Бунин косцы читать полностью. И. А. Бунин. Косцы. Текст произведения

1921 год. Париж. Эмиграция. После Октябрьской революции 1917 года это было дело вынужденное. И причин тому множество. Бежали и от ужасов большевистского режима, и от голода и холода, и от хаоса, войны, от вшей и эпидемий, от вечерних обысков и ночных расстрелов&hellip- Бежал и Иван Алексеевич Бунин. По тем же причинам, но было и еще кое-что, гораздо сильнее и глубже – это самоизгнание. Оно его заставляло то старательно забывать прошлое, то приукрашать его, то, наоборот, сгущать тона и краски, чтобы пережитое не казалось слишком бесцветным и тусклым. Оно же и вложило в его последующую жизнь много трагического. Произведение Бунина «Косцы» - одно из явных доказательств тому.

Воспоминания

В романе Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева» есть одна примечательная фраза: «Воспоминания – это нечто столь страшное и тяжкое, что существует даже молитва о спасении от них&hellip-». Да, воспоминания бывают разными: светлыми, тёплыми, яркими, как летний солнечный день&hellip- А могут быть и мрачными, тяжелыми, словно низкое свинцовое небо, грозящее не просто пролиться холодным дождём, а раздавить всё живое. Последние и имеют особое свойство преследовать. Даже если ты убежал далёко вперёд, всё равно настигнут, схватят и парализуют. Преследовали они и И. Бунина.

Разные настроения

Бесконечное бесчинство, осквернение всего святого, море крови вокруг и, главное, безнаказанность за содеянное – всё это мучило его: «И как надоела миру своими гнусностями и несчастиями эта подлая, жадная, нелепая сволочь Русь!» В произведении «Окаянные дни» (1918-1920) болезненные воспоминания окрасили его Родину в бесконечно тёмный цвет. Казалось, все связующие нити порваны, как страницы старых книг, и ничто и никто не в силах заставить его увидеть хотя бы одно светлое пятнышко. Но, видно, молитва была прочтена, и Иван Алексеевич отказался от «публицистики», враждебной Октябрю, и нашёл в себе силы вернуться к душе своей, к писательскому труду и любви к Родине. Русь внутри него одержала победу. Рассказ Бунина «Косцы», написанный в Париже в 1921 году, явное тому подтверждение. В нем, безусловно, всё ещё слышится тоска и боль по утраченному, но это лишь фон, искусно оттеняющий основные тона – юношеская возвышенная влюблённость в Русь наряду с глубоко осознанным и чувством зрелого человека. А теперь подробнее...

Сюжет

Сюжет рассказа (И. Бунин, «Косцы») очень прост. Это воспоминания о былом, о дне – предвечернее время дня июньского, когда автор, он же - повествователь и главное действующее лицо, повстречался в берёзовой роще с косцами – простыми русскими мужиками. Приехали они кто от куда, в основном рязанские, на заработки. Воспоминания эти лёгкие, воздушные, напоминающие дымку ранним летним утром в лесу. Они то и дело прерываются размышлениями автора об утраченном величии России, о косцах, о народе русском, о душе славянской, о том, как петь она может – и забыть нельзя, и сравнить не с чем…

«Косцы», Бунин: анализ произведения

Рассказ начинается с фразы: «Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом берёзовом лесу поблизости от неё – и пели». И сразу за ним новый абзац: «Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернётся уже вовеки&hellip-» Безысходная тоска и грусть слышатся в каждом слове, в каждом вздохе-запятой, в каждом звуке. «Это было давно» - говорит автор (Иван Алексеевич Бунин, «Косцы»), и здесь же усиливает, кладёт ещё один мазок серой краски – «бесконечно давно», и ещё один в самом конце – «не вернётся вовеки», чтобы читатель не просто понял, а растворился вместе с главным героем в его воспоминаниях и в вызванной ими нескончаемой

Кто такие «мы»?

Продолжаем тему статьи «Косцы» (Бунин): анализ произведения». Повествование в рассказе ведётся от первого лица, но зачастую местоимение «я» видит себя во множественном лице: «мы шли&hellip-», «мы жили в то время&hellip-», «Кругом нас были поля&hellip-». Что это? Кого Иван Бунин ("Косцы") имеет в виду под словом «мы»? Мы – это и сам автор, и его родные и близкие, и все те, кого постигла трагическая судьба за границей, кто вынужден был отречься от Родины, бежать с одним-единственным багажом за плечами – воспоминаниями и ностальгией, потому что уже «никогда не забыть этого предвечернего часа», этих густых трав и цветов, этого полевого воздуха, и «никогда не понять, не высказать вполне, что самое главное, в чём их дивная прелесть». И чем дальше эти бескрайние поля, эта «глушь серединной, исконной Руси» как во времени, так и в пространстве, тем сильнее, глубже и безмолвнее любовь к ней. «Ты прости-прощай, любезный друг! И, родимая, ах да прощай, сторонушка! Ты прости-прощай, любезная, неверная моя, по тебе ли сердце черней грязи сделалось!» – доносящиеся слова песни косцов звучат теперь как пророчество.

