Ангел-хранитель. Астафьев Виктор Петрович

В тридцать третьемгоду наше селопридавилоголодом. Замолкли песни,

заглохли свадьбы и гулянки , притихли собаки, не стало голубей. Шумные ватаги

ребятишекне сыпались на санках с яра, скотина во дворахревела под ножом,

кони начали падать среди улиц. Сразу захмурели и вродебы состарились дома.

Углы у них были, как челюсти у голодных людей, сухи и костлявы.

Кто как, кто чем добывал в эту порупропитание. Охотники мялиснега в

тайге, отыскивали диких коз, сохатых, маралов, медвежьи берлоги. Носнега в

ту зиму были глубокие. Кроме того, есть поверье, будто людская беда чуется и

голод гонит и волка из колка.

Удачливый человекАлександрЯрославцев все же добылмедведя.Братья

Верехтины и Саламатин-старик привезликоз.Поделились охотники с соседями

чем могли, но у каждого своя семья, родни и друзей не перечесть.

Город всегда был бедойи выручкой нашего села. Онпотреблялсельскую

продукцию: дрова,молоко, мясо, рыбу, овощи, ягоды. Он одевал и спаивал. Он

былгостеприимен,покаполучал из деревни что емунадобыло.С пустыми

руками и с порожними подводами город встречал мужиков неохотно. Он и сам был

голоден, этот большой и теперь неприветливый город.

Втотгод,именно втот год,безлошадныйи голодный, появились на

зимнике мужики и бабыс котомками, понесли барахло и золотишко, укого оно

было, на мену, в "Торгсин".

Наша семья, ведомая бабушкой, изворотливой в хозяйстве,предприимчивой

вделах,неразголодавшей ибедовавшейзасвоюжизнь,мало-мало

перебивалась. Бабушка усохла. Кость на ней выступила, характерее, крутой и

шумный, заметно смягчился.

Ничего, мужики, ничего. До весны дотянем, а там...

Мужики -- дедушка,Кольча-младший ия -- слушали бабушку ипонимали,

чтос неюне пропадем, лишь бы не сдала она, не свалилась. Снова пришелк

намжить еще один "мужик" -- Алешка. Тетка Августа перешлас лесозаготовок

на Усть-Манский сплавной участок. Заимки наМане перестали существовать, на

полях пошла работа другогопорядка:катали и возили по ним лес, громоздили

штабеля там, где росли картошка, рожь и пшеница. Дед без пашни потерялся, не

знал, куда себя девать и где сеять хлеб.

Чего сделаш , мужики? -- толковала бабушка насчет Алешки. -- Куда его

денешь? Гуске паек давать на сплаву будут...

Онасловно быоправдываласьза Алешку . Нов нашей семье и раньше не

принято было обсуждать бабушкины действия, теперь и подавно.

Августа по воскресеньям приходила с Усть-Маны ,приносила муки,крупы.

Один раз консерву принесла -- " поросенок в желе". Желе этосамое, по-нашему

студень,вбанке было,нопоросенка мытам нонашли.От негов банку

запечатали шкурку с косточкой.

На Августин паек надеяться нечего, поняли мы после "поросенка в желе".

Бабушка затолкалав котомку вязаные праздничные скатерти, отнесла их в

городи променяла на хлеб. Потом дедушкинновыйполушубок отнесла,потом

свою ,бережно,по деревенской традиции хранимую --для смертногочаса --

одежду: платье, чулки, платок, чувяки и нижнюю бязевую юбку.

Есть надобыло каждый день, абарахло на рынке все падало ипадало в

цене. Да и сколькобарахла в крестьянской семье, которая никогдане жила в

больших достатках ?

Бабушка несколькоразснималасамодельныйфанерный чехолсмашины

"Зигнер ",оглаживаларукой ее изношенное тело так,будтота была живая и

теплая. Но машинка была так стара, так некорыстна с виду, чтоза нее ничего

бы и не дали. Крометого, работаламашинкатолько потому, чтобабушка до

тонкостей знала ее характер. Зауросит , бывало, машинка -- нитки рвать станет

или вовсе шитьоткажется -- бабушкаподнимет еекорпус, обнажит с исподу

сложныемеханизмы, поглядит, поговорит с машинкой, пальцем ткнет в одно,в

другоеместо, где из масленкипомажет,где сметаной, дунет,плюнет -- и,

глядишь, застрочиламашинкапулеметом, ожиланарадостьнашего ивсех

ближнихдомов. Машинка хотя ибыла бабушкина,но вто жевремякакбы

принадлежала и многим другим людям. Бабушка обшивала на ней почти полсела. И

хотявголодныйгодшитьниктоничегонеприносил,бабывсежес

беспокойствомзаглядывали в нашу горницу -- здесь ли машинка?Всем им да и

бабушке тоже верилось -- покаесть машинка, стоит на своемместе -- живы и

надежды нато, что минуют беды, чтопоработаетеще она, будутлюдишить

обновы. Бабушка и непрочь бы "оторватьот сердца машинку", да чтоб только

не увозитьее из села, здесьбы кому променятьипосле либовыкупить ее

обратно, либознать, чтотутона,поблизости, всегда нанеепосмотреть

можно, дажепошить,и, таким образом,машинка как бы несовсемуйдет из

бабушкиной жизни.

Ноникто вдеревне машинку не выменивал, а когда отказалсяотнее и

заезжийямщик,сказавши, что покаонее довезет, так онаи рассыплется,

бабушка успокоилась.

Да я лучше пересолю и выхлебаю, чем машины решусь...

Нопересаливатьи хлебать совсем сделалосьнечего.Начали и мы есть

картофельныеочистки, неободранное просо пополам смякиной,всякую дрянь

стали есть.

Я всегдабыл в семье на особом положении. И мне всегда отделялся самый

лучший, самый сладкий кусок. И никтопротив этого не возражал -- так должно

быть,такположено.Апослетогокак япереболеллихорадкой,да еще

ревматизм менядонимал постоянно, все нашиособеннозаботилисьобо мне и

отказывали себе во всем, только чтоб я был сыт, одет и не хворал.

Ослабел я скорее всех. Начал опухать. И ноги, худые мои ногиперестали

меня слушаться, ходил я, шатаясь, голова у меня кружилась.

Тягостно и угрюмо сделалось в нашем доме.

Стойкодержавшаясябабушка хотьинаставляла нас,носиплатье, не

складывай, терпи горе, не сказывай, но сама все чаще и чаще смахивала с лица

слезы, тревожный ее, иссушенный бедою взгляд все дольше задерживался на мне.

Однажды наелись мы мерзлых картошек. С молоком ели картошки, с солью, и

вроде бы вседовольны остались, но меня начало мутить и полоскало так,что

бабушка еле отводилась со мною.

Мужики! Надо что-то делать, мужики...-- взревела она.-- Пропадет

парнишка, Аонпропадет -- иянежилец наэтом свете.Яидняне

переживу...

Мужикитягостномолчали,думали.Дед ипрежде-тоговорил только в

крайнейнеобходимости,теперь,лишившисьзаимки, вовсезамолк,вздыхал

только так, что тайгакачалась-- по заключению бабушки. Добитьсяот него

разговорасделалось совсем невозможно.Бабушка глядела на Кольчу-младшего ,

тоже осунувшегося, посеревшего. А был он всегда румян, весел и деловит.

Мнепоказалось, бабушкасмотрела на Кольчу-младшего не просто так, со

скрытымсмысломсмотрела,ровнобы ждалаот него какого-торешения или

Что ж, мама, -- заговорилмедленноКольча-младший и опустил глаза.

парнишку, или...

Бабушка не дослушалаего, уронила голову настол. Не голосила она, не

причитала, какобычно,плакала, надсадно, загнанно всхрапывая. Кости на ее

большойплоскойспине ходуномходили,вто время как руки, выкинутые на

стол,лежалимертво.Крупные,изношенные вработеруки,скрапинками

веснушек, сзамытымипереломанными ногтями,покоились какбы отдельно от

Кольча-младший достал кисет, начал лепить цигарку, но отвернулся, ровно

бы поперхнувшись, закашлял и снедоделаннойцигаркой,скисетом вруке

быстро ушел из избы,бухая половицами. Дед крякнул скрипуче, длинно и вышел

следом за Кольчей-младшим .

Состоялся какой-товажныйи тягостный совет.Какой,я незнал,но

смутно догадывался-- касается он меня. Мнев голову взбрело, будтохотят

меня куда-то отправить, может, к тетке Марии и к ее мужу Зырянову, у которых

я уже гостил в год смерти мамы, но жить у бездетных и скопидомных людеймне

не поглянулось, и я выпросился поскорее к бабушке.

Бабонька ,не отправляйте меня к Зырянову,-- тихо сказал я. -- Не

отправляйте.Яхоть чего естьстану.И картошки голыенаучусь... Санька

сказывал -- сначала только с картошек лихотит , потом ничего...

Бабушкарезкоподнялаголову, взглянула наменяразмытыми , глубоко

ввалившимися глазами:

Это кто же тебе про Зыряновых- то брякнул?

Никто. Сам подумал.

Бабушка подобралаволосы, вытерла глаза ушком платкаи прижала меня к

ЧЕ ж тебя, как худу траву с поля,выживают? Удумал, нечего сказать!

Дурачок ты мой, дурачок!

Онаотстранила меняиушлавгорницу.Тамзапел, зазвенелзамок

старинного сундука, почти пустого, и я не поспешилна этот приманчивый звон

Никакихлампасеек ,никакихлакомствбольшевсундукебабушкине

хранилось.

Бабушки небыло долго. Язаглянулв горницуи увиделее на коленях

перед открытымсундуком.Она немолилась, не плакала, стояланеподвижно,

ровно бы в забытьи. В руке ее было что-то зажато.

Вот! -- встряхнулась бабушка и разжала пальцы.-- Вот, -- повторила

она, протягивая мне руку.

В глубине морщинистой темной ладонибабушкицветком чистотелагорели

золотые сережки.

Матери твоей покойницы, -- пошевелила спекшимисягубами бабушка. --

Все,што иосталось. Сама она их заработала,ксвадьбе. Наизвестковом

бадоги с Левонтием зиму-зимскую ворочала. По праздникам надевала только. Она

бережлива, уважительна была...

Бабушкасмолкла, забылась, рука ее все так же была протянута ко мне, и

и морщинах ,в трещинахладонивсетакже радостно,солнечно поигрывали

золотом сережки. Япотрогалсережкипальцем,оникатнулись наладони,

затинькали чуть слышно. Бабушка мгновенно зажала руку.

Тебе сберегчи хотела. Память о матери. Да наступил черный день...

Губы бабушки мелко-мелко задрожали, но она не позволила себе ослабиться

еще раз,не расплакалась,захлопнулакрышку сундука,пошла вкуть .Там

бабушка завернула сережки в чистый носовой платок, затянула концы его зубами

и велела позвать Кольчу-младшего .

Собирайся в город,-- молвила бабушка и отвернулась к окну. -- Я не

Кольча-младший надел старыйполушубок,подпоясался, убрал сверток за

пазуху. Все он делал медленно и молча, прятал глаза при этом. Кольча-младший

плыл в лодке вместе смоей мамой, был кормовым, мама на лопашнях . Еще в той

лодке была тетка Апроня и с ними семеро иливосьмеро людей , ноутонула моя

мама. Когда лодка налетелана головкусплавной боны иопрокинулась,маму

затянуло течением коренной водыпод бону, она зацепилась косой за перевязь.

Ее искалидевять дней. Под боной поискать никому вголову не приходило,и

пока не отопрела коса, не выдернулись волосы, болтало, мыло молодую женщину,

потом оторвало бревнами,понеслои приткнулодалекоужеот села,возле

Шалунина быка. Там ее зацепил багром сплавщик, и ничего уж,видно, святого

за душой бродяги не было -- отрезал у нее палец с обручальным кольцом.

