» мирного времени (их было семь, что соответствовало семи военным округам, на которые с 1858 г. делилась Франция), формировались из разнородных воинских частей, расположенных на территории соответствующих военных округов. Они прекращали существование с переходом страны на военное положение. Вместо них начинали наспех формировать боевые соединения из частей, разбросанных по всей стране. В результате получалось так, что соединения сначала расформировывали, а затем создавали заново. Отсюда неразбериха, путаница и потеря времени. Как отмечал генерал Монтобана который до начала войны с Пруссией командовал 4-м корпусом, французскому командованию «в момент вступления в войну с державой, которая была давно к ней готова, пришлось расформировать войска, входившие в состав крупных соединений, и заново создавать из них действующие армейские корпуса под командованием новых начальников, которые были едва известны войскам и в большинстве случаев сами плохо знали свои войска».

Французское командование знало о слабости своей военной системы. Она обнаружилась ещё во время военных кампаний 1850-х годов. Поэтому после австро-прусской войны 1866 г. была предпринята попытка реформирования мобилизационного плана французской армии на случай войны. Однако подготовленный маршалом Ниэлем новый мобилизационный план, который исходил из наличия постоянных армейских соединений, годных как для мирного, так и для военного времени, а также предполагал создание мобильной гвардии, не был проведен в жизнь. Этот план остался на бумаге.

Французы готовятся к обороне поместья, баррикадируя ворота и пробивая кирками амбразуры для стрельбы в стене

Судя по приказам французского командования от 7 и 11 июля 1870 г., сначала шла речь о трех армиях, их предлагалось создать по мобилизационным планам Ниэля. Однако, после 11 июля план военной кампании был радикально изменен: вместо трех армий стали формировать одну объединенную Рейнскую армию под верховным командованием Наполеона III. В результате заранее подготовленный мобилизационный план был разрушен и это привело к тому, что Рейнская армия, в момент когда она должна была перейти в решительное наступление, оказалась неготовой, неукомплектованной. Из-за отсутствия значительной части соединений, Рейнская армия осталась в бездействии на границе. Стратегическая инициатива была отдана противнику без боя.

Особенно медленно проходило формирование резервов. Военные склады оказались, как правило, в удалении от мест формирования боевых частей. Чтобы получить , обмундирование и необходимое снаряжение резервисту приходилось исколесить сотни, а иной раз тысячи километров, прежде чем он прибывал к месту назначения. Так, генерал Винуа отмечал: «Во время войны 1870 г. лица, состоявшие в резервных полках зуавов, расположенных в департаментах севера Франции, были вынуждены проезжать через всю страну, чтобы в Марселе сесть на пароход и направиться в Колеан, Оран, Филипенвиль (в Алжире) для получения оружия и экипировки, а затем возвращаться в часть, расположенную в том месте, откуда они выбыли. Они проделывали напрасно 2 тыс. км по железной дороге, по два переезда, не менее двух дней каждый». Схожую же картину рисовал и маршал Канробер: «Солдата, призванного в Дюнкерке, отправляли экипироваться в Перпиньян или даже в Алжир, чтобы затем заставить присоединиться к своей воинской части, расположенной в Страсбурге». Всё это лишало французскую армию драгоценного времени и создавало определённый беспорядок.

Поэтому французское командование было вынуждено приступить к концентрации на границе отмобилизованных войск до того, как была полностью завершена мобилизация армии. Эти две операции, которые проводились одновременно, наложились друг на друга и взаимно нарушали одна другую. Этому способствовала беспорядочная работа железных дорог, предварительный план военных перевозок которых был также нарушен. На железных дорогах Франции в июле - августе 1870 г. царила картина беспорядка и путаницы. Её хорошо описал историк А. Шюке: «Штабы и административные управления, артиллерийские и инженерные войска, пехота и кавалерия, кадровые и резервные части, набивались в поезда до отказа. Люди, лошади, материальная часть, провиант - все это в великом беспорядке и путанице выгружалось на главных сборных пунктах. В течение ряда дней вокзал в Меце представлял картину хаоса, в котором, казалось, невозможно было разобраться. Люди не решались освобождать вагоны; прибывший провиант выгружался и снова грузился в те же составы, чтобы быть направленным в другой пункт. С вокзала сено переправлялось в городские склады, в то время как со складов оно переправлялось на вокзалы».

Нередко эшелоны с войсками задерживались в пути из-за отсутствия точных сведений о пункте их назначения. Войскам в ряде случаев по несколько раз меняли пункты сосредоточения войск. К примеру, 3-й корпус, который должен был формироваться в Меце, получил 24 июля неожиданный приказ направиться в Булей; 5-му корпусу вместо Бича пришлось стягиваться в Сарргёмин; императорской гвардии вместо Нанси - в Мец. Значительная часть резервистов попала в свои воинские части с большим запозданием, уже на поле боя или вообще застревала где-либо в пути, так и не добравшись до места своего назначения. Запоздавшие и затем потерявшие свою часть резервисты образовали большую массу людей, которая блуждала по дорогам, ютилась, где придётся и жила на милостыню. Некоторые стали мародерствовать. В такой неразберихе не только солдаты теряли свои части, но и генералы, командиры подразделений не могли найти свои войска.

