Николай Гоголь - Миргород (сборник). Миргород

ЭКЗАМЕНАЦИОННЫЙ БИЛЕТ № 14

1.Сборник «Миргород»: общая характеристика, анализ двух повестей.

«Миргород» (февраль, 1835) - сборник повестей Николая Васильевича Гоголя, который позиционируется как продолжение «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Повести в этом сборнике основаны на украинском фольклоре и имеют много общего между собой. Считается, что прототипами некоторых персонажей стали родные Гоголя и люди, которых он знал, пока жил на Украине. В этом сборнике, в отличие от «Диканьки», где был Рудый Панько, нет единого "издателя", замыкающего цикл рассказов. Несмотря на то, что истории сгруппированы, их можно читать и по отдельности, не теряя смысла каждой повести. Миргород состоит из двух частей, в которых находятся четыре повести Гоголя: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий», «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». В первую вошли повести «Старосвет­ские помещики» и «Тарас Бульба», во вторую - «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Обе части вышли в свет одновременно в самом начале 1835 года. Гоголь дал «Миргороду» подзаголо­вок «Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Но эта книга не была простым продолже­нием «Вечеров...». И в содержании, и в характерных особен­ностях художественной манеры писателя она явилась новым этапом в его творческом развитии. Повести «Миргород» совсем не случайно объединены в одном цикле. Их нужно рассматривать в единстве, несмотря на видимую разнородность их. Так, например, в повестях «Тарас Бульба» и «Ссоре двух Иванов» автор, кажется, говорит о совершенно различных вещах. В первой нарисована эпическая картина героического прошлого народа с его замечательно красивыми, полноценными людьми-героями, во второй – ужасающая своей пошлостью картина современной писателю помещичье-крепостнической жизни, в которой человек потерял свои подлинно человеческие качества и превратился в «небокоптителя». При этом повести совсем различны по стилю: в «Тарасе Бульбе» везде виден романтический взлет писателя, уходящего от реальности в мир мечты; в и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» нет нигде даже попытки оторваться от реальной жизни, – повести реалистичны от начала до конца. Такое соединение разнородных произведений в один цикл кажется противоречивым лишь на первый взгляд. В сущности же здесь присутствует единство отрицающего и утверждающего начала в гоголевском стиле критического реализма. Это единство состоит в основной идее всех произведений цикла, заключающейся в протесте писателя против всепоглощающей пошлости современной ему действительности, в призыве бороться за разумное, здоровое общественное бытие человека. В ссоре двух Иванов эта идея проводится через пафос отрицания, беспощадного разоблачения уродливой бессмысленной жизни существователей, в «Тарасе Бупьбе» – через пафос утверждения разумного бытия людей. Методом противопоставления, точнее, сопоставления писатель добивается большой убедительности своей мысли, проходя щей через все повести «Миргорода».

2. Славянофилы: идеология, представители течения. Творчество А.С. Хомякова.

Немецкая философия, перенесенная на русскую почву, в творчестве отечественных мыслителей становится эталоном в движении к оригинальным и самобытном философским концепциям.

В 40-е годы XIX столетия осуществилось «расщепление» русского духа. В философской мысли России наметились две линии: славянофильство и западничество. Уже в 30-е годы ослабевает увлечение Шеллингом (мыслитель, классик идеалистической. философии) : философскую мысль все более начинает привлекать идеалистическая система Гегеля. Крепнет и сама русская философия. На смену неясным представлениям приходит осмысленная постановка вопросов конкретного познавательно-практического характера. Общественное мнение тяготеет к достоверному знанию о судьбах отечества, движущих силах его истории, о миссии, выпавшей на долю России.

Мнения разделились. Одни полагали, что Россия просто отстала от передовых стран Европы, и что она обречена на продолжение пути, пройденного Западом, и который ей неизбежно предстоит повторить. Другие, напротив, считали, что вследствие петровских реформ Россия утратила собственный образ, потеряла национальные корни, и что ей предопределено возродить древнерусские, православные начала быта и культуры, дабы сказать миру свое, новое слово. Сторонники первого мнения образовали как бы лагерь западников, приверженцы второго – славянофилов.

Славянофильская линия в отечественной философии представлена творчеством А.С. Хомякова (1804–1860), И.В. Киреевского (1806-1856), К.С. Аксакова (1817-1860). К так называемым «поздним славянофилам» принадлежат Н.Я. Данилевский (1822–1885) и К.Н. Леонтьев (1831-1891), Ф.И. Тютчев (1803-1873).

Особое влияние на творчество А.С. Хомякова оказали идеи Шеллинга. Хомяков не создал специального труда с изложением своих философских взглядов. Почти все его произведения написаны по поводу (или в связи) мнений, высказанных учеными, писателями и философами. Тем не менее, и они дают возможность выявить своеобразие и оригинальность в философствовании этого мыслителя.

На страницах журнала «Москвитянин» он публиковал свои размышления по поводу крестьянского вопроса. Хомяков рассуждал о принципах, которые должны были лечь в основу свободных договоров между крестьянами и помещиками

Основная особенность его творчества в том, что он исходил из церковного сознания. В Церкви он видел полноту истины, источник света, который освещает все товарное бытие. И в таком смысле он – подлинный христианский философ

Церковь у Хомякова выступает основой всех его философских построений.. Из учения о Церкви он выводит учение о личности, принципиально отвергающее индивидуализм. Для Хомякова личность, раскрывающаяся во всей полноте, едина с Церковью. Разум, совесть, творчество – все это функции Церкви. Из этих предпосылок он выводит свое учение о двух коренных типах личности. В личности всегда идет борьба двух противоположных начал: свободы и необходимости. Преобладание того или иного начала формируют один или другой тип. Там, где господствует искание свободы, – иранский тип. Там же, где преобладает подчиненность необходимости, – кушитский тип. Но дар свободы торжествует только в единении с Церковью.

Для него всегда оставались вне всякого сомнения истины православия, вера в исключительную судьбу России и в ее национальные устои.В своих стихах Хомяков всегда отводил много места славянству и его будущему: его поэзия даже называется «поэзией славянства».Еще в 1831 г. Хомяков в оде по поводу польского мятежа, рисовал картину будущего:

Ложится тьма густая на дальнем Западе, стране святых чудес...

Век прошел и мертвенным покровом

задернут Запад весь.

Там будет мрак глубок...

Услышь же глас судьбы, воспрянь в сиянье новом,

проснися, дремлющий Восток...

И другой стране смиренной,

полной веры и чудес (т. е. России)

Бог отдаст судьбу вселенной,

гром земли и глас небес.

Когда славянофилы в 1856 г. получили возможность издавать «Русскую беседу», Хомяков был деятельным сотрудником и духовным руководителем журнала. Многие редакционные статьи принадлежат ему. Им было написано и предисловие к журналу, излагавшее его позицию. Из статей Хомякова, напечатанных в «Русской беседе», выделяются «Разговор в Подмосковной» (определение элемента народного и общечеловеческого), «Письмо к Т. Филиппову», «Замечания на статью Соловьева "Шлецер и антиисторическое направление"», «Картина Иванова».

Миргород. Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки. Н. Гоголя. Части 1-2. Санкт-Петербург, типография Департамента внешней торговли, 1835.

Ч 1: , 224 стр.

Ч. 2: 215 стр.

В одном п/к темно-зеленом марокеновом переплете эпохи с потертым от времени тиснением золотом на корешке. Формат: 21х13 см. Редкость!

Библиографическое описание:

1. Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.1, М., «Книга», 1969, №607.

2. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959, №341.

3. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №617.

4. Собрание С.Л. Маркова. Санкт-Петербург, издательство «Глобус», 2007, №330 – экземпляр В.В. Левашова с вложенной визиткой Н.В. Гоголя!

5. Дар Губара. Каталог Павла Викентьевича Губара в музеях и библиотеках России. Москва, 2006, №434.

6. Готье В.Г. Каталог большей частью редких и замечательных русских книг. Москва, 1887, №4884 – 3 рубля!

7. Мезиер А.В. Русская словесность с XI по XIX столетия включительно. Спб., 1899, №5631(б).

От 1831 до 1836 года Гоголь почти сплошь прожил в Петербурге. Только два раза удалось ему провести по несколько недель в Малороссии да побывать в Москве и в Киеве. Это время было периодом его самой усиленной литературной деятельности. Все, что пишется Гоголем в промежутке 1833-1835 годов, есть утверждение двойственности, контрастности человеческой природы и природы вообще, трагическое воспроизведение разрыва между «мечтой» и «сущностью» и идеальная попытка воссоединить их. «Ради нашей Украины, ради отцовских могил, не сиди над книгами!» - пишет он в 1834 году М. Максимовичу, получившему кафедру русской словесности в Киеве,- «Будь таков, как ты есть, говори свое”. Как известно, и сам Николай Васильевич 24 июля 1834 года был зачислен адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории Санкт-Петербургского университета, правда, за него похлопотали его влиятельные друзья по перу. В начале сентября 1834 года Гоголь должен был начать курс лекций в университете по истории средних веков. Он тщательно готовился к своей первой лекции, записал ее для памяти и, волнуясь, направился в университет. Лекции по истории читались не в главном здании, а на Кабинетской улице. Большая аудитория была переполнена. Молодого профессора, уже известного автора украинских повестей, пришли послушать и студенты других факультетов. Гоголь заметно нервничал. Он вошел ровно в два часа в аудиторию, раскланялся со студентами и в ожидании лекции начал, стоя у окна, разговор с инспектором. Разговаривая, он вертел в руках шляпу, мял перчатки и тревожно поглядывал по сторонам. Гоголь поднялся на кафедру и, слегка побледнев, начал лекцию. Через несколько минут он всецело овладел вниманием слушателей: «Никогда история мира не принимает такой важности», - начал он, - «и значительности, никогда не показывает она такого множества индивидуальных явлений, как в средние века. Все события мира, приближаясь к этим векам, после долгой неподвижности текут с усиленной быстротою, как в пучину, как в мятежный водоворот, и, закружившись в нем, перемешавшись, переродившись, выходят свежими волнами». Голос Гоголя зазвучал уверенно. Он уже не смущался внимательно прислушивавшейся к его словам аудитории, а увлеченно развивал перед ней яркую картину движения народов в средневековье. Поэтическими красками рисовал он крестовые походы, когда короли и графы в простых власяницах, монахи, перепоясанные оружием, становились в ряды воинов, когда европейские народы столкнулись с арабским Востоком, с его просвещением и культурой. Воображение, ум и все способности, которыми природа так чудно одарила араба, продолжал лектор, развиваются в виду изумленного Запада, отпечатываясь со всею роскошью на дворцах, мечетях, садах, фонтанах так же внезапно, как в сказках, кипящих изумрудами и перлами восточной поэзии. Гоголь говорил о странах Азии, о походах Чингисхана, давшего обет перед толпами узкоглазых широкоплечих монголов завоевать мир, о рыцарских орденах, заразившихся желанием добычи и корысти, о занятиях алхимией, ставшей ключом ко всем познаниям... С гневом и негодованием поведал он об инквизиции, не верящей ничему, кроме своих ужасных пыток, выпускающей из-под монашеских мантий свои железные когти, хватающие всех без различия... Свою блистательную речь Гоголь закончил словами о всеобщем взрыве, подымающем на воздух все и обращающем в ничто все страшные власти. Власть папы подрывается и падает, власть невежества подрывается, и, когда всеобщий хаос переворота очищается и проясняется, пред изумленными очами являются монархи, держащие мощною рукою свои скипетры; корабли, расширенным взмахом несущиеся по волнам необъятного океана мимо Средиземного моря, печатные листы разлетаются по всем концам мира... Когда Гоголь сошел с кафедры, его окружили студенты, восторженно приветствуя. Столь же блестящи были и последующие лекции, в которых молодой профессор с поэтическим вдохновением рисовал картину великих народных движений в средние века. Одну из таких лекций посетили Пушкин и Жуковский. Гоголь запаздывал. Студенты ожидали его в общем зале, когда вошли Пушкин, стройный, в коричневом фраке, с аметистовым перстнем на руке, и Жуковский, несколько обрюзгший, с небольшой лысиной, тщательно прикрытой зачесанными назад волосами. Осведомившись у студентов о том, в какой аудитории будет читаться лекция, они остались в общей зале. Через несколько минут явился и Гоголь. Вместе с ним все вошли в аудиторию. Пушкин и Жуковский сели на крайние места сбоку. Гоголь был в ударе. Он рассказывал историю арабского Востока, говорил о багдадском халифе IX века Ал-Мамуне, много способствовавшем развитию науки и просвещения в своем государстве. Но благородный. Ал-Мамун «упустил из вида великую истину, что образование черпается из самого же народа», из его национальной стихии.