Горебыло таквелико,таконовсехраздавило, чтонаша родня, не

пожаловаласьнапикетчиков всельсовет, лишь горестно,недоуменно качала

головой бабушка:

Зачемженадмертвой-тогалились ?Покарат Господьза

надругательство.Ая бы итакотдала кольцо, все быотдала, чтоесть у

Мамынет больше года, ноКольча-младший не находит себеместа,все

старается лаской,добротой загладитькакую-то вину,хотя оннив чем не

виноват --смерть причинунайдет. Каково-тоидти емув город, сдаватьв

"Торгсин" мамины сережки?

Ну, сБогом! -- перекрестила бабушка Кольчу-младшего . -- Хорошеньче

смотри за платком-то. Жуликов да мазуриков в городе развелось тучи.

Ничего на этонесказал Кольча-младший .Закурилна дорожку,поднял

воротник полушубка,наделсобачьи лохмашки и с цигаркойв зубах вышелиз

Ты тоже шел бы на улку , к дедушке, -- отвернувшись,молвила бабушка

смолил табак, заглушая голодную, сосущую нудь в животе.

Бабушке хотелось остаться одной. Всегда ее тянуло клюдям, всегдаона

была срединих, всегда в гуще всех событийи в курсе всех деревенских дел,

но сегодня ей хотелось быть одной.

Мы с дедом не тревожили ее. Осторожно, словноворы, пробрались и избу.

В доме тихо,сумрачно. Лампу мыв этот вечернезажигали. Керосину нас

кончился,иужина не просили. "Ехаливесь деньдовечера, хватились--

ужинать нечего", -- пошутилабыбабушкавдругое время. Но она дажене

шевелилась,не ругалась, не творила молитв, лишь глаза ее светились во тьме

недвижным, лампадным светом.

Кольча-младший принес из городапуд муки,бутылку конопляного масла и

горстьсладких маковух --мне иАлешкегостинец.И ещенемножко денег

принес.Все это ему выдали в заведении подзагадочным названием "Торгсин",

которое произносилось в селе с почтительностью и некоторым даже трепетом.

Бабушказавела квашню, намешала в муку мерзлых картошек, мякины, чтобы

получилось побольше хлеба, и когда отстряпалась, половинуплоских караваев,

невытронувшихся из-запримеси,засунула в котомку. Тудаже бросила она

узелок ссолью, горсть луковиц, и Кольча-младший снова отправился в дорогу.

Собозом он отбыл вверховские , богатые села. Верховскими у нас назывались

села, расположенные в Ужурском , Новоселовском ,Краснотуранском , Минусинском

районах и прихакасских степях, потомукаквсе это находилосьвверховьях

Енисея. И люди тамошние,и обозы,идущие оттуда, большие, длинные обозыс

кладью, тоже звались верховскими .

Кольча-младший уехалнаниматьсянамолотьбу.Он умелобращаться с

молотилкойи, какутверждала бабушка,равных емупо ловкости исноровке

возле барабана не могло сыскаться . Что это за барабан такой, я незнал. Мне

был известен лишь одинбарабан,в которыйколотят палками. Но на барабане

Кольча-младший намеревался заработать хлеба, и мы стали его ждать.

Дедушка нанялся пилить дровав сельсовет, и в большомнашем доме, где

когда-тодополна былонароду, сделалось тихо,пустынно, дверьвгорницу

заколотили, чтобы не жечь лишние дрова.

Мукаиз "Торгсина",как еенирастягивалабабушка, всядо пылинки

исстряпалась ,надобылочто-тосноваесть .Дедушка испилили сложил в

поленницы дрова подле сельсовета,получил деньги.Получилон ихнемного,

всего на булкухлеба,как определилабабушка. Она отправиласьвгород с

деньгами, заработанными на дровах ослабевшим от голода дедушкой.

Возвратилась бабушка вечером, счеремуховым батогом в руке. Первый раз

взяла она тогдабатожок и до смертисним ужнерасставаласьв дальнем

походе . В котомке бабушка принесла серый, в банный таз величиною, каравай.

Отрежь скорее парнишке кусочек, -- слабосказала бабушкадеду. --

Замер вовсе парнишка. И себе отрежь.

Онасидела на скамейкене раздевшись, положив обе руки на черемуховую

палку. И очень заметно бросилосьмне в глаза,какая она стала старая и как

согнулась вспине.Дедвынулкаравайизкотомки, взвесил его на руке и

оглядел. Заросшее и без того хмурое его лицо запасмурнело совсем.

Чего ж не поела-то? Дорогой свалилась бы. Лучше, што ль?

Даяотколупнула корочку, пососала и дотащилась вот, слава Богу. Я

что? -- Я -- ломовой конь. Режь, режьЖдет ребенок. Алешка-то где?

Я сказал, что Алешка ушел к матери на Усть-Ману , там столовку открыли и

кормятсплавщиковказеннойпищей.АвгустаАлешкувозлесебятеперь

прокормит. Они теперь без горя проживут.

Иладно. И ладно.Ты чего, отец? Умер ли, чЕ ли?Прямобедас

Дед стоял с ножом в руке надразрезанным караваем и не поворачивался к

нам. Спина его, плечи, руки обвисали все ниже, ниже, будто сделалсяон весь

тряпичный, будто и кости смололись в нем сразу, и стал он меньше ростом.

Ты чего? -- тревожно повторила бабушка.

Омманули тебя на базаре,-- глуховымолвил дед и воткнул ножик за

настенную дощечку, за которой торчали вилки, ложки.

К-как омманули ?-- Рот бабушки вдруг начал беззвучношевелиться,

сделался черным. Я закричал и прикрыл глаза руками.

Дедушка схватил меня и понес к рукомойнику.

Ат жись ! Ат чЕ деется! -- бубнил он, нашаривая уголек закозырьком

рукомойника, чтобумытьменя суголька -- от испугаи урочества .Уголек

куда-то запропастился , дед набрал воды в глубокую ладонь. Всего деда трясло,

он все бубнил,бубнил чего-то, и я,не слышавшийот негобольше трех или

пяти слов за день, совсем испугался, попросил посадить меня на печь.

Каравай оказалсяс начинкой,туфтой , как на блатном языке говорилось.

Он только сверху каравай, в середину же запечена мякина.

Бабушка проклинала себя: где были у нее глаза?! -- спрашивала. Лучше бы

ей помереть. Счастьембы она посчитала, если б не дожила доэтихдней, не

видела бы такого злодейства и жульничества.

рассказать, какобрадовалась, когда узрела этотбольшойкаравай,какее

насторожила спервоначала сходная цена, какона боялась,чтобкаравайне

перехватили, оттого и не разломила его, полоумная , как выглядели продавцы --

пристойно, наее взгляд, выглядели, одеты в городское. Рассказалаи о том,

будто скоро все наладится, будто городским хлеб по карточкам начали выдавать

и драк больших на базаре уж нету из-за продуктов.

Помере того каквыговаривалась бабушка, легче становилось уменя на

душе идома не так уж страшно. Вот когда рот бабушки беззвучношевелился и

когда сиделаона на скамье неподвижно, как каменная,тогда страшно.А так

чего-нибудь сообразит.

И в самом деле бабушка скоро позвала меня в куть .

Гложикорочку-то.Корочкау каравая,будьоннеладен, хлебна.

Мякину-то выковыривай и гложи. Всякойхлебнебезмякины.Отец, ты тоже

поешь маленько . ЧЕ сделаш ? Им, супостатам , отольются наши слезы. Кто бедного

обижат , тот гибель себе накликат . А гляди-ко чего я принесла-а-а ! -- пропела

бабушка, полезлаза пазуху, и вынула черненький, мохнатый комочек. Он сразу

запищал, началтыкатьсяносом вбабушкину ладонь.-- Тожежратьхочет,

пятнай его!--черезсилуулыбнуласьбабушка и снепривычной , какой-то

детской беспомощностью поглядела на меня, на деда.И было вэтомвзгляде:

"Ну, дура я, старая дура!Можете судить меня, казнить, мнеужвсеедино.

Только хотела я как лучше..."

Никто ее судить и казнить не собирался.

Где это тебе такую чуду Бог послал? --мирнопрогудел дедушка. Он

взялза загривок щенка двумя пальцами и поднял в воздух. Щенок разом замолк

и только дрыгнул задними лапками, отыскивая опору.

Породистый , видать, холера! Не орет, -- заключил дедушка.

Дед сроду охотникомнебыл, в собаках ничегоне понимал, однакомы

согласились сним -- щенок породистый,ужоченьонлохмати уши у него

большие, вислые.

Тащусь это я у домов отдыха, -- рассказывала бабушка, уже привычным ,

Выбросили его на мороз -- околевать. До собак ли? Остановилась это я, смотрю

на горюна и плачу, про Витьку нашего думаю. Не будь нас, так же околевать бы

его выбросили... -- Бабушка вытерла платком уж летучие, жалостливые слезы и

начала раздеваться. -- Счас я, счас , мужики. Из коровенки вытяну молочка. Не

надо бы доитьее. Теленок замрет во чреве.Ну да последнийраз. А вы пока

гложите корку-то, гложите. А щененку-то , Витька, палец дай. Он и уймется. Не

омманешь -- непроживешь,так выходит,--заключилабабушкаи сердито

покосилась на раскроенный каравай. --Я скоро. -- Она схватила подойницу с

полатейипоспешила во двор, мы сдедомстали выдергивать из каравая, из

корочекмякину.Самуюбольшую, выпуклую, будто крышкачерепа,коркумы

отложили бабушке.

Щенок чмокал, шибко прижимая мой палец к ребристому нЕбу , постанывал и

дрожал от голодной истомы.

Вернулась бабушка,принесланаднеподойницы молока и первым делом

плеснулащенку.Затемона вынула чугунок из печи,налила всем кипяткуи

забелила его молоком.

Мымакали коркив чай. Елдедушка,ела бабушка,ел я, еллохматый

щенок. Он побрякивал банкой и захлебывался.

Ишь ведь, язва, жрет , жре-от ! Жить хочет! -- сказала бабушка,глядя

нащенка, и тутвздохнула:-- Каждой Божьейтвари жить надобно.Ничего,

мужики,ничего,крутагора,дазабывчива,лихабеда,ноизбывчива .

Выкарабкаемся. Коровенка ,Богдаст, скороотелится. Кольча хлеба заробит .

Нам быдовесны,до травочки дотянуть... Наелся,местоишшэт . -- Щенок

дохлопал молоко язычишком , ходил кругами по кути на расползающихся ногах. --

Ты его с собой на нечь возьми, заколел он, за всю жизнь не отогреется.

И я забралщенка с собой на печку. Он заполз мне под мышку, угнездился

там и заснул, греяменя своим, елеощутимым дыханием.Аягладил его по

кудрявой шерстке иразмягченно думало том,что"супостатам "отольются

бабушкины слезы и что щенок вырастет, собакой сделается.

Баб, а баб, а как мы его звать будем?

--Щененка-то ? Датак ибудем звать -- Шариком. Он ведь ровно шарик.

Так и будем. Дрыхнет?

-- Спи-ит . Под мышку забрался и спит. Щекотно мне от него.

Пустьспит. И человека, и животину жалеть надо, батюшко , потому как

у животнойтожедуша есть. Памятливая душа.Добро животная пуще человека

помнит. Мы вот Шарика отогрели,покормили.Множко ли ему надо-то? А в дому

сразулегше сделалось. И помяни тымоеслово...-- Бабушкапрервалась,

прислушалась к чему-то в темноте настороженно и разом снялась с кровати:--

Ой, больше, Кольча-младший приехал! Отец, ты ничего не слышал?

Да навроде бы ворота скрипели.