Кто такие «они»?

Кто такие "они" в произведении (И.А. Бунин, "Косцы")? Краткое содержание рассказа поможет выяснить данный немаловажный вопрос. Итак, как говорилось выше, перед читателем открывается картина из прошлого: яркая, живописная глубинка Всё вызывает в ней восхищение. И уходящая к горизонту дорога, и «дикие несметные цветы и ягоды», и хлеборобные поля&hellip- Время как будто бы остановилось. И вдруг средь этого рая, откуда ни возьмись, появляются «они» - косцы, величавые, словно былинные богатыри, беззаботные, дружные, «охочи к работе». Косят и поют. «Они» - это и есть Россия. Пусть она в «онучах», «бахилках», «рубахах», но вольная и красивая своей особенной, ни с чем не сравнимой красотой. Примечательно, что слово «косцы» употребляется всего два раза, а «они» - двадцать пять. Говорит это только об одном: та Россия, о которой грезит Бунин, утрачена – пришёл конец Божьему прощенью.

Песнь

А песнь «их» - это душа русская, непосредственная, несравненно лёгкая, свежая, крепкая, наивная в незнании о своих талантах, а оттого и сильная, мощная, а порой и дерзкая. Она не голосом взывает, а только «вздохами, подъёмами здоровой, молодой, певучей груди». «Они» поют, «мы» слушаем, объединяемся и сливаемся воедино. Да, есть эта настоящая кровная связь между «нами» и «ими», облаками, воздухом, полем, лесом и всей далью…

Статья по теме «И.А. Бунин, «Косцы»: краткое содержание произведения» ещё не подошла к концу. При всей будто бы безнадёжности песни пели «они» с «неизбывной радостью». Почему? Да потому что невозможно верить в безнадёжность. Это противоестественно самой природе человека, всему тому, что жило, живёт и продолжает жить вокруг нас. «Ты прости-прощай, родимая сторонушка!» - пели «они», «мы» слушали, и никто из нас не мог поверить в то, что и впрямь нет ни пути, ни дороги к родному дому. Внутри у каждого было какое-то врождённое высшее знание, осознание того, что, где бы мы ни оказались, нет нам подлинной разлуки с беспредельной родной Русью, всё равно будет нам светить родное солнце в родном бездонно-голубом небе.

Горестное «я»

Как говорилось выше, повествование в основном ведётся от первого лица, но в и только дважды слышится одинокое «я». Первый раз, когда автор, проезжая мимо косцов, увидел их скромный ужин, не удержался, подошёл ближе, и поприветствовал «добрых молодцев»: «Я сказал: хлеб-соль, здравствуйте&hellip-». В ответ они пригласили его за их скромный стол. Но, приглядевшись, он с ужасом обнаружил, что из чугуна «они» ложками таскали дурманные грибы-мухоморы. Что за странная еда? Недаром Бунин включил в свой рассказ этот, казалось бы, незначительный эпизод. Он очень символичен. Русская традиция гостеприимства требует всегда принимать приглашение сесть за общий стол, не отклонять и не чураться, иначе нет равенства, нет единства. Он отказался. Значит, не было того единодушия, той цельности между «нами»-«ими», о котором много говорили и мечтали до революции. Возможно, поэтому она и случилась…

Подходит к концу и статья на тему «И.А. Бунин, «Косцы»: краткое содержание произведения». Ещё одно горестное «я» звучит в конце рассказа: «Ещё одно, говорю я, было в этой песне&hellip-» И дальше он подводит итог всему вышесказанному и прожитому. Да, в те далёкие, уже бесконечно далёкие времена, невозвратимые, чувствовали и «они», и «мы» самое что ни на есть беспредельное счастье. Но сказке пришёл конец: самобраные скатерти свернулись, молитвы и заклятия забылись, и настал предел Божьему прощению…

Видео: Чермен Икоев, «Косцы».