Он оказался философом-теоретиком, оторванным от жизни народа, и остался непонятым народом, возбудил лишь дикие страсти и религиозный фанатизм. Полная блеска, поэтически-вдохновенная лекция Гоголя взволновала и восхитила слушателей. После ее окончания усталый, слегка понурившийся лектор сошел с кафедры. Пушкин и Жуковский его сердечно приветствовали. «Увлекательно, красноречиво»... - восхищался Пушкин. Однако Гоголь вскоре разочаровался в своей преподавательской деятельности, перестал тщательно готовиться к лекциям. Его расхолаживали равнодушие студентов, закулисные интриги завидовавших ему профессоров, а главное, снова увлекла работа над «Миргородом» и «Арабесками». Преподавание стало для него обузой. Гоголь сказывался больным и приходил на занятия перевязанный шелковым платком, жалуясь на беспрерывную зубную боль, часто пропускал лекции, а потом выслушивал насмешливые и кислые замечания начальства по своему адресу... Дотянув кое-как курс, Гоголь оставил преподавательскую деятельность. С мечтой о карьере было покончено. Отныне и навсегда Гоголь останется коллежским асессором - человеком, с точки зрения табели о рангах, «ни то, ни се», ни толстым, ни тонким. Коллежский асессор стоит почти в середине таблицы, но все же ближе к ее низу, чем к верху. А вес каждого чина по мере его движения вверх увеличивается. Велик город Петербург, а в нем всего сто генералов. Так, по крайней мере, говорят статистические таблицы того времени. Ему же до генерала не дослужиться: чтоб достичь генеральского чина (действительного статского советника), надо потеть в канцеляриях сорок лет. Так показывает та же статистика. 1834 год - счастливый год в жизни Гоголя. Он полон сознания, что ему все удается и удастся. Клятва, данная им в 1833 году, сбывается, сбываются ее слова: «Я совершу... Я совершу...» Эта клятва сохранилась в бумагах Гоголя без всякого названия, вверху листа стоит только дата: 1834-й. «Великая торжественная минута, - пишет Гоголь. - ...У ног моих шумит мое прошедшее, надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю тебя, жизнь души моей, мой гений! О не скрывайся от меня, пободрствуй надо мною в эту минуту и не отходи от меня весь этот, так заманчиво наступающий для меня год. Какое же будешь ты, мое будущее?.. О будь блистательно, будь деятельно, все предано труду и спокойствию! Что же ты так таинственно стоишь предо мною, 1834-й (год)? Будь и ты моим ангелом. Если лень и бесчувственность хотя на время осмелятся коснуться меня, о разбуди меня тогда, не дай им овладеть мною... Таинственный, неизъяснимый 1834 (год) ! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? ...Я не знаю, как назвать тебя, мой гений! Ты, от колыбели еще пролетавший с своими гармоническими песнями мимо моих ушей, такие чудные, необъяснимые доныне зарождавший во мне думы, такие необъятные ж упоительные лелеявший во мне мечты. О взгляни! Прекрасный, низведи на меня свои чистые, небесные очи. Я на коленях, я у ног твоих! О не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой. Я совершу... Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество!

Я совершу... О поцелуй и благослови меня!» Знакомства в аристократическом мире не заставили Гоголя прервать связи с его однокашниками по Нежинскому лицею. В маленькой квартире его собиралось довольно разнообразное общество: бывшие лицеисты, из числа которых Кукольник уже пользовался громкой известностью, начинающие писатели, молодые художники, знаменитый актер Щепкин, какой-нибудь никому не известный скромный чиновник или гость с родной Украины. Тут рассказывались всевозможные анекдоты из жизни литературного и чиновничьего мира, сочинялись юмористические куплеты, читались вновь выходившие стихотворения. Гоголь читал необыкновенно хорошо и выразительно. Он благоговел перед созданиями Пушкина и делился с приятелями каждой новинкой, выходившей из-под его пера. Стихотворения Языкова приобретали в его чтении особенную выпуклость и страстность. Оживленный, остроумный собеседник, он был душой своего кружка. Всякая пошлость, самодовольство, лень, всякая неправда как в жизни, так в особенности в произведениях искусства, встречали в нем меткого обличителя. И сколько тонкой наблюдательности выказывал он, отмечая малейшие черты лукавства, мелкого искательства и себялюбивой напыщенности! Среди самых жарких споров, одушевленных разговоров его не покидала способность следить за всеми окружающими, подмечать скрытые душевные движения и тайные побуждения каждого.

«Миргород» - третий сборник повестей Николая Гоголя. Опубликован в конце марта-начале апреля 1835 года с подзаголовком: «Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В первой части «Миргорода» появились «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба»; во второй - «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Еще в январе 1835 года, когда экземпляры «Миргорода» (СПб., 1835) были уже отпечатаны, когда неожиданно (скорее всего по цензурным соображениям) пришлось изъять из них предисловие к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». В набранной книге образовался пробел и на место предисловия, занимавшего две страницы Гоголь поместил вновь написанную концовку «Вия» (первоначально повесть кончалась гибелью Хомы Брута). Одновременно с этим он внес в текст повести ряд поправок и изменений. В дальнейшем, при включении в собрание сочинений в 1842 г., повести «Вий» и «Тарас Бульба» были Гоголем существенно переработаны. Как известно, фантастика представлена в творчестве Гоголя некоторыми произведениями, связанными с двумя важнейшими в его творчестве темами: украинской и петербургской. Наиболее известными из этих произведений являются безусловно повести «Вий» и «Нос». Вий, имя фантастического подземного духа, было придумано Гоголем в результате контаминации имени властителя преисподней в украинской мифологии «железного Ния» и украинских слов «вия» - ресница и «повико» - веко. Отсюда - длинные веки гоголевского персонажа. Повесть о нем была начата Гоголем в 1833 году. В наборной рукописи 1835 года «Вий» заканчивался следующими словами: «И с тех пор так все и осталось в той церкви. Завязнувшие в окнах чудища там и поныне. Церковь поросла мохом, обшилась лесом, пустившим корни по стенам ее; никто не входил туда и не знает, где и в какой стороне она находится». Сохранился единственный экземпляр «Миргорода» с этим финалом. Однако по ходу набора в конце «Вия» возник пробел страницы, который необходимо было заполнить. И Гоголь дописал