-- Кольча это, Кольча ! -- уверенным уже голосом подтвер - дила бабушка и

зашуршалаюбкой.-- Аяеще вечор подумала...Вот! Вотон,Шарик-то!

Знамение это мне вышло, в образе его ангел-спаситель явился...

Когда мы вышлис дедом наулицу,бабушкауже успела расцеловаться с

Кольчей-младшим , что-то говорила ему, плакала, помогала снять котомку.

-- Витенька ! Живой!.. -- шагнул ко мне Кольча-младший , поднялна руки,

прижал кнебритойщеке. -- Вот и ладно!Воти ладно!А я тебе гостинец

Хотя бедаприходитпудами, но уходит золотниками, до весны, до травки

мывсе-таки дотянули,однакосмашинкой"Зигнер " пришлосьразлучиться.

Променяли ее за мешок картошек -- садить былонечего. Первый раз в том году

садили наши селяне разрезанную на две, где и на четыре половинки картофелину

ишибкосомневалисьвбудущемурожае.В томгодувообщемногочего

происходило и делалось в первый раз. Когда выносили машинку, бабушка ушла из

От травки до свежего хлеба и овощей было еще далеко -- и как далеко --

ведь каждый голодный месяц,да что таммесяц, день -- вечность, но все же

легче сделалось жить.

Кольча-младший вступилвколхози женилсядругорядь .В нашемдоме

появилась песельница ихохотунья Нюра ,беловолосая, легкая нравом, быстрая

на ногу.Онапришласьмне по душе, и мы с неюсделались друзьями.Нос

бабушкой унихне ладилось. БабушкасамоличнососваталаКольче-младшему

невесту,степенную, смиренную, телом дебелую . Я и потом не раз замечал, что

людигенеральскогосклададушинечаютвтех,укогохарактер

ангельски-тихий.Новремена,когда женили,анеженились,квеликому

огорчению бабушки, прошли. Как-никак город от нашего села находился всегов

восемнадцативерстах,и хотя отгораживалиегоотнасутесы,скалыда

перевалы, все равно вольный, безбожный его дух долетал к нам и переворачивал

все вверх дном.

Бабушка кляла городское поветрие, сулила глади мор, -- стращала людей

тем, чтобудут по небу летать железные птицы иогненные змии, что льдоми

холодомпокроется земля,каксказано вкаком-то Писании, которого она не

Гладнаступил.Мор, хотьи небольшой, тожебыл, железныептицы--

аэропланы,леталинадгорами.ВсесбывалосьпобабушкиномуПисанию.

Напуганныйжуткимипредсказаниями,я забивался под крыльцо илина печку,

когда аэропланы пролетали над селом. Однако боялись железных птиц старухи, я

да еще кое-какиеребятишки, послабей пупком. Орлы дяди Левонтия ничегоне

боялись, и когдааэроплангудел надселом,они,голозадые ,высыпали на

улицу, кричали в небо:

Ироплап , ироплан !

Посади меня в карман!

А в кармане пуста ,

Выросла капуста!..

Короваблагополучноотелилась.Кольча-младший иНюра работалина

посевной, им выдавали понемножку жита. Августа насплавном участкевышла в

ударники, ейнадбавили паек. Теперь она подсобляла и нам маленько --через

день отправляла порцию каши из столовки.

Вместе с Августой работал на сплаве дядя Ваня.За харчем к нему бегал

Кеша. Через гору бегал, через тусамую,которую одолеля когда-то в новых

штанах , нам он тоже попутно кашу доставлял.

Ни один уважающий себя чалдон, будь он хоть какого возраста,если есть

рядом рекаи несет онабревна -- пешком не пойдет, твердо зная, что вверх

везет беда, вниз несет вода.

Влетнююпору все нашиселяне плавали на саликах -- двух, трех или

четырехбревнах, сколоченныхскобамилибо связанныхпроволокой.Чаще на

двух. Четыре -- это уж роскошь. Приезжие люди зажмуривались от страха, узрев

человека на двух бревнах посреди бешеной реки. Инойраз спасать выплывали и

возвращались обруганные , сконфуженные, разводили руками.

Получивнасплавном участкепайку отца и Августы,Кеша связывал или

сколачивал два бревна, пристраивал нанихкастрюлю с ухой,вкастрюлю --

чашку с кашей, в кашу -- горбушку хлеба. Затем выбирал доску, какая полегче ,

истаким"веслом"отбывалкселу,где я, бабушка иШарик ждали его.

Посколькуза харчембегал не один Кешаиплавать все любили, то скобы со

сплавного участка все перетаскали, добрую проволоку извели.

Раз Кеша связалдва толстых бревна завалящим концомверевки и сначала

плыл ладно, песню пел: "Налеко в стране Иркуцкой ". Салик шелходко, бухал в

боны,в бревна. Но вот поволокло салик к Манскому быку. Бык этот выступал в

реку, вода билав его каменный угол. Здесь, как уКараульного быка, имелся

унырыш , толькоеще глубже, провальней . Клокочет, бурлитвода вунырыше и,

взлохмаченная ,мятая,кругамивыбрасываетсяоттуда,мчится под нависшим

брюхом ржавого утеса.

Кешапод Манским быком проплывалмного раз,ничегонебоялся, еще

громче песню орал, чтоб эхо подскалой эхало .Но беда настигла его в самый

неподходящий момент. Лопнуло весло. Обломком доски Кеша не урулил салик , его

затащило под бык, стукнуло -- и бревна разошлись -- лопнула веревка. Кеша не

о себеине осалике хлопотал вту гиблую минуту, о кастрюлес пайкой.

Кастрюлюонсграбастал,не дал ей утонуть. Меж темушла от него половина

салика . Остался Кешана одномбревне и, чтобы не сверзиться в воду, сел на

бревно верхом, спустил ноги в реку -- и понесло его, завертело,как хотело,

потому что рулить совсем нечем, в руках кастрюля, ноги бревно удерживают.

Сидим мы набережку: я,бабушка и Шарик, пайку ждем.Я камни иводу

бросаю, бабушка о чем-то думает.Шарик умильно смотрит на нее, хвостиком по

гальке колотит, шебаршит, рассыпается галька.

Вдали показалсячеловеквроде бы насалике ,но почему-то без весла.

Таскает человека, кружит, поворачивает то передом, то задом, о боны стукает,

но он негребется и никаких признаковжизнине подает. Бабушкасмотрела,

смотрела, давай ругаться:

--Опеть какой-тосорванецна лесинекатится!Опеть балуется! Ну

жиганы! Ну сорвиголовы! Тонут, гинут -- все неймется!..

У меня глаз поострее, вижу -- Кеша это наш в аварию попал,как сказать

бабушке, не придумаю. Между прочим,шумела бабушка для вида и порядка. Сама

тоженасалике плавает.Положиткотомкунабревна,перекреститсяна

известковый завод, на солнце-восход, усядется на салик и скажет:

Отталкивай, батюшко ! Восподи , баслови ! -- Ия оттолкнуее,и она

поплывет себек городу,веселком погребая. Как увидиткатерили пароход,

закрестится,весломмашет:"Ходу! Ходу сбавляй!"-- чтоб несмылоее с

Все суровей смотрит на реку бабушка, все ближе братан подплывает.

Тошно мне! -- охнула бабушка, и ноги у нееподломились. -- Да это,

больше, Кешка наш? Что это, каторжанец , плаваш на одном бревне?..

-- Вож-ж-жа-а-а ло-о-опнула-а-а ! --заревел Кеша. -- Ловитеменя-а , а

то пайку утоплю-у-у-у !

Столкнули мы с берегачью-то лодку, поймали Кешу ниже села. Еле пальцы

его разжали -- так он крепко держал кастрюлю за дужки. Бабушка и ругалась, и

смеялась,н крестилась,Кеша носом хлюпал,сидя на нашейпечке.Бабушка

лечила его и,передавая внука "шорту "--дяде Ване, наказывала, чтоб он в

кузне наковал скоб и сам бы делал Кеше салик , не то жиган этот пайку угопит ,

не ровен час, и сам решится.

Спала коренная вода на Енисее. Жалица , щавель, дикая редька,медуница,

петушки и много чего выросло на лугах. Хлеб наподобие кирпичей сталипечь в

церкви,приспособленной под пекарню, и выдавать понемногу нa каждого едока.

Бабушка причитала и ругалась: изничтожение-де нетолько храма Божьего, но и

женской половины началося . От печкибаб устранили, сталобыть, их намыло

переделыватьнадо. Зачем они? Хлеб, кирпичом который, она ни за что есть не

станет, потому как он машиной воняет да и на хлеб вовсе не похож.

Не блажи-ко ты, не блажи, -- урезонил ее дедушка, -- давно ли корке

были рады?

Бабушка сразу на него, конечно,безбожником, "коммунистом"иаспидом

называла,корила, чтокреститсяон для блезиру --передедой, чтобы не

подавиться,да передсевоми сенокосом, чтоб удачабыла,потомуи хлеб

казенный есть ему можно, ей же не пристало "скоромиться".

Ну, неешь! -- бубнилдедушка в бороду. --Сердилась старуха три

года на мир, а мир того не заметил.

Бабушка сделала вид,будто не расслышаладедушкиного ехидства, скоро,

однако, и хлеб, кирпичом который, потихоньку даполегоньку пощипывать стала

и незаметно к нему привыкла, оправдываясь:

Люба пишша отБога, а этотхлебушеквсвятом местектомуже

испеченный, сталыть , вовсе пишша Божья...

Шарик,которогобабушказваланасмешливоангелом-хранителем,

внимательно ееслушалисо всем,какестьсо всем,чтоона говорила,

соглашался и, как бы подводяитог,стучал хвостиком: "Совершеннаяистина!

Ну, из совершенных совершенная!.." Между Шариком ибабушкой шла постоянная ,

затяжная борьба, в которой победы чаще одерживал Шарик. Главная цель в жизни

Шарика -- пробраться визбу, вылакать у кошки молоко и помочиться на веник

под рукомойником.

Когда Шарик рос, его все как попало обзывали, тискали, чесали ему пузо .

Он опрокидывался вверхлапами перед каждым встречным-поперечным , и никто не

мог пройти мимо Шарика, любой и каждый чесал его сытое, пыльное пузо .

Чтоб ты сдох! -- говорилиШарику. -- Экая ты падла! Экая балованная

Шарикжмурился, высовывал кончик красного языка от блаженства, потешно

дрыгал задней лапой. Не думаю, чтоб Шарик понимал, что ему говорили, но одно

он усвоил твердо:чем глупей, чемпридурковатей себя вести, тем выгодней и

лучше прожить на нынешнем свете можно.

Однако в таком селе, какнаше , одной придурью не обойдешься. Нужна еще

и осторожность. Она пришла к Шарику не сразу. Тот не охотник, тот нехозяин

считался унас, кто не держал сворусобак. Икаких собак! Во время голода

поредела банданаших псов, нокак только полегчало с едой, снова во дворах

забрехалисобаки,снова началиони шляться поселу. Собак унас держали

только лаек, на людей лайки не бросаются, зато меж собой грызутся постоянно.

Шарикаотсталыесельскиепсыпринимализадиковиннуюзверушкуи

постоянно дежурили у наших ворот, чтоб скараулить эту зверушку иразорвать.

Вподворотневсевремяторчалитри-четыресобачьих носа. Псы втягивали

воздух, рычали, скалились. Шарик, миролюбиво подергивая хвостиком, подползал

на брюхе к воротам, чтобы поиметь знакомствои войти в собачью семью добрым

другом и товарищем.

Добромэтокончиться немогло. Однажды занашимиворотами поднялся

страшенный вой, визг, лай.

Тошномне!-- закричалабабушка и помчаласьиздому. -- Шарика

вертят! Шарика вертят!.. Цыть ! Язвило бы вас! Цыть ! Волки ободранные!..