Даже те войска, которые удалось сосредоточить на границе, не имели полной боеспособности, так как не были обеспечены необходимым снаряжением, боеприпасами и продовольствием. Французское правительство, уже несколько лет считавшее войну с Пруссией неизбежной, тем не менее легкомысленно не уделяло должного внимания такому важному вопросу, как снабжение армии. Из показаний генерал-интенданта французской армии Блондо известно, что даже перед самым началом франко-прусской войны, при обсуждении в государственном военном совете плана кампании 1870 г., вопрос о снабжении армии «никому в голову не приходил». В результате вопрос о снабжении армией встал, только когда началась война.

Поэтому с первых дней войны в адрес военного министерства посыпались многочисленные жалобы на необеспеченность воинских частей продовольствием. К примеру, командир 5-го корпуса генерал Файи буквально взывал о помощи: «Нахожусь в Биче с 17 батальонами пехоты. Никаких средств, полное отсутствие денег в городских и корпусных кассах. Пришлите звонкую монету на содержание войск. Бумажные деньги не имеют хождения». Командующий дивизией в Страсбурге генерал Дюкро телеграфировал 19 июля военному министру: «Положение с продовольствием тревожное... Не принято никаких мер к обеспечению доставки мяса. Прошу предоставить мне полномочия для принятия мер, диктуемых обстоятельствами, или я ни за что не отвечаю...». «В Меце,- сообщал 20 июля местный интендант,- нет ни сахара, ни кофе, ни риса, ни спиртных напитков, не хватает сала, сухарей. Срочно пришлите в Тионвиль, по крайней мере, один миллион суточных порций». 21 июля маршал Базен телеграфировал в Париж: «Все командиры настойчиво требуют транспортных средств, лагерных принадлежностей, которыми я не в состоянии их снабдить». В телеграммах сообщалось о недостатке санитарных повозок, вагонов, котелков, походных фляг, одеял, палаток, медикаментов, носилок, санитаров и т. д. Войска прибывали в места сосредоточения без боеприпасов и походного снаряжения. А на местах запасов не было, или их крайне не хватало.

Энгельс, который был не только знаменитым русофобом, но и крупным специалистом в области военного дела, отмечал: «Пожалуй, можно сказать, что армия Второй империи понесла поражение пока только от самой же Второй империи. При таком режиме, при котором его сторонникам щедро платят всеми средствами издавна установившейся системы взяточничества, нельзя было ожидать, что эта система не коснется интендантства в армии. Настоящая война... была подготовлена давно; но заготовке запасов, в особенности снаряжения, по-видимому, уделялось наименьшее внимание; и вот как раз теперь, в самый критический период кампании, беспорядок, царивший именно в этой области, вызвал задержку в действиях почти на неделю. Эта небольшая задержка создала огромное преимущество в пользу немцев».

Таким образом, французская армия оказалась не готова к решительному и быстрому наступлению по территории противника, упустила благоприятный момент для удара из-за беспорядка в своём же тылу. План наступательной кампании рухнул из-за неготовности к войне самих же французов. Инициатива переходила к прусской армии, французским войскам необходимо было обороняться. А в затяжной войне преимущество было на стороне Северогерманского союза во главе с Пруссией. Германские войска завершили мобилизацию и могли перейти в наступление.

Франция потеряла главное преимущество: превосходство сил на этапе мобилизации. Прусская армия военного времени превосходила французскую. Французская действующая армия ко времени объявления войны насчитывала на бумаге около 640 тыс. человек. Однако необходимо было вычесть войска, которые дислоцировались в Алжире, Риме, гарнизоны крепостей, жандармерию, императорскую гвардию, и персонал военно-административных управлений. В итоге французское командование могло рассчитывать в начале войны на около 300 тыс. солдат. Понято, что в дальнейшем численность армии наращивалась, но первый вражеский удар могли встретить только эти войска. Германцы же сосредоточили на границе в начале августа около 500 тыс. человек. Вместе с гарнизонами и запасными воинскими частями в германской армии, по данным её главнокомандующего фельдмаршала Мольтке, было около 1 млн. человек. В результате Северогерманский союз во главе с Пруссией получал численное преимущество на начальном, решающем этапе войны.