Стилистика

Рассказ Бунина «Косцы» написан так называемой ритмизированной прозой, поскольку форма произведения – лирический монолог-воспоминание. Лиричность звучания усиливается за счёт ямбического звучания, которое, в свою очередь, чередуется с пропусками ударений. Ритм находит своё выражение в повторениях слов «они», «мы» и слова «прелесть». Последнее – шесть раз в восьмом и девятом абзацах. В этом также проявляется явление анафоры, т. е. единоначатия в начале нескольких предложений: «Прелесть ее была в откликах &hellip-»- «Прелесть была в том несознаваемом &hellip-»- «Прелесть была в том, что все мы были &hellip-» и т. д. Данный приём доводит чувства автора до кульминации.

На лексическом уровне также наблюдаются (лес молодой и дорога большая, Россия и душа), олицетворение (Россия – только её душа могла петь), ассоциативные синонимы (Россия – грудь), перифраз (все русские – «это дети своей Родины», независимо от социального статуса)

Вот и весь сказ, и весь рассказ (И.А. Бунин) «Косцы». Краткое содержание – это хорошо, но лучше открыть сам текст и восхититься удивительным слогом Ивана Алексеевича Бунина.

Внимание, только СЕГОДНЯ!

Время и история создания

Рассказ написан в 1921 году в Париже, т. е. в эмиграции. В основу рассказа И. А. Бунина положены следующие воспоминания: «Когда мы с моим покойным братом Юлием возвращались из Саратова на волжском пароходе в Москву и стояли в Казани, грузчики, чем-то нагружавшие наш пароход, так восхитительно сильно и дружно пели, что мы с братом были в полном восторге всем существом и все говорили: «Так могут петь свободно, легко, всем существом только русские люди!»

Как и во многих произведениях Бунина, четкого сюжета в рассказе нет. Содержание этого произведения - воспоминание рассказчика о том, как когда-то он, идя по дороге, слышал, как в березовом лесу поблизости косцы косили и пели.

Рассказчик передает свое чувство, связанное с впечатлением от этого пения, понимание того, что никогда ему не забыть этого предвечернего часа, а самое главное, никогда до конца не понять, в чем прелесть этой песни косцов.

Поэтика, композиция, идея

Рассказ «Косцы» также можно назвать лирическим очерком, поэтической зарисовкой.

Четкого сюжета и композиции произведения нет - это размышления писателя о русском человеке, о России, мечта о духовном единении со своей страной. Можно сказать, что и героев в рассказе нет. Нет и изображения действий, работы косцов. В центре произведения - чувства и мысли автора. Он размышляет о косцах, о том, что каждый из них - часть большой неделимой артели. Косцы поют, сами не осознавая того, что их песня гармонично вливается в жизнь природы. Слушая их пение, автор ощущает себя единым целым с этим народом, частью родины, России.

Этот рассказ можно назвать стихотворением в прозе. В нем чувствуется перекличка с рассказом «Певцы» другого русского писателя - И. С. Тургенева, где речь идет также о таланте народа, о силе и красоте народной песни.

Писатель использует в произведении яркие изобразительные средства:

Эпитеты (предвечернее время, полевой воздух, облака на уже розовеющем западе);

Метафоры (свежий молодой лес, полный медвяных трав по пояс, диких несметных цветов; наш общий дом была - Россия, мы были дети своей родины; чувства рассказывали вздохами, полусловам; звучность березового леса; откликающаяся даль);

Сравнения («...это было как будто и не пение, а именно только вздохи, подъемы молодой, здоровой, певучей груди...»).

Из бунинских одухотворенных описаний возникает целостный образ страны, которая была когда-то, но которой больше никогда не будет. Написанный уже в эмиграции, рассказ несет в себе и чувство горечи, связанное с потерей родины, и передает огромную любовь Бунина к ней.

Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом березовом лесу поблизости от нее - и пели.

Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернется уже вовеки.

Они косили и пели, и весь березовый лес, еще не утративший густоты и свежести, еще полный цветов и запахов, звучно откликался им.

Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. Было предвечернее время июньского дня… Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная заглохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые легкие облака, смягчая синь за дальними извалами полей и бросая к закату, где небо уже золотилось, великие светлые столпы, как пишут их на церковных картинах. Стадо овец серело впереди, старик-пастух с подпаском сидел на меже, навивая кнут… Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой - или благословенной - богом стране. И они шли и пели среди ее вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью. И березовый лес принимал и подхватывал их песню так же свободно и вольно, как они пели.