ПринеслиШарикаиз-заворотнаруках,почтибездыханного,слабо

постанывающего.Бабушкаоблепилабедолагу опарой,листьямиподорожника,

завернула егов старую шубу. Несколько дней Шарик лежална печи, больной и

тихий.

--Я-ли тебе неговорила? Я литебя неупреждала? -- выговаривала

бабушка Шарику.-- Нелезь заворота, нелезь! Так-то тыменя послушал?

Так-то ты мому наказу внял?

Шарикслабенькоколотилхвостом, что,дескать, поделаешь,промашка

вышла.Хотелпо-добромувколлективвойти,вонлюдиитевколхоз

объединяются...

Вот тогда-то,вовремя болезни,донельзя изнеженныйШарик повадился

есть у кошки молоко и ходить на веник. Уж как ни стерегла, как ни караулила

бабушка Шарика, он все равно улавливал свой момент.

Я теудозорю !Все единоудозорю иносомнатычу !-- грозилась

бабушка, и, надо сказать, настойчива она была в достижении цели.

Вот Шарик вылез из-под кухонного стола, потянулся -- бабушка лук-батун

в окрошку режет и на пса никакого внимания. Шарик ткнулся в кошачью посудину

Нет там молока, он его уж подчистил.Шарик побренчал банкой и подалсяк

рукомойнику. Бабушкалук режет, новся она настороже. Понюхав веник, Шарик

отошелотрукомойника, подумал, подумал иплюхнулся на брюхо среди кути,

полежал, полежал, поднялсяи снова квенику. Бабушкарезко обернулась. На

лице ее гнев и торжество. Шарик нюхал веник с невинной мордой . Повернувшись

к бабушке, он подрыгалхвостиком: что тут такогоособенного? Уж и веник не

понюхай!

Ну не бес ли? Не выжига?! -- бессильно упала на скамейку бабушка.

Шарик смело протянул бабушке лапу.

А подь ты к лешему? -- оттолкнула она баловня.-- Ловок ты, ловок!

Да и я, брат, не лопоуха ! Я все едино тебя удозорю и натычу , натычу !..

Шарикполон внимания. Он слушал и в то же время поглядывал на жестяную

банку -- плеснула бы, дескать, молочишка, чем попусту болтать.

Да на уж, облизень !

Черезкакое-товремя дверьизбыраспахнулась настежь -- этоШарик,

разбежавшись, навалился на нее и был таков!

Напрудилведь!Напрудил!--простоналабабушка,глянувпод

рукомойку .И начиналсяпоиск-- поднавесом,вамбаре, встайке,под

крыльцом. У бабушки в руке хворостина. Бабушка переполнена возмущением через

край, но, смиряя себя, звала нежно, воркующе :

Шаря,Шаря!Иди-ко ,миленький,иди-ко ,ятемолочкадам,

молочка-а-а-а !

Шарик ни мур-мур . Шарик сквозь землю провалился.

Тьфу! -- плюнула бабушка иотбросила хворостину. -- Лучше домой не

являйся, нечистый дух!

Шарик объявлялся в ту пору, когда бабушка уж поостынет и гнев ее пойдет

на убыль. Шарик вежливо скребется лапой в дверь, попискивает:

Не пущуя тебя,супостата ,визбу!Непущу! -- Шарикзатих,

успокоился.Ему главное сейчас -- слышать голос, почуять, до какой степени

еще раскален человек.

Управившись с делами, бабушка брала батог -- для обороны и следовала по

селу, проведать своих многочисленныхродичей, нужно где чего указать, где в

дела вмешаться, кого похвалить, кого побранить.В одномдомепромолчат, в

другом огрызнутся, в третьем, глядишь, и отпушат бабушку, генералом обзовут.

Часто прибывала она спричитаниями домой, клялась, что ноги ее не будетдо

скончания векавтаком-то и таком-то дому, у таких-то и таких-то дочерей и

-- Отгостевала ! -- бурчал дедушка.

Следом за бабушкой из домав дом таскался Шарик. Следом за ним крались

деревенские псы, храпели издали, пугаяШарика. Но бабушка недавала своего

ангела-хранителявобиду.Есликакойотчаянныйпесивыкатывалсяиз

подворотни и, невзирая на батог, сшибал Шарика на землю, бабушка хватала его

в беремя.

Были живы и не затухли в Шарике охотничьи страсти. Он все время пытался

подобратьсяккурицами, хотяне изловил ни одной, поползновения свои не

оставлял.Когдапоявились во дворе цыплята, у бабушки возник новый участок

Длинныйлетнийвечер . Двери избы распахнуты, окнав горнице открыты.

Дед,как всегда,что-томастерил под навесом. Бабушкамолилась,стоя на

коленях перед иконостасом в горнице. Я виделсквозь листья герани изавесы

красных сережек, как голова ее то возникала за цветками,то опускалась ниже

МираЗаступница,Мати всенежная , япредТобою,грешница, мраком

одетая. Тыменя благодатью покрой, если постигнет скорбь и страдание...--

Всечаще ичаще мелькала бабушкина головавокне,слышно было,как она

чтодед слышалее, и потому она прибавляла прытивмолитве, чтоб пронять

его,доказать,какаяона усердная в веровании, а он -- грешник, но она по

добротесвоейиегогрехизамолит.-- Милосердия двериотверзинам,

благословенная Богородица, надеющимся на тя . Да не погибнем мы, да избавимся

отбед, тыбо ecи спасение...Ша-а-рик , падина такая! Явоттебе!--

Забренчалабабушка враму. Продолжаямолиться,она торопливобормотала,

часто в замешательстве крестилась:

Сбил ведь, сбил, нечистый дух! -- Бабушка шевелила губами, вспоминая

молитву,и вот громко, обрадованно попеладальше, перескакивая с пятого на

десятое, толкуя молитвы на свои лад, приспосабливая их к своей нужде.

Ирече емуПресвятая Богородица: Сыне Мойи БогМой. Человеку,

которыйаще похощет отчистого сердца...избавлю еговечныемукиогня

неугасимого, червия неусыпанного , ада преисподнего . Еще человек в дому своем

вчистоте содержит,то в том домубудет рабам здравие, скотуприбыток, к

тому дому не прикоснется ни огнь, ни тать...

онаоднимглазом смотрела слезнонаМати Божию , другим сурово следила за

Шариком, который полз меж срубом подвала и заплотом к цыпушкам , укрывшимся в

жалице вместескурнцей-паруньей . Кактолько Шарикприближался,курица

топорщилась,клохтала, дергаясь головой, и, взъерошенная ,с индюшкупочти

сделавшаяся , налетала на Шарика, и он задавал стрекача.

Шарикустраивал спектакль, -- недавал бабушке молиться.Он немог

долго бытьбезнее,выманивал бабушкуна улицу.Не выдержависпытания,

бабушкавыскакивала на крыльцо, воздевала руки к небу, ругала подлуюпсину

распоследними словами, топала ногою, плевалась. Шарик ползк ней набрюхе,

колотилхвостом поземле: виноват , виноват, но ничего с собойподелать не

И еслиэтаистория,так горько ипечально начавшаяся, заканчивается

по-другому, в том повинен тоже Шарик -- лукавая, глупая и преданная собака.

Эссе по повести В.П. Астафьева «Ангел-хранитель».

Учитель: Семина Ольга Леонидовна

В.П.Астафьев написал много повестей и рассказов для взрослых и детей. Но больше всего он любил писать для детей, потому что сам ещё ребенком пережил много событий. Они оставили в его памяти глубокий след, связанный с его детством, которое он провел с бабушкой.

Многие произведения посвящены теме жизни людей в деревне в довоенные времена

Мое самое любимое произведение Виктора Петровича- это повесть «Ангел-хранитель», потому что в этой повести описывается жизнь людей в тяжелое время, там на примере одной семьи показано,что люди, несмотря ни на что, пытаются справиться с проблемами, настигшими их в ту пору.

По моему мнению, Астафьев пытался передать свои чувства в этой повести. Мальчик Алешка, от лица которого ведется рассказ, похож на самого писателя в детские годы. У этого мальчика умирает мать, и он остается жить с бабушкой, которая любит его больше всех.

Астафьев поставил в этом произведении проблему духовного и физического выживания людей в страшных условиях той действительности.

Героиня- бабушка, которая за свою долгую жизнь пережила много испытаний, но с её боевым характером она была главная в семье и со всеми делами справлялась самостоятельно: «Наша семья, ведомая бабушкой, изворотливой в хозяйстве, предприимчивой в делах, не раз голодавшей и бедовавшей за свою жизнь, мало-мало перебивалась. Бабушка усохла. Кость на ней выступила, характер её, крутой и шумный, заметно смягчился». Больше всех бабушка любила своего внука Алешку, который стал для нее частью её жизни, и, если бы с ним что-либо случилось, то она бы умерла: «А он пропадет-и я не жилец на этом свете».То есть, она пыталась помочь внуку и решилась ради его спасения продать сережки её дочери, которая умерла, утонув в реке. Она считала, что наступил черный день, когда Алешка заболел, и чтобы ему помочь, она решилась на продажу сережек. Бабушка каждый день молилась перед иконой, прося помощи.

Говоря о мальчике Алешке, рассказывающем о событиях своей жизни, я могу его пожалеть и проявить сострадание. За период детства на мальчика свалилось много испытаний. Одним из главных является смерть матери. Можно сказать, что мальчик остался сиротой. Если бы не бабушка, которая поддерживала его в сложной ситуации, то Алешка мог бы и не пережить такую трагедию, случившуюся с его матерью. Когда он сильно заболел, то пытался не показывать свою боль, но ему всегда отводилось особое положение в семье. Алешка любил больше всех бабушку, она ставила его на ноги, чтобы он совсем не свалился от свой болезни. По эмоциям главного героя можно сказать, что он тоже много переживал, особенно когда заболел и ему в голову взбрело, что его хотят отдать в семью Зыряновых. Мальчик показал, что такого он не переживет и научится любому делу, даже картошку мерзлую будет есть. Мальчик по жизни был жизнерадостным и веселым, и для него стало большим потрясением то, что в один прекрасный момент может все поменяться. Для него счастьем было, что рядом находятся родные, которые всегда будут любить его.

Ангелом-хранителем в повести является щенок по кличке Шарик, которого принесла бабушка из города. Она пожалела его во время того, когда в доме не было еды. Она смогла прокормить его и вырастить из него большого пса. Для нее он был ангелом-хранителем, потому что он помог преодолеть ее страдания. Этот на вид маленький щенок принес в дом счастье, бабушка считала, что если она поможет щеночку, то взамен получит награду в виде спасения дорогого человека.

«Мы вот Шарика отогрели, покормили, множко ему надо-то? А в дому сразу легше сделалось». Для нее он был знаком от Всевышнего. Этот щенок и правда принес счастье. Он стал талисманом для их семьи. Когда наступила весна, то Кольча-младший женился и каждый день привозил еды бабушке и Алешке, а также его встречал сам Шарик. Алешке щенок сильно нравился и мальчик вместе с ним забывал про все свои проблемы и несчастия.. Прочитав это произведение, я поняла, что в один прекрасный момент может измениться судьба, и это зависит от поступков самого человека.

Это нравственная установка этой повести. В.П.Астафьев в этом произведении передал свое восприятие поступков близких людей и свое отношение к произошедшему с ним в детстве с позиции уже взрослого человека.

В тридцать третьем году наше село придавило голодом. Замолкли песни, заглохли свадьбы и гулянки, притихли собаки, не стало голубей. Шумные ватаги ребятишек не сыпались на санках с яра, скотина во дворах ревела под ножом, кони начали падать среди улиц. Сразу захмурели и вроде бы состарились дома. Углы у них были, как челюсти у голодных людей, сухи и костлявы. Кто как, кто чем добывал и эту нору пропитание. Охотники мяли снега в тайге, отыскивали диких коз, сохатых, маралов, медвежьи берлоги. Но снега в ту зиму были глубокие. Кроме того, есть поверье, будто людская беда чуется и зверьем, якобы отходит зверь дальше в тайгу, в неприступные горы, словом, голод гонит и волка из колка.