Кроме того, расположение французских войск, которое было бы удачным на случай наступательной войны, для обороны не годилось. Французские войска были растянуты вдоль франко-германской границы, изолированы в крепостях. Французское командование после вынужденного отказа от наступления ничего не предприняло для того, чтобы сократить протяженность фронта и создать мобильные полевые группировки, которые могли бы парировать вражеские удары. Между тем германцы сгруппировали свои силы в армии, сконцентрированные между Мозелем и Рейном. Таким образом, германские войска получили ещё и локальное преимущество, сосредоточив войска на главном направлении.

Французская армия значительно уступала прусской и по своим боевым качествам. Общая атмосфера деградации, коррупции, которая была характерна для Второй империи, охватила и армию. Это сказалось на боевом духе и боевой подготовке войск. Один из виднейших военных специалистов Франции генерал Тума отмечал: «Приобретение знаний было не в почете, зато в почете были кафе; офицеры, которые оставались дома, чтобы поработать, брались под подозрение как люди, чуждающиеся своих товарищей. Чтобы преуспевать, необходимо было прежде всего иметь щегольскую наружность, хорошие манеры и должную осанку. Кроме этих свойств надлежало: в пехоте, стоя перед начальством, держать, как подобает, руки по швам и устремлять глаза на 15 шагов вперед; в кавалерии - зазубрить наизусть теорию и уметь проскакать верхом на хорошо выдрессированной лошади по двору казармы; в артиллерии - питать глубокое презрение к техническим занятиям... Наконец, во всех родах оружия - иметь рекомендации. Поистине новый бич обрушился на армию и на страну: рекомендации…».

Понятно, что во французской армии были прекрасно подготовленные офицеры, люди добросовестно относившиеся к своим обязанностям, командиры с боевым опытом. Однако не они определяли систему. Высшее командование не справлялось со своими задачами. Наполеон III не обладал ни военными дарованиями, ни личными качествами, необходимыми для умелого и твердого руководства войсками. Кроме того, к 1870 году состояние здоровья значительно ухудшилось, что пагубно сказывалось на ясности его ума, принятии решений и оперативном координации действий правительства. Его лечили (проблемы мочевыводящих путей) с помощью опиатов, что сделало императора вялым, сонным и безразличным. В итоге физический и психический кризис Наполеона III совпал с кризисом Второй империи.

Французский Генштаб в то время был бюрократическим учреждением, не имевшим влияния в армии, и не мог выправить ситуацию. В годы, предшествовавшие франко-прусской войне, французский Генштаб был почти полностью, отстранен от участия в военных мероприятиях правительства, которые задумывались главным образом в недрах военного министерства. В результате, когда началась война, офицеры Генштаба оказались не готовы выполнить свою основную задачу. Генералы французской армии были оторваны от своих войск, часто их не знали. Командные посты в армии раздавались лицам, которые были близки трону, а не отличились военными успехами. Так, когда началась война с Пруссией, семью корпусами Рейнской армии из восьми командовали генералы, принадлежавшие к ближайшему окружению императора. В результате организаторские навыки, уровень военно-теоретической подготовки командного состава французской армии значительно отставали от военных знаний и организаторских навыков прусского генералитета.

По вооружению французская армия практически не уступала прусской. На вооружение французской армии была принята новая винтовка Шасспо образца 1866 года, которая превосходила в несколько раз по многим характеристикам прусскую игольчатую винтовку Дрейзе образца 1849 года. Винтовки Шасспо могли вести прицельный огонь на дистанциях до километра, а прусские игольчатые ружья Дрейзе стреляли всего на 500-600 метров и гораздо чаще давали осечки. Правда, французскую армию, из-за плохой организации интендантской службы, крайнего беспорядка в системе снабжения армии, не успели целиком перевооружить на эти винтовки, они составляли всего 20-30 % от всего вооружения французской армии. Поэтому значительная часть французских солдат была вооружена винтовками устаревших систем. К тому же солдаты, особенно из резервных частей, не умели обращаться с ружьями новой системы: давал себя знать низкий уровень военного обучения рядового состава французской армии. Кроме того, французы уступали в артиллерии. Бронзовая пушка системы Ла Гитта, которая находилась на вооружении французов, значительно уступала германским стальным пушкам Круппа. Пушка системы Ла Гитта вела огонь на расстоянии всего 2,8 км, в то время как орудия Круппа вели огонь на расстоянии до 3,5 км, а также, в отличие от них, заряжались с дульной стороны. Зато французы имели 25-ствольные митральезы (картечницы) - предшественницы пулемётов. Митральезы Реффи, чрезвычайно эффективные в обороне, били на полтора километра, выбрасывая очередями до 250 пуль в минуту. Германцы подобного оружия не имели. Однако их было мало (менее 200 штук), и проблемы мобилизации привели к тому, что не могли собрать расчёты. Многие расчёты были недостаточно обучены обращению с митральезами, а иногда и вообще не имели боевой подготовки, также они не имели представления ни о прицельных, ни о дальномерных характеристиках. Многие командиры даже не знали о существовании этого оружия.