дополнительный финал, слегка изменив предыдущий. Хома Брут гибнет от страха, но ценой своей жизни губит нечистую силу, бросившуюся на философа и не услышавшую вовремя крик петуха - после его третьего крика духи, не успевшие вернуться в подземное царство мертвых, погибают. История Хомы допускает и реалистическое объяснение. Видение Вия можно представить себе как плод белой горячки большого любителя горилки, от которой он и погибает: «...Он упросил Дороша... вытащить сулею сивухи, и оба приятеля, севши под сараем, вытянули немного не полведра... Вдруг... среди тишины... с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец... У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился да читал как попало молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов... - Приведите Вия! ступайте за Вием! - раздались слова мертвеца... «Не гляди!» - шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул. - Вот он! - закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха». Но подобное рациональное объяснение - лишь камуфляж магического у Гоголя. Неслучайно он подчеркивает, что «последний остаток хмеля» вышел из головы у философа. Фантастическая фабула, воплощенная в «Вие», не встретила радушного приема у критики. В «Литературной летописи» «Библиотеки для чтения», благожелательно отозвавшейся о «Тарасе Бульбе» и «Старосветских помещиках», говорилось, что в «Вие» «нет ни конца, ни начала, ни идеи - нет ничего, кроме нескольких страшных, невероятных сцен. Тот, кто списывает народное предание для повести, должен еще придать ему смысл - тогда только оно сделается произведением изящным. Вероятно, что у малороссиян Вий есть какой-нибудь миф, но значение этого мифа не разгадано в повести». Один из наиболее авторитетных критиков эпохи. С.П. Шевырев. высказал в рецензии на «Миргород» свое мнение о том, каким образом современная литература должна взаимодействовать с фольклорной фантастикой: «(...) мне кажется, что народные предания, для того, чтобы они производили на нас то действие, которое надо, следует пересказывать или стихами или в прозе, но тем же языком, каким вы слышали их от народа. Иначе, в нашей дельной, суровой и точной прозе они потеряют всю прелесть своей занимательности. В начале этой повести находится живая картина Киевской бурсы и кочевой жизни бурсаков, но эта занимательная и яркая картина своею существенностью как-то не гармонирует с фантастическим содержанием продолжения. Ужасные видения семинариста в церкви были камнем претыкания для автора. Эти видения не производят ужаса, потому что они слишком подробно описаны. Ужасное не может быть подробно: призрак тогда страшен, когда в нем есть какая-то неопределенность: если же вы в призраке умеете разглядеть слизистую пирамиду, с какими-то челюстями вместо ног, и с языком вверху... тут уж не будет ничего страшного - и ужасное переходит просто в уродливое. (...) Испугайтесь сами, и заговорите в испуге, заикайтесь от него, хлопайте зубами (...) Я вам поверю, и мне самому будет страшно (...) А пока ваш период в рассказах ужасного будет строен и плавен (...) я не верю в ваш страх - и просто: не боюсь (...)!» (»Московский наблюдатель», 1835). С мнением Шевырева о том, что «ужасное не может быть подробно» солидаризировался В. Г. Белинский. В «Вие» ему нравились «картины малороссийских нравов» и описание бурсы. Анализ «Вия» Белинский заключал словами: «Нет, несмотря на неудачу в фантастическом, эта повесть есть дивное создание. Но и фантастическое в ней слабо только в описании привидений, а чтения Хамы в церкви, восстание красавицы, явление Вия бесподобны». Второй раз при жизни Гоголя «Вий» издавался в 1842 г., во втором томе собрания его сочинений. При этом некоторые сцены были заново переделаны и подробности в описании чудовищ устранены. В №2 «Отечественных записок» за 1843 г. Белинский сочувственно отозвался о характере изменений, внесенных в повесть. Опорные моменты фантастической фабулы «Вия» (столкновение с ведьмой, бесовская скачка, оборотничество, убийство ведьмы, требование, чтобы герой на протяжении трех ночей читал над ее гробом молитвы, ужасы этих трех ночей, первоначальное избавление героя от гибели, затем появление нечисти, призванной ведьмой на помощь, и, наконец, появление «старшего» из нечистой силы, способного увидеть и погубить героя, невзирая на магический круг) имеют фольклорное происхождение. Сказки со сходным сюжетом или его деталями зафиксированы как в украинском, так и, шире, в славянском и европейском фольклоре. Но к малороссийскому «народному преданию» восходят далеко не все подробности гоголевского повествования. Так, гномы - это существа из немецкой мифологии, в украинской демонологии их нет. Многие черты описания чудовищ в финале повести являются либо плодом воображения Гоголя, либо результатом литературных реминисценций (напр., из «Баллады, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди» Жуковского (1814) и из другой баллады Жуковского «Суд божий над епископом» (1831), а также из романа А.Ф. Вельтмана «Святославич, вражий питомец» (1835)). На фоне сюжетных подробностей, имеющих литературное происхождение, легко различимы все детали, имеющие фольклорный источник - все, кроме одной: образа самого Вия. Ряд исследователей склоняется к мнению, что Вий, заменивший в фольклорной фабуле «старшую ведьму», был выдуман самим Гоголем. Однако уже в труде А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» не только указывалось на наличие в славянской мифологии сходного образа, но и само название фантастического существа - Вий - рассматривалось как вполне традиционное фольклорное. К сожалению, Афанасьев не дает отсылки к источнику, и нельзя поручиться, не послужил ли источником для него «Вий» Гоголя. В поисках аналогов гоголевскому образу были обнаружены восточнославянские фольклорные соответствия Вию и даже индо-иранские (параллель между Вием и Vayu, выступающим в одних случаях как божество смерти, в других - как демон, проведена в статье Абаева В.И. «Образ Вия в повести Н.В. Гоголя», М.,1958). Наконец, А.А. Назаревским указаны черты, которыми Вий сходствует с Касьяном в украинских народных преданиях (губительный взгляд, веки до земли, близость к земле и подземной жизни). По мнению Назаревского, имя «Вий» произошло от украинского слова «вiя», обозначающего «ресница» или же «веко вместе с ресницами». Мужское имя собственное «Вий» могло быть образовано от женского имени нарицательного «вiя» по аналогии с именем «Струй» (от «струя»), которое Жуковский дал одному из героев поэмы-сказки «Ундина». Мотив зрения и слепоты, связанный с Вием, на народномифологической основе возникает при переходе границы между живым и мертвым. В.Я. Пропп указывает, что слепа баба-яга, охраняющая вход в царство мертвых. «Точно так же, - пишет он, - и в гоголевском «Вие» черти не видят казака. Черти, могущие видеть живых, это как бы шаманы среди них, такие же, как живые шаманы, видящие мертвых, которых обыкновенные смертные не видят. Такого шамана они и зовут. Это - Вий». В «Вие» была продолжена тема «чертовщины» первого сборника Николая Васильевича. Здесь происходит гармоническое соединение реального и фантастического, прозы с поэзией, которая тем же звуком струны отдается в сердце читателя, когда он закрывает книгу. В прошедшем (или давно прошедшем) временном плане открыто выступали образы персонифицированных сверхъестественных сил – черти и ведьмы, а также людей, вступивших с ними в преступную связь, и даже не по своей воле, как Хома Брут. В настоящем же временном плане перед нами не столько сама фантастика, сколько влияние носителей фантастики из прошлого; таким образом, складывалась разветвленная система особой, можно сказать, завуалированной, или неявной, фантастики. Ее излюбленные средства: цепь совпадений и соответствий вместо четко очерченных событий; форма слухов, предположений, а также сна персонажей вместо «достоверных» сообщений и свидетельств самого повествователя - словом, не столько само «сверхъестественное явление», сколько его восприятие и переживание, открывающее читателю глубокую перспективу самостоятельных толкований и разночтений. Сфера фантастического, таким образом, максимально сближалась со сферой реальности, открывалась возможность параллелизма версий - как фантастической, так, с другой стороны, вполне реальной, даже «естественнонаучной». И прямо противоположная тема в «Старосветских помещиках». Найти любовь в этом захолустье, разглядеть ее среди поедания пряничков и коржичков, увидеть ее на дворе, обсыпанном гусятами, среди запахов солений и варений, жужжания мух и храпения престарелых супругов, - для этого понадобилась величайшая сила веры Гоголя в идеальное в человеке. Что там Тарас Бульба и Остап, или даже Андрий, которых окружают романтические обстоятельства и которые, хочешь не хочешь, вынуждены вести себя соответственно, ибо ни фон, ни сама история им иначе вести себя не позволят. А вот попробуй здесь устоять, возвыситься и попрать привычку, оставшись верным романтическому началу, как остались верны эти старики своей молодости, когда Афанасий Иванович был еще молод и крутил ус, а Пульхерия Ивановна была красивенькой молодой девушкой. Как сопоставить «Бульбу» и повесть о двух миргородских помещиках? Будучи профессиональным историком, Гоголь использовал фактические материалы для построения сюжета и разработки характерных персонажей «Тараса Бульбы» на гигантском историческом фоне борьбы Украины с иноземцами в период становления ее национальной государственности. События, легшие в основу сюжета - крестьянско-казацкие восстания 1637-38 годов, предводительствуемые Гуней и Острянином. По всей видимости, писатель использовал дневники польского очевидца этих событий - войскового капеллана Симона Окольского. О, как не похожа вольная, бурная жизнь казака на ту тусклую, ничтожную жизнь, которую влачили окружающие Гоголя людишки. «Везде проникает их, везде в них дышит, - писал он, - эта широкая воля казацкой жизни. Везде видна та сила, радость, могущество, с какою казак бросает тишину и беспечность жизни домовитой, чтобы вдаться во всю поэзию битв, опасностей и разгульного пиршества с товарищами... Упрямый, непреклонный, он спешит в степи, в вольницу товарищей. Его жену, мать, сестер, братьев - все заменяет ватага гульливых рыцарей набегов. Узы этого братства для него выше всего, сильнее любви». В памяти писателя возникали имена казацких гетманов и полковников, чьи подвига воспевали слепые бандуристы-лирники. Гетман Остраница, подло обманутый польской шляхтой и сожженный в медном быке, Сагайдачный, Тарас Трясило, Дорошенко, Нечай - все это были могучие, несгибаемые рыцари, смело бившиеся за свободу родной земли, заслужившие благодарную память своего народа.Сама Сечь представлялась Гоголю своего рода демократической республикой, в которой господствуют равенство и законы «товарищества». Во весь исполинский рост вставала в повести могучая фигура Тараса и трагедия его жизни: гибель сыновей, одного из которых за измену казнил он сам, а другого сожгли ненавистные ляхи. В сценах их гибели изображение характера Тараса достигает шекспировской силы (знаменитое - «Я тебя породил, я тебя и убью»). Свой героический эпос Гоголь завершил сценой гибели и самого Тараса. Во время неравного боя он наклонился, чтобы поднять упавшую люльку с табаком, и был захвачен в плен. Враги обрекли его на страшную и мучительную казнь: распяли на дереве, под которым развели костер. Одна из причин гибели Тараса Бульбы, возможно, заключается в том, что он в своей мести за Остапа перешел последнюю нравственную, христианскую грань, когда побуждает своих казаков уничтожать невинных младенцев: «Зажигал их Тарас вместе с алтарями... не внимали ничему жестокие казаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя». Здесь заключено видимое противоречие в образах Тараса и его казаков. За православие они сражаются самыми варварскими, бесчеловечными методами, не щадя ни женщин, ни детей. Не является секретом, что по своему происхождению, Николай Гоголь был поляком (род Гоголь-Яновских ведет свое начало от Ивана Яковлевича, выходца из Польши - тогда Речи Посполитой, который в 1695 году был назначен к Троицкой церкви города Лубен Викарным священником. Его имя Иван (по-польски Ян) и послужило базой для фамилии Яновские. Сын его Дамиан также пошел по духовной линии, а внук Афанасий, правнук Василий и праправнук Николай стали уже Гоголь-Яновские. Удивительно то, что будучи по своему происхождению ляхом, Николай Васильевич написал явно антипольское произведение. Повесть о двух Иванах кажется пародией на старое запорожское казачество, тем более что по облику, по одеянию даже они еще сохранили сходство с ним. Те же усы и бритые головы, широкие шаровары, плотоядие и полная свобода физической жизни. Ружье Ивана Никифоровича, которое вывешивает сушить на веревке старая баба, - это пародия на подвиги Бульбы и его сподвижников, которые не допускали к своему оружию женщин, и оно служило им в битвах. Бульба все время на коне, в походе, он спит не в доме, а в степи, подложив под голову седло. Его потомок Иван Никифорович валяется день-деньской в тени в чем мать родила, а про езду верхом он забыл - дай бог пешком добраться до дома городничего или уездного суда. Да и то в дверь этого суда его туша не пролезет - разжирел очень. Странно раздваивается мир Гоголя в этих повестях. С одной стороны, яркие краски «Бульбы» расцвечивают полотно, с другой - жаркое солнце реального Миргорода (тоже бывшего когда-то полковым городом Малороссии) выжигает все яркое, и оно, как выцветшие доспехи Ивана Никифоровича, выглядит застарело-тусклым, заношенно-ненужным. В том мире бьются за Христову веру, за честь и свободу, здесь ссорятся из-за бурой свиньи и ружья, которое не стреляет. Оно заржавело, это ружье, и оно такой же маскарад музейный, как и шаровары Ивана Никифоровича и его мундир, который он носил когда-то в милиции. Там погибают от любви и идут из-за нее на смерть и предательство отечества - здесь увеличивают население Миргорода и сожительствуют с дамами, зады которых сформированы на манер кадушек. Там слышится звон мечей и пенье стрел, музыка битвы - здесь шелестят гусиные перья, выводя поносные слова жалоб и ябед, и погибают не на плахе или в пламени костра, а от тоски и скуки стоячего бытия, которое беспросветно, как небо в конце повести о двух славных мужах Миргорода. Там богатыри и рыцари, славные мосии, шило и перепупенки, легко расстающиеся с жизнью, - здесь пародийные инвалиды 1812 года, игры на ассамблеях у городничего и поджигание бумажек на головах обедневших дворян. Там прекрасные женщины, окутанные тайной неизвестности, неземной красоты и недоступности, - здесь босые и полуголые девки, бабы, задирающие подол на виду у всего света, и пренебрежение женщины к мужчине, как к сосуду обжорства и пьянства. Этот контраст мечты и действительности отныне навсегда прорежет творчество Гоголя. Много раз его перо будет склоняться то в одну, то в другую сторону, и перевешивать, кажется, будет груз действительности или, наоборот, мираж мечты, но нет - искусство примирит их, соединит под одной крышею, не нарушая целостности и единства строения. Кажется, непроходимой межою - отделяющею и разделяющею - проляжет в сочинениях Гоголя эта двойственность, эта несоединимость реального и идеального, но вглядитесь внимательней, и вы не увидите этой межи, этой прочерченной будто границы, ибо сливаются и переливаются друг в друге идеальное и реальное, и само идеальное вырастает и вырывается из реального, как бы питаясь им и преображая его на наших глазах. Идея мира господствует в гоголевском «Миргороде», она венчает его, как купол, хотя под куполом этим бушуют страсти и «порождения злого духа». Эта идея - главная философская идея Гоголя, и, может быть, никакая другая книга так отчетливо, как «Миргород», не выражает ее. Да и само контрастное построение этого сборника, нарочитое соединение в нем четырех несовместимых друг с другом по материалу и духу повестей говорит об умысле автора. «Старосветских помещиков» сменяет «Бульба», «Вия» - «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Гоголь как бы листает человеческую жизнь. Бульба, кажется, сам делает историю, в «Старосветских помещиках» и «Повести о том, как поссорился...» история проходит где-то стороной, мимо жизни героев - буквально мимо, как прошел мимо Миргорода при их жизни легендарный Наполеон. В «Старосветских помещиках» Гоголь пишет: «...по странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события и, наоборот, великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями. Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля; а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом веси и деревни, а там и целое государство». Тут заключена некая историческая печаль Гоголя, которую не способно заглушить полыхание «Бульбы». И фантастический «Вий», кажется, удаленный и от истории, и от настоящей жизни, поднимающий из бездны сознания самые темные силы его, черной вспышкой духовного разрывающий сам дух, тоже вписывается в этот сюжет размышлений Гоголя о судьбе человеческой, о бытии человека в себе и вне себя, сгорающем в минуту или протягивающемся в вечность. Мысль его колеблется, ищет выхода и умиротворения, союза двух стихий, которые как бы разрывают, раздирают человека в то время, как он вышел из гармонии и должен возвратиться в нее. История действительно «горит» под пером Гоголя в «Бульбе» - горит крепость, подожженная снарядами Бульбы, горит монастырь в ночи, горят хаты, горит сам Бульба на костре, разложенном ляхами. В «Старосветских помещиках» Гоголь над такой историей посмеивается. Он иронизирует над великими историческими событиями, цель которых есть убийство. Он смеется не над Бульбою, а над Наполеоном, который уничтожил миллионы людей, а кончил тем, что завоевал... один остров. Ради чего лилась кровь? И что в этих деяниях великого? Бульба защищал веру и дом, но и он временами напоминает «разбойника». Его жестокость страшна. Ради веры он бросает в огонь детей и женщин. Философия истории по-своему осмысляется Гоголем в «Миргороде». Кажется, этот сборник посвящен быту, и эпиграф у него нарочито бытовой, успокаивающий: в Миргороде столько-то водяных и ветряных мельниц, в нем выпекаются вкусные бублики. Но под обложкой Миргорода клокочут страсти и льется кровь. На весах исторического суда как бы колеблются два образа жизни, две участи, уготованные человеку. И если в одной из этих жизней возмущение врывается как счастье, как желанная встряска, «разоблачающая» все силы души и весь высокий строй ее, то в другой (у Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича) оно пародийно. В нем нет ярких красок, оно тускло, как выцветшая зелень на осенних полях, которые видит Гоголь, уезжая из Миргорода. Этот отъезд с грустным чувством на душе, со знаменитым восклицанием «Скучно на этом свете, господа!» относится не только к истории Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Это реплика и картина, венчающие весь сборник. Это сказано в конце книги, где напечатаны «Бульба» и «Вий». Скучно и то и другое, потому что жизнь, какая бы она ни была, пресекается смертью. Потому что уходят, погибают, разрушаются и герои и страсти, и кипучая кровь и ясная любовь под ясным небом. И все же любви, мгновенью истинного чувства, Гоголь отдает предпочтение в истории. Перед ним меркнут и бури, и битвы, и великие исторические события. История, взятая сама по себе, ничего не стоит в сравнении со стоном Афанасия Ивановича на могиле Пульхерии Ивановны, с поцелуем, который сливает уста Андрия и прекрасной полячки. Тут прекращается течение ее и настает тот миг, который стирает ощущение времени и вообще выпадает из цепи закона и логики. Он над логикой, над историей, над сцеплением причин и следствий и, естественно, над теорией. Событие истории может лишь помочь личности выявиться, проявиться, если же личность страдает, то и «великое событие» уже не великое. То мгновение любви (а в историческом исчислении оно именно мгновение), которое Гоголь запечатлел в повести о малороссийских Филемоне и Бавкиде, выше и значительней любого мирового переворота или катаклизма. И пусть Гоголь называет эту любовь «привычкой». Она в тысячу раз выше романтической «страсти», высмеянной им в той же повести. Такая страсть ничего не стоит, ибо она недолготерпелива, она корыстна - в такой страсти человек любит себя и свое чувство, а не другого человека. Пульхерия Ивановна, умирая, думает не о своей жизни, а о том, кого она оставляет на земле. В свою очередь, Афанасий Иванович идет за ней, как только раздается ее призыв, он откликается, отзывается, не страшась того, что этот отклик означает его смерть. Жизнь не нужна ему, раз нет той, которую он любил и которая любила его. «Старосветские помещики» стали торжеством согласия и примирения, торжеством меры и равновесия между реальным и идеальным, прозаическим и поэтическим, быстропроходящим и вечным. Кажется, весь человек был объят Гоголем на мгновение в этой поэме - поэме о бессмертии чувства. Отзыв Пушкина по прочтении этой повести был краток: «идиллия, заставляющая нас смеяться сквозь слезы грусти и умиления». В письме матери от 12 апреля 1835 г. Гоголь, посылая экземпляр «Миргорода», заметил: «Посылаю вам... мои повести, довольно давние, которые впрочем недавно вышли из печати». Можно предположить, что составившие сборник повести были написаны еще в начале 1830-х годов. 22 марта 1835 г. Гоголь писал из Петербурга в Клев М.А. Максимовичу: «Посылаю тебе Миргород. Авось либо он тебе придется по душе. По крайней мере я бы желал, чтобы он прогнал хандрическое твое расположение духа, которое, сколько я замечаю, иногда овладевает тобою и в Киеве. Ей-Богу, мы все страшно отдалились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем (особенно ты) глядеть на жизнь, как на трын-траву, как всегда глядел казак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате трепака? Послушай, брат: у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволять всему этому выходить в наружу, то это чорт знает что такое будет. Чем сильнее подходит к сердцу старая печаль, тем шумнее должна быть новая веселость. Есть чудная вещь на свете: это бутылка доброго вина. Когда душа твоя потребует другой души, чтобы рассказать всю свою полугрустную историю, заберись в свою комнату и откупорь ее, и когда выпьешь стакан, то почувствуешь как оживятся все твои чувства. Это значит, что в это время я, отдаленный от тебя 1500 верстами, пью и вспоминаю тебя». Что же писала критика? Она хвалила «Миргород» и ругала «Арабески». В «Миргороде» Гоголь, по ее мнению, оставался Пасичником, в «Арабесках» он замахнулся бог знает на что, его ученые статьи, помещенные в соседстве с повестями, вызывали улыбку. Гоголя похвалили за «сказки» (»Бульбу» и «Вия») и советовали и впредь «легко и приятно» рассказывать «шуточные истории». Последнее относилось к «Старосветским помещикам». Злобой дня тогдашнего литературного мира было ненормальное состояние журналистики. Ею окончательно овладел известный триумвират: Греч, Сенковский и Булгарин. Благодаря большим денежным средствам издателя-книгопродавца Смирдина «Библиотека для чтения» сделалась самым толстым и самым распространенным из ежемесячных журналов. Сенковский царил в ней безраздельно. Под разными псевдонимами он наполнял ее своими собственными сочинениями; в отделе критики, по своему усмотрению, одних писателей производил в гении, других топтал в грязь; произведения, печатавшиеся в его журнале, самым бесцеремонным образом сокращал, удлинял, переделывал на свой лад. Официальным редактором «Библиотеки для чтения» значился Греч, а так как он, кроме того, издавал вместе с Булгариным «Северную пчелу» и «Сын отечества», то, понятно, все, что говорилось в одном журнале, поддерживалось в двух других. Притом надобно заметить, что для борьбы с противниками триумвират не брезговал никакими средствами, даже доносом, так что чисто литературная полемика нередко оканчивалась при содействии администрации. Несколько периодических изданий в Москве и Петербурге (»Молва», «Телеграф», «Телескоп», «Литературные прибавления к Инвалиду») пытались противодействовать тлетворному влиянию «Библиотеки для чтения». Но отчасти недостаток денежных средств, отчасти отсутствие энергии и умелости вести журнальное дело, а главным образом тяжелые цензурные условия мешали успеху борьбы. С 1835 года в Москве с той же целью противодействия петербургскому триумвирату явился новый журнал «Московский наблюдатель». Гоголь горячо приветствовал появление нового члена журнальной семьи. Он был знаком лично и состоял в переписке с издателем его Шевыревым и с Погодиным; кроме того и Пушкин благосклонно отнесся к московскому изданию. «Московский наблюдатель» обещал более почтительности к авторитетам, более солидности в обсуждении разных вопросов, менее молодого задора, неприятно действовавшего на аристократов литературного мира. Гоголь самым энергичным образом пропагандировал его среди своих петербургских знакомых. Каждый член его кружка непременно должен был подписаться на новый журнал, «иметь своего «Наблюдателя»; всех своих знакомых писателей он упрашивал посылать туда статьи. Вскоре пришлось ему, однако, сильно разочароваться в московском органе. От его книжек веяло скукой, они были бледны, безжизненны, лишены руководящей идеи. Такой противник не мог быть страшен для петербургских воротил журнального дела. А между тем, Гоголю пришлось испытать на себе неприятные стороны их владычества. Когда вышли его «Арабески» и «Миргород», вся булгаринская клика с ожесточением набросилась на него, а «Московский наблюдатель» очень сдержанно и уклончиво высказывал ему свое одобрение. Лишь один голос - голос из Москвы - отозвался пониманием. Белинский в статье «О русской повести и повестях господина Гоголя», явившейся в «Телескопе», увидел в смехе Гоголя грустную сторону. Анненков вспоминал, как счастлив был Гоголь, прочитав ту статью. Рассматривая Гоголя как итог движения русской прозы начала столетия, Белинский ставил его наравне с Пушкиным, объявляя, что теперь именно Гоголь делается «главою поэтов». Пушкинский период в русской литературе сменялся гоголевским. Комедия жизни - вот тема Гоголя, провозглашал Белинский. Не бездумный и забавный смех, а комическое самой жизни, ее грустной оборотной стороны, заключенной в краткости отпущенного нам срока и краткости человеческих чувств. «О бедное человечество! Какая жалкая жизнь! - писал Белинский - И однако ж вам все-таки жаль Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну! Вы плачете о них; о них, которые только что пили и ели, а потом умерли..!» Миф о творце «смешных историй», приятных анекдотцев и побасенок был развеян. Гоголь был поэт жизни, а не комик. Ему не давали советов, куда направить свой смех. Сам смех в его творениях был признан полноценным, ибо получал имя поэзии. «О, эти картины, эти черты, - писал великий критик о «Старосветских помещиках»», - суть... драгоценные перлы поэзии, в сравнении с которыми все прекрасные фразы наших доморощенных Бальзаков настоящий горох!» Гоголь мог торжествовать. Та минута, о которой он мечтал, явление которой лелеял еще в Нежине, наступила. Наконец он мог взять книжку журнала и бросить ее тем, кто называл его пустым мечтателем. Нате, читайте! Не верили? Теперь уверьтесь! И не самые похвалы были приятны ему (в те годы и Кукольника сравнивали с Гете), а существо похвал. 1835-й удался на славу! Столько о Гоголе еще не говорили и не писали, столького он еще никогда не печатал, и так ему еще не жилось и не писалось. Гоголевское торжество увенчивается новой поездкой на родину. Вырабатывается уже какая-то закономерность в этих посещениях Васильевки. Он едет туда только с удачею, он является собственной персоною, пустив вперед себя свои книги и славу, печатные отзывы газет, брань и похвалы. Так и в этот раз. Он въезжает в пределы родной Полтавщины автором «Миргорода», человеком, которого местные обыватели побаиваются, как ревизора или генерал-губернатора. Кто знает, какая тайная дана ему власть и какое задание из Петербурга: может быть, осмотреть губернию и уезд и потом описать все это? Он уже описал Миргород, и ему позволили. Теперь опишет весь уезд. Сегодня тронул безымянных Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича и городской суд, а завтра доберется и до «личностей». Рассказывают, что в этот приезд на родину Гоголь пожал весь букет российского успеха. Его боялись принимать дома, считая, что он если и не подослан, то, во всяком случае, облечен правами все замечать и вносить в свои записные книжки. Он был уже не сын Марии Ивановны и Василия Афанасьевича, не скромный коллежский асессор, а некое доверенное Лицо, которому сам Государь разрешает так описывать своих соотечественников. В свободном смехе Гоголя для земляков его заключалась какая-то тайна, какие-то непонятные и пугающие их привилегии, которые простому смертному не могли быть даны. Заглянет невзначай в дом, все осмотрит, увидит, ничего не скажет, а потом в комедию вставит, и отвечай тогда перед всем светом! Мария Ивановна к тому времени уже считала Никошу «гением» и прямо писала ему об этом. Гоголь вынужден был ее урезонивать, прося «никогда не называть» его «таким образом, а тем более еще в разговоре с кем-нибудь». Но почти те же слова он услышал, проезжая через Москву, где его почитатели устроили ему чуть ли не овацию. В Петербург из Васильевки Гоголь возвращался через Киев. В Киеве Гоголь пробыл дней пять, поселившись у Максимовича, который жил около Печерской лавры. Похожий на деревенского дьячка, в очках в железной оправе, Максимович радостно принял гостя. Он тут же выложил перед ним свои сокровища. Собранные им песни Гоголь прочел запоем, восхищаясь их звуками, красками, драматизмом их содержания. Но больше всего увлек Гоголя самый город. Целыми днями бродил он по Киеву, взбирался на Владимирскую горку, осмотрел знаменитые пещеры, любовался на широкий Днепр. Вместе с Максимовичем побывал у Андрея Первозванного. Особенно полюбился ему вид оттуда на Кожемяцкое ущелье и Кудрявец. Около них стояла дивчина в белой свите и намитке и пристально смотрела на Днепр. - «Чого ты глядишь так, голубко?» -спросил Гоголь. - «Бо гарно дывиться», - отвечала она задумчиво. Гоголь был в восторге от этого ответа и все говорил Максимовичу, что в народе сохранилось подлинное чувство прекрасного. Однако дела призывали его в столицу. Впереди были «Ревизор» и «Мертвые души», главные детища его жизни…