Удачливый человек Александр Ярославцев все же добыл медведя. Братья Верехтины и Саламатин-старик привезли коз. Поделились охотники с соседями чем могли, по у каждого своя семья, родни и друзей не перечесть. Город всегда был бедой и выручкой нашего села. Он потреблял сельскую продукцию: дрова, молоко, мясо, рыбу, овощи, ягоды. Он одевал и спаивал. Он был гостеприимен, пока получал из деревни что ему надо было. С пустыми руками и с порожними подводами город встречал мужиков неохотно. Он и сам был голоден, этот большой и теперь неприветливый город.

В тот год, именно в тот год, безлошадный и голодный, появились на зимнике мужики и бабы с котомками, понесли барахло и золотишко, у кого оно было, на мену, в «Торгсин». Наша семья, ведомая бабушкой, изворотливой в хозяйстве, предприимчивой в делах, не раз голодавшей и бедовавшей за свою жизнь, мало-мало перебивалась. Бабушка усохла. Кость на ней выступила, характер ее, крутой и шумный, заметно смягчился.

Ничего, мужики, ничего. До весны дотянем, а там...

Мужики - дедушка, Кольча-младший и я - слушали бабушку и понимали, что с нею не пропадем, лишь бы не сдала она, не свалилась. Снова пришел к нам жить еще один «мужик» - Алешка. Тетка Августа перешла с лесозаготовок на Усть-Манский сплавной участок. Заимки на Мане перестали существовать, на полях пошла работа другого порядка: катали и возили по ним лес, громоздили штабеля там, где росли картошка, рожь и пшеница. Дед без пашни потерялся, не знал, куда себя девать и где сеять хлеб.

Чего сделаш, мужики? - толковала бабушка насчет Алешки. - Куда его денешь? Гуске паек давать на будут...

Она словно бы оправдывалась за Алешку. Но в нашей семье и раньше не принято было обсуждать бабушкины действия, теперь и подавно. Августа по воскресеньям приходила с Усть-Маны, приносила муки, крупы. Один раз консерву принесла - «поросенок в желе». Желе это самое, по-нашему студень, в банке было, но поросенка мы там не нашли. От него в банку запечатали шкурку с косточкой. На Августин надеяться нечего, поняли мы после «поросенка в желе».

Бабушка затолкала в вязаные праздничные скатерти, отнесла их в город и променяла на хлеб. Потом дедушкин новый полушубок отнесла, потом свою, бережно, по деревенской традиции хранимую - для смертного часа - одежду: платье, чулки, платок, и нижнюю юбку. Есть надо было каждый день, а барахло на рынке всё падало и падало в цене. Да и сколько барахла в крестьянской семье, которая никогда не жила в больших достатках?

Бабушка несколько раз снимала самодельный фанерный чехол с машины «Зигнер», оглаживала рукой ее изношенное тело так, будто та была живая и теплая. Но машинка была так стара, так некорыстна с виду, что за нее ничего бы и не дали. Кроме того, работала машинка только потому, что бабушка до тонкостей знала ее характер. , бывало, машинка - нитки рвать станет или вовсе шить откажется - бабушка поднимет ее корпус, обнажит с сложные механизмы, поглядит, поговорит с машинкой, пальцем ткнет в одно, в другое место, где из помажет, где сметаной, дунет, плюнет - и, глядишь, застрочила машинка пулеметом, ожила на радость нашего и всех ближних домов.

Машинка хотя и была бабушкина, но в то же время как бы принадлежала и многим другим людям. Бабушка обшивала на ней почти полсела. И хотя в голодный год шить никто ничего не приносил, бабы все же с беспокойством заглядывали в нашу - здесь ли машинка? Всем им да и бабушке тоже верилось - пока есть машинка, стоит на своем месте - живы и надежды на то, что минуют беды, что поработает еще она, будут люди шить обновы. Бабушка и не прочь бы «оторвать от сердца машинку», да чтоб только не увозить ее из села, здесь бы кому променять и после либо выкупить ее обратно, либо знать, что тут она, поблизости, всегда на нее посмотреть можно, даже пошить, и, таким образом, машинка как бы не совсем уйдет из бабушкиной жизни. Но никто в деревне машинку не выменивал, а когда отказался от нее и заезжий , сказавши, что пока он ее довезет, так она и рассыплется, бабушка успокоилась.

Да я лучше пересолю и выхлебаю, чем машины решусь...

Но пересаливать и хлебать совсем сделалось нечего. Начали и мы есть картофельные очистки, неободранное просо пополам с мякиной, всякую дрянь стали есть. Я всегда был в семье на особом положении. И мне всегда отделялся самый лучший, самый сладкий кусок. И никто против этого не возражал - так должно быть, так положено. А после того как я переболел лихорадкой, да еще ревматизм меня донимал постоянно, все наши особенно заботились обо мне и отказывали себе во всем, только чтоб я был сыт, одет и не хворал.

Ослабел я скорее всех. Начал опухать. И ноги, худые мои ноги перестали меня слушаться, ходил я, шатаясь, голова у меня кружилась. Тягостно и угрюмо сделалось в нашем доме. Стойко державшаяся бабушка хоть и наставляла нас, носи платье, не складывай, терпи горе, не сказывай, но сама все чаще и чаще смахивала с лица слезы, тревожный ее, иссушенный бедою взгляд все дольше задерживался на мне. Однажды наелись мы мерзлых картошек. С молоком ели картошки, с солью, и вроде бы все довольны остались, но меня начало мутить и полоскало так, что бабушка еле отводилась со мною.

Мужики! Надо что-то делать, мужики... - взревела она. - Пропадет парнишка. А он пропадет - и я не жилец на этом свете. Я и дня не переживу...

Мужики тягостно молчали, думали. Дед и прежде-то говорил только в крайней необходимости, теперь, лишившись заимки, вовсе замолк, вздыхал только так, что тайга качалась - по заключению бабушки. Добиться от него разговора сделалось совсем невозможно. Бабушка глядела па Кольчу-младшего, тоже осунувшегося, посеревшего. А был он всегда румян, весел и деловит. Мне показалось, бабушка смотрела на Кольчу-младшего не просто так, со скрытым смыслом смотрела, ровно бы ждала от него какого-то решения или совета.

Что ж, мама, - заговорил медленно Кольча-младший и опустил глаза.

Бабушка не дослушала его, уронила голову на стол. Не голосила она, не причитала, как обычно, плакала, надсадно, загнанно всхрапывая. Кости па ее большой плоской спине ходуном ходили, в то время как руки, выкинутые на стол, лежали мертво. Крупные, изношенные в работе руки, с крапинками веснушек, с замытыми переломанными ногтями, покоились как бы отдельно от бабушки. Кольча-младший достал , начал лепить цигарку, но отвернулся, ровно бы поперхнувшись, закашлял и с недоделанной цигаркой, с кисетом в руке быстро ушел из избы, бухая .

Дед крякнул скрипуче, длинно и вышел следом за Кольчей-младшим. Состоялся какой-то важный и тягостный совет. Какой, я не знал, но смутно догадывался - касается он меня. Мне в голову взбрело, будто хотят меня куда-то отправить, может, к тетке Марии и к ее мужу Зырянову, у которых я уже гостил в год смерти мамы, но жить у бездетных и людей мне не поглянулось, и я выпросился поскорее к бабушке.

Бабонька, не отправляйте меня к Зырянову, - тихо сказал я. - Не отправляйте. Я хоть чего есть стану. И картошки голые научусь... Санька сказывал - сначала только с картошек лихотит, потом ничего...

Бабушка резко подняла голову, взглянула на меня размытыми, глубоко ввалившимися глазами:

Это кто же тебе про Зыряновых-то брякнул?

Никто. Сам подумал.

Бабушка подобрала волосы, вытерла глаза ушком платка и прижала меня к себе:

Чё ж тебя, как худу траву с поля, выживают? Удумал, нечего сказать! Дурачок ты мой, дурачок!

Она отстранила меня и ушла в горницу. Там запел, зазвенел замок старинного сундука, почти пустого, и я не поспешил на этот приманчивый звон - никаких лампасеек, никаких лакомств больше в сундуке бабушки не хранилось. Бабушки не было долго. Я заглянул в горницу и увидел ее на коленях перед открытым сундуком. Она не молилась, не плакала, стояла неподвижно, ровно бы в забытьи. В руке ее было что-то зажато.

Вот! - встряхнулась бабушка и разжала пальцы.

Вот, - повторила она. протягивая мне руку.

В глубине морщинистой темной ладони бабушки цветком чистотела горели золотые сережки.

Матери твоей покойницы, - пошевелила спекшимися губами бабушка.

Все, што и осталось. Сама она их заработала, к свадьбе. На известковом бадоги с Левонтием зиму-зимскую ворочала. По праздникам надевала только. Она бережлива, уважительна была...

Бабушка смолкла, забылась, рука ее все так же была протянута ко мне, и в морщинах, в трещинах ладони все так же радостно, солнечно поигрывали золотом сережки. Я потрогал сережки пальцем, они катнулись на ладони, затинькали чуть слышно. Бабушка мгновенно зажала руку.

Тебе сберегти хотела. Память о матери. Да наступил черный день...

Губы бабушки мелко-мелко задрожали, но она не позволила себе ослабиться еще раз, не расплакалась, захлопнула крышку сундука, пошла в . Там бабушка завернула сережки в чистый носовой платок, затянула концы его зубами и велела позвать Кольчу-младшего.

Собирайся в город, - молвила бабушка и отвернулась к окну. - Я не могу...

Кольча-младший надел старый полушубок, подпоясался, убрал сверток за пазуху. Все он делал медленно и молча, прятал глаза при этом.

Кольча-младший плыл в лодке вместе с моей мамой, был кормовым, мама на . Еще в той лодке была тетка Апроня и с ними семеро или восьмеро людей, но утонула моя мама. Когда лодка налетела на головку сплавной и опрокинулась, маму затянуло течением коренной воды под бону, она зацепилась косой за перевязь. Ее искали девять дней. Под боной поискать никому в голову не приходило, и пока не отопрела коса, не выдернулись волосы, болтало, мыло молодую женщину, потом оторвало бревнами, понесло и приткнуло далеко уже от села, возле Шалунина быка. Там ее зацепил багром сплавщик, и ничего уж, видно, святого за душой бродяги не было - отрезал у нее палец с обручальным кольцом.

Горе было так велико, так оно всех раздавило, что наша родня не пожаловалась на пикетчиков в сельсовет, лишь горестно, недоуменно качала головой бабушка:

Зачем же над мертвой-то галились? Покарат Господь за надругательство. А я бы и так отдала кольцо, все бы отдала, что есть у меня...

Мамы нет больше года, но Кольча-младший не находит себе места, все старается лаской, добротой загладить какую-то вину, хотя он ни в чем не виноват - смерть причину найдет. Каково-то идти ему в город, сдавать в «Торгсин» мамины сережки?

Ну, с Богом! - перекрестила бабушка Кольчу-младшего. - Хорошеньче смотри за платком-то. Жуликов да мазуриков в городе развелось тучи.

Ничего на это не сказал Кольча-младший. Закурил на дорожку, поднял воротник полушубка, надел собачьи лохмашки и с цигаркой в зубах вышел из избы.

Ты тоже шел бы на улку, к дедушке, - отвернувшись, молвила бабушка пустым голосом, и я отправился к дедушке, под навес, где он вязал метлы, смолил табак, заглушая голодную, сосущую нудь в животе.

