Почему люди враждуют друг с другом.

Глава девятая

ЗАЧЕМ ВСЕЧАСНО И НАПРАСНО ВРАЖДУЕТ ЧЕЛОВЕК... ЗАЧЕМ?

Мы дошли до славянофильского онанизма.

Вся Россия в бесплодной лихорадке... Все

бредят «южными славянами», не разбирая

и даже не видя, кто они... В политическом мире

всё тот же бред. Странное занятие -

одной рукой раздувать пожар, другою

лить на него воду.

Валуев - из Дневника

Великий князь Николай Николаевич тепло распрощался со своим преемником Тотлебеном и, одаряя всех обаятельной улыбкой, пожав великое множество рук и раздав такое же множество крестов и медалей, отбыл из главной квартиры.

Душа была отягчена. Это началось давно - с Плевны. И всё давило и давило, душевная немочь и боль затронули тело, сопровождавшие его доктора в один голос рекомендовали разгрузку и лечение, разумеется, на водах. Разгрузка означала отставку...

Брат Александр слал ему депешу за депешей, шифровальщики едва успевали класть их на стол. «Теперь главною нашею заботою должно быть сосредоточение больших сил к Константинополю и Галлиполийскому району на случай войны с Англией». «В виду явно враждебного расположения Англии, которая ищет предлогов к разрыву, необходимо остановить отправление гвардии и гренадер и принять решительные меры к воспрепятствованию прорыва англичан через Босфор. Прошу тебя, не теряя времени, обдумать все подробности и сообщить мне твой план действий. Можно ли надеяться на содействие турок или исполнить помимо их...» «Судя по твоей последней телеграмме, надеюсь вполне, что все меры будут приготовлены к быстрому захвату проливов...» И наконец: «Состояние здоровья твоего меня крайне огорчает...»

Он все бумаги вывалил на стол Тотлебену без каких-либо комментариев. Пусть читает и принимает меры. Что до него, то он с удовольствием отправил бы весь этот бумажный сор в ретираду. Александр там милуется со своею прекрасною Катей и, несмотря на подробнейшее описание тяжких обстоятельств, в которых оказалась армия-победительница, предписывает «быстрый захват проливов» и всё в таком роде...

«Здоровье его огорчает... Моё... Небось очередную слезу пролил перед иконостасом». Николай зло выматерился, шевеля губами, шёпотом. Пусть адъютант думает, что он молится. Ожесточение накатывало волнами, такими же, как боль в сердце. Скорей, скорей отсюда. Хватит с него, сколько можно... Сделал глупость, принял назначение, вообразил себя полководцем... От главнокомандующего до говнокомандующего - один шаг, - болтали за спиною. Он всё слышал, только зубами скрипел да матерился. Там, в Петербурге, было всё так живописно: разводы, парады, манёвры. Полки шагали мимо, ровняя строй и выпучив глаза, не груди - грудь в одну линию. Победить с такими - ничего не стоило. Только командуй: марш-марш вперёд, стреляй, коли, руби, ура-а-а! Турки падают как чурки! Оказалось: а мы-то здоровы, стоим безголовы...

Война отвратительна. Сам брат Александр, посидевши в штаб-квартире некоторое время да поездивши по госпиталям, так и молвил да слёзы лил. У него с детства глаза на мокром месте. Слава Богу, наконец выбрался из этой скотобойни, из этой грязи, из этого позора пополам с триумфом. Всё оплачено - большой кровью и большими деньгами. Зато - чин генерал-фельдмаршала, Георгий...

Зачем, зачем согласился? Но разве он знал, разве мог вообразить, как страшна эта бездна. Без дна! Хотя знал - задела Крымская война. Краем задела, папа оберегал-оберегал да и помер. Более от огорчения, нежели от инфлуэнцы. Он полагал, что непобедим, и вдруг такой афронт!

Отныне только покой, только воды, лечение, развлечение, охота. Стрелять только в зверя или птицу. Николай чувствовал, что всё в нём сдвинулось и продолжает сдвигаться. Генерал-фельдмаршальский мундир был тесен, давил. Доехать бы в нём до Петербурга, а там чрез несколько дней скинуть, освободиться.