Николай Васильевич Гоголь

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ

ТАРАС БУЛЬБА. РЕДАКЦИЯ МИРГОРОДА. 1835 г

«А поворотись, сынку! цур тебе, какой ты смешной! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии?»

Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших уже на дом к отцу.

Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлоба, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень оконфужены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.

«Постойте, постойте, дети», продолжал он, поворачивая их: «какие же длинные на вас свитки! [Свиткой называется верхняя одежда у малороссиян. (Прим. Гоголя.)] Вот это свитки! Ну, ну, ну! таких свиток еще никогда на свете не было! А ну, побегите оба: я посмотрю, не попадаете ли вы?»

«Не смейся, не смейся, батьку!» сказал, наконец, старший из них.

«Фу ты, какой пышный! а отчего ж бы не смеяться?»

«Да так. Хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!»

«Ах, ты сякой, такой сын! Как, батька?» сказал Тарас Бульба, отступивши с удивлением несколько назад.

«Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.»

«Как же ты хочешь со мною биться? разве на кулаки?»

«Да уж на чем бы то ни было.»

«Ну, давай на кулаки!» говорил Бульба, засучив рукава. И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали преусердно колотить друг друга.

«Вот это сдурел старый!» говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих: «Ей богу, сдурел! Дети приехали домой, больше году не видели их, а он задумал бог знает что: биться на кулачки.»

«Да он славно бьется!» говорил Бульба, остановившись. «Ей богу, хорошо!.. так-таки», продолжал он, немного оправляясь: «хоть бы и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здоров, сынку! почеломкаемся!» И отец с сыном начали целоваться. «Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил. Никому не спускай! А всё-таки на тебе смешное убранство. Что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил?» говорил он, обращаясь к младшему. «Что-ж ты, собачий сын, не колотишь меня?»

«Вот еще выдумал что!» говорила мать, обнимавшая между тем младшего: «И придет же в голову! Как можно, чтобы дитя било родного отца? Притом будто до того теперь: дитя малое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати слишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно отпочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет биться!»

«Э, да ты мазунчик, как я вижу!» говорил Бульба: «Не слушай, сынку, матери: она - баба. Она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба - чистое поле да добрый конь; вот ваша нежба. А видите вот эту саблю - вот ваша матерь! Это всё дрянь, чем набивают вас: и академия, и все те книжки, буквари и филозофия, - всё это ка зна що я плевать на всё это!» Бульба присовокупил еще одно слово, которого однако же цензора не пропускают в печать и хорошо делают. «Я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот там ваша школа! Вот там только наберетесь разуму!»

«И только всего одну неделю быть им дома?» говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха-мать. «И погулять им, бедным, не удастся, и дому родного некогда будет узнать им, и мне не удастся наглядеться на них!»

«Полно, полно, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ступай скорее да неси нам всё, что ни есть, на стол. Пампушек, маковиков, медовиков и других пундиков не нужно, а прямо так и тащи нам целого барана на стол. Да горелки, чтобы горелки было побольше! Не этой разной, что с выдумками: с изюмом, родзинками и другими вытребеньками, а чистой горелки, настоящей, такой, чтобы шипела, как бес!»

Бульба повел сыновей своих в светлицу, из которой пугливо выбежали две здоровые девки в красных монистах, увидевши приехавших паничей, которые не любили спускать никому. Всё в светлице было убрано во вкусе того времени; а время это касалось XVI века, когда еще только что начинала рождаться мысль об унии. Всё было чисто, вымазано глиною. Вся стена была убрана саблями и ружьями. Окна в светлице были маленькие, с круглыми матовыми стеклами, какие встречаются ныне только в старинных церквях. На полках, занимавших углы комнаты и сделанных угольниками, стояли глиняные кувшины, синие и зеленые фляжки, серебряные кубки, позолоченные чарки венецианской, турецкой и черкесской работы, зашедшие в светлицу Бульбы разными путями чрез третьи и четвертые руки, что было очень обыкновенно в эти удалые времена. Липовые скамьи вокруг всей комнаты и огромный стол посреди ее, печь, разъехавшаяся на полкомнаты, как толстая русская купчиха, с какими-то нарисованными петухами на изразцах, - все эти предметы были довольно знакомы нашим двум молодцам, приходившим почти каждый год домой на каникулярное время, приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не было в обычае позволять школярам ездить верхом. У них были только длинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший оружие. Бульба, только при выпуске их, послал им из табуна своего пару молодых жеребцов.