Бабушке хотелось остаться одной. Всегда ее тянуло к людям, всегда она была среди них, всегда в гуще всех событий и в курсе всех деревенских дел, но сегодня ей хотелось быть одной. Мы с дедом не тревожили ее. Осторожно, словно воры, пробрались в избу. В доме тихо, сумрачно. Лампу мы в этот вечер не зажигали. Керосин у нас кончился, и ужина не просили.

«Ехали весь день до вечера, хватились - ужинать нечего», - пошутила бы бабушка в другое время. Но она даже не подала голоса и головы не подняла. Пластом лежала бабушка на кровати и не шевелилась, не ругалась, не творила молитв, лишь глаза ее светились во тьме недвижным, лампадным светом.

Кольча-младший принес из города пуд муки, бутылку конопляного масла и горсть сладких маковух - мне и Алешке гостинец. И еще немножко денег принес. Все это ему выдали в заведении под загадочным названием «Торгсин», которое произносилось в селе с почтительностью и некоторым даже трепетом. Бабушка завела квашню, намешала в муку мерзлых картошек, мякины, чтобы получилось побольше хлеба, и когда отстряпалась, половину плоских караваев, не вытронувшихся из-за примеси, засунула в котомку. Туда же бросила она узелок с солью, горсть луковиц, и Кольча-младший снова отправился в дорогу. С обозом он отбыл в , богатые села.

Верховскими у нас назывались села, расположенные в Ужурском, Новоселовском, Краснотуранском, Минусинском районах и прихакасских степях, потому как все это находилось в верховьях Енисея. И люди тамошние, и обозы, идущие оттуда, большие, длинные обозы с кладью, тоже звались верховскими.

Кольча-младший уехал наниматься на молотьбу. Он умел обращаться с молотилкой и, как утверждала бабушка, равных ему по ловкости и сноровке возле барабана не могло сыскаться. Что это за барабан такой, я не знал. Мне был известен лишь один барабан, в который колотят палками. Но на барабане Кольча-младший намеревался заработать хлеба, и мы стали его ждать.

Дедушка нанялся пилить дрова в сельсовет, и в большом нашем доме, где когда-то дополна было народу, сделалось тихо, пустынно, дверь в горницу заколотили, чтобы не жечь лишние дрова. Мука из «Торгсина», как ее ни растягивала бабушка, вся до пылинки исстряпалась, надо было что-то снова есть. Дедушка испилил и сложил в поленницы дрова подле сельсовета, получил деньги. Получил он их немного, всего на булку хлеба, как определила бабушка.

Она отправилась в город с деньгами, заработанными на дровах ослабевшим от голода дедушкой. Возвратилась бабушка вечером, с черемуховым батогом в руке. Первый раз взяла она тогда батожок и до смерти с ним уж не расставалась в дальнем походе. В котомке бабушка принесла серый, в банный таз величиною, каравай.

Отрежь скорее парнишке кусочек, - слабо сказала бабушка деду. - Замер вовсе парнишка. И себе отрежь.

Она сидела на скамейке не раздевшись, положив обе руки на черемуховую палку. И очень заметно бросилось мне в глаза, какая она стала старая и как согнулась в спине. Дед вынул каравай из котомки, взвесил его на руке и оглядел. Заросшее и без того хмурое его лицо запасмурнело совсем.

Чего ж не поела-то? Дорогой свалилась бы. Лучше, што ль?

Да я отколупнула корочку, пососала и дотащилась вот, слава Богу. Я что? - Я - ломовой конь. Режь, режь! Ждет ребенок. Алешка-то где?

Я сказал, что Алешка ушел к матери на Усть-Ману, там столовку открыли и кормят сплавщиков казенной пищей. Августа Алешку возле себя теперь прокормит. Они теперь без горя проживут.

И ладно. И ладно. Ты чего, отец? Умер ли, чё ли? Прямо беда с тобой...

Дед стоял с ножом в руке над разрезанным караваем и не поворачивался к нам. Спина его, плечи, руки обвисали все ниже, ниже, будто сделался он весь тряпичный, будто и кости смололись в нем сразу, и стал он меньше ростом.

Ты чего? - тревожно повторила бабушка.

Омманули тебя на базаре, - глухо вымолвил дед и воткнул ножик за настенную дощечку, за которой торчали вилки, ложки.

К-как омманули? - Рот бабушки вдруг начал беззвучно шевелиться, сделался черным.

Я закричал и прикрыл глаза руками. Дедушка схватил меня и понес к рукомойнику.

Ат жись! Ат чё деется! - бубнил он, нашаривая уголек за козырьком рукомойника, чтоб умыть меня с уголька - от испуга и урочества.

Уголек куда-то запропастился, дед набрал воды в глубокую ладонь. Всего деда трясло, он все бубнил, бубнил чего-то, и я, не слышавший от него больше трех или пяти слов за день, совсем испугался, попросил посадить меня на печь. Каравай оказался с начинкой, туфтой, как на блатном языке говорилось. Он только сверху каравай, в середину же запечена мякина. Бабушка проклинала себя: где были у нее глаза?! - спрашивала. Лучше бы ей помереть. Счастьем бы она посчитала, если б не дожила до этих дней, не видела бы такого злодейства и жульничества.

Голосила и причитала бабушка долго. Причитая, она успела, между прочим, рассказать, как обрадовалась, когда узрела этот большой каравай, как ее насторожила спервоначала сходная цена, как она боялась, чтоб каравай не перехватили, оттого и не разломила его, полоумная, как выглядели продавцы - пристойно, на ее взгляд, выглядели, одеты в городское. Рассказала и о том, будто скоро все наладится, будто городским хлеб по карточкам начали выдавать и драк больших на базаре уж нету из-за продуктов. По мере того как выговаривалась бабушка, легче становилось у меня на душе и дома не так уж страшно. Вот когда рот бабушки беззвучно шевелился и когда сидела она на скамье неподвижно, как каменная, тогда страшно. А так ничего. Так все наладится. Сейчас бабушка поголосит, облегчится и чего-нибудь сообразит.

И в самом деле бабушка скоро позвала меня в куть.

Гложи корочку-то. Корочка у каравая, будь он неладен, хлебна. -то выковыривай и гложи. Всякой хлеб не без мякины. Отец, ты тоже поешь маленько. Чё сделаш? Им, , отольются наши слезы. Кто бедного обижат, тот гибель себе накликат. А гляди-ко чего я принесла-а-а! - пропела бабушка, полезла за пазуху, и вынула черненький, мохнатый комочек. Он сразу запищал, начал тыкаться носом в бабушкину ладонь.

Тоже жрать хочет, пятнай его! - через силу улыбнулась бабушка и с непривычной, какой-то детской беспомощностью поглядела на меня, на деда. И было в этом взгляде: «Ну, дура я, старая дура! Можете судить меня, казнить, мне уж все едино. Только хотела я как лучше...» Никто ее судить и казнить не собирался.

Где это тебе такую чуду Бог послал?- мирно прогудел дедушка.

Он взял за загривок щенка двумя пальцами и поднял в воздух. Щенок разом замолк и только дрыгнул задними лапками, отыскивая опору.

Породистый, видать, холера! Не орет, - заключил дедушка.

Дед сроду охотником не был, в собаках ничего не понимал, однако мы согласились с ним - щенок породистый, уж очень он лохмат и уши у него большие, вислые.

Тащусь это я у домов отдыха, - рассказывала бабушка, уже привычным, напевным голосом, - а он, горюшко, копошится в снегу, еле уж слышно скулит. Выбросили его на мороз - околевать. До собак ли? Остановилась это я, смотрю на горюна и плачу, про Витьку нашего думаю. Не будь пас, так же околевать бы его выбросили...- Бабушка вытерла платком уж летучие, жалостливые слезы и начала раздеваться.

Счас я, счас, мужики. Из коровенки вытяну молочка. Не надо бы доить ее. Теленок замрет во чреве. Ну да последний раз. А вы пока гложите корку-то, гложите. А щененку-то, Витька, палец дай. Он и уймется. Не омманешь - не проживешь, так выходит, - заключила бабушка и сердито покосилась на раскроенный каравай.

Я скоро. - Она схватила подойницу с полатей и поспешила во двор, мы с дедом стали выдергивать из каравая, из корочек мякину. Самую большую, выпуклую, будто крышка черепа, корку мы отложили бабушке.

Щенок чмокал, шибко прижимая мой палец к ребристому нёбу, постанывал и дрожал от голодной истомы. Вернулась бабушка, принесла на дне подойницы молока и первым делом плеснула щенку. Затем она вынула чугунок из печи, налила всем кипятку и забелила его молоком. Мы макали корки в чай. Ел дедушка, ела бабушка, ел я, ел лохматый щенок. Он побрякивал банкой и захлебывался.

Ишь ведь, язва, жрет, жре-от! Жить хочет! - сказала бабушка, глядя, на щенка, и тут вздохнула: - Каждой Божьей твари жить надобно. Ничего, мужики, ничего, крута гора, да забывчива, лиха беда, но избывчива. Выкарабкаемся. Коровенка, Бог даст, скоро отелится. Кольча хлеба заробит. Нам бы до весны, до травочки дотянуть... Наелся, место ишшэт.

Щенок дохлопал молоко язычишком, ходил кругами по кути на расползающихся ногах.

Ты его с собой на печь возьми, заколел он, за всю жизнь не отогреется.

И я забрал щенка с собой па печку. Он заполз мне под мышку, угнездился там и заснул, грея меня своим, еле ощутимым дыханием. А я гладил его по кудрявой шерстке и размягченно думал о том, что «супостатам» отольются бабушкины слезы и что щенок вырастет, собакой сделается.

Баб, а баб, а как мы его звать будем?

Щененка-то? Да так и будем звать - Шариком. Он ведь ровно шарик. Так и будем. Дрыхнет?

Спи-ит. Под мышку забрался и спит. Щекотно мне от него.

Пусть спит. И человека, и животину жалеть надо, батюшко, потому как у животной тоже душа есть. Памятливая душа. Добро животная пуще человека помнит. Мы вот Шарика отогрели, покормили. Множко ли ему надо то? А в дому сразу легше сделалось. И помяни ты мое слово... - Бабушка прервалась, прислушалась к чему-то в темноте настороженно и разом снялась с кровати:

Ой, больше, Кольча-младший приехал! Отец, ты ничего не слышал?

Да навроде бы ворота скрипели.

Кольча это, Кольча! - уверенным уже голосом подтвердила бабушка и зашуршала юбкой. - А я еще вечор подумала... Вот! Вот он, Шарик-то! Знамение это мне вышло, в образе его ангел-спаситель явился...

Когда мы вышли с дедом на улицу, бабушка уже успела расцеловаться с Кольчей-младшим, что-то говорила ему, плакала, помогала снять котомку.

Витенька! Живой!.. - шагнул ко мне Кольча-младший, поднял на руки, прижал к небритой щеке. - Вот и ладно! Вот и ладно! А я тебе гостинец привез!..

Хотя беда приходит пудами, но уходит золотниками, до весны, до травки мы все-таки дотянули, однако с машинкой «Зигнер» пришлось разлучиться. Променяли ее за мешок картошек - садить было нечего. Первый раз в том году садили наши селяне разрезанную на две, где и на четыре половинки картофелину и шибко сомневались в будущем урожае. В том году вообще много чего происходило и делалось в первый раз. Когда выносили машинку, бабушка ушла из дому и голосила будто по покойнику. От травки до свежего хлеба и овощей было еще далеко - и как далеко - ведь каждый голодный месяц, да что там месяц, день - вечность, но все же легче сделалось жить.