Ему всего-то сорок семь, а чувствовал он себя стариком, развалиной. Более всего хотелось покоя. И чтоб не было никаких мундиров, никакого строя. Война укоротила его век, укоротила ощутимо - Николай чувствовал это всем своим естеством.

Он развалился на ложе в своём отделении салон-вагона и просил не беспокоиться. Сам, без помощи денщика, снял тесный мундир, увешанный множеством звёзд и медалей словно рождественская ёлка, с чрезмерными эполетами, с голубой лентой Андрея Первозванного, стащил сапоги, сунул ноги в чувяки и почувствовал неизъяснимое облегчение. Вагон покачивался и подрагивал на временной колее, но это было всё равно покойней, чем в экипаже.

Он посмотрелся в зеркало. Залысины углубились, сетка морщин в углах глаз стала гуще, кое-где в пушистой окладистой бородке и коротких бакенах светились нити седины. А так - ничего. Усталость видна, её не спрячешь. Правда, супруга Александра Петровна, в девичестве принцесса Ольденбургская, наезжавшая его проведать, нашла, что он сильно сдал, и покручинилась. Мальчиков, Мишу и Петю, он привозить запретил: всё-таки война, мало ли что.

Теперь покой. Братец хотел было, чтобы он отправился в Берлин, на конгресс - надо, мол, подкрепить российское представительство. Николай не согласился: пусть политики сражаются языками и водят друг друга за нос. Это не его дело. Пока что главным событием берлинской говорильни стало покушение на дядюшку Вилли - его известили депешей. Какой-то фанатик, естественно социалист, тяжело ранил старика. Эти социалисты взбесились. Будто они не знают, что император Германии и король Пруссии - марионетка, притом ветхая, в руках князя Бисмарка, что он всего лишь символ без власти, которому механически отдают почести.

Вся власть в руках Отто фон Бисмарка. И естественно, что в Берлине он главное лицо, хозяин и распорядитель на конгрессе. Николай представил себе треволнения венценосного брата Александра, его надежды и его бессилие, да, бессилие. Бессилие победителя, жертвы которого не принимаются во внимание, а сама победа видится ничего не значащей. И впервые от души пожалел брата. Этакое унижение!

На Берлинском конгрессе, о чём Николай ещё не знал и что ему предстояло узнать по приезде в Петербург, было два дирижёра: Бисмарк на правах хозяина и лорд Биконсфилд на правах законодателя. Да, он был законодателем и объявил об этом в своей непреклонной речи, которая звучала речью победителя. Вечером он телеграфировал королеве Виктории: «Я не опасаюсь за результат, ибо я сказал кому следует, что уйду с конгресса, если предложения Англии не будут приняты».

Ультиматум лорда поверг в смущение даже Бисмарка, а Горчаков и Шувалов совершенно оторопели. Действительный статский советник Корецкий был отправлен в Петербург с подробнейшим донесением императору и за дополнениями к позиции, которую они намеревались занять.

Бисмарк попытался стать посредником и смягчить непреклонность Дизраэли. Он настоял на совместном обеде, узнав, что лорд приказал подать специальный поезд для отъезда британской делегации.

«После обеда, - писал Биконсфилд королеве, - мы расположились в одной из комнат. Он закурил, и я последовал его примеру... Мне кажется, я нанёс последний удар моему здоровью, но я почувствовал, что так поступить было совершенно необходимо. В таких случаях человек некурящий имеет вид подслушивающего мысли другого... Я провёл часа полтора в самом интересном разговоре исключительно политического характера. Он убедился, что мой ультиматум вовсе не был выдумкой, и, перед тем как пойти спать, я с удовлетворением узнал, что Петербург капитулировал». Наутро он телеграфировал её величеству: «Россия принимает английский проект об европейской границе Турецкой империи, военные прерогативы и политику султана».

Петербург вынужден был капитулировать: на него давили со всех сторон. Турецкий посланец Кара-Теодори, паша довольно потирал руки. У повелителя правоверных султана Абдул-Хамида были все основания считать себя отмщённым за военное поражение, Кипр был невеликой платой за столь важные уступки, которые пришлось сделать России.