Они были «дальние», рязанские. Они небольшой артелью проходили по нашим, орловским, местам, помогая нашим сенокосам и подвигаясь на низы, на заработки во время рабочей поры в степях, еще более плодородных, чем наши. И они были беззаботны, дружны, как бывают люди в дальнем и долгом пути, на отдыхе от всех семейных и хозяйственных уз, были «охочи к работе», несознанно радуясь ее красоте и спорости. Они были как-то стариннее и добротнее, чем наши, - в обычае, в повадке, в языке, - опрятной и красивей одеждой, своими мягкими кожаными бахилками, белыми ладно увязанными онучами, чистыми портками и рубахами с красными, кумачовыми воротами и такими же ластовицами.

Неделю тому назад они косили в ближнем от нас лесу, и я видел, проезжая верхом, как они заходили на работу, пополудновавши: они пили из деревянных жбанов родниковую воду, - так долго, так сладко, как пьют только звери да хорошие, здоровые русские батраки, - потом крестились и бодро сбегались к месту с белыми, блестящими, наведенными, как бритва, косами на плечах, на бегу вступали в ряд, косы пустили все враз, широко, играючи, и пошли, пошли вольной, ровной чередой. А на возвратном пути я видел их ужин. Они сидели на засвежевшей поляне возле потухшего костра, ложками таскали из чугуна куски чего-то розового.

Я сказал:

Хлеб-соль, здравствуйте.

Они приветливо ответили:

Доброго здоровья, милости просим!

Поляна спускалась к оврагу, открывая еще светлый за зелеными деревьями запад. И вдруг, приглядевшись, я с ужасом увидел, что то, что ели они, были страшные своим дурманом грибы-мухоморы. А они только засмеялись:

Ничего, они сладкие, чистая курятина!

Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» - подвигались по березовому лесу, бездумно лишая его густых трав и цветов, и пели, сами не замечая того. И мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть мам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чем такая дивная прелесть их песни.

Прелесть ее была в откликах, в звучности березового леса. Прелесть се была в том, что никак не была она сама по себе: она была связана со всем, что видели, чувствовали и мы и они, эти рязанские косцы. Прелесть была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами - и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим снежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели, и этой большой дорогой, ее простором и заповедной далью. Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была - Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу.

Прелесть была в том, что это было как будто и не пение, а именно только вздохи, подъемы молодой, здоровой, певучей груди. Пела одна грудь, как когда-то пелись песни только в России и с той непосредственностью, с той несравненной легкостью, естественностью, которая была свойственна в песне только русскому. Чувствовалось - человек так свеж, крепок, так наивен в неведении своих сил и талантов и так полон песнью, что ему нужно только легонько вздыхать, чтобы отзывался весь лес на ту добрую и ласковую, а порой дерзкую и мощную звучность, которой наполняли его эти вздохи. Они подвигались, без малейшего усилия бросая вокруг себя косы, широкими полукругами обнажая перед собою поляны, окашивая, подбивая округ пней и кустов и без малейшего напряжения вздыхая, каждый по-своему, но в общем выражая одно, делая по наитию нечто единое, совершенно цельное, необыкновенно прекрасное. И прекрасны совершенно особой, чисто русской красотой были те чувства, что рассказывали они своими вздохами и полусловами вместе с откликающейся далью, глубиной леса.

Конечно, они «прощались, расставались» и с «родимой сторонушкой», и со своим счастьем, и с надеждами, и с той, с кем это счастье соединялось:

Ты прости-прощай, любезный друг,

И, родимая, ах да прощай, сторонушка! -

говорили, вздыхали они каждый по-разному, с той или иной мерой грусти и любви, но с одинаковой беззаботно-безнадежной укоризной.

Ты прости-прощай, любезная, неверная моя,

По тебе ли сердце черней грязи сделалось! -

говорили они, по-разному жалуясь и тоскуя, по-разному ударяя на слова, и вдруг нее разом сливались уже в совершенно согласном чувстве почти восторга перед своей гибелью, молодой дерзости перед судьбою и какого-то необыкновенного, всепрощающего великодушия, - точно встряхивали головами и кидали на весь лес:

Коль не любишь, не мил - бог с тобою,

Коли лучше найдешь - позабудешь!

и по всему лесу откликалось на дружную силу, свободу и грудную звучность их голосов, замирало и опять, звучно гремя, подхватывало:

Ах, коли лучше найдешь - позабудешь,

Коли хуже найдешь - пожалеешь!