Кольча-младший вступил в колхоз и женился друго-рядь. В нашем доме появилась песельница и хохотунья Нюра, беловолосая, легкая нравом, быстрая на ногу. Она пришлась мне но душе, и мы с нею сделались друзьями. Но с бабушкой у них не ладилось. Бабушка самолично сосватала Кольче-младшему невесту, степенную, смиренную, телом дебелую. Я и потом не раз замечал, что люди генеральского склада души не чают в тех, у кого характер ангельски-тихий. Но времена, когда женили, а не женились, к великому огорчению бабушки, прошли. Как-никак город от нашего села находился всего в восемнадцати верстах, и хотя отгораживали его от нас утесы, скалы да перевалы, все равно вольный, безбожный его дух долетал к нам и переворачивал все вверх дном.

Бабушка кляла городское поветрие, сулила глад и мор, стращала людей тем, что будут по небу летать железные птицы и огненные змии, что льдом и холодом покроется земля, как сказано в каком-то Писании, которого она не читала и читать не могла, потому как грамоты совсем не знала. Глад наступил. Мор, хоть и небольшой, тоже был, железные птицы - аэропланы, летали над горами. Все сбывалось по бабушкиному Писанию. Напуганный жуткими предсказаниями, я забивался под крыльцо или на печку, когда аэропланы пролетали над селом. Однако боялись железных птиц старухи, я да еще кое-какие ребятишки, послабей пупком.

Орлы дяди Левонтия ничего не боялись, и когда аэроплан гудел над селом, они, голозадые, высыпали на улицу, кричали в небо: Ироплан, ироплан! Посади меня в карман! А в кармане пуста, Выросла капуста!..

Корова благополучно отелилась. Кольча-младший и Нюра работали на посевной, им выдавали понемножку жита. Августа на сплавном участке вышла в ударники, ей надбавили паек. Теперь она подсобляла и нам маленько - через день отправляла порцию каши из столовки. Вместе с Августой работал на сплаве дядя Ваня. За харчем к нему бегал Кеша. Через гору бегал, через ту самую, которую одолел я когда-то в новых штанах, нам он тоже попутно кашу доставлял.

Ни один уважающий себя чалдон, будь он хоть какого возраста, если есть рядом река и несет она бревна - пешком не пойдет, твердо зная, что вверх везет беда, вниз несет вода. В летнюю пору все наши селяне плавали на саликах - двух, трех или четырех бревнах, сколоченных скобами либо связанных проволокой. Чаще на двух. Четыре - это уж роскошь. Приезжие люди зажмуривались от страха, узрев человека на двух бревнах посреди бешеной реки. Иной раз спасать выплывали и возвращались обруганные, сконфуженные, разводили руками.

Получив на сплавном участке пайку отца и Августы, Кеша связывал или сколачивал два бревна, пристраивал на них кастрюлю с ухой, в кастрюлю - чашку с кашей, в кашу - горбушку хлеба. Затем выбирал доску, какая полегче, и с таким «веслом» отбывал к селу, где я, бабушка и Шарик ждали его. Поскольку за харчем бегал не один Кеша и плавать все любили, то скобы со сплавного участка все перетаскали, добрую проволоку извели. Раз Кеша связал два толстых бревна завалящим концом веревки и сначала плыл ладно, песню пел: «Далеко в стране Иркуцкой». Салик шел ходко, бухал в боны, в бревна. Но вот поволокло салик к Майскому быку. Бык этот выступал в реку, вода била в его каменный угол. Здесь, как у Караульного быка, имелся унырыш, только еще глубже, провальней. Клокочет, бурлит вода в унырыше и, взлохмаченная, мятая, кругами выбрасывается оттуда, мчится под нависшим брюхом ржавого утеса. Кеша под Манским быком проплывал много раз, ничего не боялся, еще громче песню орал, чтоб эхо под скалой эхало.

Но беда настигла его в самый неподходящий момент. Лопнуло весло. Обломком доски Кеша не урулил салик, его затащило под бык, стукнуло - и бревна разошлись - лопнула веревка. Кеша не о себе и не о салике хлопотал в ту гиблую минуту, о кастрюле с пайкой. Кастрюлю он сграбастал, не дал ей утонуть. Меж тем ушла от него половина салика. Остался Кеша на одном бревне и, чтобы не сверзиться в воду, сел на бревно верхом, спустил ноги в реку - и понесло его, завертело, как хотело, потому что рулить совсем нечем, в руках кастрюля, ноги бревно удерживают.

Сидим мы па бережку: я, бабушка и Шарик, пайку ждем. Я камни в воду бросаю, бабушка о чем-то думает. Шарик умильно смотрит на нее, хвостиком по гальке колотит, шебаршит, рассыпается галька. Вдали показался человек вроде бы на салике, но почему-то без весла. Таскает человека, кружит, поворачивает то передом, то задом, о боны стукает, но он не гребется и никаких признаков жизни не подает. Бабушка смотрела, смотрела, давай ругаться:

Опеть какой-то сорванец на катится! Опеть балуется! Ну жиганы! Ну сорвиголовы! Тонут, гинут - все неймется!..

У меня глаз поострее, вижу - Кеша это наш в аварию попал, как сказать бабушке, не придумаю. Между прочим, шумела бабушка для вида и порядка. Сама тоже на салике плавает. Положит котомку на бревна, перекрестится на известковый завод, на солнце-восход, усядется на салик и скажет:

Отталкивай, батюшко! Восподи, баслови!

И я оттолкну ее, и она поплывет себе к городу, веселком погребая. Как увидит катер или пароход, закрестится, веслом машет: «Ходу! Ходу сбавляй!» - чтоб не смыло ее с бревен.

Все суровей смотрит на реку бабушка, все ближе братан подплывает. - Тошно мне! - охнула бабушка, и ноги у нее подломились.

Да это, больше, Кешка наш? Что это, каторжанец, плаваш на одном бревне?..

Вож-ж-жа-а-а ло-о-опнула-а-а! - заревел Кеша. - Ловите меня-а, а то пайку утоплю-у-у-у!

Столкнули мы с берега чью-то лодку, поймали Кешу ниже села. Еле пальцы его разжали - так он крепко держал кастрюлю за дужки. Бабушка и ругалась, и смеялась, и крестилась, Кеша носом хлюпал, сидя на нашей печке. Бабушка лечила его и, передавая внука «шорту» - дяде Ване, наказывала, чтоб он в кузне наковал скоб и сам бы делал Кеше салик, не то жиган этот пайку утопит, не ровен час, и сам решится.

Спала коренная вода на Енисее. Жалица, щавель, дикая редька, медуница, петушки и много чего выросло на лугах. Хлеб наподобие кирпичей стали печь в церкви, приспособленной под пекарню, и выдавать понемногу на каждого едока. Бабушка причитала и ругалась: изничтожение-де не только храма Божьего, но и женской половины началося. От печки баб устранили, стало быть, их на мыло переделывать надо. Зачем они? Хлеб, кирпичом который, она ни за что есть не станет, потому как он машиной воняет да и на хлеб вовсе не похож.

Не блажи-ко ты, не блажи, - урезонил ее дедушка, - давно ли корке были рады?

Бабушка сразу на него, конечно, безбожником, «коммунистом» и аспидом называла, корила, что крестится он для блезиру - перед едой, чтобы не подавиться, да перед севом и сенокосом, чтоб удача была, потому и хлеб казенный есть ему можно, ей же не пристало «скоромиться».

Ну, не ешь! - бубнил дедушка в бороду. - Сердилась старуха три года на мир, а мир того не заметил.

Бабушка сделала вид, будто не расслышала дедушкиного ехидства, скоро, однако, и хлеб, кирпичом который, потихоньку да полегоньку пощипывать стала и незаметно к нему привыкла, оправдываясь:

Люба пишша от Бога, а этот хлебушек в святом месте к тому же испеченный, сталыть, вовсе пишша Божья...

Шарик, которого бабушка звала насмешливо ангелом-хранителем, внимательно ее слушал и со всем, как есть со всем, что она говорила, соглашался и, как бы подводя итог, стучал хвостиком: «Совершенная истина! Ну, из совершенных совершенная!..»

Между Шариком и бабушкой шла постоянная, затяжная борьба, в которой победы чаще одерживал Шарик. Главная цель в жизни Шарика - пробраться в избу, вылакать у кошки молоко и помочиться на веник под рукомойником. Когда Шарик рос, его все как попало обзывали, тискали, чесали ему пузо. Он опрокидывался вверх лапами перед каждым встречным-поперечным, и никто не мог пройти мимо Шарика, любой и каждый чесал его сытое, пыльное пузо.

Чтоб ты сдох! - говорили Шарику.

Экая ты падла! Экая балованная тварь!

Шарик жмурился, высовывал кончик красного языка от блаженства, потешно дрыгал задней лапой. Не думаю, чтоб Шарик понимал, что ему говорили, но одно он усвоил твердо: чем глупей, чем придурковатей себя вести, тем выгодней и лучше прожить на нынешнем свете можно.

Однако в таком селе, как наше, одной придурью не обойдешься. Нужна еще и осторожность. Она пришла к Шарику не сразу. Тот не охотник, тот не хозяин считался у нас, кто не держал свору собак. И каких собак! Во время голода поредела банда наших псов, но как только полегчало с едой, снова во дворах забрехали собаки, снова начали они шляться по селу. Собак у нас держали только лаек, на людей лайки не бросаются, зато меж собой грызутся постоянно. Шарика отсталые сельские псы принимали за диковинную зверушку и постоянно дежурили у наших ворот, чтоб скараулить эту зверушку и разорвать. В подворотне все время торчали три-четыре собачьих носа. Псы втягивали воздух, рычали, скалились. Шарик, миролюбиво подергивая хвостиком, подползал на брюхе к воротам, чтобы поиметь знакомство и войти в собачью семью добрым другом и товарищем. Добром это кончиться не могло.

Однажды за нашими воротами поднялся страшенный вой, визг, лай.

Тошно мне! - закричала бабушка и помчалась из дому.

Шарика вертят! Шарика вертят!.. Цыть! Язвило бы вас! Цыть! Волки ободранные!..

Принесли Шарика из-за ворот на руках, почти бездыханного, слабо постанывающего. Бабушка облепила бедолагу опарой, листьями подорожника, завернула его в старую шубу. Несколько дней Шарик лежал на печи, больной и тихий.

Я ли тебе не говорила? Я ли тебя не упреждала? - выговаривала бабушка Шарику. - Не лезь за ворота, не лезь! Так-то ты меня послушал? Так-то ты мому наказу внял?

Шарик слабенько колотил хвостом, что, дескать, поделаешь, промашка вышла. Хотел по-доброму в коллектив войти, вон люди и те в колхоз объединяются... Вот тогда-то, во время болезни, донельзя изнеженный Шарик повадился есть у кошки молоко и ходить на веник. Уж как ни стерегла, как ни караулила бабушка Шарика, он всё равно улавливал свой момент.

Я те удозорю! Все едино удозорю и носом натычу! - грозилась бабушка, и, надо сказать, настойчива она была в достижении цели.

Вот Шарик вылез из-под кухонного стола, потянулся - бабушка лук-батун в окрошку режет и на пса никакого внимания. Шарик ткнулся в кошачью посудину - нет там молока, он его уж подчистил. Шарик побренчал банкой и подался к рукомойнику. Бабушка лук режет, но вся она настороже. Понюхав веник, Шарик отошел от рукомойника, подумал, подумал и плюхнулся на брюхо среди кути, полежал, полежал, поднялся и снова к венику. Бабушка резко обернулась. На лице ее гнев и торжество. Шарик нюхал веник с невинной мордой. Повернувшись к бабушке, он подрыгал хвостиком: что тут такого особенного? Уж и веник не понюхай!

Ну не бес ли? Не выжига?! - бессильно упала на скамейку бабушка. Шарик смело протянул бабушке лапу.

А подь ты к лешему? - оттолкнула она баловня. - Ловок ты, ловок! Да и я, брат, не лопоуха! Я все едино тебя удозорю и натычу, натычу!..