Румынские делегаты Братиану и Когылничану были допущены лишь на десятое заседание. Они, как, впрочем, всегда, сидели меж двух стульев, несмотря на то что Россия выторговала им с немалым трудом полную независимость. Они по-прежнему требовали себе южную Бессарабию, дельту Дуная со всеми рукавами и островами и даже денежное возмещение её расходов. Но тут более всего восстал Бисмарк:

Вы, господа, должны быть удовлетворены главным: Румыния признается суверенным государством. Кроме того, Россия настояла на передаче вам Добружди. Побойтесь Бога: Добружда куда обширней южной Бессарабии и населения в ней на восемьдесят тысяч больше. У вас непомерные аппетиты и менее всего заслуг. Вы здесь просители, не более того... Никаких требований! Благодарите Россию: она билась за вас.

В кулуарах он сказал Шувалову, с которым был в приятельских отношениях:

Экие наглецы эти румыны: никакого чувства благодарности, устроили торжище, словно они первые на пиру победителей. - И добавил, смеясь: - Румын вовсе не национальность, а профессия. Дождёмся того, что они станут почитать турок как своих благодетелей.

Шувалов записал его слова: «Мы с вами останемся друзьями на конгрессе, но я не позволю Горчакову снова влезть мне на шею и обратить меня в своей пьедестал». Он передал их императору. Но к завершению конгресса, когда этот настырный лорд Биконсфилд, сделав своё дело, отъехал в Лондон холить свою подагру и пирог был наконец поделён, князь Отто снова сошёлся с князем Александром. Отчего бы нет, если они с Шуваловым возобновили предложение о заключении наступательного и оборонительного союза между Германией и Россией. «Отчего бы нет», - уклончиво ответил Бисмарк. Он сослался на то, что это слишком важный вопрос.

Однако, дорогой Отто, что такой союз уже был заключён между дядей и племянником, - возразил Горчаков.

Дождёмся, когда дядя придёт в себя, - ответил Бисмарк, подумав: «Странные люди эти русские вельможи, будто они не знают, что их любезный «дядюшка» уже давно ничего не решает. Решаю я, один я, его же величество, король и император, ставит свою подпись под моим решением».

«Они» знали. Однако надеялись - даже дипломату порою хочется надеяться. Не знали они одного: Бисмарк и Андраши были в сговоре, вели тайные переговоры о тайном же союзе двух германоязычных государств, острие которого направлено против России. Франц Иосиф их благословил, благословил и наследник Вильгельма, его внук Фридрих-Вильгельм, будущий Вильгельм II. Ему придётся долго дожидаться своего наследства: дедушка умрёт на девяносто первом году жизни, спустя два с лишним десятилетия после конгресса.

Александр был удручён. Что ж получалось: Россия выиграла войну и проиграла мирные переговоры? Докладывавший ему Горчаков уныло бормотал слова оправдания: ничего-де нельзя было поделать, все были против них, и даже Бисмарк оказывал только видимость сочувствия, а на самом деле был в сговоре с этим евреем, с Биконсфилдом...

Император смотрел на своего канцлера с сожалением. Восемьдесят лет... Взвешивает каждый шаг... Да и каждый шаг даётся ему с трудом... Подагрик, однако старается держаться молодцом, голову держит прямо... Былые заслуги неотменимы: удалось снять кабальные условия Парижского договора, запрещавшие России иметь военный флот на Черном море и строить крепости, умерить воинственные замыслы Бисмарка, намеревавшегося во второй раз разгромить Францию... Всё это так. Но восемьдесят лет: потеряна гибкость, решимость, уменье маневрировать...

Ну а что Шувалов, посол Убри? - угрюмо спросил Александр.

Убри, Государь, пустое место, он стал человеком Бисмарка и пляшет под его дудку. А Пётр Андреевич... - Горчаков пожевал губами. Он затруднился с ответом: Шувалова он не любил и даже побаивался, зная его сыскные способности и любовь к тайному знанию. Да и не все Шуваловы таковы. Был Иван Иванович, отказавшийся в отличие от своих кузенов, фаворита Елизаветы, от графского титула, покровитель наук и искусств, друг Ломоносова, Фонвизина, Дашковой и прочих славных людей, основатель Московского университета; был Павел Андреевич, младший брат нынешнего, воин и дипломат, не столь зловредный, как «Пётр по прозвищу четвёртый», но тоже с червоточинкой. Корни-то, корни - в Тайной канцелярии... - Пётр Андреевич, Государь, - наконец решился он, - тоже подпал под влияние Бисмарка да и лорда Биконсфилда. Не скажу, чтоб он не пытался протестовать противу навязанных нам ограничений, но как-то вяло, да, вяло.