«Ну, сынки, прежде всего выпьем горелки! Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же, боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били. Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете горелка. Как бишь того звали, что латинские вирши писал? Я грамоты-то не слишком разумею, то и не помню; Гораций, кажется?»

«Вишь какой батька!» подумал про себя старший сын, Остап: «всё, собака, знает, а еще и прикидывается.»

«Я думаю, архимандрит», продолжал Бульба: «не давал вам и понюхать горелки. А что, сынки, признайтесь, порядочно вас стегали березовыми да вишневыми по спине и по всему, а может, так как вы уже слишком разумные, то и плетюгами? Я думаю, кроме суботки, драли вас и по середам, и по четвергам?»

«Нечего, батько, вспоминать», говорил Остап с обыкновенным своим флегматическим видом: «что было, то уже прошло.»

«Теперь мы можем расписать всякого», говорил Андрий: «саблями да списами. Вот пусть только попадется татарва.»

«Добре, сынку! ей богу, добре! Да когда так, то и я с вами еду! ей богу, еду! Какого дьявола мне здесь ожидать? Что, я должен разве смотреть за хлебом да за свинарями? Или бабиться с женою? Чтоб она пропала! Чтоб я для ней оставался дома? Я козак. Я не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей богу, еду!» И старый Бульба мало-по-малу горячился и, наконец, рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою. «Завтра же едем! Зачем откладывать? Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? к чему нам всё это? на что эти горшки?» При этом Бульба начал колотить и швырять горшки и фляжки. Бедная старушка-жена, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но, услышавши о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала такая скорая разлука, - и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах. Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли только возникнуть в грубый XV век, и притом на полукочующем Востоке Европы, во время правого и неправого понятия о землях, сделавшихся каким-то спорным, нерешенным владением, к каким принадлежала тогда Украина. Вечная необходимость пограничной защиты против трех разнохарактерных наций - всё это придавало какой-то вольный, широкий размер подвигам сынов ее и воспитало упрямство духа. Это упрямство духа отпечаталось во всей силе на Тарасе Бульбе. Когда Баторий устроил полки в Малороссии и облек ее в ту воинственную арматуру, которою сперва означены были одни обитатели порогов, он был из числа первых полковников. Но при первом случае перессорился со всеми другими за то, что добыча, приобретенная от татар соединенными польскими и козацкими войсками, была разделена между ими не поровно и польские войска получили более преимущества. Он, в собрании всех, сложил с себя достоинство и сказал: «Когда вы, господа полковники, сами не знаете прав своих, то пусть же вас чорт водит за нос. А я наберу себе собственный полк, и кто у меня вырвет мое, тому я буду знать, как утереть губы.» Действительно, он в непродолжительное время из своего же отцовского имения составил довольно значительный отряд, который состоял вместе из хлебопашцев и воинов и совершенно покорствовался его желанию. Вообще он был большой охотник до набегов и бунтов; он носом слышал, где и в каком месте вспыхивало возмущение и уже, как снег на голову, являлся на коне своем. «Ну, дети! что и как? кого и за что нужно бить?» обыкновенно говорил он и вмешивался в дело. Однако ж, прежде всего, он строго разбирал обстоятельства, и в таком только случае приставал, когда видел, что поднявшие оружие действительно имели право поднять его, хотя это право было, по его мнению, только в следующих случаях: если соседняя нация угоняла скот, или отрезывала часть земли, или комиссары налагали большую повинность, или не уважали старшин и говорили перед ними в шапках, или посмевались над православною верою - в этих случаях непременно нужно было браться за саблю; против бусурманов же, татар и турок, он почитал во всякое время справедливым поднять оружие, во славу божию, христианства и козачества. Тогдашнее положение Малороссии, еще не сведенное ни в какую систему, даже не приведенное в известность, способствовало существованию многих совершенно отдельных партизанов. Жизнь вел он самую простую, и его нельзя бы было вовсе отличить от рядового козака, если бы лицо его не сохраняло какой-то повелительности и даже величия, особливо, когда он решался защищать что-нибудь. Бульба заранее утешал себя мыслию о том, как он явится теперь с двумя сыновьями и скажет: «Вот посмотрите, каких я к вам молодцов привел!» Он думал о том, как повезет их на Запорожье - эту военную школу тогдашней Украины, представит своим сотоварищам и поглядит, как при его глазах они будут подвизаться в ратной науке и бражничестве, которое он почитал тоже одним из первых достоинств рыцаря. Он вначале хотел отправить их одних, потому что считал необходимостию заняться новою сформировкою полка, требовавшей его присутствия. Но при виде своих сыновей, рослых и здоровых, в нем вдруг вспыхнул весь воинский дух его, и он решился сам с ними ехать на другой же день, хотя необходимость этого была одна только упрямая воля.

В этом году написано столько, что непонятно, как Николай Васильевич успевал все это. Был буквально за полтора месяца написан «Ревизор», вышел сборник «Арабески» (рис. 2),

Рис. 2. Титульный лист сборника «Арабески» (1833)

где одновременно с критическими статьями, с эссе Гоголь начинает публиковать свои петербургские повести, а именно: «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего».

Рис. 3. Титульный лист сборника «Миргород» (1835) ()

В этом же году появляется сборник «Миргород» (рис. 3), который состоит из четырех повестей: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». И сразу же возникает множество вопросов, которые возникли и у тогдашней критики. Критика устами Белинского (рис. 4) расхвалила этот новый этап в творчестве Гоголя.

Рис. 4. В.Г. Белинский

Белинский говорил о том, что Гоголь стал серьезнее, стал глубже проникать в тайны жизни. В то же время Белинский высказывал и ряд недоумений, особенно это касалось первой повести: «Возьмите его «Старосветских помещиков»: что в них? Две пародии на человечество в продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а потом, как водится исстари, умирают. Но отчего же это очарование? Вы […] принимаете участие в персонажах повести, смеетесь над ними, но без злости, и потом рыдаете с Палемоном о его Бавкиде, сострадаете его глубокой, неземной горести…» Создается впечатление, что от критики ускользала проблематика повестей Гоголя.

Можно поговорит и о названии. С одной стороны, понятно, что речь идет об одном из совершенно заурядных провинциальных малороссийских городков. Гоголь пишет, что главной достопримечательностью этого городка была огромная лужа посреди городской площади. Но с другой стороны, в этом названии звучат и другие слова: «Миргород», «мир», «город». Возможно, самое название намекает на некую более универсальную и масштабную проблематику. Но больше всего вопросов возникает по другому поводу: перед нами четыре повести, совершенно разные не только по сюжету, но и по жанру.

Первая повесть посвящена двум старичкам, горячо и искренне любящим друг друга: Пульхерии Ивановне и Афанасию Ивановичу, которые едят и пьют, а потом умирают.

Вторая повесть совершенно иного плана: мощные героические фигуры Тараса Бульбы и его сыновей, Остапа и Андрия, подвиги, страшные исторические события отдаленных эпох.

Третья повесть написана в жанре романтической фантастики: ведьмы, черти, потусторонние существа, храбрый казак Хома Брут, который не смог одолеть самого Вия и оказался жертвой демонической панночки.

И, наконец, четвертая повесть, написанная в духе жесткого реализма. Достаточно гадкие обыватели маленького жалкого городка с их маленькими страстями, с их грязной повседневной и унылой жизнью.

Что может объединять эти повести? И действительно ли они объединены неслучайно? Составляют ли они просто некое собрание повестей, или же здесь можно говорить о некоем единстве, идеологическом, художественном? Для этого последовательно рассмотрим каждое из этих произведений.

Итак, «Старосветские помещики» (рис. 5).

Рис. 5. «Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна» (П.П. Соколов. Ил. к повести Н.В. Гоголя «Старосветские помещики», 1853) ()

В этой повести содержится некий намек, ключ, который должен открыть дверцу, за которой содержится общая идея повествования. Неправ был, видимо, Белинский, когда он счел героев этой повести жалкими, ничтожными, ведущими полурастительное, полуживотное существование. Эта неправота звучит даже в приведенных выше словах Белинского, ведь он сравнивает Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну с некими Филемоном и Бавкидой, персонажами высокого античного мифа (рис. 6).

Рис. 6. « Меркурий и Юпитер в доме Филемона и Бавкиды» (Якоб ван Ост Старший, XVII век) ()

А если героев можно сравнить с персонажами такого высокого мифа, значит, и персонажи эти не такие уж низменные. Вспомним, кто такие Бавкида и Палемон, или, как сейчас его часто называют, Филемон. Это были старик со старухой, детей у них не было, они жили в крошечной деревушке, и вся их жизнь была посвящена друг другу. Вот это вечная любовь, а еще добродетель. Они никому и никогда не причинили зла. Более того, боги послали им испытание. Об этом замечательно рассказывается, например, в «Метаморфозах» великого римского поэта Овидия. Однажды пришли некие странники в деревню, где жили Филемон и Бавкида. Они постучались буквально во все дома, но ни один из жителей их не пустил. И только Филемон и Бавкида приветливо распахнули двери, не спрашивая, что это за люди. Они тут же выложили на стол всю свою снедь, которая приготовлена была на много дней вперед. Т. е. они сами рисковали остаться без еды. Но они подали гостям умыться, посадили их за стол, и, как обычно бывает в таких случаях, когда все расселись, над головами гостей просиял божественный свет. Это боги посетили скромное жилище Филемона и Бавкиды. За их гостеприимство, радушие, доброту боги наградили их: они дали им долгую беспечальную жизнь. Филемон и Бавкида становятся жрецами в храме Зевса Гостеприимного. И боги даруют им одновременную смерть, вернее, не смерть, а превращение. Филемон видит, как его Бавкида превращается в прекрасное дерево, а Бавкида видит, как Филемон становится таким же точно деревом. Они успевают попрощаться друг с другом. Затем эти деревья несколько столетий стоят рядом, радуя друг друга и окружающих людей.