В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить, по своей силе и непочатости, в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» - говорил он, сладко оплакивая себя, Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Ты прости-прощай, родимая сторонушка!» - говорил человек - и знал, что все-таки нет ему подлинной разлуки с нею, с родиной, что, куда бы ни забросила его доля, все будет над ним родное небо, а вокруг - беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного, разве только своей свободой, простором и сказочным богатством. «Закатилось солнце красное за темные леса, ах, все пташки приумолкли, все садились по местам!» Закатилось мое счастье, вздыхал он, темная ночь с ее глушью обступает меня, - и все-таки чувствовал: так кровно близок он с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами, что всюду есть у него приют, ночлег, есть чье-то заступничество, чья-то добрая забота, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!» - И из всяческих бед, по вере его, выручали его птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга, жалевшая его «по его младости». Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды, знал он молитвы и заклятия, чудодейные опять-таки по вере его, улетал из темниц, скинувшись ясным соколом, о сырую Землю-Мать ударившись, заступали его от лихих соседей и ворогов дебри дремучие, черные тони болотные, носки летучие - и прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…

Еще одно, говорю я, было в этой песне - это то, что хорошо знали и мы и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие - и невозвратимые. Ибо всему свой срок, - миновала и для нас сказка: отказались от нас паши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссякли животворные ключи - и настал конец, предел божьему прощению.

Париж. 1921

Краткое содержание

Рассказчик вспоминает, как шли они по большой дороге, а в молодом березовом лесу поблизости косцы косили и пели. Это было очень давно. И та жизнь, которой жили все в то время, уже не вернется никогда.

Кругом были поля. Старая большая дорога, изрезанная колеями, уходила в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, впереди серело стадо овец. Старик-пастух с подпаском сидел на меже. Казалось, что нет никакого деления на время в этой забытой - или благословенной - богом стране. А косцы шли и пели среди этой вечной тишины, и березовый лес отвечал так же легко и свободно.

Косцы были дальние, рязанские, проходившие через эти земли на заработки, подвигаясь в более плодородные земли. Беззаботные и дружные, не обремененные ничем, они были «охочи» до работы. И одеты они были добротнее местных.

Неделю назад рассказчик проезжал верхом и видел, как они косили в ближнем лесу. На работу они заходили пополудновавши: сладко пили из деревянных жбанов родниковую воду и бодро сбегались к месту. Косы пускали враз, играючи. А потом он видел их ужин, когда они сидели возле потухшего костра и таскали из чугуна куски чего-то розового. Приглядевшись, рассказчик с ужасом понял, что ели они грибы-мухоморы. А те только посмеивались: «Ничего, они сладкие, как курятина».

Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» и продвигались по березовому лесу. А рассказчик со спутником стояли и слушали, понимая, что им никогда не забыть этого предвечернего часа, а самое главное, никогда не понять, в чем прелесть этой песни.

А прелесть была во всем - и в звучности березового леса, и в том, что песня эта не существовала сама по себе, а была тесно связана с их мыслями и чувствами и с мыслями и чувствами рязанских косцов. Чувствовалось, что человек настолько наивен в неведении своих сил и талантов, что стоит только немного вздохнуть, как весь лес тут же отзовется в ответ на песню. В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» - говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Закатилось мое счастье, - здыхал он, - темная ночь с ее глушью обступает меня», - и так кровно близок он был с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами! Всюду для него был приют, ночлег, чье-то заступничество, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!» И из всяких бед человека, по вере его, выручали птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга. Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды. Прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…

Еще одно было в этой песне - это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие - и невозвратимые.

Ибо всему свой срок, миновала сказка. Настал конец, предел божьему прощению.

На этой странице искали:

косцы краткое содержание
бунин косцы краткое содержание
бунин сверчок краткое содержание
косцы бунин краткое содержание
краткое содержание косцы

Кругом были поля. Старая большая дорога, изрезанная колеями, уходила в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, впереди серело стадо овец. Старик-пастух с подпаском сидел на меже. Казалось, что нет никакого деления на время в этой забытой — или благословенной — богом стране. А косцы шли и пели среди этой вечной тишины, и березовый лес отвечал так же легко и свободно.

А прелесть была во всем — и в звучности березового леса, и в том, что песня эта не существовала сама по себе, а была тесно связана с их мыслями и чувствами и с мыслями и чувствами рязанских косцов. Чувствовалось, что человек настолько наивен в неведении своих сил и талантов, что стоит только немного вздохнуть, как весь лес тут же отзовется в ответ на песню. В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» — говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Закатилось мое счастье, — здыхал он, — темная ночь с ее глушью обступает меня», — и так кровно близок он был с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами! Всюду для него был приют, ночлег, чье-то заступничество, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!» И из всяких бед человека, по вере его, выручали птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга. Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды. Прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие. . .