Александр вышел из-за стола и стал расхаживать по кабинету. Горчаков следил за ним глазами, однако и это движение давалось ему нелегко. Он вполне разделял чувства императора, своего повелителя. Россия должна была пережить очередное унижение, проглотить пилюлю, приготовленную ей Англией в согласии с другими державами. А ведь так лицемерно заверяли в своих дружеских, даже союзнических чувствах, так заверяли...

Тяжкое молчание повисло под сводами кабинета. «Надобно отправить его в отставку, - думал Александр, - однако же кем заменить? Кем?» Никто не приходил на ум. Старцы по-прежнему окружали его, но что толку, что они имениты, что в прошлом у них кое-какие заслуги. А сам он тоже в весьма почтенных летах, но мог бы ещё задавать тон во внешней политике да и обязан был... Ослабил вожжи, даже отпустил их, вместо того чтобы натянуть решительной рукою. Сам виноват: прирос к месту, к своей Катеньке и всё глубже и сильней увязал в ней. Супруга, Мария Александровна, плоха, угасает и, похоже, скоро угаснет. И вот тогда он объявит всем, что Катерина Долгорукова - его невеста перед Богом. Он решился. Надобно только исподволь готовить к этой мысли близких. Сначала братьев, потом детей. Константин поймёт прежде других... Была бы жива тётушка Елена Павловна, она бы смягчила, всех умиротворила, такой у неё был талант...

Что ж, Александр Михайлович, к сожалению, мы ничего не в состоянии изменить. Нас обвели вокруг пальца, - наконец заговорил он. - Да, обвели, употребили. Я тебе благодарен несмотря ни на что. А теперь можешь быть свободен. Война окончена, и точка поставлена.

Горчаков торопливо откланялся и волоча ноги вышел из кабинета. Голова его тряслась то ли от ветхости, то ли от сдерживаемых слёз. Он понимал недовольство своего повелителя и, спускаясь по лестнице, опираясь на руку гофмейстера, думал, что могли означать слова государя «можешь быть свободен». Навсегда? Или только на сегодня? И на ком либо на чём поставлена точка? Последняя ли это точка для него, князя Александра Михайловича Горчакова, канцлера, управлявшего внешними делами России вот уже двадцать два года, после Карла Васильевича Нессельроде. Этот его предместник отличался чрезмерной осторожностью, пожалуй, был даже трусоват, особенно в последние годы, Меттерних был его кумиром, а Австро-Венгрия - образцом государственности. Зато и просидел в кресле канцлера и министра сорок лет: лавировал, маневрировал, угождал. Он, Горчаков, многое от него перенял, но и со многим был втайне несогласен. Что ж, теперь - он сознавал это - проходит и его время. Может, уже прошло?

А государь отправился к своей Кате, утешительнице. Последнее время он находил в её объятиях единственное утешение от многих и великих неприятностей, обрушившихся на его царствование. Не только вовне, но и изнутри. Крамола множилась и разрасталась. Третье отделение возглавили бездарные люди. Один Потапов чего стоил - дурак дураком. Только пугал, а ничего не умел и ничего не видел. Пришлось отправить его в отставку. Шувалов был, конечно, умнее прочих. Но он оказался слишком языкаст и, как Александру тотчас передали добивавшиеся его благосклонности дамы, называл своего государя чуть ли не идиотом. Это уж было из рук вон. И Катю он преследовал всяко.

Неужто не искоренить крамолу? До того обнаглели, что в Зимнем дворце в светлое Христово воскресенье обнаружилась листовка некоего преступного сообщества, называвшего себя «Молодой Россией». Листки клеятся на дома, на заборы, рассылаются по почте. В градоначальника Фёдора Фёдоровича Трепова стреляла стриженная нигилистка девица Засулич, и суд её оправдал. Председательствовал на нём известный вольнодумец Кони, но присяжные-то, присяжные. Нет, суд присяжных по политическим делам недопустим, надобно его отменить. В Харькове был убит кузен другого вольнодумца Петра Кропоткина генерал-губернатор Дмитрий Николаевич Кропоткин

Увидя, что всё хуже

Идут у нас дела,

Зело изрядна мужа

Господь нам ниспослал.