Вот с какими персонажами сравнивает не только Белинский, но и сам Гоголь своих героев повести «Старосветские помещики». Но не только с персонажами высоко античного мифа связывает своих героев Гоголь. Обратимся к первым страницам повести. Ситуация немного странная. Говорится о цветущем и плодоносящем саде, в котором живут старосветские помещики. Черемуха и одновременно сирень цветет в этом саду, деревья унизаны яблоками, грушами, багряным цветом краснею вишни. В домике старосветских помещиков изображены на диванах птицы, похожие на цветы, и цветы, похожие на птиц. Это антураж рая, хотя рай положен людям после земной жизни. Но есть другая легенда, которая говорит о некоем прекрасном времени, которое существовало на земле. Разумеется, легенда эта о золотом веке. Она пришла к нам из античности. Первым записал эту легенду древнегреческий поэт Гесиод (рис. 7),

затем она повторена у римского поэта Овидия (рис. 8).

Рис. 8. Публий Овидий Назон (древнеримский поэт) ()

Что же это за легенда? Было некогда время, когда люди жили в блаженстве и безмятежности, земля давала все для пропитания, реки текли молоком и медом, вечно цвела весна, а с нею вместе и лето. Таким образом, мы можем отчетливо увидеть, что золотой век - это далекое прошлое, но на пространстве усадьбы старосветских помещиков сохранился какой-то осколок золотого века. Там время протекает медленно, блаженно, старосветские помещики никогда и никому не делают зла. Да, безусловно, их жизнь, может быть, названа низменной, но с важной коррективой: сам Гоголь говорит: «низменная, буколическая жизнь их». Буколики, или идиллия - это тоже своеобразный литературный жанр, пришедший из античности. Бесполезно предъявлять к идиллическому герою требования какой-то государственной деятельности, требование каких-то подвигов, деяний. Ведь идиллический герой - это человек, который живет в мире с окружающей действительностью, с собственной судьбой, со своей душой. Именной таких героев изображает нам Гоголь. Кроме того, подобно своим античным предшественникам, они искренне гостеприимны. Но Гоголь прекрасно понимает, что на пространстве современной жизни идиллической, волшебной реализации герой не получит, поэтому если античные персонажи Филемон и Бавкида заслужили милость богов и умерли в один и тот же миг, то этого не произойдет с героями Гоголя. Ведь повесть эта не о том, как они едят и пьют, хотя если посчитать, сколько раз герои принимают пищу, то получится около десяти раз в день. Повесть эта о великой любви, которая связывает этих двоих. А то, что они немолоды, не имеет значения, мы помним вечную любовь, связывавшую Тристана и Изольду (рис. 9),

Рис. 9. «Тристан и Изольда» (Д.У. Уотерхаус, 1916) ()

Франческу Римини и Паоло (рис. 10).

Рис. 10. «Паоло и Франческа» (Э.Ч. Халле) ()

Но любовь Афанасия Ивановича (рис. 11)

Рис. 11. «Афанасий Иванович» (П. Боклевский, Ил. к повести «Старосветские помещики», 1887) ()

и Пульхерии Ивановны (рис. 12)

Рис. 12. «Пульхерия Ивановна» (П. Боклевский, Ил. к повести «Старосветские помещики», 1887) ()

не менее сильна. Пульхерия Ивановна, как мы, может быть, помним, видит вернувшуюся внезапно серую кошечку, которую сманили коты, но она почему-то вернулась, одичавшая, странная, поела предложенную пищу, а затем, дико мяукнув, выпрыгнула в окно. Казалось бы, пустяк, забавное происшествие, но Пульхерия Ивановна понимает: это смерть приходила за ней. Некоторые исследователи находят в этом эпизоде связь с житийной литературой. Действительно, в житиях святых людям чистой жизни и светлой души является некая божественная милость: их предупреждают о грядущей кончине. Гоголь не собирается здесь выдерживать высокий, патетический, напряженный тон, и поэтому он немного снижает эту ситуацию: не ангел приходит к старичкам, а вот эта странноватая серая кошечка. Однако, подобно житийным персонажам, Пульхерия Ивановна способна предвидеть свою гибель. И расстаются старики. Пять лет живет в одиночестве Афанасий Иванович. Дальше Гоголь вводит некую новеллу, которая, казалось, не имеет прямого отношения к действию. Он рассказывает о некоем молодом человеке, который был влюблен в свою невесту безумно, страстно, нежно, дерзко, романтически. Невеста погибает, и молодой человек ни в чем не находит себе отрады, он дважды пытается покончить с собой, горе его безмерно, в нем нет ни тени надежды на какое-то душевное успокоение. Но менее чем через год рассказчик видит этого молодого человека в обществе молоденькой жены на светском рауте, где он весело играет в карты. Вот такая любовь царит в современном мире, который отнюдь не является золотым. Герои золотого века остаются верны друг другу до самого жизненного финала. Дальше Гоголь рассказывает о том, что в какой-то момент одинокий, заброшенный Афанасий Иванович слышит среди ясного летнего дня какой-то голос, который тихонечко зовет его. Гоголь говорит о том, что мы иногда слышим такого рода голоса, и у нас мороз пробегает по коже, потому что голоса эти - это голоса не нашего мира, а какого-то иного мистического мира. Но Афанасий Иванович чувствует только радость и бесконечное счастье: «Это она позвала меня», - говорит он и умирает успокоенный. Он надеется на посмертную встречу с Пульхерией Ивановной. И вот таким образом золотой век тут явно задействован Гоголем. Но если вспомнить легенду целиком, то мы увидим, что золотым веком тут дело не ограничивается. Согласно античной легенде после золотого века наступил век качеством похуже - серебряный. Все еще было много еды, все еще не было войн и болезней, но наступила зима, к людям стала приходить старость, и появилась смерть. И вот именно появление серебряного века со старостью и смертью мы можем наблюдать в «Старосветских помещиках».

Но тогда у нас картина проясняется, ведь следом за серебряным веком, с точки зрения Гесиода и Овидия, должен был появиться медный век, век поистине страшный. Гордые, мужественные, свирепые люди населяли этот век. Они непрерывно сражались друг с другом, у них было медное оружие, и даже жилища были из меди. И все они, истребив друг друга, погибли, и следа от них не осталось.

Теперь мы не удивимся, что именно на втором месте стоит повесть «Тарас Бульба». Именно там мы видим страшные исторические события гордых, мужественных и часто беспощадных героев. Это, своего рода, идеал, но идеал другого плана. В первой повести мы имеем дело с идеалом идиллическим, где кроткие и чистые сердцем герои живут в мире с собой и с окружающей их тихой и мирной природой. Во второй повести нам дается идеал другого типа - идеал героический. И точно так, как бессмысленно предъявлять к идиллическому герою требования великих деяний, точно так бессмысленно упрекать Тараса Бульбу (рис. 13)

Рис. 13. Тарас (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

или Остапа (рис. 14)

Рис. 14. Остап (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

в излишней жестокости.

Рис. 15. Андрий (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

Ведь Гоголь говорит о том, что Тарас Бульба и его товарищи убивали не просто на поле боя, иногда они уничтожали и мирное население. Но тут надо отчетливо понять, что Гоголь имел серьезные великие образцы в мировой литературе, которые он попытался пересадить на русскую почву. «Тарас Бульба» напоминает нам античный эпос, а именно «Илиаду». Гоголь осознавал это сходство, более того, он специально пытался его подчеркнуть, вот маленькие примеры тому. В «Илиаде» есть достаточно длинный список кораблей греков, которые приплыли под Трою, чтобы сражаться за прекрасную Елену. Гоголь в повести «Тарас Бульба» дает нам почти такой же длинный список казацких куреней, которые приходят на поле битвы. В «Илиаде» появляется сначала один Аякс, затем второй герой, третий, чтобы подчеркнуть, что героев много. У Гоголя появляется Кукубенко, затем второй, который обладает такими же героическими качествами. Во второй редакции повести Гоголь сознательно вводил скрытые цитаты из великого Гомера (рис. 16).

Таким образом, перед нами эпос, величественные, эпические герои. Интересно и то, что в «Тарасе Бульбе» соединены разные эпохи: в произведении есть и события XIV, и XV, и даже XVI века в таком своеобразном смешении. И это не ошибка автора. Гоголь прекрасно знал историю Малороссии, но он хотел создать некий универсальный образ героического прошлого.

А теперь обратимся к оглавлению сборника «Миргород», который состоит из двух частей. Первая часть представлена двумя повестями: «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба». Таким образом, нам дается два совершенно различных, но идеальных построения. Не каждый человек может прожить идиллическую или героическую жизнь, а вот вместе они создают некий образ идеала.

Затем идет часть вторая, которая состоит из повестей «Вий» и «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Что же говорит нам античная легенда? После медного века, после этих страшных людей, совершавших подвиги и исчезнувших с лица земли, наступает некий последний век, античные авторы называют его железным веком. И первый признак железного века - это некое оскудение человеческих душ. Люди становятся слабыми, мелкими, мелочными. И вот, похоже, такую ситуацию мы наблюдаем в повести «Вий». Там действуют три персонажа, отпущенные на каникулы в бурсаки: богослов Халява, философ Хома Брут и ритор, самый младший из них, Тиберий Горобец (рис. 17).

Рис. 17. «Халява, Брут и Горобец, застигнутые сумерками в степи» (М. Микешин, 1877)

Внешне они очень похожи на запорожских казаков: у них такие же усы, такие же широченные шаровары, они с таким же энтузиазмом курят трубки-люльки, они любят богатырски объесться и поспать в лопухах. Но что-то в них непоправимо изменилось. Даже имена у них странные: Халява - дармовщинка, лень; Хома Брут - Хома - это простонародный вариант имени Фома, а Брут - это персонаж римской истории, тираноборец; Тиберий Горобец - Тиберий - имя грозного римского императора, а Горобец - малороссийский воробей. Эти герои путешествуют по степи, но все внезапно меняется и они попадают в иное пространство - пространство, наполненное злом. Там царствует панночка, которая оказывается страшной ведьмой, причем сила её невероятно велика.

Рис. 18. «Вторая ночь Хомы Брута» (Э. Новиков, Ил. к повести «Вий») ()

Поначалу Хоме Бруту удалось с ней справиться: он избил ее до смерти, и страшная демоническая старуха превращается в девушку. Казалось бы, победа обеспечена, но, оказывается, не все так просто. Даже посмертная сила панночки велика настолько, что ее длинная рука протягивается в сам город Киев, и именно оттуда извлечен Хома Брут и приведен к ее изголовью, чтобы три дня читать над ней молитвы. Т. е. совершенно ясно, что Хоме Бруту придется биться с нечистой силой. Жизнь наполнена злом, жизнь требует героического начала, но этого начала в Хоме Бруте практически уже не осталось. Вот как он разговаривает с отцом панночки, суровым и грозным сотником:

Сотник спрашивает:

- А кто был твой отец?