Шарик полон внимания. Он слушал и в то же время поглядывал на жестяную банку - плеснула бы, дескать, молочишка, чем попусту болтать.

Да на уж, облизень! Через какое-то время дверь избы распахнулась настежь - это Шарик, разбежавшись, навалился на нее и был таков!

Напрудил ведь! Напрудил! - простонала бабушка, глянув под рукомойку.

И начинался поиск - под навесом, и амбаре, в стайке, под крыльцом. У бабушки в руке хворостина. Бабушка переполнена возмущением через край, но, смиряя себя, звала нежно, воркующе:

Шаря, Шаря! Иди-ко, миленький, иди-ко, я те молочка дам, молочка-а-а-а!

Шарик ни мур-мур. Шарик сквозь землю провалился.

Тьфу! - плюнула бабушка и отбросила хворостину.

Лучше домой не являйся, нечистый дух!

Шарик объявлялся в ту пору, когда бабушка уж поостынет и гнев ее пойдет на убыль. Шарик вежливо скребется лапой в дверь, попискивает:

Не пущу я тебя, супостата, в избу! Не пущу! -

Шарик затих, успокоился. Ему главное сейчас - слышать голос, почуять, до какой степени еще раскален человек.

Управившись с делами, бабушка брала батог - для обороны и следовала по селу, проведать своих многочисленных родичей, нужно где чего указать, где в дела вмешаться, кого похвалить, кого побранить. В одном доме промолчат, в другом огрызнутся, в третьем, глядишь, и отпушат бабушку, генералом обзовут. Часто прибывала она с причитаниями домой, клялась, что ноги ее не будет до скончания века в таком-то и таком-то дому, у таких-то и таких-то дочерей и зятьев.

Отгостевала! - бурчал дедушка.

Следом за бабушкой из дома в дом таскался Шарик. Следом за ним крались деревенские псы, храпели издали, путая Шарика. Но бабушка не давала своего ангела-хранителя в обиду. Если какой отчаянный пес и выкатывался из подворотни и, невзирая на батог, сшибал Шарика на землю, бабушка хватала его в беремя. Были живы и не затухли в Шарике охотничьи страсти. Он все время пытался подобраться к курицам и, хотя не изловил ни одной, поползновения свои не оставлял. Когда появились во дворе цыплята, у бабушки возник новый участок борьбы.

Длинный летний вечер. Двери избы распахнуты, окна и горнице открыты. Дед, как всегда, что-то мастерил под навесом. Бабушка молилась, стоя на коленях перед иконостасом в горнице. Я видел сквозь листья герани и завесы красных сережек, как голова ее то возникала за цветками, то опускалась ниже окна.

Мира Заступница, Мати всенежная, я пред Тобою, грешница, мраком одетая. Ты меня благодатью покрой, если постигнет скорбь и страдание...

Все чаще и чаще мелькала бабушкина голова в окне, слышно было, как она бухалась лбом об пол и голос ее уже на слезе. Мне казалось, бабушка знала, что дед слышал ее, и потому она прибавляла прыти в молитве, чтоб пронять его, доказать, какая она усердная в веровании, а он - грешник, но она но доброте своей и его грехи замолит.

Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородица, надеющимся на тя. Да не погибнем мы, да избавимся от бед, ты бо еси спасение...

Ша-а-рик, падина такая! Я вот тебе! - Забренчала бабушка в раму.

Продолжая молиться, она торопливо бормотала, часто в замешательстве крестилась:

Сбил ведь, сбил, нечистый дух! - Бабушка шевелила губами, вспоминая молитву, и вот громко, обрадовано повела дальше, перескакивая с пятого на десятое, толкуя молитвы па свой лад, приспосабливая их к своей нужде.

И рече ему Пресвятая Богородица: Сыне Мой и Бог Мой. Человеку, который аще похощет от чистого сердца... избавлю его вечные муки огня неугасимого, червия неусыпанного, ада преисподнего. Еще человек в дому своем в чистоте содержит, то в том дому будет рабам здравие, скоту прибыток, к тому дому не прикоснется ни огнь, ни тать...

Бабушка чем дальше, тем самозабвенней колотилась лбом об пол. При этом она одним глазом смотрела слезно на Мати Божию, другим сурово следила за Шариком, который полз меж срубом подвала и заплотом к цыпушкам, укрывшимся в жалице вместе с курицей-паруньей. Как только Шарик приближался, курица топорщилась, клохтала, дергаясь головой, и, взъерошенная, с индюшку почти сделавшаяся, налетала па Шарика, и он задавал стрекача. Шарик устраивал спектакль, - не давал бабушке молиться. Он не мог долго быть без нее, выманивал бабушку на улицу.

Не выдержав испытания, бабушка выскакивала на крыльцо, воздевала руки к небу, ругала подлую псину распоследними словами, топала ногою, плевалась. Шарик полз к ней на брюхе, колотил хвостом по земле: виноват, виноват, но ничего с собой поделать не могу... И если эта история, так горько и печально начавшаяся, закапчивается по-другому, в том повинен тоже Шарик - лукавая, глупая и преданная собака.

В 1933 году в деревне, где рос Витя, настигла нужда. Исчезли птицы, замолкли псы и веселые ребятишки.

У мальчика в семье главная - это бабушка. Своих родных – Витю, деда и сына – прозвала «мужиками». Немного спустя, у них появился «мужик», Алеша – двоюродный брат Вити. Мама Алеши начала работать на заводе, но вскоре оказалось, что ее дохода не хватает на содержании семьи и тогда в дело пошел бабушкин сундук и все его содержимое. А еще спустя немного времени, дом опустел. В семье наступил голод.

Витя – вялый ребенок, очень часто сильно болеет. От чего совсем ослабели ноги. А после того как наелся ледяного картофель, чуть не помер. Бабушка не сдержалась, и пошла на крайние меры, решив сдать сережки – единственное, что осталось от Витиной мамы, потонувшей в воде. Отнести серьги в город согласился Кольче-пладший. Он укоряет себя в смерти сестры, и потому старается помогать мальчику, чем может.

Вернувшись из города, Кольче-младший принес муки, бутылочку масла и деньжат, после чего пошел на заработки в зажиточные деревни, а дедушка устроился рубить дрова. Но и это не принесло дохода. И тогда бабушка решила сходить в город купить хлеба. Каравай оказался несъедобным. Бабушка с расстройства выкинула щенка из дома, помирать на холоде.

Пес оказался счастливым. В этот же день с доходами и продуктами вернулся Кольча-младший, что помогло семье дожить до весны, а там он снова решил жениться. Дела стали налаживаться. Корова отелилась, Алексей мама забрала, она смогла найти хорошую работу. И ее доходов хватало даже на «мужиков».

Со щенком бабушка так и не смогла найти компромисс. Он все время шкодит. Но, не смотря на это, бабушка его воспринимает как своего ангела – хранителя.

Данный рассказ нас учит не унывать, и даже в том, ком ты не видишь пользы, может принести тебе удачу в жизни.

Картинка или рисунок Ангел хранитель

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Бажов Малахитовая шкатулка

  Одной уральской женщине, которую звали Настасьей, досталась от покойного мужа Степана шкатулка

• Чуковский Федорино горе краткое содержание сказки

  Бабушка Федора была ленивой и не любила прибираться в доме. Однажды вся ее посуда, мебель и все вещи, нужные в хозяйстве, обиделись на нее и ушли куда глаза глядят. И не просто ушли, а побежали сломя голову. Хозяйка, увидев это, бросилась вдогонку.

• Краткое содержание Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем Гоголя

  «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Николая Васильевича Гоголя начинается со знакомства с героями. Дело происходит в Миргороде. Читателю последовательно

• Краткое содержание Лермонтов Фаталист (глава из рассказа Герой нашего времени)

  Печорин на протяжении двух недель живёт в казачьей станице. У офицеров была традиция собираться каждый вечер и играть в карты. Однажды после игры они начали обсуждать одно из мусульманских поверий

• Краткое содержание Гофман Песочный человек

  В детстве мать Натаниэля укладывала его спать со словами: "Идет Песочный человек, я вижу." Не смотря на то, что она просто имела ввиду, что у него глаза сонные, как будто в них засыпан песок, Натаниэля пугало это выражение

Очень часто на летние каникулы задают прочитать необходимые произведения и список прочитанного иногда достигает небывалых размеров. Многие, да и в принципе все учащиеся не охотно хотят тратить свое летнее время на прочтение книг. Именно для вас мы добавили краткое содержание произведения Астафьев - Ангел-хранитель . Прочитав данный материал вы с легкостью сможете понять суть и смысл книги и вам даже не придется читать полный формат книги. На данной странице вы можете прочитать краткое содержание по произведению

Астафьев - Ангел-хранитель

совершенно бесплатно и без регистрации.

В 1933 году село, где жил мальчик Витя, «придавило голодом». Не стало голубей, притихли собаки и шумные ватаги мальчишек. Пропитание себе добывали, кто как умел. Охотники искали в тайге зверя, но тот ушёл далеко в лес, подальше от голода. С добычей возвращались только самые умелые охотники и делили мясо на всё село. Люди потянулись в город, сдавать «барахло и золотишко» в «Торгсин».

Семьёй Вити руководила бабушка, изворотливая в хозяйстве и предприимчивая в делах. Своих домочадцев — Витю, дедушку и сына Кольчу-младшего — она называла «мужиками». Вскоре к ним присоединился ещё один «мужик», Алёшка — двоюродный брать Вити. Мать Алёшки, тётка Августа, с лесозаготовок перешла работать на Усть-Манский сплавной участок, где ей обещали давать паёк. Вскоре оказалось, что обещанный паёк семью не прокормит, и вход пошло содержимое старинного бабушкиного сундука. Через некоторое время из всего богатства в доме осталась лишь старинная швейная машинка «Зингер», которую никто не хотел покупать. Семья начала питаться картофельными очистками, мякиной и прочей дрянью.

Витя был слабым ребёнком, переболевшим лихорадкой и ревматизмом. Вскоре ноги совсем перестали его держать. Когда мальчик чуть не умер, наевшись мёрзлой картошки, бабушка не выдержала и решилась расстаться с золотыми серёжками — единственной памятью о Витиной матери, утонувшей около года назад. Отнести серёжки в «Торгсин» поручили Кольче-младшему. Он управлял лодкой, в которой плыла его сестра, поэтому винил себя в её гибели, и старался почаще баловать сироту.

Принеся из города пуд муки, бутыль конопляного масла и немного денег, Кольча-младший отправился на заработки в богатые сёла, расположенные в верховьях Енисея, а дедушка нанялся в сельсовет пилить дрова. Вскоре еда опять кончилась. Взяв заработанные ослабевшим от голода дедушкой деньги, бабушка отправилась в город и принесла огромный каравай. Хлеб оказался «фальшивым»: под румяной корочкой обнаружилась несъедобная начинка из мякины. Бабушка долго голосила и причитала, а потом достала из-за пазухи маленького щенка — его выбросили умирать на мороз.

Щенок, названный Шариком, принёс удачу. В тот же вечер с деньгами и гостинцами вернулся Кольча-младший, и бабушка сумела дотянуть до весны. Швейную машинку, правда, пришлось продать, чтобы купит мешок картошки для посева. Весной Кольча-младший женился во второй раз. Вместе с женой, хохотуньей Нюрой, он работал на посевной, за что им выдавали немного жита. Бабушкина корова благополучно отелилась. Алёшку забрала мать, которая вышла в ударники. Теперь от её увеличенного пайка перепадало и бабушкиным «мужикам».

С Шариком бабушка пребывала в постоянной конфронтации — щенок повадился выпивать кошачье молоко, мочиться на веник и гоняться за курами. Однако, несмотря на Шариковы проказы, бабушка всегда называла его ангелом-хранителем своей семьи.