На утешенье наше

Нам аки свет зари,

Свой лик яви, Тимашев, -

Порядок водвори!

Александру Егорычу небось подложили сии ехидные стихи. Десять лет царил в министерстве внутренних дел, а перед этим пять лет управлял Третьим отделением. Делами занимался мало, зато гулял премного, лепил забавные статуэтки не без таланта. Тоже ровесник мой. Пришлось дать ему отставку.

Да, как писал Алёша Толстой, для меня Алёша, а для российской словесности граф Алексей Константинович, «ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим». Не было его таланту свободного изъявления, как и многим другим. И не моя ли в том вина?.. Умолчали многие и о многом. А ежели бы дать им свободно высказаться? Может, это бы позволило выпустить пар из-под крышки. Но, может, усилило бы брожение в обществе и ободрило бы террористов, умножило бы их ряды. Эвон, над Казанским собором уже подняли красное знамя, и некий Жорж, пропагандист из социалистов, произнёс крамольную речь перед толпой своих единомышленников.

Последнее сказанье

Я б написал ещё,

Но чаю наказанье,

Боюсь месье Белье.

Не боялся идти на медведя, а цензора боялся... Бедный Алёша! Но ведь мне не докладывают о цензурных запрещениях, цензоры предоставлены сами себе и цензурному уставу...»

Так, «колеблясь меж надежды и сомненья», словно герой поэмы Алексея Толстого «Сон Попова», император и самодержец Всероссийский Александр II медленно двинулся к выходу из сада. Он хотел добра, но и побаивался его, он хотел свободы от всей души, но опасался, что она развяжет страсти. А ему так хотелось мира, спокойствия и процветания народа великой империи. Он понимал: многострадальный народ изнемог от векового бремени и его долг дать ему облегчение... Но ведь главный шаг сделан. А со следующим можно и повременить, выждать...

Отвечая на низкие поклоны прохожих - были и такие, из простонародья - что упадали на колена, Александр тем же степенным неторопливым шагом приближался к Зимнему дворцу. Рылеев следовал за ним в двух шагах. А в отдаление следовали агенты тайной охраны. Государю о том не докладывали, но по некоторым намёкам он мог догадаться, что его стараются оберечь.

«Народ любит меня, - и я могу повседневно видеть разнообразные проявления этой любви. Вот ведь грязно, слякотно, а упадают на колена, завидя меня. Это все простодушные люди, рабочий люд, они видят во мне своего освободителя и благодетеля. Интеллигент довольствуется поклоном, снимет шляпу, чиновник, снявши шляпу, прижмёт её к сердцу и станет верноподданно есть меня глазами, ловя мой взгляд».

Порой его забавляли эти разнообразные проявления верноподданничества. Александр был склонен к простоте, однако положение обязывало. И не препятствовал ревностному соблюдению дворцового ритуала. Это было то, что казалось ему незыблемым, хоть и пустым и неискренним по содержанию. Есть вещи, которые нельзя ни отменить, ни запретить, они прилежат к освящённой веками традиции. Вот, например, свита, та же охрана. Даже Пётр Великий, обладавший в совершенстве уверенностью в себе и своеобразным бесстрашием, даже он, переживши в младости расправу с Нарышкиными, стрелецкие бунты, окружал себя на выходах верными людьми...

Александр ещё не так давно любил прогулки в одиночестве. Правда, главным образом в Царском Селе и, безусловно, в Ливадии. Петербург город пёстрый и небезопасный. В него беспрепятственно стекаются со всех концов империи люди, выпавшие из-под взора полиции и жандармерии...

Похоже, один из таких медленно движется ему навстречу. Прямое пальто застёгнуто, правая рука в кармане, ладонь левой - в движении, словно бы нащупывая чего-то либо выдавая нервное напряжение обладателя. Расширенные глаза в упор глядят на Александра...

Он всею кожей почувствовал опасность...