- Не знаю, вельможный пан, - отвечает Хома Брут.

- А мать твоя?

- И матери не знаю…

- …и сам я - черт знает что. Никакого виду с меня нет.

Вот таково самосознание героя. Жизнь требует героического начала, но героя нет, поэтому зло на пространстве повести торжествует. Хома Брут показал некую душевную слабость. Он посмотрел на Вия (рис. 19),

Рис. 19. «Вий» (Э. Новиков, Ил. к повести «Вий») ()

В последней повести Гоголь показывает, что не только героическое начало исчезает из мира, но и люди перестают быть героями, перестают быть людьми.

Рис. 20. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (А. Бубнов, 1952) ()

Мало того, что-то странное происходит с человечеством вообще. На что похож город, в котором проживают Иван Иванович и Иван Никифорович? То ли это стопка блинов, то ли это какая-то губка, странный гриб, уродливый нарост на теле земли. Иррациональность проникает даже в рассказ самого рассказчика, который беспрерывно восхищается Иваном Ивановичем: « Прекрасный человек Иван Иванович!» Но чем? У него «Славная бекеша» , «Его знает и комиссар полтавский» , «Он очень любит дыни» . И это качества прекрасного человека? Т. е. странность в самом рассказе. Мало того, какая-то странность проникает еще глубже: начинается сравнение Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, которое внезапным образом расползается. Говорится о том, что «у Ивана Никифоровича глаза маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щек, и нос в виде спелой сливы» , (рис. 21)

Рис. 21. «Иван Никифорович» (П. Боклевский, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1882)

а «У Ивана Ивановича большие выразительные глаза табачного цвета и рот несколько похож на букву ижицу» (рис. 22)

Рис. 22. «Иван Иванович» (П. Боклевский, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1882) ()

Есть сравнение еще более странное. Рассказчик говорит о том, что «Иван Иванович несколько боязливого характера» , а «У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением» . И вот эта зловещая иррациональность и в жизни героев, и в их внутреннем облике и даже в самом рассказе рассказчика говорит нам о том, что жизнь непоправимо испорчена. Наступает тот самый железный век. Первым признаком железного века, как мы уже говорили, является измельчание человеческих душ, какая-то слабость и жалкость характеров. Люди действительно перестают быть людьми. Например, Иван Иванович любит беседовать с нищими, расспрашивать о нужде, а в итоге даже не подать, что является крайне античеловеческим качеством (рис. 23):

…Иван Иванович никак не утерпит, чтоб не обойти всех нищих. Он бы, может быть, и не хотел заняться таким скучным делом, если бы не побуждала его к тому природная доброта.

- Здорово, небого! - обыкновенно говорил он, отыскавши самую искалеченную бабу, в изодранном, сшитом из заплат платье. - Откуда ты, бедная?

- Я, паночку, из хутора пришла: третий день, как не пила, не ела, выгнали меня собственные дети.

- Бедная головушка, чего ж ты пришла сюда?

- А так, паночку, милостыни просить, не даст ли кто-нибудь хоть на хлеб.

- Гм! что ж, тебе разве хочется хлеба? - обыкновенно спрашивал Иван Иванович.

- Как не хотеть! голодна, как собака.

- Гм! - отвечал обыкновенно Иван Иванович. - Так тебе, может, и мяса хочется?

- Да все, что милость ваша даст, всем буду довольна.

- Гм! разве мясо лучше хлеба?

- Где уж голодному разбирать. Все, что пожалуете, все хорошо.

При этом старуха обыкновенно протягивала руку.

- Ну, ступай же с богом, - говорил Иван Иванович. - Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью! - и, обратившись с такими расспросами к другому, к третьему, наконец возвращается домой…

Рис. 23. «Иван Иванович по дороге в церковь» (П. Соколов, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1891) ()

Но главная характерная черта железного века - это раздоры. Считается, что в железном веке наступит война всех со всеми, право заменит кулак, сын пойдет на отца, брат на брата. И вот мы видим, что четвертая повесть как раз и посвящена ссоре (рис. 24).

Рис. 24. «Ссора» (Ил. к первой публикации повести в альманахе «Новоселье», 1834)

Другое дело, что и в гоголевском, и в нашем современном мире даже ссоры между этими людьми иллюзорны. Мы не знаем, по какому поводу они дружат и по какому поводу поссорились. Они добродушно осыпают друг друга ругательствами, и это не вызывает у них отторжения. Но затем Иван Никифорович произносит роковое слово «гусак» - и всё: ссора страшная, с полным разрывом отношений.

Итак, просмотрев эти четыре повести, мы видим, что есть некая сверхидея, которая очень тесно связывает эти произведения, имеющие разный сюжет и жанр: идиллия и золотой век плавно и печально перетекает в серебряный, грозные времена медного века, постепенное наступление зловещего века, когда нужен подвиг от человека, а человек измельчал и подвига совершит не в силах. И, наконец, полное растление душ: утрата идеалов, чести и совести - вот, что такое современный мир, с точки зрения Гоголя.

В античности легенда о четырех веках заканчивалась апокалиптически. И вот этот эсхатологизм, или настроение ожидания конца света, похоже, свойствен и гоголевскому сборнику «Миргород». Таким образом, все эти четыре повести оказались под одной обложкой и поставлены именно в таком порядке, конечно же, не случайно. Они связаны с глубинными гоголевскими историософскими концепциями. Он, действительно, считал, что жизнь в мире ухудшается, что зло торжествует, притом безнаказанно, и человечество должно приложить колоссальное усилие, чтобы противостоять этому захлестывающему всё миру зла. Удастся ли это ему? Об этом Гоголь размышлял на протяжении всего своего творчества, но начинает размышлять, безусловно, в 1835 году, когда пишет сборник «Миргород».

Список литературы

1. Сахаров В.И., Зинин С.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. - М.: Русское слово.
2. Архангельский А.Н. и др. Русский язык и литература. Литература (углубленный уровень) 10. - М.: Дрофа.
3. Ланин Б.А., Устинова Л.Ю., Шамчикова В.М. / под ред. Ланина Б.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. - М.: ВЕНТАНА-ГРАФ.

1. Интернет-портал Feb-web.ru ().
2. Школьный отличник ().

Домашнее задание

1. Найдите в повестях сборника «Миргород» все романтические и реалистические образы.
2. Определите в повестях сборника «Миргород» все возможные мотивы (философские, фантастические, героические и проч.).
3. * Напишите сочинение-размышление на тему: «Гоголевские герои в наше время».

«Миргород» состоит из двух частей и четырёх повестей. В первую часть входят «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба», во вторую – «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Хотя в «Миргороде» четыре повести, а в «Вечерах…» – восемь, «Миргород» по объёму несколько больше, так как его произведения крупнее.

Своё название сборник получил от малороссийского местечка, близ которого находилась родина Гоголя. Сюжеты его повестей, как и в «Вечерах…» взяты из украинского быта.

Гоголь «Миргород» – «Старосветские помещики»

В повести «Старосветские помещики» Н. В. Гоголь изобразил милую его сердцу деревенскую патриархальную идиллию. Пожилые супруги-дворяне Афанасий Иванович Товстогуб и Пульхерия Ивановна простые, добрые и искренние люди, жили в небольшом, чистом домике с маленькими комнатками. Все желания этой светлой четы «не перелетали за частокол их небольшого дворика». Пульхерия Ивановна солила, сушила, варила бесчисленное множество грибов, овощей и фруктов. Афанасий Иванович лакомился изготовленными женою яствами и беззлобно подшучивал над ней. Так и проходила тихая, спокойная жизнь двух старичков. Редких гостей они всегда принимали у себя с большим радушием.

Умирая, Пульхерия Ивановна дала дворне подробные распоряжения о том, как присматривать и ухаживать за Афанасием Ивановичем. Он не сумел утешиться после её кончины и вскоре тоже отошёл в вечность. Похоронить себя Афанасий Иванович завещал рядом с любимой супругой.

Он и она. Экранизация повести Гоголя «Старосветские помещики», 2008

Сюжет «Старосветских помещиков» весьма незатейлив, однако эта повесть Гоголя дышит необычайной теплотой и человечностью. Проникновенное чувство сострадательности позволяет сближать это произведение с «Шинелью ».

Гоголь «Миргород» – «Тарас Бульба»

Гоголь «Миргород» – «Вий»

Хома Брут, студент-философ из киевской семинарии, возвращаясь домой на каникулы, случайно заночевал в доме у старухи-ведьмы. Ночью та вскочила на него, как на коня, и, погоняя метлой, заставила бежать с необычайной скоростью. Но благодаря молитве Брут вырвался из-под колдуньи и стал колотить её поленом. Изнемогая от ударов, старуха вдруг превратилась в прекрасную молодую девушку.

Хома бросил её в поле, а сам вернулся в Киев. Но туда за ним вскоре приехали казаки, посланные одним соседним паном-сотником. Дочь этого сотника вернулась с прогулки жестоко избитой и, умирая, просила, чтобы отходные молитвы по ней три дня читал студент Хома Брут.

Казаки привезли Хому на господский хутор. Взглянув на лежавшую в гробу панночку, он узнал в ней ту самую ведьму, которую исколотил поленом. Все хуторяне говорили о том, что дочь пана имела связь с нечистым.

В ту же ночь Хому отвели в церковь, где стоял гроб, и заперли там. Когда он начал читать молитвы, синий труп покойницы-панночки поднялся из гроба, чтобы схватить его. Но её мёртвые глаза не видели своей жертвы, к тому же ведьма не могла переступить круг, который Хома обвёл вокруг себя.

С первым криком петуха колдунья вновь легла в гроб. На следующую ночь всё повторилось. Мёртвая панночка колдовскими заклинаниями вызвала себе на подмогу крылатых чудовищ, которые ломились в двери и окна храма. Однако Хому никто из них не видел, его опять спасал и начерченный круг.

Днём философ попробовал убежать с хутора, но панские казаки поймали его и вернули обратно. На третью ночь ожившая покойница стала кричать, чтобы слетевшиеся к ней духи привели царя гномов – Вия. Вошло ужасное страшилище с железным лицом и свисавшими до земли веками. Чтобы Вий мог увидеть Хому, нечисть стала поднимать ему веки. Внутренний голос убеждал Хому не смотреть на Вия, но он не удержался и глянул. «Вот он!» – закричал Вий, указывая на философа пальцем. Нечисть бросилась на Хому и растерзала его.